Текст книги "Шрам: ЧЗО (СИ)"

Автор книги: Сим Симович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

Глава 20

Год закончился в субботу. Триста шестьдесят пять дней пролетели – медленно и быстро одновременно. Каждое утро тянулось вечность, но оглянулся – и всё уже позади.

Пьер сидел в шахте, смотрел на календарь, прибитый к стене. Зачёркнутые даты, одна за другой. Триста шестьдесят пять крестиков. Последний поставил сегодня утром. Рука дрогнула – непривычно как-то. Больше зачёркивать нечего.

Собаки лежали рядом кучей. Мать постарела заметно – шерсть поседела, морда в шрамах, дышит тяжелее. Щенки выросли, теперь сами почти взрослые псы. Пятеро, все с глазами – видят мир, который мать никогда не видела. Смотрели на него сейчас, ждали команды. Привыкли за год. Он кормил, защищал, водил на охоту. Стал вожаком стаи.

Легионер поднялся, взял рацию. Повертел в руках. Набрал частоту. Долго держал кнопку, не нажимая. Потом всё-таки нажал.

– Крид, Шрам. На связи.

Минута тишины, только треск помех. Потом голос – хриплый, знакомый. Виктор Крид. Тот самый, что завербовал его год назад в том киевском баре.

– Шрам. Давно не слышались. Как дела?

– Дела нормально. Контракт закрываю. Год вышел.

– Уже? – В голосе удивление. – Чёрт, быстро пролетело.

– Очень быстро.

Пауза. Шум помех, треск статики, где-то далеко гудит генератор.

– Ясно, – сказал Крид. – Контракт закрыт. Ты свободен, солдат. Деньги все переведены – тридцать тысяч в месяц, двенадцать месяцев, итого триста шестьдесят. Плюс бонусы за выполненные спецзадачи. В сумме четыреста десять тысяч евро вышло. Верно?

– Верно.

– Все ушли на лечение. Оля получила каждый цент. Лечилась в Берлине, клиника первоклассная. Я связывался с ними позавчера, разговаривал с главврачом. Говорят – ремиссия. Рак отступил. Анализы чистые, метастазов нет. Ещё полгода наблюдения для уверенности, но прогноз у врачей отличный.

Пьер закрыл глаза. Услышал слова, но не сразу поверил. Прокрутил в голове ещё раз. Ремиссия. Рак отступил. Анализы чистые.

– Она жива?

– Жива. И поправляется неплохо. Волосы отросли, вес набирает, цвет лица здоровый. Врачи удивляются, говорят – такая агрессивная форма редко даёт такую ремиссию. Твоя девчонка боец, Шрам. Настоящий боец.

Легионер открыл глаза, уставился в потолок шахты. Бетон серый, трещины паутиной, ржавые подтёки. Год смотрел на этот чёртов потолок. Каждое утро, открывая глаза. Думал – доживёт ли Оля до завтра. Доживёт ли он сам до вечера.

Дожили оба.

– Спасибо, – выдавил он.

– Не за что благодарить. Ты отработал контракт честно, по-мужски. Задачи выполнил все, не сбежал, не сдох, не сломался. Синдикат тебе ничего больше не должен, и ты нам тоже. Мы в полном расчёте. Хочешь уйти на гражданку – уходи, никто не держит. Хочешь остаться – предложим новый контракт. Условия обсудим.

– Не знаю пока. Думать надо.

– Думай сколько нужно. Торопить не буду. Связь держи. Если решишь остаться – позвони, поговорим о цифрах. Снайперы твоего уровня на дороге не валяются, за тебя побьются.

– Хорошо. Позвоню, если решу.

– Удачи, Шрам. Ты крепкий боец, профи. Было приятно работать с тобой.

– Взаимно.

Рация зашипела и замолчала. Пьер выключил её, положил на стол. Посмотрел на собак. Те смотрели в ответ, молчали, ждали.

– Контракт закончен, – сказал он вслух. – Мы свободны, кажется.

Собаки завиляли хвостами дружно. Не поняли слов, но интонацию уловили точно. Радость, облегчение, что-то хорошее.

Легионер встал, надел куртку, взял «Сайгу». Проверил патроны машинально. Артефактный нож на поясе – уже привычный, родной. Вышел на поверхность. Собаки потянулись следом – все шестеро. Мать впереди, щенки гуськом за ней.

На улице серо и мокро. Небо затянуто тучами плотно, моросит противный осенний дождь. Воздух холодный, пахнет сыростью, гнилыми листьями и металлом. Дозиметр стрекотал тихо и ровно – сто микрорентген. Фон привычный, почти домашний уже.

Пьер пошёл в лес. Рыжий лес, мёртвые деревья-скелеты, иголки хрустят под ботинками. Дождь усилился, капли забарабанили по куртке настойчивее. Он шёл медленно, без цели. Некуда торопиться больше. Время перестало давить. Впервые за год.

Год в Зоне. Триста шестьдесят пять дней выживания. Убил тридцать четыре мутанта – считал поначалу, потом перестал. Семь человек – этих помнит каждого. Выполнил двадцать один заказ от синдиката. Заработал четыреста десять тысяч евро. Спас Олю от смерти.

Цель достигнута. Миссия выполнена.

И что теперь, блядь?

Он остановился посреди леса, задрал голову вверх. Небо серое и низкое, дождь хлещет безжалостно. Деревья стоят как покойники – голые, чёрные, безжизненные. Тишина мёртвая. Только шум дождя, ровный стрёкот дозиметра на шее, тяжёлое дыхание собак.

Оля жива. Поправляется каждый день. Ждёт его там, в Берлине. Наверное. Хотя может и не ждёт – он же заставил её лечиться против воли, сломал её выбор. Может, ненавидит теперь люто. Может, простила уже. Хрен знает.

Но жива. Дышит, ходит, живёт. Это главное, да?

А он сам? Что с ним стало?

Год в Зоне переделал напрочь. Убивал каждую неделю, иногда чаще. Людей, тварей – перестал различать давно. Выстрел, падает труп, приходят деньги. Механика чистая. Привык быстро. Перестал чувствовать что-либо. Совесть окончательно сдохла где-то на третьем месяце – устала кричать в пустоту.

Теперь что делать? Вернуться к мирной жизни? Какой нахрен мирной? Кем работать – охранником в супермаркете? Телохранителем для толстых бизнесменов? Наёмником в очередной грязной войне?

Мирная жизнь для таких как он просто не существует. Легион выковал железо, Зона закалила сталь. Получился инструмент. Острый, надёжный, смертельно эффективный.

Инструменту не нужна мирная жизнь. Инструменту нужна работа, применение, цель.

Но Оля… Она не инструмент, она живой человек. Хочет жить нормально, любить, строить будущее, рожать детей. А он? Может ли дать ей это? Способен ли стать человеком снова?

Не знает. Честно не знает.

Дюбуа присел на корточки прямо в грязи, погладил мать-собаку по мокрой голове. Та лизнула его руку шершавым языком, тихо скулила. Чуяла – хозяин не в себе. Что-то не так с вожаком.

– Что мне делать, а? – спросил он вслух у собаки. – Уйти отсюда или остаться?

Собака молчала, конечно. Ответов не было. Только дождь, только лес, только пустота вокруг.

Уйти – значит вернуться к Оле. Попытаться стать нормальным снова. Забыть Зону, смыть кровь, похоронить убийства. Жить как миллионы людей – работа, квартира, семья, выходные на диване. Скучно до тошноты. Безопасно до противного. Правильно по всем меркам.

Остаться – значит продолжить путь. Новый контракт, новые задачи, новые смерти на счету. Опасно каждый день. Интересно всегда. Привычно до боли.

Уйти – предать самого себя, убить то, кем стал. Остаться – предать Олю, убить её надежду на нормальную жизнь.

Выбор хреновый. Проигрышный с обеих сторон. Но выбирать всё равно придётся.

Легионер поднялся, стряхнул грязь с колен, пошёл дальше по лесу. Лес молчал мёртво, дождь лил упорно. Собаки плелись следом молча, терпеливо, преданно до конца.

Он вспомнил Шакала. Тот сделал выбор – остался в Зоне, выбрал свободу. Построил свою маленькую империю на мосту. Счастлив по-своему, на свой странный лад. Один как палец, но свободен как ветер.

Вспомнил Лебедева. Тот тоже выбрал – науку, познание, творение. Создаёт страшное оружие, изучает опасную Зону. Рискует каждый день. Одержим работой до потери пульса. Но жив, горит изнутри.

Вспомнил Диего. Тот не успел выбрать вообще ничего. Пошутил не вовремя про мать гиганта, получил рельсой по черепу. Сдох за секунду. Даже понять не успел, что умирает.

Все выбирают по-разному. Все живут по-своему. Все умирают одинаково – быстро и окончательно.

А он? Как выберет? Кем станет?

Дюбуа дошёл до края леса, вышел на открытую поляну. Остановился, глядя вдаль. Впереди поле бурое, за полем город мёртвый. Серые коробки-призраки, пустые глазницы окон. Там он завалил разумного гиганта месяц назад. Там брал образцы для профессора, резал гнилое мясо в перчатках. Там что-то закончилось в нём окончательно, а что-то другое началось.

Или не новое началось. Просто старое продолжилось, приняв другую форму. Война никогда не заканчивается по-настоящему. Она просто меняет декорации, костюмы, названия. Суть остаётся.

Легионер медленно развернулся, пошёл обратно. К базе, к шахте, к собакам и пустым дням. Решение ещё не созрело в голове. Но торопиться некуда. День есть, два, неделя целая. Можно подумать спокойно.

Оля ждёт где-то там, в тёплом Берлине. Или не ждёт вовсе. Узнает, когда наберётся смелости позвонить.

Если наберётся.

А может, не позвонит никогда. Может, возьмёт новый контракт у Крида. Ещё один год в Зоне, потом ещё один. Или навсегда останется – Зона принимает всех, кто приходит. Но не отпускает почти никого.

Он шёл по рыжему лесу, насквозь мокрый, до костей усталый, глубоко задумчивый. Год закончился резко. Новый не начался ещё. Пауза странная. Тишина неудобная между актами спектакля.

Что будет дальше – не знает.

Но узнает скоро. Обязательно узнает. Выбор сам придёт или он сделает его насильно.

Дождь хлестал по лицу. Лес стоял молчаливым свидетелем. Собаки шли по пятам верно.

Шрам возвращался домой.

В шахту под землю. Не в Киев к людям.

Пока в шахту.

Только пока.

Может быть.

Решение пришло через три дня. Не озарением, не внезапно. Просто однажды утром проснулся и понял – пора. Надо ехать к Оле. Попытаться хотя бы. Если не получится жить нормально, вернётся. Зона никуда не денется.

Пьер начал собираться методично. Вещей накопилось немного – год в Зоне не располагает к накопительству. Форма, сменная одежда, снаряжение. Винтовку СВ-98 оставил на базе – передал в оружейную, зачем ему снайперка в Берлине. «Сайгу» тоже. UMP45 разобрал, спрятал в тайник под полом шахты. На всякий случай. Вдруг пригодится когда-нибудь.

Кольт взял с собой. И артефактный нож. Эти не оставишь – слишком ценные, слишком личные. Запаковал в рюкзак, на дно, под одежду.

Собаки смотрели, как он складывает вещи. Мать скулила тихо, беспокойно. Понимала – хозяин уходит. Насовсем.

– Не ссы, – сказал он ей, почесав за ухом. – Лукас присмотрит. Я с ним договорился. Будете жить здесь, на базе. Кормить будут, защищать. Нормально устроитесь.

Мать лизнула руку, легла обратно. Не верила, но смирилась. Щенки копошились рядом, играли друг с другом. Им всё равно пока.

Легионер закончил сборы к обеду. Рюкзак неподъёмный – килограммов двадцать. Всё что нажил за год. Смешно мало.

Пошёл прощаться.

* * *

Первым нашёл Лукаса. Бразилец сидел в командном блоке, писал отчёты. Увидел Пьера в дверях, кивнул.

– Шрам. Что случилось?

– Ухожу. Контракт закончен. Хотел попрощаться.

Лукас отложил ручку, снял очки.

– Серьёзно? Уходишь совсем?

– Совсем. В Берлин. К женщине.

– К той, ради которой год здесь отработал?

– К ней.

Бразилец встал, подошёл, протянул руку. Пожали крепко, по-мужски.

– Удачи, снайпер. Ты хороший боец был. Лучший в группе. Диего бы гордился.

– Диего был идиотом.

– Да. Но нашим идиотом. – Лукас усмехнулся грустно. – Береги себя там, в мирной жизни. Она опаснее Зоны по-своему.

– Постараюсь.

– И если не приживёшься, не тяни – возвращайся. Работа всегда найдётся. Таких как ты мало.

– Спасибо. Учту.

Вышел из блока, пошёл дальше.

* * *

Лебедева нашёл в лаборатории. Профессор возился с микроскопом, что-то бормотал себе под нос. Услышал шаги, обернулся.

– Шрам? Что-то случилось?

– Ухожу. Контракт закончен. Решил попрощаться.

Лебедев снял очки, протёр линзы. Надел обратно, посмотрел внимательно.

– В Берлин? К девушке?

– Да.

– Понятно. – Профессор подошёл, положил руку на плечо. Жест непривычный для него. – Слушай, Шрам. Ты хороший человек. Надёжный, честный. Мне было приятно работать с тобой. Если что-то понадобится там – звони. Помогу чем смогу.

– Спасибо, профессор. Мне тоже было… интересно. Твои эксперименты, оружие. Открыл глаза на многое.

– Артефактный нож береги. Второго такого нет. И не показывай никому, если возможно. Это опасная вещь в неправильных руках.

– Понял. Буду осторожен.

Лебедев вернулся к столу, достал из ящика пузырёк. Маленький, с мутной жидкостью внутри.

– На. Возьми. Это сыворотка, улучшенная версия. Если получишь серьёзное ранение – введи внутримышечно. Поможет. Не так эффективно как та первая, но жизнь спасёт.

Легионер взял пузырёк, спрятал в карман.

– Спасибо.

– Не за что. Удачи там, в мирном мире. Хотя что-то мне подсказывает – ты вернёшься. Зона не отпускает таких как ты.

– Может, не отпускает. Посмотрим.

* * *

Шакала нашёл на мосту. Сидел у костра с десятком бойцов, пил самогон, травил байки. Увидел Пьера, лицо расплылось в улыбке.

– Шрам! Брат! Садись, выпьем!

– Не могу. Ухожу. Хотел попрощаться.

Улыбка погасла. Шакал поднялся, отошёл в сторону, махнул рукой – пойдём отдельно. Отошли от костра, остановились у перил моста.

– Серьёзно уходишь?

– Серьёзно.

– Насовсем?

– Попробую. Увижу как пойдёт.

Шакал достал флягу, протянул. Пьер выпил, вернул. Шакал допил сам, швырнул пустую в реку.

– Слушай, брат, – сказал он тихо. – Ты мне как родной стал за этот год. Мало кто понимает меня так, как ты. Мало с кем базарить можно по-человечески. Будет не хватать, честно.

– И мне будет не хватать. Ты хороший мужик, Шакал. Честный. Странный, но честный.

– Береги себя там. Мирный мир жестокий, поверь. Тут хоть всё ясно – кто враг, кто друг, кто сильнее. Там всё замаскировано, все улыбаются, а за спиной нож готовят. Не расслабляйся.

– Не расслаблюсь.

Шакал обнял его крепко, по-братски. Хлопнул по спине несколько раз.

– Если что – возвращайся. Мост мой, всегда пропущу. Всегда дам людей, оружие, самогон. Ты свой.

– Спасибо, Шакал. Ты тоже береги себя. Империю строишь – много врагов будет.

– Будут. Но я справлюсь. Я же Шакал. – Усмехнулся, золото блеснуло. – Иди, брат. И помни – Зона ждёт. Всегда ждёт.

* * *

До Берлина добирался сутки. Из Зоны на базу корпорации – «Уралом». Оттуда в Киев – служебным джипом. Из Киева в Берлин – самолётом. Билет купил сам, на свои деньги. Первый раз за год потратил что-то на себя.

Самолёт взлетел вечером. Пьер сидел у иллюминатора, смотрел вниз. Украина уплывала под крылом – поля, леса, города. Где-то там внизу Зона. Серое пятно на карте, мёртвое сердце страны.

Рядом сидела женщина, лет сорока, ухоженная, в деловом костюме. Листала журнал, попивала вино, болтала по телефону. Смеялась часто, громко. Раздражала до зубовного скрежета.

Легионер смотрел на неё и не понимал. Как можно так жить? Беспечно, легко, не думая о смерти? Она смеётся, а где-то в Зоне сейчас кто-то умирает. Медленно, мучительно, в радиоактивной грязи. И ей плевать. И всем плевать.

Мирный мир. Безопасный мир. Чужой мир.

Самолёт приземлился ночью. Берлин встретил дождём – мелким, противным, холодным. Легионер вышел из аэропорта, вдохнул воздух. Чистый. Без радиации, без запаха гнили, без привкуса металла.

Слишком чистый. Неправильный. Мёртвый.

Он поймал такси, назвал адрес клиники. Ехал молча, смотрел в окно. Берлин светился огнями – яркими, тёплыми, живыми. Люди гуляли по улицам, смеялись, целовались. Кафе работали, музыка играла, жизнь кипела.

А ему хотелось блевать.

Слишком много жизни. Слишком ярко. Слишком громко. Слишком безопасно. Организм не понимал, не принимал. Год в Зоне перенастроил инстинкты. Теперь нормальным казалось другое – тишина, опасность, готовность умереть каждую секунду.

Такси остановилось у клиники. Пятиэтажное здание, белое, чистое, с подсветкой. Пьер расплатился, вышел. Постоял, глядя на вход. За этой дверью Оля. Живая, здоровая, ждущая.

Наверное.

Он сделал шаг вперёд. Потом ещё один. Дошёл до двери. Толкнул. Зашёл внутрь.

Холл просторный, светлый. Пахло антисептиком и цветами. У ресепшена сидела девушка, улыбалась приветливо.

– Добрый вечер. Чем могу помочь?

– Ольга Мельник. Пациентка. Хочу увидеть.

– Минутку. – Девушка застучала по клавиатуре. – Ольга Мельник, онкология, палата триста двенадцать. Сейчас ночь, посещения ограничены. Вы родственник?

– Да, – солгал он. – Муж.

– Понятно. Проходите. Третий этаж, направо. Но недолго, пожалуйста. Пациентка должна отдыхать.

– Спасибо.

Он пошёл к лифту. Нажал кнопку. Двери открылись беззвучно. Зашёл внутрь. Зеркало на стене отразило незнакомца – худой мужик в помятой куртке, с усталым лицом, с мёртвыми глазами. Это он?

Лифт поднялся. Третий этаж. Двери открылись. Коридор длинный, стерильный, с белыми стенами. Палата триста двенадцать – в конце.

Пьер шёл медленно. Каждый шаг давался тяжело. Рука сама потянулась к поясу, где обычно висела кобура. Но Кольт в рюкзаке, внизу, в камере хранения аэропорта. Здесь оружие не нужно.

Но он чувствовал себя голым без него.

Дошёл до палаты. Номер триста двенадцать. Дверь приоткрыта. Свет внутри мягкий, приглушённый.

Он толкнул дверь. Зашёл.

Палата маленькая, уютная. Кровать у окна. На кровати женщина. Спит. Волосы короткие, светлые, отросли после химии. Лицо бледное, но живое. Дышит ровно, спокойно.

Оля.

Живая.

Легионер стоял у двери, смотрел. Год не видел. Год работал, убивал, зарабатывал деньги. Ради неё. Ради этого момента.

И сейчас, глядя на неё спящую, чувствовал… пустоту.

Не радость. Не облегчение. Не любовь.

Пустоту.

Что-то сломалось в нём за этот год. Что-то важное, человеческое. Зона выжгла, выскребла, выбросила. Остался инструмент. Механизм. Машина для убийств.

Машина не умеет любить.

Оля пошевелилась, открыла глаза. Увидела его. Не сразу узнала – всматривалась, моргала.

– Пьер?

Голос слабый, хриплый от сна.

– Я.

– Ты… вернулся?

– Вернулся.

Она села на кровати, прикоснулась рукой к груди. Смотрела на него широко раскрытыми глазами. В них страх, радость, непонимание – всё вперемешку.

– Ты… другой. Совсем другой.

– Да. Другой.

– Что с тобой случилось там?

Он молчал. Что ответить? Как объяснить? Слов не было. Только пустота, холод, ощущение чужеродности всего вокруг.

Мирный воздух давил на лёгкие. Душил медленно, методично. Как яд.

– Я не знаю, смогу ли остаться, – сказал он наконец. – Я попробую. Но не обещаю.

Оля смотрела на него долго. Потом кивнула медленно.

– Я понимаю. Я знала. Когда ты уходил тогда, я знала – вернётся другой человек. Или не вернётся совсем.

– Прости.

– Не надо извиняться. Ты спас меня. Я жива благодаря тебе. Что бы ни случилось дальше – я благодарна.

Он подошёл, сел на стул у кровати. Взял её руку. Тёплая, живая, слабая.

– Я попытаюсь, – повторил он. – Честно попытаюсь быть нормальным. Но если не получится…

– Тогда уходи, – закончила она. – Не мучай себя и меня. Уходи и делай то, что должен. Я переживу.

Они сидели молча. Держались за руки. Два человека, между которыми пропасть. Годовая пропасть, заполненная смертью, кровью, Зоной.

Пьер понимал – не выйдет. Не приживётся здесь. Мирный мир отторгает его, как чужеродный орган. Слишком яркий, слишком громкий, слишком безопасный.

Яд.

Медленный, сладкий, убивающий яд.

Зона ждёт. Всегда ждёт. И он вернётся туда. Скоро. Может, через неделю. Может, через месяц.

Но вернётся.

Потому что там дом. Там он живой. Там он нужен.

А здесь… здесь он просто призрак.

Призрак войны в мире мира.

Оля заснула, держа его за руку. Пьер сидел, смотрел в окно. За стеклом Берлин сверкал огнями.

Красиво.

Чужое.

Смертельно чужое.

Утром Оля проснулась первой. Пьер спал на стуле, откинув голову на спинку, рука всё ещё держала её ладонь. Спал чутко – при малейшем движении глаза открывались, сканировали комнату, потом снова закрывались. Инстинкт.

Она смотрела на него долго. Лицо постарело – морщины глубже, щетина густая, шрам новый на виске. Руки жёсткие, в ссадинах. Тело похудело, но стало жилистым, крепким. Год в Зоне переделал его физически.

Но не только физически. Глаза изменились. Раньше в них была жизнь – искра, тепло, эмоции. Теперь пустота. Холодная, настороженная, мёртвая. Глаза солдата. Или хищника.

– Ты проснулась, – сказал он, не открывая глаз.

– Откуда знаешь?

– Дыхание изменилось. И рука напряглась.

Открыл глаза, посмотрел. Она улыбнулась слабо.

– Паранойя?

– Осторожность. В Зоне по-другому нельзя.

Он встал, размял затёкшую шею. Подошёл к окну, выглянул. Утро серое, дождь кончился, небо затянуто облаками. Улицы оживают – люди идут на работу, машины ползут в пробках.

– Хочешь кофе? – спросила Оля.

– Хочу.

Она нажала кнопку вызова. Через минуту зашла медсестра – молодая, улыбчивая.

– Доброе утро, Ольга. Как самочувствие?

– Хорошо. Можно два кофе?

– Конечно. Сейчас принесу.

Медсестра вышла. Пьер вернулся к кровати, сел обратно на стул.

– Врачи говорят, через неделю выпишут, – сказала Оля. – Ремиссия стабильная, анализы отличные. Надо будет раз в месяц приезжать на проверку, но жить можно нормально.

– Куда поедешь?

– Не знаю. У меня квартира в Киеве осталась. Съёмная, договор на год. Наверное, туда.

– Одна?

– А как ещё? – Она посмотрела на него внимательно. – Ты же не останешься, правда?

Он молчал. Не хотел врать. Она и так всё понимала.

– Попробую, – сказал наконец. – Хотя бы недели две. Увижу, как пойдёт.

– И если не пойдёт?

– Уйду. Но сейчас попробую.

Медсестра принесла кофе – два стакана, пластиковые, с крышками. Больничный кофе, водянистый, но горячий. Пьер выпил залпом, обжёгся, не заметил. Оля пила маленькими глотками, смотрела на него поверх стакана.

– Расскажи, – попросила она. – Как там было? В Зоне?

– Опасно. Грязно. Холодно.

– И всё?

– Что ещё сказать?

– Много чего. Что ты делал, с кем общался, что видел. Я год представляла, как ты там, и ничего не знала. Расскажи хоть что-нибудь.

Он задумался. С чего начать? Как объяснить Зону человеку, который там не был? Невозможно. Как объяснить войну тому, кто жил в мире.

– Я работал наёмником, – начал он медленно. – Корпоративная база, группа бойцов. Охраняли объекты, ходили в рейды, зачищали территории. Опасно, но платили хорошо.

– Убивал?

– Да. Мутантов больше. Людей меньше, но тоже.

– Много?

– Достаточно.

Оля опустила взгляд. Пальцы сжали стакан крепче.

– Я не осуждаю, – сказала она тихо. – Понимаю, что по-другому нельзя было. Просто… тяжело представить тебя таким. Ты раньше не был жестоким.

– Не был. Стал. Зона меняет. Хочешь выжить – приходится меняться.

Она кивнула, не глядя на него.

Они помолчали. За окном город оживал всё сильнее – гудки машин, голоса людей, лай собак. Жизнь шла своим чередом, не зная о Зоне, о Пьере, о том, что он прошёл там.

– Но были и хорошие моменты, – добавил он неожиданно. – Нашёл собак. Слепых мутантов. Одна была беременная, родила щенков. Я помог, принял роды. Все выжили, щенки оказались не слепые. Жили со мной в шахте весь год.

Оля подняла глаза, улыбнулась слабо.

– Собаки? Серьёзно?

– Серьёзно. Шестеро. Мать и пятеро щенков. Охраняли, грели, составляли компанию. Без них было бы тяжелее.

– Где они сейчас?

– Остались на базе. Лукас присмотрит. Обещал.

– Жалко их?

– Да. Жалко. Привык за год.

Оля протянула руку, коснулась его щеки. Погладила осторожно, будто боялась спугнуть.

– Ты не полностью потерял человечность, – сказала она мягко. – Раз о собаках заботился. Значит, ещё не всё потеряно.

Он не ответил. Не знал, что сказать. Может, она права. Может, нет. Собаки – это другое. Они не судят, не требуют, не ждут ничего, кроме еды и защиты. С людьми сложнее.

– Пойдём погуляем, – предложила Оля вдруг. – Врачи разрешают мне выходить на час-два. Свежий воздух полезен. Покажешь мне Берлин?

– Я сам первый раз здесь.

– Тогда посмотрим вместе. Как туристы.

Он задумался. Гулять по городу, смотреть достопримечательности, вести себя нормально – всё это казалось нереальным, чужим. Но Оля смотрела с надеждой. Хотела хоть немного времени с ним, нормального, человеческого.

– Хорошо, – согласился он. – Пойдём.

* * *

Оделись тепло – на улице градусов десять, ветер пронизывающий. Оля надела пальто, шарф, шапку. Выглядела хрупкой, но глаза горели. Впервые за месяцы выходит из больницы просто так, не на процедуры.

Вышли из клиники, пошли наугад. Берлин встретил неприветливо – серое небо, мокрые тротуары, толпы равнодушных людей. Но Оля улыбалась, смотрела по сторонам с любопытством.

– Красивый город, – сказала она. – Чистый.

– Да. Чистый.

Они дошли до парка. Деревья голые, трава жухлая, лавочки мокрые. Но тихо, спокойно. Сели на лавочку, несмотря на сырость. Оля прижалась к нему, положила голову на плечо.

– Холодно, – сказала она.

Пьер обнял её, прижал ближе. Делился теплом. Она дышала ровно, глаза закрыты, лицо расслаблено. Впервые за год расслаблена полностью.

– Я скучала, – прошептала она. – Каждый день. Боялась, что не вернёшься. Что умрёшь там и я не узнаю. Просто однажды перестанут приходить деньги, и всё.

– Не умер. Вернулся.

– Я знаю. Спасибо.

Они сидели долго. Люди проходили мимо – парочки, старики с собаками, мамы с колясками. Никто не обращал внимания. Обычная пара на лавочке, обнимаются, греются.

Но Пьер чувствовал себя чужим. Все эти люди живут в другом мире. Безопасном, предсказуемом, скучном. Они не знают, что такое просыпаться с мыслью «доживу ли до вечера». Не знают запах гниющего мутанта, звук выстрела в упор, тяжесть тела, которое несёшь с поля боя.

Они другие. И он другой.

– О чём думаешь? – спросила Оля, не открывая глаз.

– Ни о чём.

– Врёшь. Лицо напряжённое.

– Думаю, что не умею так жить. Спокойно, без опасности. Организм не понимает. Ждёт подвоха постоянно.

– Привыкнешь. Дай время.

– Может быть.

Хотя он не верил. Год в Зоне изменил слишком сильно. Инстинкты перенастроились. Адреналин стал нормой. Без него пусто, скучно, мертво.

Но сейчас, сидя на лавочке с Олей, чувствовал что-то. Не любовь – она выгорела или никогда не существовала. Но привязанность. Ответственность. Долг, что ли.

Он вернулся ради неё. Попытается остаться ради неё. Хотя бы попытается.

– Пойдём дальше, – предложила Оля, поднимаясь. – Замёрзла сидеть. Подвигаемся.

Пошли по парку, держась за руки. Она рассказывала о лечении – врачи, процедуры, побочные эффекты. Тошнота, слабость, выпадение волос. Страх каждый раз перед анализами – вдруг рак вернулся. Но не вернулся. Ремиссия держится.

Пьер слушал молча, кивал. Его история была другой – выстрелы, трупы, радиация. Но рассказывать не хотел. Зачем? Она и так понимает, что было тяжело. Детали не важны.

Они дошли до кафе – маленького, уютного, с витриной полной пирожных. Оля остановилась, посмотрела с тоской.

– Пойдём зайдём? Хочу нормального кофе. И пирожное. Сто лет не ела сладкого.

– Пойдём.

Зашли. Тепло, пахнет выпечкой и корицей. Несколько столиков, тихая музыка, бариста за стойкой улыбается.

Сели у окна. Заказали два капучино и эклер для Оли. Официантка принесла быстро, ушла.

Оля откусила пирожное, закрыла глаза от удовольствия.

– Боже, как вкусно. Забыла уже вкус нормальной еды. В больнице всё пресное, диетическое.

Пьер пил кофе, смотрел на неё. Она ожила – щёки порозовели, глаза блестят, улыбается искренне. Год назад умирала. Сейчас живёт. Его работа. Его деньги. Его убийства сделали это возможным.

Странная мысль. Кого-то убил – кто-то выжил. Баланс? Справедливость? Хрен знает.

– Ты совсем не ешь, – заметила Оля. – Не голоден?

– Не особо.

– Хоть кофе допей. Хороший же.

Допил послушно. Действительно хороший. Лучше, чем в Зоне. Там кофе был растворимым, горьким, мерзким.

Оля доела эклер, облизала пальцы, вытерла салфеткой.

– Спасибо, – сказала она. – За всё. За лечение, за год, за то что вернулся. Я знаю, как тяжело тебе сейчас. Вижу. Но ты здесь, со мной. И это много значит.

– Я обещал. Выполняю обещания.

– Не только поэтому. Ты хороший человек, Пьер. Даже после всего. Не забывай это.

Он не ответил. Не верил. Хорошие люди не убивают семь человек хладнокровно. Не разрезают трупы на образцы. Не чувствуют пустоту там, где должна быть любовь.

Но Оле нужна эта вера. Нужно думать, что он герой, спаситель, любящий человек. Пусть думает. Ему всё равно.

Они вышли из кафе, пошли обратно к клинике. Оля устала – шла медленно, дышала тяжелее. Болезнь ещё отступила не полностью, силы не вернулись.

У входа в клинику остановились.

– Спасибо за прогулку, – сказала она. – Давно так хорошо не было.

– Не за что.

– Ты придёшь завтра?

– Приду.

– Обещаешь?

– Обещаю.

Она поцеловала его. Быстро, робко, в губы. Потом ушла внутрь, помахав на прощание.

Пьер стоял, смотрел ей вслед. Потом развернулся, пошёл по улице.

Вечерело. Город зажигал огни. Люди спешили домой. Жизнь текла обычным руслом.

А он шёл и думал – сколько продержится. Неделю? Две? Месяц?

Рано или поздно сорвётся. Вернётся в Зону. Там дом. Там он нужен. Там понятно, зачем живёшь.

Здесь только пустота.

Красивая, безопасная, смертельная пустота.

Но пока держится. Ради Оли. Хотя бы немного.

Пока может.

Через неделю Олю выписали. Врачи остались довольны – анализы чистые, состояние стабильное, прогноз отличный. Ещё месяц наблюдения, потом можно жить нормально.

Пьер снял квартиру. Небольшую, однокомнатную, в тихом районе. Мебель простая, но удобная. Диван, стол, кровать, кухня. Окна выходили во двор – деревья, детская площадка, тишина. Не Зона. Совсем не Зона.

Оля переехала к нему в тот же день. Принесла сумку с вещами – немного одежды, книги, косметика. Всё что осталось после года лечения.

– Уютно, – сказала она, оглядывая квартиру. – Мне нравится.

– Хорошо.

Они устроились быстро. Оля заняла половину шкафа, расставила книги на полке, повесила в ванной свои полотенца. Делала квартиру домом, обжитым, тёплым.

Пьер наблюдал молча. Привыкал. Пытался привыкнуть. К мирной жизни, к присутствию другого человека рядом, к тому, что можно не ждать смерти каждую секунду.

Не получалось. Но старался.

* * *

Вечером, через три дня после выписки, он решил устроить что-то особенное. Романтический ужин – как в фильмах, как делают нормальные люди. Может, это поможет. Может, почувствует что-то.

Оля ушла гулять в парк – врачи советовали больше двигаться, восстанавливать силы. Пьер остался дома, начал готовить.

Зашёл в магазин, купил продукты. Стейки, овощи, вино, свечи, цветы. Потратил кучу денег, не считая. Деньги есть – четыреста тысяч на счету. Хватит надолго.

Вернулся в квартиру, начал готовить. Стейки обжарил на сковороде – средней прожарки, с кровью, как учили в легионе. Овощи запёк в духовке с травами. Стол накрыл белой скатертью, поставил свечи, цветы в вазу. Вино открыл, дал подышать.

Проектор принёс вчера – маленький, портативный. Повесил простыню на стену вместо экрана. Скачал фильм – «Амели», французскую комедию. Оля любила лёгкое кино, без крови, без насилия. После года лечения хотелось чего-то светлого.

Закончил к восьми вечера. Квартира преобразилась – свечи горят, пахнет мясом и травами, вино блестит в бокалах. Романтика, как по учебнику.

Оля вернулась в половине девятого. Открыла дверь, замерла на пороге.

– Что это?

– Ужин. Для нас.