Текст книги "Шрам: ЧЗО (СИ)"

Автор книги: Сим Симович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 19 страниц)

Она вошла медленно, оглядываясь. Стол, свечи, цветы. Улыбнулась широко, искренне.

– Пьер… Ты это сделал?

– Я.

– Зачем?

– Хотел. Порадовать тебя. Нормально провести вечер.

Оля подошла, обняла его крепко, зарылась лицом в грудь.

– Спасибо. Это очень мило. Я не ожидала.

– Садись. Остывает.

Сели за стол. Он разлил вино – красное, сухое, французское. Подал стейки, овощи. Оля попробовала, закрыла глаза.

– Вкусно. Очень вкусно. Где научился так готовить?

– В легионе. Там каждый умеет готовить. Иначе голодный останешься.

Они ели молча, неторопливо. Свечи горели ровным пламенем, отбрасывали мягкие тени на стены. За окном темнело, город засыпал.

Оля смотрела на него поверх бокала. Глаза блестели в свете свечей.

– Ты стараешься, – сказала она тихо. – Вижу. Пытаешься быть нормальным, обычным. Ради меня.

– Да.

– Получается?

– Не знаю. Стараюсь.

– Спасибо. Даже если не получится – спасибо, что пытаешься.

Он кивнул, допил вино. Тепло разлилось по телу, приятное, расслабляющее. Алкоголь действовал теперь слабее – Зона изменила метаболизм. Но всё же действовал.

Закончили ужин. Убрали посуду вместе, быстро, слаженно. Потом Пьер включил проектор, запустил фильм. Картинка появилась на простыне – яркая, чёткая.

– «Амели»? – Оля улыбнулась. – Мой любимый.

– Знаю. Ты рассказывала.

Сели на диван. Оля прижалась к нему, положила голову на плечо. Он обнял её, прижал ближе. Фильм начался – лёгкая музыка, парижские улицы, история девушки, которая помогает людям.

Оля смотрела внимательно, улыбалась в нужных местах, смеялась тихо. Пьер смотрел тоже, но не понимал. Фильм казался нереальным, искусственным. Как вся эта мирная жизнь.

Но Оле нравилось. Это главное.

Фильм закончился через два часа. Оля вытерла слёзы – плакала в конце, от счастья. Повернулась к нему, обняла за шею.

– Спасибо. За всё. За ужин, за фильм, за вечер. Это лучший день за долгое время.

– Не за что.

Она поцеловала его. Долго, глубоко, жадно. Губы мягкие, тёплые, требовательные. Руки скользнули под рубашку, погладили спину, грудь.

– Пойдём в спальню, – прошептала она.

Он поднял её на руки – лёгкая, килограммов пятьдесят от силы. Болезнь забрала вес, не вернула до конца. Понёс в спальню, положил на кровать. Она смотрела снизу вверх, глаза тёмные, дыхание учащённое.

Пьер стянул рубашку через голову, бросил на пол. Оля провела рукой по его груди, по шрамам – старым, новым, множеству шрамов. Каждый – история, смерть, боль.

– Сколько их, – прошептала она.

– Много.

– Больно было?

– Было. Прошло.

Она притянула его к себе, поцеловала снова. Руки расстегнули ремень, пуговицу джинсов. Он помог, скинул одежду. Потом раздел её – медленно, осторожно. Платье, бельё, всё на пол.

Тело худое, бледное. Шрамы от капельниц на руках, след от катетера на груди. Болезнь оставила метки, не скрыть. Но живое тело. Тёплое. Дышащее.

Он лёг рядом, обнял. Кожа к коже, тепло к теплу. Оля дрожала – от холода или волнения, непонятно.

– Давно не было, – прошептала она. – Год почти. Боялась, что никогда больше не будет.

– Будет. Сейчас будет.

Он целовал её медленно – губы, шею, плечи, грудь. Спускался ниже, ощущая, как она напрягается, расслабляется, дышит чаще. Руки гладили, изучали, вспоминали. Год прошёл, но тело помнило.

Оля застонала тихо, пальцы вцепились в простыню. Он поднялся, посмотрел в глаза. Она кивнула – да, хочу, сейчас.

Вошёл медленно, осторожно. Она выгнулась, задохнулась, обняла его крепко. Начал двигаться – ритмично, неторопливо. Наблюдая за реакцией, подстраиваясь, чувствуя.

Они двигались вместе – плавно сначала, потом быстрее, жёстче. Дыхание сбилось у обоих, пот выступил на коже. Оля царапала спину ногтями, кусала плечо, стонала в ухо.

– Не останавливайся, – шептала она. – Пожалуйста, не останавливайся.

Он не останавливался. Двигался сильнее, глубже, до предела. Чувствовал, как она напрягается, дрожит, кричит тихо, кончая. Потом он сам – резко, мощно, выдыхая сквозь зубы.

Остановился, тяжело дышал. Оля под ним, раскрасневшаяся, счастливая, живая.

– Боже, – прошептала она. – Как же хорошо. Забыла уже, как это.

Он скатился рядом, лёг на спину. Смотрел в потолок. В груди пусто. Тело сделало своё – механика, рефлексы, инстинкты. Но внутри пустота. Никаких эмоций, никакой близости.

Только пустота.

Оля прижалась к нему, положила голову на грудь. Дышала ровно, засыпая.

– Люблю тебя, – прошептала она сонно. – Знаю, что ты не можешь ответить сейчас. Но я люблю. И буду любить.

Он погладил её по голове, молча. Не ответил. Не мог. Слова застряли где-то глубоко, не шли наружу.

Зона выжгла любовь. Оставила только долг, ответственность, привычку. Этого хватит? Не знает.

Оля заснула через минуту. Дышала ровно, спокойно. Доверяла полностью.

А он лежал, смотрел в потолок, думал.

Сегодня получилось. Сыграл роль нормального человека – ужин, фильм, секс. Всё правильно, как положено.

Но роль – не жизнь. Долго играть не выйдет. Рано или поздно сорвётся. Маска упадёт. Она увидит, что внутри пустота.

И что тогда?

Не знает. Увидит. Скоро увидит.

Но сегодня… сегодня она счастлива. Спит рядом, улыбается во сне.

Сегодня достаточно.

Пьер закрыл глаза. Рука обняла Олю крепче, удерживая, защищая.

От кого? От чего?

От Зоны. От себя. От неизбежного.

Он заснул, держа её. В последний раз так крепко.

Потому что завтра может не сложиться.

Завтра маска может упасть.

Завтра он может уйти.

Но это завтра.

Сегодня она рядом.

Сегодня он старается.

Сегодня он почти человек.

Почти.

Проснулся на рассвете. Инстинкт – в Зоне рассвет самое опасное время, твари выходят на охоту. Тело включилось автоматически, глаза открылись, рука потянулась туда, где должен быть нож.

Нет ножа. Квартира. Берлин. Мирная жизнь.

Рядом пусто. Оля ушла.

Пьер поднялся, прошёл в кухню. Никого. В ванную – пусто. Вещей её нет. Сумка исчезла, одежда из шкафа, косметика из ванной. Всё забрала.

На столе записка. Белый листок, аккуратный почерк.

«Прости».

Всё. Больше ничего. Два слова.

Он взял записку, прочитал ещё раз. Потом ещё. Буквы не менялись. «Прости». Коротко, ясно, окончательно.

Легионер стоял посреди кухни, смотрел на листок. Лицо неподвижное, глаза пустые. Понимание приходило медленно, через туман в голове.

Она ушла. Сама. Без скандала, без объяснений. Просто собралась и ушла, пока он спал.

Почему?

Вчера всё было хорошо. Ужин, фильм, ночь. Она говорила «люблю», засыпала счастливая. А утром ушла.

Видимо, поняла. Наконец-то поняла, что он не человек больше. Что внутри пустота. Что любить её не может, как ни старается.

И выбрала уйти сама. Пока он не ушёл первым. Достоинство сохранила. Последнее слово за собой оставила.

«Прости».

За что просит прощения? Он должен просить. Он сломал её выбор, заставил лечиться, заработал деньги убийствами. Он виноват во всём.

А она просит прощения.

Странная логика. Женская, наверное.

Пьер медленно подошёл к стене. Прислонился спиной, сполз вниз, сел на пол. Записка в руке, смятая уже. Смотрел в противоположную стену, на обои серые, на пятно от сырости в углу.

Тишина. Полная, мёртвая тишина. Город просыпался за окном – машины, голоса, лай собак. Но в квартире тишина.

Пустота.

Он сидел, смотрел в стену. Лицо окаменело. Дыхание ровное, медленное. Пульс спокойный. Тело не реагировало. Просто сидело, существовало, ждало команды.

А внутри… ничего. Даже боли нет. Даже разочарования. Просто пустота, расширившаяся ещё больше. Заполнившая всё до краёв.

Оля была последней ниточкой. Связью с миром людей, с нормальностью, с жизнью, где не убивают каждый день. Ниточка оборвалась. Сама оборвалась.

Теперь ничего не держит. Никого не держит.

Свободен окончательно.

Легионер поднял голову, посмотрел в потолок. Закрыл глаза. Из горла вырвался звук – тихий, протяжный, нечеловеческий. Волчий вой. Тоскливый, одинокий, безнадёжный.

Выл негромко, почти беззвучно. Губы не шевелились, челюсти сжаты. Звук шёл изнутри, из груди, из пустоты. Вой на луну, которой не видно. На спутницу вечную, единственную, что никогда не бросит.

Одиночество.

Замолчал. Открыл глаза. Посмотрел на записку в руке. «Прости».

Она имела право. Право уйти, право жить без него, право быть счастливой. Он это понимал. Всегда понимал. Просто надеялся, что получится. Что сможет остаться, стать нормальным, дать ей то, что нужно.

Не смог.

Зона не отпускает. Никогда не отпускает.

Он скомкал записку, швырнул в угол. Поднялся медленно, устало. Дошёл до окна, выглянул. Берлин просыпался – люди спешили на работу, витрины зажигались, жизнь шла.

Чужая жизнь. Не его.

Пьер достал телефон, набрал номер. Долгие гудки. Потом голос – хриплый, знакомый.

– Крид слушает.

– Шрам. Ты говорил про новый контракт. Предложение ещё актуально?

Пауза. Крид не спросил почему, не удивился. Знал, наверное. Ждал этого звонка.

– Актуально. Есть работа. Красное море, охрана торговых судов, охота на пиратов. Опасно, жарко, хорошо платят. Шесть месяцев контракт, сто тысяч евро. Интересно?

– Интересно.

– Когда готов выдвигаться?

– Сегодня.

– Быстро. Проблемы?

– Нет. Просто готов.

– Хорошо. Вылет из Берлина завтра утром, семь ноль-ноль. Билет вышлю на почту. Встретят в аэропорту Джибути, отвезут на базу. Снаряжение выдадут на месте. Вопросы?

– Нет.

– Тогда до встречи, солдат. Рад, что вернулся в строй.

– Я тоже.

Отключился. Пьер положил телефон на стол. Посмотрел на квартиру. Снятая на месяц, оплаченная заранее. Теперь не нужна.

Начал собираться. Вещей мало – одежда, документы, деньги. Кольт и артефактный нож. Больше ничего не надо. Всё остальное на базе получит.

Собрал за полчаса. Рюкзак на плечо, последний взгляд на квартиру. Пустая, холодная, чужая. Никогда и не была домом. Просто место, где пытался играть роль.

Роль закончилась. Актёр уходит со сцены.

Вышел из квартиры, закрыл дверь. Ключи бросил в почтовый ящик – хозяин заберёт. Спустился на улицу.

Берлин встретил дождём. Мелкий, холодный, противный. Люди прятались под зонтами, ругались, торопились.

Пьер шёл медленно, без зонта. Дождь промочил куртку, волосы, лицо. Не замечал. Шёл на автоматизме, в сторону вокзала. Оттуда в аэропорт, из аэропорта в Африку.

В новую войну. Новые убийства. Новую пустоту.

Привычное. Понятное. Честное. После неё…

Зона была первой. Красное море будет вторым. Потом третье, четвёртое, десятое. Всегда найдётся война, всегда нужны солдаты. Он солдат. Хороший солдат. Это единственное, что умеет.

Оля осталась в прошлом. Вместе с попыткой быть нормальным. С иллюзией, что можно вернуться.

Нельзя. Никогда нельзя. Война не отпускает. Она въедается в кости, в кровь, в душу. Меняет навсегда.

Легионер дошёл до вокзала. Зашёл, купил билет на поезд. Сел у окна, смотрел, как Берлин уплывает за стеклом. Красивый город, чистый, безопасный.

Чужой.

Поезд набирал скорость. Дождь усилился, барабанил по крыше. За окном мелькали дома, поля, леса.

Пьер закрыл глаза. В голове пустота. В груди холод. В руках дрожь – не от страха, от адреналина. Тело готовилось. К опасности, к бою, к смерти.

К жизни настоящей.

Не этой поддельной, безопасной, мирной.

Той, где каждый день может быть последним.

Где честно. Где ясно. Где не надо притворяться.

Он открыл глаза. Посмотрел в окно. За стеклом закат – красный, тяжёлый, кровавый.

Подходящий. Символичный.

Шрам уходил в закат. Покидал Берлин, Европу, мирную жизнь.

Возвращался туда, где место таким как он.

На войну. В огонь. В пустоту.

Домой.

И записка осталась где-то позади. В пустой квартире, в углу, забытая.

«Прости».

Он простил. Давно простил. Ещё до того, как она попросила.

Потому что она права. Уйти было правильно.

Остаться – убило бы обоих.

Медленно, мучительно, навсегда.

Так лучше. Честнее. Чище.

Поезд мчался вперёд. Закат догорал. Ночь наступала.

Шрам ехал в ночь. В новую жизнь. В привычную смерть.

В то, что было всегда. В то, что будет всегда.

Войну.

Вечную, бесконечную, единственную.

Его войну.

* * *

Оля проснулась в четыре утра. Не от шума – тишина стояла мёртвая. От мысли. Острой, ясной, окончательной.

Я должна уйти.

Лежала неподвижно, чувствуя тепло Пьера рядом. Он спал чутко, как всегда – при малейшем движении напрягался, рука неосознанно тянулась туда, где в Зоне висел нож. Даже во сне готов убивать. Даже во сне солдат.

Она повернула голову, посмотрела на него в полумраке. Лицо расслабленное, но не мирное. Брови сдвинуты, челюсть сжата, во сне видит что-то. Кошмары, наверное. Зону, трупы, выстрелы. Они снились ему каждую ночь. Иногда просыпался в холодном поту, хватал ртом воздух, смотрел в темноту пустыми глазами.

А она лежала рядом и делала вид, что не замечает.

Вчера был идеальный вечер. Ужин при свечах, фильм, близость. Он старался изо всех сил – видно было по напряжению в плечах, по вымученной улыбке, по тому, как осторожно выбирал слова. Играл роль нормального человека. Для неё играл.

И это убивало.

Оля медленно села на кровати. Пьер не проснулся – устал за день, организм отключился глубже обычного. Она встала бесшумно, призраком. Босые ноги на холодном полу, мурашки по коже.

Прошла в ванную, закрыла дверь беззвучно. Включила свет. Посмотрела в зеркало.

Чужое лицо. Бледное, худое, с синяками под глазами. Волосы отросли, но всё ещё короткие, неровные. Тело изможденное – болезнь забрала килограммов двадцать, не вернула. Шрамы на руках от капельниц, след от катетера на груди. Покалеченное тело.

И что она может дать ему? Слабость? Болезнь? Страх, что рак вернётся?

Врачи говорят – ремиссия. Но не излечение. Ремиссия. Это значит – затишье перед бурей. Рак может вернуться через месяц, через год, через пять лет. Или не вернуться совсем. Никто не знает.

А Пьер… он отработал год в Зоне. Убивал, рисковал жизнью каждый день. Заработал четыреста тысяч евро. Ради неё. Против её воли, но ради неё.

И чем она ему отплатит? Будет висеть на шее? Ждать, когда он окончательно сломается от мирной жизни? Или когда рак вернётся и ему придётся снова зарабатывать?

Нет.

Так нельзя.

А теперь ещё и ребёнок.

Оля закрыла глаза, вспомнила. Две недели назад родила. Мальчик. Крошечный, трёхкилограммовый, с тёмными волосами и серыми глазами. Как у Пьера. Роды были тяжёлые – организм ослаблен после лечения. Но справилась. Мальчик здоров, кричит громко, сосёт жадно.

Пьер не знал о беременности. Она скрывала до последнего – носила свободную одежду, избегала объятий, отказывалась от близости под предлогом усталости. Он не настаивал. Видел, что ей тяжело, не давил.

Когда схватки начались, сказала, что едет на плановую проверку в клинику. Уехала на такси, родила в больнице, где лечилась от рака. Врачи знали её, помогли. Ребёнка оставила там, в детском отделении. Няня присматривает. Оплатила на месяц вперёд.

Вернулась в квартиру через три дня. Пьер спросил, как проверка. Она ответила – всё хорошо, ремиссия держится. Он поверил. Или сделал вид, что поверил.

С тех пор мучилась. Каждый день навещала сына в клинике, кормила, качала, плакала. Каждый вечер возвращалась к Пьеру, улыбалась, готовила ужин, ложилась рядом.

И понимала – так дальше нельзя. Пьер разрывается. Она разрывается. Ребёнок растёт без отца. Всё неправильно.

Решение пришло вчера ночью, после их близости. Когда он заснул, обнимая её, а она лежала с открытыми глазами и думала.

Надо уйти. Забрать сына. Освободить Пьера. Дать ему жить так, как может.

Оля умылась холодной водой. Вытерла лицо. Оделась тихо – джинсы, свитер, куртка. Собрала вещи в сумку – одежду, документы, немного денег. Косметику из ванной, книги с полки. Двигалась бесшумно, каждый шаг продуман.

Призрак. Она была призраком, покидающим дом.

Зашла в спальню последний раз. Пьер спал всё так же – на спине, руки вдоль тела. Грудь поднималась ровно. Шрамы на торсе – десятки шрамов. История боли, написанная на коже.

Она подошла, наклонилась, поцеловала его в лоб. Беззвучно, легко. Он не проснулся.

– Прости, – прошептала она неслышно. – Я не могу быть твоей обузой. Не могу держать тебя здесь, в мире, который тебя убивает. Ты спас меня. Теперь я спасаю тебя. Отпускаю. И сына нашего забираю с собой. Он не узнает отца. Но будет жить. Мы оба будем жить. Благодаря тебе.

Выпрямилась. Слёзы потекли сами – горячие, тяжёлые. Оля вытерла их ладонью, но новые шли следом. Плакала беззвучно, плечи дрожали.

– Мы справимся, – прошептала она. – Обещаю. Я сильная. Ты научил меня быть сильной.

Развернулась, вышла из спальни. Закрыла дверь за собой тихо, осторожно.

Прошла на кухню. Села за стол. Достала листок бумаги, ручку. Долго смотрела на пустой лист. Что написать? Как объяснить?

Слов не было. Все слова казались ложными, неправильными, недостаточными.

Написала два слова. Единственные правдивые. Перечеркнула, скомкала, взяла новый лист, написала снова…

Прости.

Больше ничего. Всё остальное он поймёт сам. Или не поймёт. Но это неважно. О ребёнке не написала. Зачем? Это привяжет его, заставит чувствовать вину, обязанность. Пусть думает, что она просто ушла. Освободила его полностью.

Оля положила записку на стол. Придавила солонкой, чтобы не улетела.

Взяла сумку, пошла к двери. Обернулась последний раз. Квартира тихая, пустая, чужая уже. Не было здесь дома. Никогда и не было. Просто иллюзия, попытка, самообман.

Открыла дверь бесшумно. Вышла. Закрыла за собой. Ключи бросила в щель под дверью – пусть остаются.

Спустилась по лестнице тихо, призраком. Вышла на улицу. Рассвет занимался – небо серое, воздух холодный. Дождь кончился, лужи блестели.

Оля поймала такси. Назвала адрес клиники. Водитель молчал всю дорогу – видел, что пассажирка плачет, не лез с разговорами.

Клиника встретила знакомым запахом антисептика и тишиной. Раннее утро, коридоры пустые, только дежурные медсестры на постах.

Оля поднялась на четвёртый этаж, в детское отделение. Зашла в комнату, где жил её сын. Няня сидела в кресле, дремала. Услышала шаги, открыла глаза.

– Ольга? Так рано?

– Забираю его. Сегодня. Сейчас.

Няня кивнула, не удивилась. Видела по лицу – решение окончательное.

– Документы готовы?

– Готовы.

– Тогда подпишите здесь. И здесь.

Оля подписала бумаги. Няня принесла сына – спелёнатый, сонный, тёплый. Положила на руки.

– Здоров, хорошо ест, не капризничает. Спокойный мальчик. Как папа, наверное.

Оля прижала сына к груди, поцеловала в макушку. Пахнет молоком и детским кремом. Живой. Её. Их.

– Спасибо, – сказала она няне. – За всё.

– Не за что. Удачи вам. Растите здорового.

Оля вышла из комнаты. Спустилась по лестнице – лифтом нельзя, ребёнка укачает. Дошла до холла первого этажа.

У выхода стоял мужчина. Высокий, широкоплечий, в строгом костюме-тройке тёмно-синего цвета. Волосы светлые, почти белые, коротко стриженые. Глаза голубые, холодные. Лицо жёсткое, волевое. Военная выправка.

Виктор Крид. Тот самый, что завербовал Пьера год назад.

Оля узнала его по фотографии – Пьер показывал однажды, когда рассказывал о контракте. Тогда, в начале, когда ещё не закрылся полностью.

Крид увидел её, кивнул. Подошёл.

– Ольга Мельник?

– Да.

– Виктор Крид. Мы не знакомы лично, но я знаю о вас. Как здоровье?

– Ремиссия держится. Спасибо.

Крид посмотрел на ребёнка в её руках. Лицо не изменилось, но глаза стали ещё холоднее.

– Его?

– Да.

– Он знает?

– Нет.

– Планируете сказать?

– Нет.

Крид помолчал. Достал из кармана сигареты, закурил. Выдохнул дым в сторону.

– Правильное решение. Ребёнок привяжет его. Он не готов. Никогда не будет готов. Война забрала его полностью.

– Я знаю.

– Уезжаете?

– Да. В Киев. Сегодня.

Крид кивнул. Достал из внутреннего кармана пиджака конверт. Протянул.

– Возьмите. Деньги. Пятьдесят тысяч евро. На ребёнка. На жизнь. Вы спасли хорошего солдата, отпустив его. Синдикат ценит это.

Оля взяла конверт одной рукой, прижимая сына другой. Тяжёлый, плотный.

– Это… слишком много.

– Это справедливо. Вы родили и выкормили ребёнка после тяжелейшей болезни. Вы выжили, когда шансов не было. Вы отпустили мужчину, которого любите, ради его блага. Таких женщин мало. Вы заслуживаете помощи.

Оля спрятала конверт в сумку. Слёзы снова потекли, но она улыбалась.

– Спасибо. Позаботьтесь о нём. Пожалуйста.

– Позаботимся. У меня для него работа. Хорошая работа. Опасная, но он любит такую. Он вернётся туда, где его место. Где понимает, зачем живёт.

– Он хороший человек. Под всем этим… он хороший.

– Знаю. Поэтому и держу его. Хороших солдат мало. Я не отпущу его, пока он жив.

Крид затушил сигарету в урне, кивнул на прощание.

– Удачи, Ольга Мельник. Растите сына здоровым. И не вините себя. Вы сделали правильно.

Развернулся, пошёл к выходу. Высокий, прямой, уверенный. Исчез за дверью, растворился в утреннем Берлине.

Оля стояла, качая сына. Тот проснулся, открыл глаза – серые, как у отца. Посмотрел на мать, не заплакал. Спокойный.

– Пойдём, малыш, – прошептала она. – Домой. В Киев. К новой жизни.

Вышла из клиники. Поймала такси, назвала адрес аэропорта. Водитель помог усадить ребёнка – принёс из багажника детское кресло, закрепил.

Такси ехало через просыпающийся город. Берлин за окном – красивый, чистый, чужой. Где-то там, в одной из квартир, спит Пьер. Её Пьер. Последний раз её.

Сын заснул в кресле, посапывая тихо. Оля смотрела на него, гладила по головке.

– Твой папа герой, малыш, – прошептала она. – Настоящий герой. Он спас нас. Дал нам шанс жить. Но сам жить не может. Война забрала его навсегда. Мы не удержим его. Никто не удержит. Поэтому я отпускаю. Отпускаю, чтобы он не страдал.

Такси подъехало к аэропорту. Оля расплатилась, взяла сына на руки, пошла внутрь.

Регистрация, контроль, зал ожидания. Всё механически, на автомате. Села у окна, качала сына, смотрела на взлётную полосу.

За стеклом самолёты садились, взлетали. Один из них увезёт её в Киев. Домой. К новой жизни.

Она смотрела на город в окне. Берлин просыпался окончательно – солнце пробилось сквозь облака, осветило крыши, улицы, реку.

Где-то там спит Пьер. Скоро проснётся. Найдёт записку. Поймёт, что она ушла.

Что он почувствует? Облегчение? Боль? Пустоту?

Не знает. Никогда не узнает.

Объявили посадку. Оля встала, прижала сына к груди, пошла к выходу. В последний раз обернулась, посмотрела в окно на город.

Прощай, Берлин. Прощай, Пьер. Прощай, попытка быть вместе.

Спасибо за жизнь. За шанс. За сына.

Я буду помнить. Всегда буду помнить.

Она вошла в самолёт, села у иллюминатора. Устроила сына на руках, укрыла пледом. Пристегнулась.

Самолёт разогнался, оторвался от земли, взмыл в небо. Берлин уплывал внизу – маленький, игрушечный, далёкий.

Оля смотрела, как он исчезает за облаками. Слёзы текли тихо, но она улыбалась. Грустно, устало, но улыбалась.

Жизнь продолжается. Её жизнь. Жизнь сына. Жизнь Пьера, где-то там, в войнах, в опасности, в Зоне.

Они не будут вместе. Никогда не будут.

Но они живы. Все трое. Благодаря друг другу.

И это главное.

Самолёт летел на восток. В Киев. В будущее. В неизвестность.

А Берлин остался позади. Сонный, красивый, чужой.

Как и Пьер.

Навсегда.

КОНЕЦ