Текст книги "Приемная мать"

Автор книги: Сильвия Раннамаа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

– Родина – это что-то настолько великое и святое, что перед ее лицом не может быть ни тени лжи, даже в мыслях. И никакой игры. Понимаешь?

Я знала, что она не понимает, как и я сама сейчас, и все-таки она шепнула: «Да!». И я подумала, что, может быть, когда-нибудь ей вспомнится эта ночь, как вспомнились сегодня мне те песни и слова обещаний, которые я давала в серьезные минуты своей жизни перец лицом Родины.

– Но что же все-таки стало с этими паспортами? – вернулась я опять к разговору о паспортах.

Молчание.

– Ты не можешь сказать?

– Нет.

– Ну что ж. Не можешь, так не можешь. Только я считаю, что нет ничего хорошего в том, что вы с Сассь натворили. Видишь, ты и сама не можешь уснуть и плачешь.

Малышка вздохнула. Меня мучило любопытство, но настаивать было нельзя.

– Ты обещала Сассь, что никому не скажешь об этом.

– Да!

– Тогда мне придется завтра спросить у самой Сассь, – решила я. И тут я чуть не вскрикнула от испуга, потому что кто-то вдруг зашевелился в темноте, у самых моих ног. Я сразу догадалась, что это была Сассь. Значит, и она не спала или проснулась от нашего шепота и незаметно забралась под нашу кровать.

Когда я в темноте притянула к себе Сассь, она уже больше не вырывалась, как накануне вечером, а доверчиво прижалась ко мне, как Марью. Так мы и сидели втроем, согревая друг друга.

Я узнала о причине исчезновения паспортов. Сассь задумала побег и уговорила Марью. Побег! И к тому же за границу. Сассь слышала, что для поездки за границу нужен какой-то паспорт.

Пищей они стали запасаться уже давно (хлеб и каша в коробке). Тайник находился под матрацем, и потому-то мое вмешательство встречало такое сопротивление.

Слушая эти признания, я вспоминала, как я сама когда-то в детстве, обиженная чем-то, тоже задумала убежать из дому. Наверное, такое случалось со многими людьми. Вдруг захочется уйти в какую-то неизвестную «страну, где-все-гораздо-лучше». Я ограничилась только мечтами. Сассь в своей горячности сделала шаг к осуществлению. Как же я могла настолько не понимать Сассь и как несправедлива бывала, когда мне подчас хотелось оттаскать ее за вихры.

Я узнала многое и о жизни этих двух девочек, которые всегда держались вместе, несмотря на то, что были такими разными. Чего не хватает у одной, того с избытком у другой, а биография у обеих печальная. Собственно, какая там биография может быть у семи-восьмилетнего ребенка?

Слушая Сассь, я вдруг словно бы со стороны увидела свое детство, которого я до сих пор все-таки немного стыдилась, в каком-то новом, чистом свете. А Сассь ее рассказ, казалось, вовсе не смущал. Деловито и по-своему, по-детски логично она говорила о жестокой нелогичности жизни своих родителей.

– Я была еще маленькая, когда милиция нашла у нас в печке две шубы, только они были совсем новые и не мамины и вообще ничьи и потому папу увели в тюрьму. Мама тогда сказала, что она от этого дела умывает руки. Понимаешь?

Потом к нам пришел новый папа, и бабушка увела меня к себе. Ну, потом настоящий папа вернулся и увел меня от бабушки и прогнал нового папу, и тогда мама убежала и больше не вернулась. Потом папа привел новую маму, а у бабушки теперь больше не было детей, потому что ведь ее ребенок была моя мама, и она не хотела меня отдавать папе и новой маме. Папа тогда очень рассердился, и бабушка сказала ему «негодяй». А папа сказал: «Кто в этом виноват?» Тогда бабушка сказала еще, что «тебя слишком рано выпустили». А папа сказал: «Ты сама знаешь, кто там должен был сидеть вместо меня...».

Тогда бабушка сильно плакала и сказала, что она любит ребенка. Этот ребенок – я. Папа сказал, что бабушка уже погубила одного ребенка. Понимаешь, не совсем. Ведь совсем-то бабушки детей не губят, да? Это только так говорится, что портят или как там. И папа еще сказал, что своего ребенка он не позволит сделать несчастным. Тогда бабушка обещала меня потребовать судом, а папа сказал, что этого не будет, лучше он согласен, чтобы ребенка воспитывало государство, и тогда новая мама привезла меня сюда.

А бабушка каждую субботу приходит сюда плакать и жаловаться воспитательнице, что папа не позволяет мне жить у нее. Я совсем и не хочу у нее жить. Даже ходить туда не хочу, потому что из этого всегда получаются одни только скандалы. И вообще, я уже больше не ребенок. Если бабушке так уж нужны дети, взяла бы и нянчилась с папиным и новой мамы ребеночком. Только они, наверное, не позволят, да? Из-заэтих столкновений (Сассь именно так и сказала – столкновений) я и решила лучше бежать. Убегу, как мама убежала, и начну новую жизнь...

Эта последняя, конечно, тоже услышанная у взрослых и такая многозначительная фраза, была произнесена как гордый вызов человеческой подлости и делала историю Сассь вдвое печальнее. Я растерялась. Трудно было что-то ответить на этот рассказ. С сочувствием тоже надо было быть очень осторожной. И потому я перевела разговор на Марью. Но здесь я услышала еще меньше утешительного. По крайней мере, тон, в котором вела свой рассказ Сассь, позволял предположить, что своими детскими глазами она видела жизнь родителей как бы со стороны, а Марью все плохое переживала очень болезненно.

– Это знает только Сассь, но Сассь не скажет. И ты не рассказывай. Мой папа... Ну, он страшно пьет. – В эту минуту мне опять вспомнился Урмас и его исповедь, и я уже раскаивалась, что вообще вызвала Марью на откровенность. Но она продолжала быстро и прерывисто шептать мне на ухо:

– Другой раз его приносят домой, а другой раз он лежит под дверью на полу как мертвый, и тогда он весь грязный и страшный и воняет, и тогда я ужасно боюсь его. Когда он встает, тогда он страшнее всего. Ой, Кадри, ты не знаешь, какой он страшный. Он... он столько раз бил маму...

Опять слезы! Слезы отчаяния, стыда и горя.

Как тяжело, должно быть, этому маленькому сердцу сносить позор своих родителей.

Я еще крепче прижала к себе Сассь и Марью, и мы тихонечко отправились в ту удивительную страну, которая нас всегда так влечет, когда вокруг что-то нехорошо, когда нам обидно и грустно и мы беззащитны против «мировой несправедливости». Обычно это путь одиноких. Но бывает, что человек берет с собой близкого, верного друга.

Я рассказала девочкам свою историю. Как я когда-то встретила на своем пути лебедя мечты и как с ним всегда можно улететь в любую даль, и для этого совсем не обязательно брать чужие паспорта и устраивать другие неприятности.

Конечно, это была длинная сказка, с множеством приключений и чудес, такая, как любят дети. Такая, какие и мне нравились в их возрасте. Маленькая Марью, сидевшая у меня на коленях, уходила из мира сказки в мир сновидений. Я чувствовала это потому, что она все тяжелее и тяжелее прислонялась ко мне. А вторая сосредоточенно сопела, захваченная моим рассказом и, когда я кончила, сказала:

– Расскажи еще что-нибудь.

И тут между нами произошел такой разговор:

– Тебе понравился этот рассказ?

– Понравился, – последовал решительный ответ. – Почему ты раньше никогда не рассказывала? Расскажи еще.

– Но теперь надо спать, скоро утро.

– Мне ничуть не хочется.

– Видишь, Марью уже спит, и все остальные спят. Я тоже устала.

– А завтра расскажешь?

– Ты хочешь, чтобы я рассказывала?

– Хочу.

– Тогда ты больше не будешь устраивать побеги?

– Не буду, – в этом ответе уже слышалась насмешка над собственной глупостью. – Только, Кадри, ты не должна никому рассказывать, да? Если ты расскажешь, я все равно убегу и уже никогда не вернусь.

Я рискнула поцеловать ее в упрямый лобик:

– Не скажу. Будь спокойна. Ты лучше позаботься о том, чтобы вам самим не проболтаться. Только – что же я хотела тебе еще сказать? Ты не торопись с этим побегом. Подожди хотя бы до тех пор, когда сама получишь паспорт. Обещаешь?

– Обещаю, – прозвучало после короткой заминки.

– А чужие паспорта сразу положишь на место?

– Положу.

Тут-то и выяснилось, что именно пряча паспорта в щель за полкой, Сассь заработала свою шишку и все остальные неприятности.

Когда, наконец, я уложила обеих девочек, хорошенько укрыла их одеялами и убедилась, что теперь и мне ничего не остается, как лечь в постель, я вдруг почувствовала такую усталость, что готова была улечься тут же, на полу, около их кроватей. И уже в полусне я сделала еще один вывод: оказывается, совсем не так уж невозможно утешить плачущего ребенка, отговорить от побега и поставить все на свои места. И, пожалуй, в этом помогла мне ночь и тишина, не нарушаемая треском мельницы раздора.

И еще – выходит, что у меня есть и другие сестры, кроме той малышки, которая осталась дома. У меня большая семья. Странно, многих вещей мы не замечаем, хотя они существуют и нам о них говорят, и даже часто говорят. Но они как-то проходят мимо, пока мы их по-настоящему не почувствуем. А как хорошо их чувствовать!

ВОСКРЕСЕНЬЕ...

До чего же трудно было вчера вставать! Мне показалось, что едва я успела закрыть глаза, как раздался голос Весты и надо было просыпаться. Труднее всего было поднять Сассь. Я старалась разбудить ее, но мои увещевания действовали, как колыбельная песня. Она только посапывала, не открывая глаз. Веста подошла и молча сорвала с нее одеяло. Сассь в своей светло-зеленой ночной рубашке лежала в постели, как маленькая гусеница и, сжавшись в комочек, старалась сохранить сонное тепло. У меня было сильное желание снова укрыть ее одеялом и дать ей еще поспать.

Но следя уголком глаза за Вестой, я поняла, что у нее по отношению к Сассь были совсем другие, гораздо более энергичные планы. Поэтому я подошла к Сассь, взяла ее на руки и, сопровождаемая смехом девочек, направилась к умывальнику. Я сделала всего несколько шагов, как Сассь выпрямилась у меня на руках и соскользнула на пол. Первое, что она мне сказала, было:

– Кадри, ты обещала рассказать сегодня дальше.

Так что это совсем не пустяк – давать в темноте щедрые обещания! Вынь да положь, и непременно сегодня. Из-за банного дня и вечернего киносеанса вчера у нас ничего не вышло, но сегодня я постаралась полностью выполнить свое обещание. Утром я ходила с ними гулять. Теперь, вечером, рассказала им половину своих историй. Кроме того, успела справиться с таким делом, как шитье платьев для кукол.

У нас тут почему-то совершенно забывают, что маленькие девочки играют в куклы. И на всю группу у нас есть только кукла Айны – красавица с закрывающимися глазами – и тряпочная лысая матрешка нашей Реэт. Я на практике доказала малышам, что некрасивую головку можно скрасить шапочкой и даже тряпочная кукла в платье с воланами выглядит вполне прилично.

Когда Анне, уходя на танцы, спросила меня, как это у меня хватает терпения возиться с детскими тряпками, я совершенно напрасно притворилась снисходительной. Мне и самой доставляло удовольствие придумывать и шить крошечные платьица. Жаль только, что лоскутков у нас было маловато. Но у меня появилась очень хорошая мысль. Посмотрим, решусь ли я ее высказать.

В общем, нам с малышами было очень весело, особенно, когда все остальные ушли на танцы. И девочки пионерского возраста с удовольствием играли с нами. Какими милыми и славными становятся дети, когда играют. Это видно даже по Айне. Она забыла о своем воображаемом руководящем положении, и с Сассь они даже особенно не ссорились. Я каждый раз успевала вовремя вмешаться.

Я как раз отправила малышей умываться, а некоторых успела даже уложить спать, когда девочки вернулись с танцев. Обычно после вечеров оживленно обсуждаются впечатления. Под какую пластинку лучше танцевать, какой танец, кто с кем чаще танцует, у кого это лучше получается и т. д. Но сегодня обсуждалась совсем необычная сенсация.

Наверху, в зале, сегодня дежурила воспитательница Сиймсон. Все было спокойно, и танцы проходили как обычно, как вдруг воспитательница встала и, торопливо пробираясь между танцующими, подошла к Энту и Мелите. Что там произошло и что было сказано – никто не знал. Во всяком случае, они оба стояли посреди зала, один с высокомерным, другая с равнодушным видом. Потом Энту что-то ответил. Эта историческая «реплика» не дошла до свидетелей из-за громкой музыки и шума в зале. В ответ на нее воспитательница крикнула: «Вон!» так громко, что иголка соскочила с пластинки, а потом Сиймсон подняла руку, словно хотела ударить Энту. Выражение лица Энту несколько изменилось и, пожав плечами, он нарочито медленно вышел из зала.

Я так живо представляю себе эту сцену, словно сама ее видела, и если я в этой истории кого-либо обвиняю, то, несомненно, прежде всего Энту. Поэтому я совершенно не согласна с девочками, которые единодушно изливали свой гнев на воспитательницу.

Тинка была так рассержена, словно кто-то пытался учинить над ней телесное наказание. Она с шумом отодвинула платяной шкаф от стенного и зашвырнула свои вечерние туфли на полку с такой силой, что они стукнулись об стену.

– Эта Сиймсон – просто мерзкая старуха. И что она, собственно, собой представляет? Мало того, что она вечно тиранит малышей, так теперь и за нас принялась. Ну, пусть только попробует! Ааду тоже сказал, что, в конце концов, для таких вещей существует закон. Надо поговорить с мальчиками и что-то предпринять. Так это оставлять нельзя. Надо идти к директору или...

Я уже ждала, что теперь вступит в игру папа, как Марелле, которая только что вернулась из дому и была в курсе события не больше, чем я, перебила Тинку:

– Вот именно. Напиши своему отцу. Разве это дело! Посмотрите, как она бережет мальчишек своей группы. Защищает их, как лев, а теперь Энрико... Ах, как это можно! Бедный Энрико!

Я смотрела на Марелле, как на какое-то библейское чудо, полное вопиющих противоречий. Так, значит, бедный Э н р и к о! Но и Анне и на этот раз даже Лики считали, что воспитательница вела себя оскорбительно. И что она вообще очень злая и ужасно нервная и постоянно сердится и кричит.

– Подумайте, что она делает. У ребят ее группы полный уют – диваны, ковры, новые занавески, радио и тому подобное, а если мы вздумаем попросить лишний кусок мыла – тут сразу начинается – а куда вы деваете мыло? Так и в эту субботу. Я до того разозлилась. Идешь в баню, просишь у нее кусок мыла, а она тебе проповеди читает. Как будто мыло нужно для чего-то еще, кроме мытья!

Тинка метала молнии.

– Что же ты не сказала, что мы в полночь закусываем мылом, а обмылки используем для подхалимства! – перебила Анне.

– Но у нас постоянно забывают мыло в бане или оставляют мокнуть в тазу, – проснулось в Весте ее пристрастие к порядку.

– Опять твои вечные проповеди. Сиймсон и ты – одного поля ягоды, – сердито бросила Тинка.

– Девочки, девочки, ну что вы опять, – вмешалась я. – По-моему, вы сейчас несправедливы к Сиймсон. Ведь сами вы терпеть не можете Мелиту. Всегда говорите, как противно она вертится перед мальчишками и вообще... Уж наверное у Сиймсон была какая-то причина. Почему она подошла именно к этой паре? И к тому же Энрико умеет так разозлить и обидеть человека, что нет ничего удивительного, если... Ну, ударить человека, конечно, нельзя. Но ведь никто и не ударил. Только я должна сказать – нет ничего удивительного, что Сиймсон такая нервная. Помните, как она рассказывала нам, что пережила за войну. Мне до сих пор жутко об этом думать. А ведь такие вещи не забываются. Да и у нас тут далеко не санаторий...

Мне хотелось напомнить им еще и о том, как часто и по каким пустякам мы сами выходим из себя, но я не рискнула. Ужасно трудно спорить одной против девяти.

– У нас тут вообще так танцуют, что тошно смотреть. Особенно некоторые девочки, – в какой-то мере присоединилась ко мне Веста.

– Что ты хочешь этим сказать? – возмутилась Тинка. – Какие это «некоторые девочки»?

– Во-первых, подвинь шкаф на место, а не жди, пока это сделают другие. – Веста не сочла нужным ответить на Тинкин вопрос.

Тинка подвинула шкаф с таким скрежетом и скрипом, что он чуть не развалился.

– И чего ты постоянно крутишь. Говори сейчас же, кого ты подразумеваешь?

– Чего уж тут крутить. Каждый сам знает, как он танцует.

– Нечего попусту волноваться, – примирительно сказала Лики. – Конечно, Веста не имела в виду тебя. В нашей группе, к счастью, ни одна девочка так не танцует. Вы ведь понимаете, о чем я говорю. Можно танцевать плохо, но не противно. Как раз перед тем, как Сиймсон вмешалась в это дело, Свен сказал мне, что Мелита танцует так, словно у нее под ногами мечется угорелая кошка. (Ага, успела я подумать, значит, Свен танцует с Лики!) И это действительно так выглядит. Иногда не знаешь, куда деваться от неловкости, когда такие танцуют с тобой рядом. Многие девочки из четвертой группы пытаются подражать Мелите. Тут действительно надо что-то предпринять. Может быть, помогли бы настоящие курсы танцев. Наверняка. Ведь на курсах учат не только танцевальным па... Мы обязательно должны снова поднять этот вопрос. Почему же в Таллине в каждой школе устраивают курсы танцев, а у нас? Ничего нет! Какую-то часть денег на оплату курсов мы прекрасно можем сэкономить, если будем сами топить печи, как это делают мальчики.

Лики всегда вносит разумные и деловые предложения и всегда своевременно. Вот и теперь новая тема вытеснила старую, и в комнате снова воцарилось единодушие. И вдруг Лики обратилась ко мне:

– Послушай, Кадри, Свен очень интересуется, почему ты никогда не ходишь на танцы?

– И правда, Кадри, почему, когда мы все танцуем, ты обязательно исчезаешь? – полюбопытствовала Анне.

– Я? Я... мне просто не нравится танцевать.

–Скажи уж лучше, что тебе не нравятся наши мальчики, – засмеялась Тинка.

–У тебя, наверное, в Таллине есть какой-то мальчик. Ты так часто получаешь письма.

Я была даже рада, что разговор принял такой оборот. Может, теперь никто не догадается, почему я покраснела. Ах, значит, почему я не хожу на танцы? Этого я не стану здесь никому докладывать.

ПОНЕДЕЛЬНИК...

Утром я пошла в столовую последней. Проходя через гардеробную, задержалась, чтобы причесаться, и вдруг увидела в зеркале Свена, который широким шагом приближался ко мне. Мне показалось, что он как-то странно посмотрел на меня. Я вспомнила, о чем он спрашивал Лики вчера вечером, и быстро опустила глаза. Когда я вновь взглянула в зеркало, он стоял уже за моей спиной, слегка поклонился и поздоровался со мною в зеркале. Я кивнула в ответ. Это было очень забавно. Я не смогла сразу отвести взгляд от того места, где в зеркале отражались большие, темные и чуть насмешливые глаза Свена. Потом резко повернулась и, не оглядываясь, побежала вверх по лестнице. Я слышала, как Свен окликнул меня: «Кадри! Кадри!» В два прыжка он догнал меня на узкой лестнице. Наклонился ко мне и сказал тихо, так, что у меня слегка зазвенело в ушах. Я и раньше замечала, что со мной так бывает, когда я слышу очень низкие звуки. – Кадри, я хотел бы поговорить с тобой.

– Ну, говори, – растерянно ответила я.

– Нет, не сейчас. Сейчас не успею. Я не хочу, чтобы об этом узнали другие. Знаешь, приходи сегодня во время третьего подготовительного урока в музыкальный класс. Придумай что-нибудь. Я там буду упражняться. И нам никто не помешает. Ты придешь?

Для меня это было так неожиданно, что я ничего не сумела ответить. Только спросила:

– Разве это так важно?

– Да. Так ты придешь? – Свен провел рукой по своим темным волосам.

– Это касается меня? – на всякий случай спросила я.

– И тебя.

– А кого еще?

– Всей вашей группы. Ага!

– Хорошо, тогда я постараюсь прийти.

В классе я старалась незаметно наблюдать за Свеном. Как всегда! Совершенно такой, как всегда. На литературе он опять не ответил на половину вопросов. И все-таки у него такой вид, словно он знает гораздо больше чем изволит отвечать. Что-то он, конечно, знает. И что-то такое, о чем он почему-то решил рассказать мне! Что же это может быть?

ПОЗДНЕЕ...

Я была там... Во время третьего подготовительного урока я осторожно пробралась к двери музыкального класса. Еще в коридоре услышала, как Свен играет! Очень тихо отворила дверь. И остановилась в темной пионерской комнате. Дверь в музыкальную комната была открыта. Лампочка, горевшая над пианино, освещала Свена.

С первого дня в этой школе я заметила, что у Свена необыкновенные глаза. Такие огромные, с девчоночьими ресницами. Но что они могут выражать! Это что-то совсем другое, чем пошлые шуточки ребят из нашего класса и насмешки над всем высоким и прекрасным.

Наверное, Свен играл что-то о любви и сновидениях. Я ведь совсем не знаю музыки и если мне не сказать, какая вещь исполняется, то я ее никогда не узнаю, про-сто представляю себе, о чем она. Но спрашивать я стесняюсь. Особенно Свена.

Стоя там и слушая Свена, я вдруг почувствовала какой-то новый, особенно радостный мир и во мне словно бы растаяла та щемящая грусть о том, чего я все равно не могу изменить, от чего мне пришлось отказаться...

– Входи, Кадри! – Свен со стуком захлопнул крышку пианино. Я вздрогнула. Значит, он все время знал, что я стою здесь, в темноте. Я вошла.

– Ты чудесно играешь, Свен.

– Ты так считаешь? – он улыбнулся. – Ничего. Сегодня удалось. Я знал, что ты слушаешь.

Это прозвучало почти ласково. Я не знала, что мне делать. И поэтому быстро спросила:

– Что ты хотел мне сказать?

– Ах, да! – Пауза, в течение которой мы смотрели друг на друга. Голос Свена прозвучал не совсем обычно:

– Это вопрос доверия. Дай слово, что не проболтаешься.

– Честное слово! – в эту минуту я абсолютно не думала о том, что я делаю. Обещать молчать, когда ты и понятия не имеешь, в чем дело.

В глазах Свена мелькнул хитрый огонек, и он спросил:

– Скажи, Кадри, вы и правда в полночь закусываете мылом?

Вряд ли в эту минуту я выглядела особенно умной.

– Почему в полночь? Какое мыло?

– И ты, Кадри, всегда берешь бедных нервно-больных воспитательниц под защиту?

Что-то знакомое послышалось мне в этих словах. Свен явно говорил о вчерашнем разговоре у нас в группе. И я, естественно, спросила:

– А откуда ты это знаешь?

– Вот именно об этом я и хотел поговорить с тобой, – деловито ответил Свен. – Вчера вечером, когда вы у себя в комнате разбирали Сиймсон по косточкам, она как раз искала в нашем шкафу тренировочный костюм Яана Ласся. Случайно я оказался тут же. Сквозь стенку шкафа мы слышали весь ваш разговор от слова до слова.

Ой, ужас! Что теперь будет?

– Значит, у вас слышно все, что у нас говорится?

– Не всегда. Наверное, только тогда, когда открыты дверцы обоих стенных шкафов.

Ну, конечно, Тинка с ее туфлями, заброшенными в стенной шкаф! Обычно у нас перед стенным шкафом стоит обычный платяной шкаф, но именно во время этого разговора его, как назло, отодвинули.

Я мучительно старалась припомнить все подробности нашего вчерашнего разговора. Во всяком случае, для учительских ушей там не было ничего подходящего.

Я на этот раз, пожалуй, очутилась в роли защитника, но это дела не меняет. Эту кашу вряд ли так просто удастся расхлебать. Будь еще кто-нибудь другой, а тут Сиймсон.

О, как мне хотелось, чтобы это сорное зерно никогда не попало в колеса мельницы раздора. Чтобы воспитательница вообще никогда ничем не выдала того, что она случайно узнала. Не знаю, смогла бы я удержаться! от этого, будь я на ее месте. Боюсь, что нет. Пожалуй, ни одна из наших девочек не сумела бы. Хоть бы наша воспитательница сумела!

Тайник

ВТОРНИК...

Все это время я беспрестанно твержу про себя бабушкину мудрость: «Если тебе что-то доверено, то храни это в себе, и будь уверена – от этого ты не лопнешь!»

А я все время боюсь лопнуть. У нас тут подряд случаются такие вещи, что мне очень трудно не выдать тайну. Например, сегодня вечером Веста все еще очень раздражена, потому что обложка ее паспорта в нескольких местах оказалась сильно поцарапанной. Я знаю, как это случилось, но вынуждена молчать. А Анне возьми, да и начни поддразнивать Весту (при этом она искала в стенном шкафу свои шерстяные носки):

– Из этого ты можешь сделать только один вывод: твой паспорт долго лежал в кармане у Ааду. И его пламенное сердце стучало по твоему паспорту – отсюда и царапины.

Меня бросило в жар. Кто знает, что еще может наболтать Анне, стоя у открытой дверцы шкафа. Я вскочила. Оттолкнула Анне и начала судорожно рыться в шкафу. Я старалась производить как можно больше шума, бросая вещи об стенку. Анне удивленно уставилась на меня:

– Ты что, заболела?

Пусть думает, что хочет. Главное, мне удалось оттащить ее от шкафа. Как же я, давая Свену слово, не сообразила, в какое глупое положение могу попасть. А я-то была ужасно тронута и польщена, что самый интересный мальчик в нашей школе доверился именно мне. И к тому же еще его музыка!

Таким образом, я попала в ужасно глупое и, по правде сказать, мерзкое положение.

Мне постоянно приходилось слушать, как наши девочки, сами того не подозревая, то и дело компрометируют себя! А я, из-за своего необдуманного обещания, не смею даже предупредить их!

Нет. Свен не мог хотеть этого. Ведь если бы было наоборот, разве он не предупредил бы своих ребят? Но ведь я бы и не потребовала, чтобы он молчал.

Надо просто взять свое слово обратно. Непременно. Но я уже знаю себя. Стоит Свену посмотреть на меня тем, особенным взглядом, как я начну заикаться, и все получится совсем не так, как я задумала.

Может быть, я смущаюсь при нем потому, что он говорит и держит себя так, словно предпочитает меня другим, или уж не знаю. Во всяком случае, когда он спросил:

– Кадри, скажи честно, почему ты никогда не ходишь на танцы? – и не получив от меня ответа, добавил:

 – В следующий раз придешь? Приходи обязательно, я жду, – у него было такое выражение лица, словно бы и в самом деле он только того и ждет, чтобы я появилась на танцах.

А я? Ни на что у меня не хватает смелости – ни правду сказать, когда надо, ни солгать. Я умею только краснеть и заикаться и производить впечатление круглой дурочки. Что мог Свен подумать, когда я вдруг бросила его на полуслове и убежала?

Теперь, когда я знаю, что наши разговоры слышали и могут еще услышать за стенкой, я не только замечаю, что именно и как у нас говорится и можно ли все это слушать тем, кто, может быть, слышит это сейчас, но, стараюсь припомнить наши прежние разговоры, и в первую очередь, конечно, то, что я сама когда-нибудь говорила.

Сколько глупых и даже совсем недопустимых или уж во всяком случае не предназначенных для чужих ушей, лишних разговоров, может человек вспомнить задним числом. Это даже трудно себе представить. Я всегда считала, что разговариваю довольно вежливо. А теперь, глядя на все это со стороны, я понимаю, что очень многого можно было и не говорить. Получается, словно мы живем сразу несколькими жизнями или мы артисты, которые играют одновременно несколько ролей.

 Ученик перед учителем, воспитанник перед воспитателем; одно – это девочки между собой, другое – девочки среди мальчиков и так далее.

Не знаю, возможно ли вообще жить так совсем-совсем просто. Чтобы никогда не надо было притворяться? Наверное, для этого нужна прежде всего смелость. То, чего мне больше всего не хватает. Я слишком многого в себе стыжусь. Например, не решаюсь сказать, что я такая невежда в музыке.

Но это, пожалуй, не самое страшное. Ведь я не решаюсь даже возразить девочкам, когда думаю иначе, чем они.

А если и возражаю, то как-то наполовину.

Сколько раз, когда в душе мне хотелось вмешаться в чужие споры, я не делала этого. У меня, конечно, не хватит решимости высказать даже свои идеи про наших малышей.

В чем же дело? Разве я не уверена, что права? Или я просто малодушна и труслива, потому что совсем не так легко противопоставлять свое мнение мнению других.

Но и молчать нелегко.

СРЕДА...

Занятие в группе. Тема – хорошее поведение. Сначала лекция воспитательницы. Потом – главный пункт: Сассь! Айна, разумеется, пожаловалась. Кажется, директору. На то, что она не будет поднимать эту историю, конечно, нечего было надеяться, хотя последнее воскресенье у нас прошло дружно и мирно. Жалоба ребенка известных и важных родителей – это не пустяк! Так считает прежде всего сама Айна. Иначе она не стояла бы рядом с воспитательницей с высокомерным видом победителя! Она рассказала всем нам хорошо знакомую историю о том, как Сассь ругалась, как вылила на нее «помои», как Сассь постоянно всем противоречит, как таскает в спальню хлеб, и декларативно заключила: она не хочет учиться с такой девочкой в одной школе, быть с ней в одной группе. Ее мама и папа, конечно, тоже этого не хотят.

Лицо Сассь было презрительным и равнодушным.

– Тогда пусть твои папа и мама возьмут тебя из нашей школы, если тебе не нравится. Все равно тебе от школы мало толку. Уже в третьем классе, а читаешь плохо, и ночная дежурная должна тебя будить, чтобы ты сходила пописать...

– Сассь! – предупредила воспитательница. Сассь слегка повернулась и продолжала бубнить:

– И вообще, какие же это помои? Я, что ли, помоями умываюсь? И почему эта капля чистой воды вывела ее из себя?

– Значит, ты считаешь, что воду, которой ты умывалась, можно выливать на других? – многозначительно спросила воспитательница.

– Нет, почему же на других, – искренне удивилась Сассь. – Я ведь только на Айну. Чего она по всякому пустяку бегает жаловаться и постоянно доносит.

– Подойди сюда, – воспитательница притянула к себе упирающуюся Сассь. – Посмотри мне в глаза. Вот так. Я с тобой согласна, что жаловаться и доносить – некрасиво. А разве ругаться – красиво? Ты не отвечаешь? Значит, тебе самой это не нравится. Не понравилось Айне, не нравится и мне. Но как ты думаешь, что получилось, если бы каждый, кому что-то не нравится, стал выражать свое недовольство таким образом? Потоп, не так ли? И разве ты не боишься, что в таком случае больше всего воды будет вылито на тебя?

При упоминании о потопе в уголках рта Сассь появилась усмешка. И может быть, все обошлось бы – Сассь, слушавшая воспитательницу, уже готова была извиниться, – если бы Айна не пришла к выводу, что ее опять обижают. Она была глубоко возмущена, что ее же еще осуждают за жалобы и никто не собирается выгонять Сассь из школы. Собралась было заплакать, видя такую вопиющую несправедливость, но тут же раздумала, так как в разговор вмешалась Веста, неожиданно в какой-то мере вставшая на ее защиту.

– Что правда, то правда. Поведение Сассь невозможно. Она огрызается по всякому поводу, и в группе из-за нее вечные неприятности. Особенно в последнее время. И в этом нет ничего удивительного. Те, кому положено смотреть за Сассь и призывать ее к порядку, вместо этого защищают ее и балуют. Даже постель за нее стелят и носят на руках в умывалку. Не хватает еще, чтобы кормили с ложечки.

Я уже знала, раз будет обсуждаться поведение Сассь, то отвечать придется и мне. Я кое-что обдумала, но теперь вдруг струсила. Я заметила, что глаза Сассь вдруг стали настороженными и почувствовала, как вторая маленькая заговорщица, сидевшая рядом со мной, словно напоминая о себе или ища защиты, прижалась ко мне. Я положила руку ей на плечо. Не бойтесь, я ни за что не предам вас. Честное слово родины! Я буду защищать вас, как только сумею.