Текст книги "Конец Ангела"

Автор книги: Сидони-Габриель Колетт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

«Какая мерзость! – думал Ангел. – Мерзость! На животе чёрные кружева! Женщина не носит чёрные кружева на животе просто так, для себя. Перед кем она в них расхаживала? Для кого надевала?»

Ему вспомнился жест Леа, торопливо запахивавшей пеньюар, когда он входил неожиданно в ванную или будуар. Он вспомнил целомудренное спокойствие розоватого тела в ванне, надёжно скрытого от глаз матовой водой, белой от ароматических эссенций…

«А для других – панталоны с чёрными кружевами…»

Он поддал ногой и сбросил на пол одну из ковровых подушек.

– Тебе жарко, Ангел?

– Нет. Передай-ка мне, будь добра, вон ту большую фотографию в рамке… Поверни ко мне настольную лампу. Ещё… Так!

Забыв обычную осторожность, он зорко и внимательно всматривался в детали, которые были для него новостью, чуть ли не открытием.

«Высокий пояс с камеями… Никогда у неё такого не видел. И котурны, как в древней Греции. Она в чулках?.. Нет, конечно, – пальцы на ногах голые… Отвратительно…»

– Куда она ходила в этом костюме?

– Точно не помню… Кажется, это был вечер в клубе… Или у Молье…

Он протянул ей фотографию кончиками пальцев с пренебрежительным и скучающим видом. Вскоре он заторопился домой и отправился в путь под ещё не раскрывшимся небом, на исходе ночи, пахнущей дымом и прачечной.

Ангел не замечал, как сильно он изменился. Оттого, что он мало ел и спал, много курил и ходил пешком, он исхудал, его крепкая стать сменилась лёгкостью, обманчивой юностью, которую изобличал дневной свет. Дома он вёл себя как хотел, мирясь с присутствием гостей или избегая их, как случайных прохожих, которым были известны лишь его имя да красота, постепенно словно окаменевшая и как бы подправленная заостряющим черты резцом, и удивительная непосредственность, с которой он их игнорировал.

Так он нёс до последних дней октября своё спокойное и педантичное отчаяние. Его насмешило однажды невольное движение жены, в котором он уловил желание обратиться в бегство. Его вдруг охватило веселье человека, осознавшего собственную неуязвимость: «Она считает меня сумасшедшим, какая удача!»

Но веселье его было недолгим, ибо он рассудил, что если выбирать между сумасшедшим и циником, то преимущество на стороне циника. От сумасшедшего Эдме бежала прочь, но разве не осталась бы она, кусая губы и глотая слёзы, рядом с циником, чтобы его приручить?

«Меня даже не считают больше циником, – подумал он с горечью. – Я и в самом деле перестал им быть. Ах, что сделала со мной эта женщина, которую я покинул. Хотя её бросали и другие, и она кого-то бросала… Как живут сейчас Баччиокки, Сетфон, Спелеев, все остальные?.. Но что общего между остальными и мной?.. Она дразнила меня «мещанином», потому что я пересчитывал бутылки у неё в погребе. Да, мещанин, верное сердце, пылко влюблённый – вот мои имена, мои подлинные имена, а она, она, которая вся лоснилась от слёз, когда мы расставались, она теперь предпочитает мне старость и считает на пальцах, сидя у огня: "У меня был такой-то, потом такой-то, потом Ангел, потом имярек…" Я думал, она моя, и не понимал, что был всего лишь одним из многих. Ну как после этого не краснеть за род человеческий?»

Всю жизнь упражняясь в искусстве владеть собой, он терпел своё странное бедствие под маской бесстрастия, словно одержимый, который стремится быть достойным владеющего им демона. Надменный, с сухими глазами, крепко держа зажжённую спичку недрожащими пальцами, он искоса наблюдал за матерью, которая, он чувствовал, наблюдала за ним. Закуривая, он как бы рисовался перед невидимой публикой, готовый с невинным видом бросить своим мучителям дразнящее «В чём дело?» Сила, которая приходит от необходимости таиться и сопротивляться, с трудом зарождалась в глубине его существа, и он упивался своей непоколебимой невозмутимостью, смутно чувствуя, что взрыв мог бы принести успокоение и подсказать решение, не достижимое в спокойствии. Ребёнком Ангел не раз доводил притворные капризы до припадков неподдельного гнева. Сейчас он был на грани полного отчаяния и лишь от этого отчаяния, казалось, ждал развязки…

Осенний день, исхлёстанный непрерывным ветром и мокрыми листьями, горизонтально летевшими над землёй, день разбрызганных дождевых капель и голубых трещин в небе, манил Ангела в его тёмное убежище, к служанке в чёрном одеянии с белым пятном на груди, как у помоечных кошек. Он чувствовал лёгкость, и ему не терпелось услышать тайны, приторные, как плод земляничного дерева, и окружённые такими же шипами. Он заранее баюкал себя словами и фразами, обладавшими загадочным целебным действием: «…и её вензель, вышитый на белье волосами – да-да, детка, волосами с её белокурой головки. Только феи могли такое создать! Массажистка выдёргивала ей волосы на икрах пинцетом, по одному…»

Он отошёл от окна и обернулся. Шарлотта сидела, снизу вверх глядя на сына, и он увидел, как из неукротимой пучины её огромных глаз вдруг возник дрожащий, замкнутый в капле свет, восхитительный, прозрачный, кристально-чистый, отделился от золотисто-коричневого зрачка и растаял от жара разгорячённой щеки… Ангел почувствовал себя польщённым и развеселился: «Как мило с её стороны! Она меня оплакивает!..»

Через час он нашёл свою сообщницу на посту. Но она стояла в шляпе, похожей на шляпы священников, завернувшись в чёрный клеёнчатый плащ. Она протянула Ангелу голубой листок, но он отстранил его.

– В чём дело?.. Мне некогда. Скажи сама, что там такое.

Подружка недоумённо посмотрела на него.

– Моя мать…

– Твоя мать? Ты шутишь?

Она изобразила обиду.

– Вовсе не шучу. Царствие ей Небесное! Она скончалась. – И добавила, словно оправдываясь: – Ей было восемьдесят три года.

– Великолепно. Ты уходишь?

– Нет, я уезжаю.

– Куда?

– В Тараскон, а оттуда по местной ветке…

– Надолго?

– На четыре-пять дней самое малое… Надо повидать нотариуса по поводу завещания, потому что моя младшая сестра…

– Так! Теперь ещё и сестра! – взорвался он, воздев руки к небу. – Не хватает только четверых детей!

Он услышал свой собственный голос, неожиданно ставший крикливым, и взял себя в руки.

– Ладно, хорошо. Что я могу поделать? Поезжай, поезжай…

– Я собиралась оставить тебе записку, я еду семичасовым.

– Поезжай семичасовым.

– В телеграмме не сказано, когда похороны, но климат там очень жаркий, с погребением тянуть нельзя, меня могут задержать только формальности. Правда, с формальностями никогда не знаешь…

– Конечно, конечно.

Он шагал от двери к стене с фотографиями и обратно. На ходу он каждый раз задевал бесформенную дорожную сумку. На столе стояли чашки и дымящийся кофейник.

– Я приготовила тебе кофе, на всякий случай…

– Спасибо.

Они выпили кофе стоя, как на вокзале. Холод расставания парализовал Ангелу горло, у него незаметно стучали зубы.

– Ну, до свидания, детка, – сказала Подружка. – Уж я постараюсь вернуться поскорее.

– До свидания. Счастливого пути.

Они пожали друг другу руки, и она не решилась его поцеловать.

– Ты побудешь здесь?

Он беспокойно огляделся вокруг.

– Нет. Нет.

– Ключ возьмёшь?

– Зачем?

– Ты здесь у себя дома. У тебя есть свои привычки. Я велела Марии приходить каждый день в пять часов, топить и варить кофе… Может, всё-таки возьмёшь ключ?

Он вяло протянул руку за ключом, который показался ему огромным. На улице Ангелу захотелось выбросить его вон или отдать консьержке.

Осмелев, старуха по пути к выходу давала ему указания, как маленькому ребёнку.

– Выключатель слева от двери. Чайник всегда стоит на газовой плите, на кухне, надо только чиркнуть спичкой. Насчёт твоего японского халата я Марию предупредила: он будет лежать на диване в углу, сигареты – на обычном месте.

Ангел храбро кивал с бесшабашным и мужественным видом, какой напускают на себя лицеисты в первый день после каникул. Оставшись один, он уже не находил смешной свою служанку с крашеными волосами, которая знала цену последним радостям и привилегиям покинутых.

Назавтра он проснулся от странного сна, в котором торопливые прохожие все куда-то бежали один за другим. Он узнавал их всех, хотя видел только со спины. Он окликал всех по имени: свою мать, Леа, запыхавшуюся и почему-то голую, Десмона, Подружку, младшего Модрю… Одна лишь Эдме оглянулась и улыбнулась ему узкой зубастой улыбкой – улыбкой куницы. «Да ведь это куница, которую Рагю поймал в Вогезах!» – воскликнул во сне Ангел, и это открытие доставило ему несказанное удовольствие. Потом он опять стал считать и называть по имени бегущих и всё думал: «Одного не хватает… Одного не хватает…» Уже за пределами сна, но ещё не пробудившись, он понял, что не хватает его самого. «Я вернусь туда…» Но от усилия, подобного усилию увязшего насекомого, между его веками разверзлась голубая щель – он выплыл в действительность, где бессмысленно расточал свои силы и дни. Он вытянул ноги, ощутил прохладу пустых простыней: «Эдме давно встала».

Ангел удивился, увидев за окном совершенно новый сад с гелиотропами и жёлтыми ромашками – он помнил только сад летний, голубой и розовый. Он позвонил, перед ним возникла незнакомая горничная.

– А где Генриетта? – спросил он.

– Я работаю вместо неё, сударь.

– Давно?

– Но… уже целый месяц.

Он сказал: «А-а», как будто ему наконец всё стало ясно.

– Где моя жена?

– Сейчас придёт, она собирается уходить.

Эдме и в самом деле вошла в комнату быстрой походкой, но на пороге на миг замерла, что очень позабавило Ангела. Он не отказал себе в удовольствии попугать жену и воскликнул: «Да это же куница Рагю!» – и в её красивых карих глазах промелькнуло смятение.

– Фред, я…

– Да-да, тебе пора уходить. Я не слышал, как ты встала.

Она слегка покраснела.

– Ничего удивительного. Я так плохо сплю в последнее время, что постелила себе на диване, в будуаре… У тебя сегодня особых дел нет?

– Есть, – угрюмо ответил он.

– Что-нибудь важное?

– Очень важное.

Он помолчал и беспечно добавил:

– Я намерен подстричься.

– Но ты завтракаешь дома?

– Нет, я съем кусок мяса в городе, я договорился быть в парикмахерской у Постава в четверть третьего. Мастер, который обычно приходит ко мне, заболел.

Учтивая ложь расцветала на его устах без усилия, по-детски. Когда он лгал, он вновь становился похож на ребёнка, кокетливо надувая губы, округлённые, словно для поцелуя. Эдме посмотрела на него с пониманием, почти по-мужски.

– Ты хорошо выглядишь сегодня, Фред… Я убегаю.

– Ты уезжаешь семичасовым?

Поражённая, она бросила на него пристальный взгляд и исчезла с такой быстротой, что, когда за ней захлопнулась входная дверь на первом этаже, он всё ещё смеялся.

«Ох, даже на душе полегчало! – вздохнул он. – Как легко смеяться, когда больше ничего ни от кого не ждёшь!..» Одеваясь, он воображал себя в роли аскета-отшельника, и тихая песенка, которую он, фальшивя, напевал, не разжимая губ, скрашивала его одиночество, как глуповатая монашка.

Он прошёлся по Парижу, который совершенно забыл. Толпа нарушала его странное душевное равновесие, требовавшее прозрачной пустоты и привычного страдания. Зеркало на улице Руайяль поймало его лицо, потом всю фигуру в тот самый миг, когда полуденный просвет в небе рассёк дождевые тучи, но Ангел не стал вступать в спор с этим новым резким отражением, выросшим на фоне мидинеток и кричащих продавцов газет, в окружении нефритовых бус и чернобурок. Он решил, что некая вибрация у него внутри, которую он мысленно сравнивал с подскоками дробинки в целлулоидной погремушке, объясняется голодом, и вошёл в ресторан.

Сидя спиной к застеклённой стене, защищённый от уличного света, он позавтракал устрицами, рыбой и фруктами. Молодые женщины, сидевшие за соседними столиками и не обращавшие на него внимания, были ему приятны, как букет холодных фиалок, коснувшийся сомкнутых век. Ему принесли кофе, и он спохватился, что опаздывает на свидание, назначенное ему кофейным ароматом. Прежде чем пойти на этот зов, Ангел зашёл к своему парикмахеру, протянул руки маникюрше, и, пока её искусные пальцы делали своё дело, он, вручив себя чужой воле, погрузился на время в состояние блаженного покоя.

Огромный ключ занимал весь карман. «Я не пойду, не пойду, не пойду…» Бессмысленно твердя про себя эти слова, как навязчивый ритмичный припев, он легко дошагал до улицы Вилье. Пока он неловко возился в темноте с замком, поворачивал скрипучий ключ, сердце его учащённо колотилось, но живое тепло квартиры подействовало на него успокаивающе.

Ангел опасливо вошёл, с трудом осознавая себя хозяином этого царства величиной в несколько квадратных футов, которое он совершенно не знал.

Добросовестная прислуга выставила на столик весь ненужный повседневный арсенал. Вокруг керамического кофейника умирали под бархатом горячего пепла тлеющие угольки.

Ангел методично выложил из карманов портсигар, большой ключ, маленький ключ, плоский револьвер, бумажник, платок и часы. Но, облачившись в японский халат, не лёг на диван. Переходя от двери к двери, он открывал их одну за другой, исследовал шкафы с безмолвным кошачьим любопытством. Уборная, самая обыкновенная и всё-таки женская, заставила его отпрянуть из странного чувства стыдливости. Спальня, где, кроме кровати, почти ничего не было, отделанная, как и вся квартира, в унылых тёмно-красных тонах, которые обычно царят вокруг клонящейся к упадку жизни, пахла холостяцким бытом и одеколоном. Ангел вернулся в гостиную. Он зажёг оба бра и люстру с завитушками. Впервые оставшись один в этом убогом жилище и прислушиваясь к малейшим шорохам, он чувствовал над собой власть людей, умерших или уехавших, которые когда-то здесь обитали. Ему послышался звук знакомых шагов, словно тихо шаркали по полу ноги в мягких домашних туфлях или лапы немолодого зверя, но он покачал головой.

«Это не она. Она появится не раньше чем через неделю. А когда она вернётся, что изменится для меня в этом мире? У меня будет…»

В ушах у него зазвучал хриплый голос старой проститутки: «Давай я доскажу тебе историю про скандал на скачках между Леа и папашей Мортье. Мортье решил, что благодаря рекламе в "Жиль Блазе" он может добиться от Леа всего, что пожелает. Как бы не так, дети мои, не тут-то было!.. Она приезжает в Лоншан, вся в голубом, как мечта, восседая по-царски в своей открытой коляске, запряжённой парой пегих лошадей…»

Ангел поднял голову и взглянул на стену, откуда ему улыбалось столько голубых глаз, красовалось столько гордых бархатных шеек над бесстрастной грудью.

«У меня будет это. Только это. Правда, это, наверно, немало. Мне очень повезло, что я нашёл её здесь, на этой стене. Но, найдя её, я могу только потерять её вновь. Меня всё ещё держат, как и её, эти ржавые гвозди, эти криво приколотые булавки. Сколько ещё времени такое может продлиться? Недолго. Зная себя, я боюсь, что потом мне захочется большего. Я могу вдруг закричать: "Она мне нужна! Я хочу её! Сию же минуту!" Что тогда делать?..»

Он придвинул диван к стене с фотографиями и лёг. Теперь все те Леа, у которых глаза были опущены, казалось, проявляли к нему живой интерес. «Но это же только кажется, я прекрасно знаю. Что же ты рассчитывала оставить мне после себя, моя Нунун, когда отсылала меня прочь? Тебе дёшево обошлось твоё благородство, ты знала, что такое Ангел, ты рисковала немногим. Но за то, что ты родилась на столько лет раньше меня, за то, что я полюбил тебя сильнее, чем всех женщин в мире, мы оба жестоко наказаны: ты – тем, что отжила и утешилась самым постыдным образом, а я… Я, в тех случаях, когда люди ссылаются на то, что "была война", мог бы сказать: "Была Леа"… Леа, война… Я думал, что давно забыл и её, и фронт, однако это Леа и война вытолкнули меня из моего времени. Теперь мне нигде нет настоящего места…»

Он придвинул столик поближе к дивану, чтобы взглянуть на часы.

«Половина шестого. Старуха вернётся не раньше чем через неделю… Сегодня только первый день, как её нет. А что, если она умрёт по дороге?..»

Он заёрзал на диване, закурил, налил себе остывшего кофе. «Неделя. Не слишком ли многого я жду? Через неделю… что она может мне рассказать? Я наизусть знаю историю про скачки в Отёйле, про ссору в Лоншане, историю про разрыв – а когда она мне расскажет их все, расскажет и так, и этак, по-всякому, – что будет потом?.. Больше ничего. Через неделю эта старуха, которую я дожидаюсь с таким нетерпением, точно она должна сделать мне обезболивающий укол, будет здесь и… и не принесёт с собой ничего».

Он посмотрел с мольбой на свою самую любимую фотографию. Но этот портрет уже не вызвал у него прежней обиды, прежнего восторга, прежнего трепета.

Он заметался на диване, невольно совершая движения человека, который хочет броситься с высоты вниз и не решается.

Он сделал попытку взвинтить себя, принялся громко стенать и взывать: «Нунун, моя Нунун!», силясь убедить себя, будто он в исступлении. Но потом, устыдившись, замолк, ибо прекрасно знал, что ему не нужно впадать в исступление, чтобы взять со столика плоский револьвер. Не вставая, он поискал удобную позу, наконец лёг на согнутую в локте правую руку, которой держал револьвер, и приложил к уху утонувшее в подушках дуло. Рука у него сразу же затекла, и он понял, что, если не поторопится, деревенеющие пальцы откажутся ему повиноваться. И он поторопился, тихо застонал от усилия, потому что рука его, придавленная тяжестью тела, была скована, и больше ничего уже не испытал в жизни, кроме напряжения указательного пальца, нажавшего на маленький стальной выступ с тонкой насечкой.