Текст книги "Приемная мать"

Автор книги: Сильвия Раннамаа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

Не могу сказать, чтобы мне было особенно радостно, когда вечером я отправлялась к воспитательнице. На всякий случай начесала волосы на лоб и на щеки, чтобы не так бросалось в глаза, если придется краснеть.

И конечно же, воспитательница встретила меня словами:

– Это еще что за маскарад? Сейчас же причешись прилично.

Тяжело вздыхая и чувствуя себя совсем плохо, я исполнила это приказание. Однако свет лампы под розовым абажуром действовал успокаивающе, и даже черные глаза Сиймсон казались сейчас немного мягче. Когда я вошла, по радио как раз передавали отрывок из «Лебединого озера». Это, по-моему, самое лучшее место.

Мы обе прислушались. Потом воспитательница спросила:

– Ты была на «Лебедином озере»?

Не знаю, умышленно или случайно она спросила об этом, но вопрос прозвучал как-то очень серьезно и значительно. Да, я думаю, что была на «Лебедином озере»! Я ответила не совсем так, но при этом рассказала ей гораздо больше, чем нужно. По радио уже давно передавали последние известия и сводку погоды, а мы все еще не могли уйти от художественных выставок, хороших концертов, театров и кино, разделяли судьбы наших любимых героев и даже побывали на берегу моря. Вообще везде, где было что-то прекрасное и вдохновенное. Конечно, опыт воспитательницы был куда богаче, чем мой, но я говорила о своем гораздо больше. Даже слишком много. Я уже открыла все свои карты – кажется, так говорится, как вдруг она спросила:

– Тебе, Кадри, здесь у нас не нравится?

Я почувствовала себя так, как может чувствовать человек, нечаянно севший не в тот поезд. Хорошо еще, что я сумела вовремя остановиться, а то ведь могла бы сгоряча рассказать все. К счастью, я сообразила, что говорю с человеком, работа которого главным образом в том и заключается, чтобы мы здесь чувствовали себя хорошо, чтобы нам нравилось, чтобы мы были совсем как дома, и я пожала плечами.

– Видишь ли, Кадри, ваша группа по существу очень хорошая группа. Только у вас одна беда: вы все из очень разных семей. Возьмем хотя бы Весту. О том, как она жила раньше, вы едва ли что-нибудь знаете. Сама она, конечно, об этом не говорила, а если и говорила, то одной только Лики. Это и правильно. Чем меньше о таких вещах знают и помнят, тем лучше. Понимаешь? Я знаю о ее детстве. Мы из одних краев. Несомненно, бывали дни, когда ей ни разу не приходилось поесть, но вряд ли проходил хоть один день без побоев. Я сама добилась, чтобы она уехала оттуда. Вот и попробуй мерить одной меркой жизнь Весты и Тинки.

И тут, без всякого перехода, воспитательница обратилась ко мне с новым вопросом:

– Скажи, Кадри, твои родители верующие?

Я глотнула воздух. Верующие? Я вспомнила мачеху и почему-то в сверкающем, серебристом, очень открытом платье. И ее чудесные зубы тоже сверкнули в памяти. Словно какая-то языческая богиня, красивая и властная. Такая, что даже отец ей словно бы поклоняется. Но в этом нет ничего общего с религией. Даже моя бабушка, прекрасно знавшая библию, совсем не была верующей. Я осмелилась усмехнуться:

– Откуда вы это взяли?

– Так, Я ведь ничего не знаю о твоих родителях. Но скажи, Кадри, почему ты не ходишь на танцы?

Опять! Неужели мне никогда не избавиться от этого вопроса? Нужно было что-то ответить, и я вдруг сказала чистую правду:

– Я не умею танцевать.

– Ну? – Этот единственный слог вмещал столько, что я была вынуждена защищаться или хотя бы оправдываться. Рассказала, как много я болела в детстве (правда, я не упомянула при этом, как ко мне в то время относились), как у меня случилось несчастье с ногой, но как раз когда нога поправилась и все уже стало налаживаться, мне пришлось ухаживать за больной бабушкой. Мне тогда было не до танцев, а позднее мне уже и самой не хотелось.

– А теперь?

Теперь? Теперь уже поздно. Куда уж мне теперь выставлять себя на посмешище? Нет, спасибо! Всем этим я переболела в детстве. Сыта по горло. Конечно, этого, последнего, я не стала говорить воспитательнице. Вместо этого плела что-то о сверхблагородных, высоких мотивах и высокомерно заявила:

– Честно говоря, я совсем не в восторге от танцев. Что это, собственно, такое? Просто дикарский обычай. За это время можно успеть сделать что-нибудь толковое. Например, почитать хорошую книгу или послушать музыку. А танцевальная музыка такая… Ну, просто глупая и пошлая. И вообще, вы заметили, кто именно больше всех увлекается танцами? Обычно те, кто...

Хорошо, что в этот момент я подняла глаза и взглянула на воспитательницу. У нее было сейчас как раз такое выражение лица, которого я больше всего боюсь. И от этого я, со своими высокими духовными интересами, показалась себе просто маленькой смешной притворщицей.

– Ну, так, – сказала она после короткой паузы, – значит, виноград-то зелен.

Хорошо и то, что я поняла, что она хотела этим сказать.

Когда я потом докладывала девочкам, о чем мы там с воспитательницей беседовали, и когда я с соответствующими купюрами добралась до того места, когда воспитательница сама обещала позаботиться, чтобы в будущем полугодии у нас были курсы танцев, началось всеобщее ликование и восторг.

Я сижу сейчас и потихоньку про себя думаю: разве на этих курсах все остальные не будут выглядеть куда лучше меня. Но я хочу попытаться. Ведь когда-то я научилась даже кататься на коньках.

ПЯТНИЦА...

Дежурной по кухне вчера была Тинка. Анне сначала исчезла куда-то вместе с ней, но немного погодя вернулась наверх и еще в дверях объявила, преисполненная горечи:

– Девочки, опять молочный! Честное слово, это уже злит. Да еще и пригорел. Здесь, по-видимому, считают, что у нас телячье пищеварение. Неужели ни в чем, кроме как в молоке, нет этих знаменитых калорий? Я просто не понимаю, что это такое. Двадцатый век, самая передовая в мире страна, а у нас в школе-интернате, словно в диккенсовском работном доме. Честное слово, у меня от этого однообразия скоро начнется желтуха. Посмотри, Кадри, у меня еще не пожелтели белки?

Она повернулась ко мне и широко раскрыла глаза.

– Слегка лимонного оттенка, да? – спросила она и продолжала, не дожидаясь ответа. – Заявляю, что я не съем сегодня ни одной ложки. И советую всем сделать то же самое. Если мы все не будем есть, им придется немножко призадуматься. Нет, девочки, совершенно серьезно. Так и сделаем. Ни одна из нас сегодня не будет есть молочный суп. И не притронемся к нему. Правильно? Так мы и сделаем!

С каждым словом Анне все больше и больше входила в азарт. В самом деле, а почему бы так не сделать? Жалобы классной руководительнице не дали никаких результатов, кроме разве лекции о том, сколько калорий содержит та или иная пища и как вычисляется весь наш рацион питания.

Анне уже прикинула, сколько девочек из нашей группы присоединится к ней. В наших одноклассницах из других групп она была почти уверена.

– Не есть! Дружно продемонстрировать свой протест!

– Девочки, единомышленницы, теперь или никогда! – с пафосом воскликнула Анне. – К тому же сегодня нет Сиймсон. С ней было бы посложнее. Итак, все складывается удачно.

Конечно, совсем не сразу все пошло гладко. Во-первых, Веста выступила со своими условиями: она готова участвовать в этой истории только в том случае, если суп действительно пригорел. Анне сверкнула зубами:

– Послушай, я не успеваю и правду-то всю до конца высказать, с чего бы мне еще лгать.

Веста не настаивала.

– Я и не говорю, что именно ты лжешь. Но у нас тут принято всегда все преувеличивать. Ведь и молочный суп у нас бывает совсем не каждый день.

Хотя и не каждый день, но достаточно часто. Это верно. Настолько часто, что на него больше и смотреть не хочется. Почему бы не попробовать протестовать. Нам, девочкам, надо начать. Прежде всего уже потому, что мы завтракаем раньше мальчиков. Лики думает, что большинство наших десятиклассниц присоединится к нам. Разве что за редким исключением. Высказывая это предположение, она многозначительно взглянула на Марелле, а та уже заныла:

– Ой, боже, не делайте вы этого. И ты, Лики? Тебе бы надо других остановить. Бросьте вы это. Я сегодня видела во сне, что директор ел булку. А такой сон обязательно не к добру. Ой, как я боюсь. Чем все это кончится? Что-то будет?

– А что же будет! И почему? – возражала Анне. – Будет то, что тебе придется полдня поголодать. Пищеварение отдохнет и голова прояснится. И Прямой первый раз в жизни ответишь на чистую пятерку, помяни мое слово. Оно сбудется и без сновидений. А в итоге ты станешь на двести граммов красивее!

Марелле продолжала причитать:

– А что, если позовут директора?

– Дурочка! Как раз директор-то нам и нужен. Довольно дипломатических переговоров с классным руководителем в своей группе. Прекрасные лекции о питательности и калорийности молока я и сама могу прочитать. Нам нужна разнообразная пища, а не лекции.

И вдруг, остановившись перед самым носом Марелле, она выпалила:

– А ты, толстуха Ламме и сновидица, послушай, дезертир, ты все равно выпадешь из игры. Плетешься в хвосте. Будешь сидеть за столом с малышами и трусами. С тобой покончено! Понятно?!

Марелле захлопала ресницами, ее мягкий подбородок слегка задрожал.

– Что ты на меня ругаешься своими иностранными словами. Я что ли придумала этот молочный суп? И что поделать, если у меня сны? Просто у меня такая внутренняя жизнь, я чувствительнее других. И я не понимаю, за что ты меня так страшно ненавидишь...

С отчаянием всплеснув руками, Анне обратилась к нам:

– Слышите? Вы все слышали? Вот какая внутренняя жизнь проявляется. Ну, что с ней делать? И вообще – ты ей говоришь о восхождении на гору, а она тебе почему-то о вставных зубах!

Анне махнула рукой и тут же перешла к более срочным вопросам. Как все устроить, какой «удар» кому поручить. Анне горела и бушевала и мы все, одна за другой, загорались, как куча хвороста. Маленькая Сассь, вертевшаяся тут же, была охвачена волнением до самого хохолка на затылке. Она беспрерывно прыгала словно бы через невидимую скакалку и, наконец, не удержавшись, перебила Анне:

– Мы тоже! Правда, Анне, и мы тоже! Марью и так никогда не ест молочный суп. И я не хочу. Реэт всегда оставляет полтарелки. Мы тоже с вами. Да? Да, Анне?

Анне кинула на Сассь быстрый, оценивающий взгляд.

– Ведь вы уже через час начнете пищать от голода!

– Ну что ты выдумываешь? Когда это я пищала? Ведь я не Айна. Что мы тебе сделали, что ты нас не принимаешь? – На воинственном лице Сассь явно боролись два чувства – восторг и обида.

– Хорошо. Пусть так! Наша группа в полном составе. Ты, Кадри, возьмешь малышей под свое покровительство. Ты лучше всех справляешься с ними. Сассь тебе поможет. Только чтобы потом ни единого писка! – Анне погрозила пальцем. Потом хлопнула себя по лбу. – А ведь, верно – Айна? Где она? Неужели уже успела убежать жаловаться?

Мы бросились искать Айну.

– Нет, Айна еще и не вставала, – сообщила Реэт.

– Это хорошо. Ее бы надо по возможности вообще держать от этого дела подальше, – беспокоилась Анне, как полководец по поводу возможного предателя.

– Не бойся, – успокоила ее Сассь, гордая значительностью доверенной ей задачи. – Об Айне позабочусь я. Уж я-то с ней справлюсь.

Лицо Анне осветилось мимолетной улыбкой:

– Смотри только, не вздумай ее опять утопить в тазу, – и вдруг воскликнула: – А лозунг? Девочки, как же я об этом позабыла! Который теперь час? Ага! Остается еще полчаса. Успеем. Вполне, – и, повернувшись к Лики, скомандовала: – Ты останешься здесь и быстренько сделаешь лозунг. Поначалу я тебе помогу.

– А мне можно остаться? – угодливо предложила Марелле. – Ты гораздо нужнее внизу.

– Ладно, – приняла Анне предложение Марелле. – Останемся втроем. Надо придумать текст лозунга. А все остальные немедленно вниз! Занимать места.

Когда мы уже выходили, Анне крикнула нам вдогонку:

– Только не трусить! Ни с кем ничего не случится. Поверьте. А если потом спросят, кто зачинщик, то говорите прямо – Анне! Анне Ундла!

Что-то необычайно гордое и победное было в том, как она назвала нам свое имя.

За дверью столовой было всего несколько человек. Переговоры с ними оказались успешными. Приходившие вновь в большинстве случаев попадали в наши сети, только очень немногие держались пока в стороне. Я сосчитала. Нас набралось пятьдесят два человека, а чтобы заполнить один зал столовой, требовалось восемьдесят. Целых восемьдесят единодушных девочек!

Понемногу небольшими группами подходили остальные девочки. Скоро нас стало восемьдесят три, потом сто. Мы обошли всех, ряд за рядом.

– Согласны? Ясно?

– Присоединяемся.

Больше всего суетилась, конечно, Сассь, которая вдруг куда-то исчезла, а теперь опять появилась около меня. Она сновала по рядам, как ткацкий челнок. Даже маленькая Марью, судорожно уцепившаяся за мою руку так, что я чувствовала, как ее испуганное сердечко бьется в горячей ладошке, – даже она ни разу не сказала, что не хочет или не может участвовать в этом деле. Когда я ей тихонько шепнула, что она может прийти под конец и ей совсем не обязательно участвовать, она решительно покачала головой и еще крепче ухватилась за мою руку.

Но в то мгновение, когда дежурная учительница открывала дверь, среди нас послышался испуганный шелест. То здесь, то там слышалось:

– А где же сама Анне?

Это сама насторожило меня. Словно мы и в самом деле всю ответственность за то, что здесь происходит, переложили на одну Анне.

Я еще раз торопливо обошла ряды.

– Если спросят – нельзя называть ни одного имени! Вместе решили – вместе и отвечать будем. Это совершенно добровольно. Кто не хочет участвовать, кто очень хочет есть – пусть сразу идет в конец очереди. Последние столы, те, что ближе к двери, предназначаются для них.

Я не заметила, чтобы кто-нибудь вышел из ряда и перешел в конец очереди. В последнюю минуту шумно ворвалась Анне, за ней следом Лики и Марелле. Марелле была бледная, как известка, и выглядела совсем больной. Она вошла последней.

Дежурная учительница, видимо, заметила в нас что-то особенное, потому что спросила:

– Что с вами сегодня?

Этот вопрос был, конечно, вызван необычной тишиной, царившей сегодня в столовой. Это было короткое затишье перед бурей.

Я со своими малышами оказалась в середине. Так мы и прошли во второй зал – Марью за руку со мной, а Сассь гордо, как знамя борьбы – впереди. Горький запах пригорелого супа, встретивший нас на пороге, укрепил наши силы.

В мертвой тишине дежурные разносили на столы миски с супом. Из первого зала еще слышалось, как девочки, садясь за стол, отодвигали и придвигали стулья и доносился характерный утренний шум. Когда расселись последние восемь человек (у нас за каждым столом восемь мест, и соответственно этому нас отсчитывают, впуская в столовую), в соседнем зале тоже наступила тишина. Вдруг все стали вести себя образцово. Все! Не слышалось даже шепота. Во всяком случае, в нашей комнате ни одна большая или маленькая рука и не пыталась взять ложку.

В этом было что-то очень тревожное. Что-то настолько необычное, что просто перехватывало дыхание. Когда дежурная учительница стала взволнованно ходить взад и вперед среди столов, предвещая этим возможные неприятности, меня охватило какое-то двойственное чувство. Конечно, не было ничего привлекательного в мысли о том, что я, как не соответствующая требованиям школы-интерната, вскоре опять могу оказаться дома и предстать перед удивленными глазами мачехи, но именно эта грозная опасность укрепляла мою решимость. Будь что будет. Мы так решили. Вместе.

Честно говоря, сам по себе молочный суп не имел для меня никакого значения. В своей жизни я много лет питалась очень скромно, и молочный суп, нередко гораздо жиже здешнего, часто бывал у нас на столе – хорошо, если и его хватало – но то, как мы все вдруг сплотились, очень меня радовало. И плохое оборачивалось хорошим.

Я оглянулась. Анне и Лики стояли у стены и держали в поднятых руках какой-то лоскут, на котором несколько нетвердыми буквами было выведено:

«Просим давать нам калории не в виде молочного супа».

Потом я узнала, что больше всего времени отняло первое слово, потому что в тексте Анне, конечно, было «требуем», а две другие девочки настаивали на «просим». Анне несомненно и одна могла бы справиться с целой группой, не говоря уже о Марелле, но вступилась Лики. Так они и стояли теперь у стены, две наши самые решительные девочки.

Общее дело и такое разное выражение лиц. На лице Анне – гордый вызов и радость победы. А в чуть раскосых глазах Лики едва заметная легкая тень ее обычной естественной улыбки. Но почему-то я ясно чувствовала, что именно эта едва заметная улыбка лучше всего сплачивала нас. Лики стояла на своем месте, и мы все тоже.

И вдруг ко всеобщему удивлению посреди зала появилась наша Сиймсон. Кто и что привело ее сюда, хотя у нее сегодня должен был быть выходной день – никому не известно. Но она была тут.

Даже у Анне дрогнули ресницы. Но тут же ее взгляд стал еще более вызывающим и упрямым. Атмосфера накалялась, как это всегда бывает перед тем, как разразиться грозе.

И тут произошло нечто необычайное. Воспитательница не стала кричать. Она даже не повысила голоса. Наоборот, она говорила тихо, почти шепотом, когда, переходя от стола к столу, время от времени обращалась к девочкам с вопросами. Не получая ответа, она слегка качала головой, словно чего-то не понимала и удивлялась. Так она приблизилась к нашему столу и тихо, как это могла бы сделать мать, обеспокоенная отсутствием аппетита у своего ребенка, спросила, обращаясь к Марью:

– Марью, почему ты не ешь?

До чего мне было жаль мою маленькую, беспомощную подружку. Она не смогла овладеть собой настолько, чтобы ответить хоть что-нибудь. Я ясно видела, как она старалась, как судорожно глотала и как украдкой потянулась дрожащей ручонкой к ложке. Но едва она успела погрузить ложку в суп, как Сассь быстрым движением толкнула ее под локоть так, что обрызгала их обеих.

– Вытри, – только и сказала воспитательница тихим, каким-то очень слабым голосом. Мне показалось, что она больна. Настолько странно она выглядела.

В том же необычном тоне она обратилась и к Весте:

– Почему же ты не кушаешь?

Веста ответила ей как всегда спокойно:

– Говорят, суп сегодня опять пригорел.

Воспитательница подняла брови:

– Говорят? А может быть, и не пригорел. Значит, ты сама в этом не убедилась.

– В этом каждого убеждает его собственный нос, – вставила Анне.

Но воспитательница прервала ее на этот раз тоном, не допускающим возражений:

– Анне Ундла, у  т е б я  я сейчас ничего не спрашивала. Спокойно дождись своей очереди.

Я заметила, как густо покраснели у Анне лицо и шея, что было для нее совершенно необычным. Воспитательница опять обратилась к Весте:

– Веста Паю, ты мне можешь ответить на один вопрос? Предположим, что кому-то из вашего класса не нравится какой-то предмет, ну, скажем, химия (химию в нашем классе ненавидят все девочки, в особенности Веста). И случилось, что по этому предмету несколько раз подряд получена плохая отметка. Как, по-твоему, быть? Может быть, следует исключить этот предмет из программы, как ты считаешь?

Веста только сощурилась и еще не успела ответить, как опять вмешалась Анне:

– Но это же совсем не то...

– Я уже сказала – подожди своей очереди. Твое мнение я могу прочесть над твоей головой.

И тут же она обратилась ко мне.

– Кадри Ялакас, ты можешь мне сказать, что было у вас на обед вчера?

– Гороховый суп и блинчики с вареньем.

– Вкусные?

– Да...

– А позавчера?

– Картошка, мясной соус, салат из капусты и компот, – вспомнила я.

– Ну и как? Есть можно?

– Да-а. Я... мне...

Я опустила глаза. Не хватало еще, чтобы я призналась, что больше всего люблю ягодные кисели и компоты. Ведь упомянуть об этом именно сейчас было совершенно невозможно.

– А в воскресенье вечером у вас была ватрушка, а днем почти каждая из вас попросила вторую порцию мусса, – продолжала воспитательница. – Интересно, почему тогда вы не выступили с лозунгами и демонстрациями. Думаю, что нашей поварихе, пожилому человеку, у которой от постоянного стояния у плиты опухают ноги, а от кухонного чада развилась астма, было приятно, если бы вы хоть раз, в полном составе, вот как сейчас, пришли в кухню и поблагодарили за вкусную пищу.

В этих словах ни разу не прозвучали обычные для нее насмешливые нотки, а, наоборот, словно бы удивление и раздумье...

Вдруг она наклонилась к Сассь:

– Тийна Сассь! – Пожалуй, впервые в жизни Сассь назвали так официально, полным именем. Сассь надула губы еще до того, как воспитательница заговорила с ней. – Скажи, почему ты сама не ешь и другим не разрешаешь? Ведь у тебя обычно прекрасный аппетит.

Но прежде чем упрямая Сассь успела что-либо ответить, в разговор неожиданно вмешалась Марью.

– А Сассь и не запрещала. Я с а м а не хочу есть. Я вообще никогда не ем молочный суп. И дома не ела.

Ох ты маленький, храбрый друг! Как мужественно ты умеешь сдерживать слезы, хотя они вот-вот готовы затопить тебя! Воспитательница, явно желая успокоить Марью, погладила ее по голове, и сказала:

– Тогда нам с тобой придется сходить к врачу. Если ребенок по утрам не хочет есть и именно молочный суп, значит, с ним что-то не в порядке. Как ты думаешь, Сассь, не сходить ли и тебе к врачу? Может быть, у вас глисты?

Сассь стояла отвернувшись, так что мы видели только ее затылок и мочку маленького уха. Она явно решилась на что-то необыкновенное. А именно – молчать. Но это оказалось свыше ее сил. И она пробормотала:

– Глисты бывают от молока! А у нас тут как в тикесовском работном доме!

И тут произошло сверхнеожиданное. Воспитательница неудержимо засмеялась. Засмеялась, как человек, долго сдерживавший смех. Я заметила усмешку и на лице дежурной учительницы – глядя на Сассь, действительно, трудно было удержаться от смеха. Было что-то невозможно забавное в том, как она стояла, маленькая упрямица, самоуверенная и сердитая, и поглядывала на воспитательницу с таким видом, словно вот-вот готова сказать свое обычное: «чего вы, дураки, смеетесь, ведь я-то знаю...».

Смех воспитательницы, казалось, отразился на всех лицах. Словно теплая вода журчала вокруг нас и понемногу смягчала нашу скованность. Неловкость, царившая во время вопросов учительницы, сменилась чувством облегчения. Послышался шепот и голоса. Воспитательница перестала смеяться и, энергично хлопнув в ладоши, сказала:

– Ну, хорошо! Кто хочет продолжать голодовку – пожалуйста! Только тогда вставайте и уходите. Я не препятствую. Но во всяком случае, от первого до пятого класса все будут кушать. Сейчас же. По крайней мере, хлеб с маслом. Я не могу позволить, чтобы дети начинали рабочий день голодными. Старшие пусть поступают, как находят нужным. Только быстро, мальчики уже ждут у дверей. Может быть, и они задумали забастовку. Когда же мы тогда сможем начать занятия? Ну, марш, марш!

Большинство глаз вопросительно устремились к Анне. Малыши искали поддержки у меня. Забастовка забастовкой, но ведь и я не имею права позволить малышам идти в школу голодными. Я посоветовала им выполнить приказание воспитательницы.

Мы, старшие, одна за другой направились из столовой. Впервые в четырехлетней истории нашей школы мы начинали день с бурчанием в желудках, и к тому же у всех было очень смутно на душе.

ВТОРНИК...

За это время кое-что случилось. Прежде всего, конечно, неизбежные для нас посещения директора. Потом бурное собрание педагогического совета, где, как мы слышали, наша Сиймсон играла главную роль, но – на стороне защиты, а не обвинения. У нас не все верят этому. А я все-таки убеждена, что это именно так и было и что именно благодаря ей мы так легко отделались.

Из всех нас труднее всех пришлось Лики. На нее легла двойная ответственность. И вторая по организационной линии. Споров было много. Все-таки удалось добиться, чтобы никто не был наказан в отдельности. Поэтому мы относительно спокойно восприняли сообщение о том, что никакой надежды на обещанные курсы танцев у нас больше нет. В результате этого решения совершенно невинно пострадали, конечно, мальчики, но все же создается впечатление, что они немножко восхищаются нами. Второе решение, принятое в отношении нас, и которое по существу не является наказанием, разозлило ребят гораздо больше.

Дело в том, что для трех старших классов создаются специальные хозяйственные комитеты. Что это значит, мы пока точно не знаем. Во всяком случае, нам придется практически знакомиться с составлением меню, заказом продуктов и даже с денежными расчетами и с бухгалтерским учетом расходов на питание.

Вся история с забастовкой на этом бы и закончилась, если бы не было этой Айны и вдобавок чрезмерного усердия нашей Сассь. Ведь именно Сассь было поручено в то утро следить за тем, чтобы Айна не вмешалась в это дело. Мы все были настолько заняты, что никто не успел проверить, как она выполняет поручение.

В тот памятный «день забастовки» классная руководительница спросила у третьеклассников, не больна ли Айна, раз она отсутствует на уроке. Никто в классе ничего не знал. Стали искать Айну и наконец нашли ее в полуобморочном состоянии в нашей уборной. Чем вся эта канитель закончится, пока неизвестно, потому что в четверг приезжает Айнина мама. До тех пор Айна засунута в изолятор, где она коротает время в полном одиночестве. Единственное развлечение – жажда наябедничать.

Естественно, Сассь утверждает, что сделала это совершенно неумышленно. Никакая педагогическая власть пока не смогла вынудить у Сассь признание в том, что, мол, дело было не совсем так, или что ее на это дело подбили старшие девочки.

– Что ты врешь, – истерически кричала Айна. – Ты мне сама сказала, что там на стенке что-то написано, и когда я пошла посмотреть, сразу закрыла за мной дверь на щеколду и сама убежала.

– Может быть, я случайно и задвинула щеколду, —

почти печально соглашалась Сассь, – Я уже больше не помню, потому что очень тогда торопилась, а потом забыла...

– Но ведь ты наврала, что на стенке что-то написано.

– Не наврала.

– Конечно, наврала, там ничего не было.

– Как же не было. А эта записка о спускании воды и гашении света и соблюдении чистоты, ты этого не видела, что ли?

– Так это там всегда было, с самого начала.

– Конечно, было. А ты думала, что там еще может быть? Чудачка ты, разве я говорила, что там висит записка, которой раньше не было?

– Но зачем же мне надо было на нее смотреть?

– А я не знаю, зачем ты пошла, – в недоумении пожимала плечами Сассь.

ЧЕТВЕРГ...

Итак, мать Айны, известная пианистка Ренате Вилльман, была сегодня у наг в гостях. Невероятно, что у такого человека такая дочь! Если человек может так играть всякие там грезы любви, вальсы и фантазии, то у него должна быть совсем другая дочь.

Хорошо, что воспитательница прежде всего попросила мать Айны что-нибудь сыграть для нас. Я думаю, что именно это сказалось на решении, принятом относительно Сассь. Было решено поручить Сассь особой, усиленной заботе коллектива, иными словами, нашей группы. Как же это будет выглядеть в действительности? Неужели теперь все будут помыкать Сассь? Сначала ее даже хотели перевести от нас в другую группу, но вступилась воспитательница. Даже в глазенках Сассь мелькнуло что-то вроде благодарности.

И вообще, воспитательница в нашей группе с каждым днем «покоряет» все больше сердец. Она, правда, качала головой, когда говорила: «Вот что вы умудрились натворить!» Но все же было не совсем ясно, было это только порицание или еще что-то, потому что она тут же добавила: «Как все-таки вы все разом очутились под одной шапкой?» А в этом вопросе звучало что-то, похожее на признание.

– А Марью-то вы у меня скоро совсем вышколите, – сказала она в заключение, протянула руку и с особенной, необъяснимой улыбкой обняла маленькую смущенную Марью.

ПОЗДНЕЕ...

И еще об одном нельзя умолчать, хотя другие события уже стремятся заслонить это, и вообще было бы лучше совсем забыть об этом. Во всяком случае, ничего хорошего в этом нет. Итак, знаменитое и обреченное на провал соревнование со второй средней школой состоялось у нас в субботу.

Все было именно так, как предсказывала Анне. Об этом и писать-то нечего. Настолько убогим выглядело выступление нашей команды. И только блестящая игра Лики спасла нас от полного разгрома. Как Анне, так и Тинка играли ниже своих возможностей, но особенно мазала Мелита, которая вообще-то считается одной из лучших волейболисток. Они с Анне с поразительной последовательностью забивали мячи в сетку. Потом, когда девочки из второй школы начали переодеваться, а мы обменивались впечатлениями и обо всем расспрашивали, в их разговоре с нами чувствовался какой-то странный тон. Словно богатый разговаривает с бедным родственником. Они спрашивали, есть ли у нас возможности тренироваться или нас заставляют без конца скрести пол и стирать, и все в таком духе. Когда же их лучший игрок спросила: «Скажите, как вам тут живется? В городе говорят, что вы каждый день получаете только манный отвар?». – Анне, сверкнув глазами, резко бросила в ответ: «Нет, что вы, разве вы не слышали, что мы питаемся только водой из крана? Утром холодной, вечером горячей. А по воскресеньям – газированной».

На что высокая девочка из их команды заметила, обращаясь к своей подруге: «Ну, теперь слышала?»

– Что? – пожала та плечами. – Ведь не я же попадала только в сетку... Выходит, и впрямь они живут на одной воде.

И уже из-за двери донесся ее громкий голос:

– Ну, кто же этого не знает. Ведь в этой школе учатся те, кого из других выгнали, хулиганы и недоразвитые... Знаешь, из сомнительных семей...

Я поймала Сассь буквально на лету. И может же человек производить такие звуки! Это было похоже на вой. Она царапалась, отбивалась, кусала меня за руку и отчаянно кричала вслед уходившим девочкам:

– Кто обзывается, тот сам и называется! – и расплакалась. Мы впервые видели, что Сассь плачет. Сердито, всхлипывая, и в то же время так жалобно. Ее бессильное отчаяние и горько-соленые слезы, казалось, жгли нам щеки.

ЧЕТВЕРГ...

«Ведь болезнь не спросит срока, а беда придет нежданно», вздыхала моя бабушка, когда была больна и ей приходилось лежать в постели. Так теперь вздыхаю и я. Именно теперь, когда жить стало настолько интереснее и дел по горло – именно теперь надо же было, пробегая через двор в одном платье и с непокрытой головой, подхватить какой-то вирус!

Конечно, я не единственная жертва. В своей группе, правда, я была первая, но недолго. Через несколько дней ко мне сюда привели Марью и Сассь. Теперь, говорят, по утрам у дверей в столовую стоит медсестра и все, кто приходят без пальто и без шапки, тут же получают «первую помощь» – т. е. ложку какой-то горькой микстуры. Для меня это, конечно, уже поздно.