355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Сидони-Габриель Колетт » Ранние всходы » Текст книги (страница 1)
Ранние всходы
  • Текст добавлен: 1 сентября 2017, 21:00

Текст книги "Ранние всходы"


Автор книги: Сидони-Габриель Колетт



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Сидони-Габриель Колетт
Ранние всходы

I

– Венка, ты идешь на рыбную ловлю?

Венка, Барвинок, с глазами цвета весеннего дождя, высокомерным наклоном головы ответила, что да, она идет. О чем свидетельствовали ее заштопанный свитер и сандалии с заскорузлыми подошвами. Как известно, ее клетчатая – синяя и зеленая клетка – юбка, которой было уже три года и из-под которой торчали коленки Барвинка, принадлежала креветкам и крабам. А разве не были принадлежностью рыбной ловли два сачка, перекинутые через плечо, и этот голубоватый, ощетинившийся шерстинками берет, похожий на чертополох на дюнах?

Она обогнала того, кто ее окликнул. Подпрыгивая, сбежала к скалам на своих тонких, ладных ногах цвета терракоты. Филипп смотрел, как она вышагивает, и сравнивал ее, нынешнюю, с тою, какой видел ее во время последних каникул. Перестала она расти или нет? Пора бы и остановиться. Она не нагуляла себе за это время жира. Ее короткие, золотистого цвета волосы, жесткие, как солома, рассыпались по плечам – она не стригла их уже четыре месяца, и их невозможно ни заплести в косу, ни завернуть в узел. Щеки и руки у нее почернели от загара, а шея под копной волос – молочной белизны; у Венка сдержанная улыбка, но вдруг она взрывается смехом, несуществующую грудь тесно обхватывают свитер и блузка; она поддергивает как можно выше панталоны и юбку, чтобы не замочить их в воде, с видом невозмутимо-безмятежным, точно у маленького мальчишки…

Ее приятель, который следит за ней взглядом, улегшись на дюне с длинными стеблями травы, погрузил в скрещенные руки подбородок с ямочкой посредине. Ему шестнадцать с половиной, а Венка – пятнадцать с половиной. Их детство спаяло их, а юность разлучает. Уже в прошлом году они обменивались колкостями и тумаками, теперь каждую минуту их разговор прерывается тяжелым молчанием, и они дуются друг на друга, не зная, как прервать его. Но хитрый Филипп, любящий от рождения выслеживать и вводить в заблуждение, облекает свой мутизм в оболочку тайны и превращает в свое оружие все, что его стесняет. Он разочарованно машет рукой, он осмеливается даже на: «К чему?.. Тебе не понять…», а Венка только и может, что молчать и страдать оттого, что молчит, а ей так хотелось бы понять, но она лишь сжимается от преждевременного властного желания все отдать, от страха, что Филипп, меняющийся ото дня ко дню, от часа к часу, порвет тонкую веревочку, которая приводит его каждый год с июля по октябрь в лохматый лес, сбегающий к морю, на скалы, обросшие черным фукусом. У него уже появилась неприятная привычка пристально смотреть на свою подружку, не видя ее, словно Венка прозрачная, струящаяся, не заслуживающая внимания…

Может, в будущем году она уверится в себе и скажет ему по-женски: «Фил! Не надо злиться… Я люблю тебя, Фил, делай со мной, что захочешь… Говори со мною, Фил…» Но в этом году она хранит еще колючее детское достоинство, она сопротивляется, и Филу не нравится этот отпор.

Он смотрел на грациозную, бесплотную девочку, что спускалась в этот час к морю. Ему не хотелось ее ласкать, скорее уж побить, но он хотел бы видеть ее доверчивой и чтоб она была обещанием ему одному и никому не принадлежала, как эти сокровища, которые волновали его: длинные лепестки, агатовые шарики, раковины и зерна, картинки, маленькие серебряные часы…

– Подожди меня, Венка! Я иду с тобой! – крикнул он.

Она замедлила шаг, но не обернулась. Он в несколько прыжков догнал ее и завладел одним из сачков.

– Зачем тебе два?

– Я взяла тот, что поменьше, для узких щелей, и мой всегдашний.

Он погрузил в ее голубые глаза более нежный, чем у нее, взгляд темных своих глаз.

– Так это, значит, не для меня?

Тут он протянул ей руку, чтобы помочь пролезть между камнями, щеки ее заалели от прилившей к ним крови. Она смешалась от непривычного для нее жеста, от непривычного взгляда.

Вчера они бок о бок лазали по скалам, исследовали расщелины – каждый на свой страх и риск… Такая же ловкая и гибкая, как он, она и не думала взывать к нему о помощи…

– Ты не можешь быть чуточку мягче? – взмолился он, когда она резко отдернула руку. – Ты что-нибудь имеешь против меня?

Она закусила губы, все в трещинах от ежедневных купаний в море, и продолжала карабкаться на скалы, сплошь покрытые моллюсками. Она думала, она была полна сомнений. Какой же он на самом деле? Вот он, предупредительный, галантный, предлагает ей руку, как даме… Она медленно опустила сачок в расщелину, где под неподвижной морской водой росли водоросли, вырисовывались голотурии, «волки», разные рыбы с огромными головами и плавниками, черные крабы с красной оторочкой, креветки… Тень от Филиппа упала на залитую солнцем воду.

– Отойди! Твоя тень распугает мне креветок, и потом, эта расщелина моя!

Он не настаивал, и она продолжала ловлю одна, нетерпеливая, не такая ловкая, как всегда. Она так резко опустила сачок, что из-под него ускользнуло десять креветок, даже двадцать, они забились в щели и оттуда тонкими бородками осторожно пробовали воду и всем своим видом показывали, что им не страшно это орудие их ловли…

– Фил! Фил! Иди сюда! Тут полно креветок, но они не даются!

Он, не торопясь подошел, наклонился над этой маленькой, кишащей разной живностью пропастью.

– Еще бы! Ты не умеешь…

– Нет, умею, – сердито выкрикнула Венка, – мне только не хватает терпения.

Фил погрузил в воду сачок и подержал его, стараясь не сдвигать с места.

– Вот в той щели, – прошептала, склонившись над его плечом, Венка, – и до чего они хороши, просто прелесть… Не видишь рожки?

– Нет. Да это и не важно. Они сейчас вылезут.

– Да?

– Конечно. Глянь-ка.

Она наклонилась еще ниже, и ее волосы, словно короткое, плененное крыло, коснулись щеки ее приятеля. Она отступила, потом неприметным движением вернулась на прежнее место, потом снова отступила. Он, казалось, не заметил этого, однако свободной рукой потянул к себе голую, загорелую, соленую руку Венка.

– Погляди, Венка. Вот выползла самая красивая.

Венка попыталась высвободить руку, и она скользнула до запястья в руке Шила, как в браслете, потому что Шил не сжимал ее.

– Тебе ее не поймать, Шил, она уползает… Чтобы лучше видеть игру креветок, Венка снова опустила свою руку до локтя в полуразжатую ладонь Шила.

В зеленой воде длинная серая, как агат, креветка ощупывала кончиком лапки и бородки край сачка. Взмах руки – и… Но ловец опоздал, может, оттого, что наслаждался близостью неподвижной, покорной в его руке ее руки, замерев под тяжестью ее головы с густыми волосами, которая на миг, побежденная, опустилась на его плечо, но тут же непокорно отпрянула…

– Фил, скорей, скорей поднимай!.. Ах, она ушла! Как ты мог ее упустить?

Фил вздохнул, бросил на свою подружку удивленный, презирающий победу взгляд, в котором светилась гордость, освободил ее тонкую руку, не требовавшую свободы, и взбаламутил сачком светлую воду в луже.

– О! Она вернется… надо только подождать…

II

Они плавали, держась друг друга, она, подвязанная голубым платочком, загорелая загаром блондинки. У него кожа более белая, а круглая голова с мокрыми волосами – черная. Ежедневные купания, тихая, полная радость сообщали им в этом их трудном возрасте умиротворенность, детскую беззаботность – и то и другое подвергавшееся опасности. Венка легла на волну и выпустила изо рта струю воды, словно маленький тюлень. Завязанный узлом платок открывал ее тонкого рисунка розовые уши, которые днем прятались под волосами, и небольшие участки белой кожи на висках, освещенные дневным светом лишь во время купания. Она улыбнулась Филиппу; под полуденным солнцем, соперничая с переливами моря, позеленела нежная голубизна ее глаз. Ее друг внезапно нырнул, схватил Венка за ногу и потащил в глубину моря. Они вместе глотнули воды, выплыли, отплевываясь, тяжело дыша и смеясь, будто позабыв – она о своих пятнадцати годах, истомленная любовью к ее другу детства, он – о своих уже познавших власть шестнадцати, о своем высокомерии красивого юноши, раньше времени требующего повиновения.

– К скале! – крикнул он, рассекая телом воду.

Но Венка не последовала за ним, а поплыла к песчаной косе.

– Ты уже уходишь?

Она сорвала с себя свой головной убор, как если бы снимала скальп, и встряхнула своими жесткими золотистыми волосами.

– К нам приезжает к обеду один человек! Папа велел одеться!

И она бросилась бежать, вся мокрая, еще не сформировавшаяся, длинненькая, тоненькая, с небольшими буграми продолговатых мускулов.

– Ты одеваешься, а я? – крикнул Филипп ей вдогонку, и она остановилась. – Не могу же я идти на обед в открытой рубашке. А?

– Но почему, Фил? Ради бога! Кстати, открытая тебе больше идет.

И тотчас на мокром загорелом лице с глазами цвета барвинка отразились тревога, мольба, страстное желание оправдаться.

Он высокомерно замолчал, и Венка побежала по прибрежному лугу, покрытому цветущей скабиозой.

Филипп, оставленный своей подругой, что-то проворчал, барахтаясь в воде. Он не заботился о том, чтобы оказывать Венка знаки внимания. «Я достаточно красив для нее… Но в этом году она все время чем-то недовольна!»

Видимая противоречивость двух суждений заставила его улыбнуться. Он перевернулся на волне, в его уши набралась соленая вода, и они наполнились гулкой тишиной. Маленькое облачко затмило высокое солнце. Фил открыл глаза и увидел над собой проплывающие большие заостренные клювы, темные животы и скрюченные в полете лапки пары куликов.

* * *

«Странная мысль, – думал Филипп. – И что ее так проняло? У нее вид одетой обезьяны. Или мулатки, которая собирается причаститься…»

Рядом с Венка сидела за столом, положив на скатерть по обе стороны тарелки кулачки, как хорошо воспитанный ребенок, ее младшая сестра, довольно похожая на нее, с голубыми глазами на круглом, обожженном солнцем личике, с золотистыми, жесткими, как солома, волосами. Старшая и младшая одеты в одинаковые белые из органди платья, с воланами, отутюженные, накрахмаленные.

«Воскресенье на Таити, – хмыкнул про себя Филипп. – Я никогда не видел ее такой безобразной».

Мать Венка, отец Венка, тетка Венка, Фил и его родители, остановившийся тут проездом парижанин, в зеленых свитерах, в полосатых безрукавках и жакетах из легкой ткани, кольцом окружали стол. Виллу вот уже много лет снимали два дружественных семейства, сегодня здесь пахло теплыми булочками и мастикой. Среди этих пестро одетых купальщиков и купальщиц, среди их смуглых отпрысков восседал приехавший из Парижа седоватый человек, бледный, деликатный и хорошо одетый.

– Как ты изменилась, малютка! – сказал он Венка.

– Есть о чем говорить, – раздраженно проворчал Филипп.

Гость склонился к матери Венка и шепнул ей:

– Она становится восхитительной! Восхитительной! Через два года… вы ее не узнаете!

Венка услышала, бросила на гостя быстрый, чисто женский взгляд и улыбнулась. Пурпурные губы обнажили полоску белых зубов, голубые, как цветок, чье имя она носила, глаза прикрылись золотистыми ресницами, и все это поразило даже Фила. «Гм… что с ней такое?»

В зале, где стояла мебель в чехлах, Венка подавала кофе. Она двигалась легко, бесшумно, с изяществом акробатки. Под порывом ветра задрожал неустойчивый стол, Венка ногой удержала падающий стул, подбородком кружевную салфетку, готовую улететь, продолжая в то же время наливать, не расплескивая, кофе.

– Вы только поглядите на нее! – не унимался гость.

Он назвал ее «танагрской статуэткой», заставил пригубить шартреза и спросил, как зовут ее безутешных поклонников из канкальского казино…

– Ха! Казино! Но в Канкале нет казино!

Она смеялась, показывая полукружие своих зубов, и вертелась, как балерина на беленьких пуантах. Она была кокетливой и в то же время лукавой; Филипп, которого она не удостаивала взглядом, мрачно следил за ней из-за пианино и большого куста чертополоха, водруженного в медное ведро.

«Я заблуждался, – признался он себе. – Она очень красивая. Вот новость!»

И когда завели патефон и гость предложил Венка обучить его новому танцу, Филипп бросился вон из дома, добежал до пляжа и тяжело упал в яму под дюной, потом сел и уронил голову на руки, а руки на колени. Новая Венка, полная сладострастного бесстыдства, неустанно возникала перед его закрытыми глазами. Венка кокетливая, раздражающая, вдруг обросшая плотью. Венка злая и как нельзя более строптивая.

– Фил! Мой Фил! Я искала тебя… Что с тобой?

Обольстительница, запыхавшаяся, была подле него и тянула его за волосы, чтобы он поднял к ней лицо.

– Со мной ничего, – хрипло произнес он.

Он со страхом открыл глаза. Она опустилась на колени и, смяв все свои сборки на юбке из органди, ползала по песку.

– Фил, прощу тебя, не сердись… Ты обиделся, Фил, ты же знаешь, я люблю тебя больше всех на свете. Скажи что-нибудь, Фил.

Он искал на ней следы улетучившегося великолепия, которое так ему не понравилось. Но перед ним была всего лишь Венка – опечаленная, озабоченный подросток, смиренный, неловкий, угрюмый, добивающийся, чтобы его по-настоящему любили…

Он вырвал у нее руку, которую она покрывала поцелуями.

– Оставь меня! Ты не понимаешь, ты все время ничего не понимаешь!.. Поднимись же!

И, приглаживая смятое платье, завязывая на нем пояс, усмиряя жесткие волосы, разметавшиеся на ветру, он тщился воссоздать образ увиденного мельком маленького идола…

III

– Каникул еще осталось полтора месяца, так что…

– Всего месяц, – сказала Венка. – Ты же знаешь, что двадцатого сентября я должна быть в Париже.

– Почему? Ведь твой отец свободен до первого октября, так всегда было.

– Да, но у мамы, Лизетты и у меня пропасть разных осенних дел, от двадцатого сентября до четвертого октября не так уж много времени, а надо успеть купить школьное платье, пальто и шляпу для меня, то же самое – для Лизетты… Понимаешь, я хочу сказать, что нам, женщинам…

Фил, лежа на спине, подбрасывал в воздух пригоршни песку.

– Ах, господи!.. «Нам, женщинам…» Вы сами делаете из этого трудности.

– Но ведь надо… Вот ты, например, для тебя всегда лежит на кровати готовый костюм. Ты занимаешься только обувью, потому что покупаешь ее у продавца, к которому ходить тебе не запрещают. Остальное получается само собой. Вы, мужчины, умеете устраиваться!..

Филипп резким движением поднялся, готовый ответить на иронию. Но Венка не насмешничала. Она обшивала розовым фестоном холщовое платье того же голубого цвета, что и ее глаза. Ее золотистые волосы, подстриженные под Жанну д'Арк, немного подросли. Иногда она разделяла их на две пряди и перевязывала эти пшеничные метелки, ниспадавшие на щеки, голубыми лентами. После обеда она потеряла одну из лент, и половина ее копны закрывала часть лица и билась о него, словно развернутый полог.

Филипп нахмурил брови:

– Как ты плохо причесана, Венка!

На лице ее под легким загаром проступила краска, она бросила на него робкий взгляд и откинула прядь за ухо.

– Я сама знаю… Я буду плохо причесана, пока мои волосы не отрастут. Это пока такая прическа…

– А то, что ты безобразна, хоть и временно, тебе все равно, – жестко сказал он.

– Клянусь, Фил, это не так, – с нежностью произнесла она.

Устыдившись, он замолчал, и она подняла на него удивленные глаза, так как совершенно не ожидала от него снисхождения. Он и сам понял, что этот порыв чувствительности временный, и приготовился к детским упрекам, сарказму, к тому, что он называл «собачьим нравом» у своей подружки. Но она мечтательно улыбнулась, и ее блуждающая улыбка предназначалась спокойному морю, небу, по которому гулял ветер, обрисовывая перистость облаков.

– Наоборот, я очень хочу быть красивой, уверяю тебя. Мама говорит, что я могу еще стать красавицей, надо только набраться терпения.

Ее быстро бегущие пятнадцать лет, гордые и неловкие, пропитанные солью, заскорузлые, ничтожные и значительные, делали ее часто похожей на прут, который бьет и ломается, но ее удивительной голубизны глаза, ее просто очерченный, говорящий о здоровье рот были законченными творениями женского изящества.

– Терпение, терпение…

Фил поднялся, поскреб носком сандалии сухой песок, усеянный перламутровыми пустыми раковинами. Ненавистное слово отравило ему сейчас счастливую сиесту лицеиста на каникулах, его крепко сложенное шестнадцатилетие наслаждалось праздностью, бездвижной истомой, но протестовало против ожидания, против пассивности, замедленного течения жизни. Он сжал кулаки, расправил полуголую грудь – он бросал вызов всему сущему:

– Терпеть! У вас у всех на устах только это слово! У тебя, у моего отца, моих учителей… Но, черт возьми…

Венка перестала шить и с восхищением смотрела на своего ладно скроенного дружка, которого не портили его малые годы. Темноволосый, белокожий, среднего роста, он рос медленно и начиная с четырнадцати лет уже был настоящим мужчиной, который только каждый год прибавлял в росте.

– А что же делать, Фил? Так надо. Ты все время думаешь, что достаточно размахивать руками, достаточно сказать свое «черт возьми» – и все изменится само собой. Но тут ты не умнее других. Ты сдашь экзамены на бакалавра и, если тебе повезет, будешь принят…

– Замолчи! – закричал он. – Ты говоришь то же, что и моя мать!

– А ты как ребенок! На что ты с твоим нетерпением рассчитываешь, мой бедный малыш?

Черные глаза Филиппа ненавидяще глядели на нее: она назвала его «мой бедный малыш».

– Я ни на что не рассчитываю! – трагически произнес он. – Я не рассчитываю даже на то, что ты поймешь меня. Ты вся тут, с твоими розовыми фестончиками, твоей школой, твоим новым учебным годом, твоей неторопливостью… Одна мысль о том, что мне скоро исполнится шестнадцать с половиной…

Барвинок, чьи глаза наполнились слезами от оскорбительных выпадов, через силу рассмеялась:

– Ах вот что? Ты чувствуешь себя королем вселенной, раз тебе шестнадцать лет, не так ли? Насмотрелся кино, вот и выставляешься.

Он взял ее за плечи и властно тряхнул.

– Я приказываю тебе молчать! Ты открываешь рот, только чтобы сказать очередную глупость… Я с ума схожу, слышишь, с ума схожу, оттого что мне только шестнадцать лет! Все эти годы, годы экзаменов в лицее, экзаменов на бакалавра, приобретения профессии, годы, когда идешь, примериваясь и запинаясь, когда надо начинать сначала, если что-то не задалось, и пережевывать по два раза то, что не переварилось, или если провалился… Годы, когда надо делать вид перед папой и мамой, что тебе нравится выбранный путь, а иначе они станут сокрушаться, когда чувствуешь, что они из кожи вон лезут, чтобы казаться несгибаемыми, когда они знают обо мне не больше, чем я сам… Ах, Венка, Венка, я ненавижу эту свою жизнь! И почему мне не может быть двадцать пять сегодня же?

Его мучило нетерпение и глубокое отчаяние. Желание поскорее состариться, небрежение той порой, когда душа и тело в расцвете сил, превращали это дитя мелкого парижского промышленника в романтического героя. Он бросился на песок у ног Венка и продолжал жаловаться:

– Столько лет еще, Венка, я буду всего лишь наполовину мужчиной, наполовину свободным, наполовину влюбленным!

Она положила руку выше своих колен на его черные волосы, которые трепал ветер, и сказала то, что подсказывала ей женская мудрость: «Наполовину влюбленным? Разве можно быть наполовину влюбленным?..»

Фил резко повернулся к своей подруге.

– А ты, ты, которая выносит все это, что ты собираешься делать?

Под взглядом его черных глаз в лице у нее опять появилась неуверенность.

– Да то же самое, Фил… Я не буду сдавать на бакалавра.

– А кем ты будешь? Что ты выбрала? Завод, аптеку?

– Мама сказала…

Он взвился от ярости, похожий на жеребенка, потом проговорил:

– «Мама сказала»!.. Какое рабское повиновение! Ну и что же она сказала, твоя мама?

– Она сказала, – покорно повторила Венка, – что у нее ревматизм, что Лизетте только восемь лет и что не надо ходить далеко, у нас дома есть чем заняться, скоро я стану хозяйкой в доме, мне придется наставлять Лизетту, управляться с прислугой до тех пор, пока…

– Пока что? Что, черт возьми?

– …Пока я не выйду замуж…

Она покраснела, ее рука перестала трепать волосы Филиппа, казалось, она ждала, что он произнесет заветное слово, но он не произнес.

– Но и до того, как я выйду замуж, у меня тоже есть чем заняться…

Он повернулся, смерил ее презрительным взглядом.

– И тебе этого достаточно? Тебе этого хватит, скажем… на пять, шесть лет или больше?

Голубые глаза моргнули, но не потупились.

– Да, Фил, а пока… Раз нам только пятнадцать и шестнадцать… Раз мы вынуждены ждать…

Ненавистное слово ударило по нему, он сразу обессилел. И, разочарованный, снова онемел перед простодушием своей подружки, покорностью, в которой она осмеливалась признаться, этой женской привычкой почитать старых, скромных богов домашнего очага, и в то же время боль его странным образом улеглась. Он бы, наверное, не принял Венка неспокойную, обращенную к приключениям и топчущуюся, как кобылица в путах, перед длинным и жестоким переходом от детства к взрослости…

Он прижался головой к платью подруги своего детства. Тонкие коленки вздрогнули и сжались, а Филипп подумал – в каком-то внезапном порыве, – что у этих коленок прекрасная форма. Но он закрыл глаза, всей тяжестью своей головы доверчиво приникнув к ней, и замер в ожидании…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю