Текст книги "Пастор (ЛП)"
Автор книги: Сиара Симон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)
– Хочешь сделать мне больно?
Я закрыл глаза. Не мог смотреть на неё. Поппи должна ненавидеть меня, но она продолжала меня трахать, раскачиваясь назад и вперёд, как делают это женщины – не поднималась и опускалась – и используя мой член лишь для достижения оргазма, будто остальная часть меня не имела значения.
Боже, это было горячо.
– Я и так догадалась сегодня, – сказала она. – Вот почему я привезла нас сюда.
Мои глаза распахнулись:
– Что?
– Ты мужчина, Тайлер. Не имеет значения, что я тебе говорю, даже во что ты хочешь верить… Внутри тебя всегда будет этот неандерталец, желающий заклеймить меня. Поправь, если необходимо, но я подумала… – она замедлилась, впервые выглядя неуверенно. – Я подумала, что, если мы вот так поиграем, тебе будет проще отпустить контроль. Удовлетворить ту часть себя, которую ты не хочешь признавать. Ту часть, от которой ты прячешься. Потому что она гораздо больше, чем ты думаешь.
Будто подтверждая свою точку зрения, она провела ногтями вниз по моему животу – сильно – и я настолько быстро шлёпнул её по заднице, что едва осознал свои действия. Поппи издала слабый стон и опустилась на меня.
– Видишь? Ты нуждаешься в этом. И мне это тоже нужно. Я отвезу тебя в каждое место, где когда-либо бывала, и позволю трахнуть меня там, чтобы ты смог переписать мою историю как свою, если, конечно, захочешь, – пообещала она. – Позволь мне дать тебе это.
Я посмотрел на неё с изумлением. С благодарностью. Она была так проницательна и щедра, и мне, разумеется, не нужно было переживать за её самочувствие. Как всегда, она управляла нами обоими, когда отдавала мне контроль.
– Даже не знаю, что сказать, – признался я.
– Скажи «да». Скажи, что доведёшь эту игру до конца.
Я ошибался. Прямо сейчас она не была Саломеей. Она была Эстер (прим.: (Есфиирь или Эсфирь) спасла евреев от истребления, которое замыслил царедворец Аман. Это была тихая, скромная, но энергичная и горячо преданная своему народу и своей религии женщина) и использовала тело для спасения своего королевства – нашего королевства. И как я мог воплощать в жизнь свою первобытную потребность заклеймить её, зная это? Зная, насколько великодушной и отважной она была?
– Это не кажется правильным, относиться к тебе вот так… Заявлять на тебя права, будто ты какая-то собственность. И что ещё более важно, я не хочу причинять тебе боль.
– Я хочу, чтобы ты заклеймил меня как собственность, – произнесла она, наклонившись, чтобы шепнуть мне на ухо. Изменение позы заставило её щёлку сжать мою длину, и я втянул воздух. – Если ты сделаешь мне больно, я обязательно об этом скажу. Ты доверил мне сказать «стоп», а я доверюсь тебе в том, что ты остановишься, произнеси я это слово. Звучит неплохо?
Блядь, да, звучало хорошо. Это звучало слишком хорошо, чтобы быть правдой, но, опять же, это была моя Поппи, женщина, которую будто сам Бог создал для меня. Возможно, действительно создал.
Я решил довериться ей. Довериться Ему.
Приняв решение, я подхватил её под бёдра и поднялся, оставляя её таз прижатым к моему, пока шагал к дивану. Я поцеловал Поппи; мягкий, опаляющий поцелуй стал напоминанием того, как сильно я любил её, прежде чем грубая часть меня возьмёт верх, что и произошло сразу, как только наши рты оторвались друг от друга. Я опустил Поппи и перегнул её через подлокотник дивана, таким образом её попка оказалась выше головы, а затем вставил головку члена в её киску.
– Сведи ноги вместе, – приказал я. – Плотнее.
Она повиновалась, и я со стоном погрузился в неё.
– Так туго, – выдавил я. – Ты доставляешь мне столько удовольствия.
Я снова толкнулся в неё, достаточно сильно, чтобы её ноги оторвались от пола, и продолжил в том же темпе; её красивая задница заполняла мои ладони, а атласная щёлка окружала мой ствол, и Поппи стонала, потираясь клитором о твёрдый подлокотник дивана.
И в этот момент её любви – подобной любви Эстер – к нам и будущему, которое было настолько эфемерным, почти несуществующим, мне пришло в голову, что здесь не было никакого греха. Это была любовь, это была жертва, это была противоположность греху, и, может, было сумасшествием чувствовать, будто Бог находился с нами в задней комнате стриптиз-клуба, но я ощущал, что Он явился свидетелем того момента, когда Поппи открыла себя для худшей части меня и стёрла её своей любовью, как делал подобное для нас, грешников, каждый миг каждого дня Бог.
То чувство, которое мы с Поппи разделили в церкви, то ощущение Бога и обещания – прямо сейчас всё это присутствовало здесь, заставляя мою грудь сжиматься, кружа мне голову силой самого воздуха, и я снова почувствовал себя новобрачным, мужчиной, кричащим о своей радости друзьям и семье, а эта комната стала нашей хупой (прим.: балдахин, под которым еврейская пара стоит во время церемонии своего бракосочетания, а также сама эта церемония. Хупа представляет собой ткань или простыню, натянутую или поддерживаемую над четырьмя шестами), нашим свадебным балдахином, тусклые же синие огни – светочами десяти девственниц (прим.: по древнему восточному обычаю жених в сопровождении своих родных и друзей приходил в дом невесты, а так как это обычно совершалось ночью, то подруги невесты, не зная точного времени прибытия жениха, запасались ламповым маслом и ждали участников торжества. После прихода жениха двери дома закрывались, подписывался брачный договор и начинался свадебный пир); наши тела вторили присоединению Бога, уже сковавшего наши бессмертные души.
Как это не назвать браком? Что ещё могло быть более обязывающим и более интимным, нежели обнажённые мы в присутствии Бога? По крайней мере, это было обручение, обещание, клятва.
Я жёстко трахал Поппи, схватив синие волосы, рассыпавшиеся по её спине и изящным линиям тонкой талии, которая перетекала в совершенные бёдра и попку, её влажная киска крепко держала меня, а розовая дырочка её задницы манила – всё это было моим. Я являлся монархом всего, что исследовал, – нет, я был хозяином: шлёпал, впивался ногтями и вонзался в неё своим членом снова и снова, пока она, пульсируя вокруг меня – наконец, наконец – не издала звук, бывший полувоплем, полувздохом; её руки скребли по коже, поскольку она была потеряна для всего, лишь её тело реагировало на меня.
Я тоже был потерян: в том моменте, когда переписал историю, историю её тела, в которой эта комната стала принадлежать мне, и в оргазмах, полученных ею от меня. Когда я сделал её своей и ничьей больше, когда дал брачную клятву в моём сердце, и именно это заставило меня выйти из неё и поставить на колени. Я хотел, чтобы Поппи стала свидетелем моего оргазма, чтобы она увидела, что давала мне.
Одна рука была занята поводком, в другой же я сжал железной хваткой свой член и использовал влажность, которую она оставила на мне, как смазку – потребовалось всего несколько грубых рывков, чтобы выстрелить струями спермы на её ждущие губы, эту лебединую шею и кончики её длинных ресниц.
Кончиком языка, заострённого и розового, Поппи слизала капельку с верхней губы и после одарила меня нежным, счастливым взглядом, за которым последовала ещё одна струя, приземлившаяся на её ключицу.
Какое-то мгновение мы оба тяжело дышали, наслаждение по-прежнему витало в комнате, и оно было единственным, что ощущалось сейчас в воздухе: напряжение, горечь и гнев исчезли. Это сработало – игра Поппи сработала. Я смог побороть ревность и примитивные желания, в то же время ушло что-то ещё. Моя вина, возможно, или чувство греха. Что-то поменялось, как это случилось со мной в те минуты на алтаре, когда граница между духовным и мирским полностью размылась: мне казалось, будто я только что участвовал в чём-то священном, будто только что прижал свои обнажённые ладони к трону милосердия в облаке из ладана и пота.
Я встал перед ней на колени и, развязав шёлковый ошейник, использовал этот материал, чтобы аккуратно очистить её лицо от моей кульминации.
– Игра окончена, – нежно сказал я, проведя кончиком носа вдоль её челюсти.
– Кто, по-твоему, победил? – пробормотала она.
Поцеловав Поппи в макушку, я обнял её и притянул к себе.
– Ты ещё спрашиваешь? Ты, ягнёнок, – она прильнула ко мне, и я покачивал её вперёд и назад, мою драгоценность, мою сладкую женщину. – Это всегда ты.
ГЛАВА 21.
Пока мы ехали домой, машину снаружи окутывала осенняя ночь, а я не сводил глаз с профиля Поппи, освещённого лампочками на панели управления и напоминающего силуэт на фоне бархатной темноты за окном.
То, что произошло в клубе… Было порочно, но несло очищение и возбуждение, хотя я не мог чётко сформулировать себе точную причину. Ответ на этот вопрос был недосягаем, мерцая за завесой, к которой едва мог прикоснуться лишь кончиками пальцев моих мыслей, и я, когда мы покинули город, попадая в сельскую местность, перестал пытаться и просто позволил себе наслаждаться величеством моей Эстер, моей королевы.
Я хотел бы, чтобы она стала моей невестой.
Я хотел бы, чтобы она стала моей невестой.
Мысль пришла с решительностью холодной стали, определённая и истинная, и не была больше тем, что я чувствовал в миг единения секса и Бога, теперь она несла в себе спокойствие и здравомыслие. Я любил Поппи. И я хотел жениться на ней.
И затем завеса наконец-то спала, и я понял. Понял, что Бог пытался мне сказать последние два месяца. Понял, почему церковь была названа Невестой Христа; понял, почему в Библии была «Песнь песней»; понял, почему «Откровение» приравнивало спасение мира к брачному пиру.
Почему я когда-либо чувствовал, словно это был выбор между Поппи и Богом? Так никогда не было, выбор никогда не стоял между одним или вторым, потому что Бог присутствовал в сексе и браке так же, как Он обитал в безбрачии и службе, а в жизни мужа и отца могло быть столько же святости, сколько и в жизни пастора. Разве Аарон не был женат? Царь Давид? Святой Пётр?
Почему я убедил себя, будто единственный способ, которым мужчина мог быть полезным Богу, заключался в духовенстве?
Теперь Поппи подпевала радио, звук был едва слышным из-за угрюмого рёва «Фиата» на шоссе, и я закрыл глаза, прислушиваясь к нему, пока молился.
«Такую ли волю Ты уготовил для меня? Поддамся ли я похоти? Или наконец-то обрету то, что Ты запланировал для моей жизни?»
Я не давал разуму высказаться, замерев всем телом в ожидании вины или рокочущего голоса с Небес, который сказал бы мне, что я проклят. Но была только тишина. Не то пустое безмолвие, которое я ощущал прежде, словно Бог оставил меня, а умиротворённая тишина без чувства вины и позора, настолько безмятежная, что находишь её лишь поистине познав Бога. Это было именно то чувство, охватившее меня перед табернаклем, в храме с Поппи и на алтаре, когда я наконец сделал её своей.
И позже, как только мы оказались в постели, с моим лицом между её бёдер, в памяти всплыла двадцать девятая глава из «Книги пророка Иеремии», став ответом на мои молитвы:
«Берите жён и рождайте сыновей и дочерей… Ибо только Я знаю намерения, какие имею о вас, намерения во благо, а не на зло, чтобы дать вам будущность и надежду…»
Я не рассказал Поппи о своём прозрении. Вместо этого я заставлял её кончать раз за разом и после отправился в собственную постель, желая уснуть наедине с этим новым знанием, этой новой уверенностью.
И когда этим ранним утром я проснулся, чтобы подготовиться к мессе, та уверенность всё ещё была во мне, ярко и невесомо светясь в моей груди, и я принял решение.
Эта месса станет последней мессой, которую я отслужу.
***
– И если соблазняет тебя рука твоя, отсеки её: лучше тебе увечному войти в жизнь, нежели с двумя руками идти в геенну, в огонь неугасимый… И если глаз твой соблазняет тебя, вырви его: лучше тебе с одним глазом войти в Царствие Божие, нежели с двумя глазами быть ввержену в геенну огненную…
Я посмотрел вверх и оглядел стоящую передо мной паству, храм, переполненный из-за меня, из-за трёх лет непрерывного тяжёлого труда и усилий. Я снова взглянул на «Апостол» (прим.: богослужебная книга) и продолжил чтение «Евангелия», выбранного на сегодняшний день.
– Соль – добрая вещь; но ежели соль не солона будет, чем вы её поправите? Имейте в себе соль и мир имейте между собою., – я перевёл дыхание. – Евангелие Господа Бога.
– Хвала тебе, Господь наш Бог Иисус Христос, – процитировали пришедшие, а затем сели.
Я заметил Поппи, которая сидела в задней части церкви, на ней было мятного цвета платье с широким кожаным ремнём на талии. А затем солнце пробилось через окно, окутывая её своими лучами, словно сам Господь напомнил мне о моём решении, о том, почему я делаю это.
Я позволил своему взгляду задержаться на мгновение дольше на моём ягнёнке, сияющем в лучах света, пробивающихся через мозаику окна, а затем наклонился вперёд поцеловать только что прочитанный текст, бормоча тихую молитву, что должен был произнести в этот момент, а затем молча попросил о храбрости.
Аккуратно закрыв «Апостол», я достал телефон с заметками о пасторском наставлении. Я неохотно написал такую проповедь, которую вы бы ожидали с этим чтением «Евангелия»: о природе собственной жертвы во избежание греха, о важности самоотречения и дисциплины. О сохранении в себе праведности для деяний Господа.
Лицемерие преследовало меня, пока я печатал каждое слово, лицемерие и стыд, и теперь, просматривая эти заметки, я едва мог вспомнить агонию, в которой находился бы разрывающийся между двумя абсолютно неправильными вариантами человек. Сейчас путь, ожидающий впереди, был ясным. От меня требовалось лишь сделать первый шаг.
Перевернув телефон экраном вниз, я поднял глаза к людям, которые доверяли мне, которые заботились обо мне, которые подпитывали веру в живое тело Христа.
– Я потратил неделю, чтобы написать краткую проповедь к этому отрывку. А потом, проснувшись сегодня утром, решил отправить её в корзину, – я сделал паузу. – Образно говоря, конечно. Поскольку она на моём телефоне, а даже я не настолько святой, чтобы отказаться от своего iPhone.
Люди хихикнули, и этот звук придал мне смелости.
– Этот фрагмент был использован многими духовными наставниками в качестве основы для порицания, для последнего слова Иисуса о том, что мы должны отказаться от всех без исключения искушений, иначе потеряем свой шанс на спасение. И моя прежняя проповедь не была далека от этой идеи. Самоотречение и постоянное отрицание искушения и есть путь к небесам, наш путь к маленьким и узким вратам.
Я взглянул на свои руки, лежащие на аналое (прим.: употребляемый при богослужении высокий четырёхугольный столик с покатым верхом; иногда аналои бывают складными), на книгу передо мной.
– Но затем я понял, что опасность этой проповеди в том, что сегодня вы могли бы выйти из этого здания с представлением Господа как маленького и ограниченного бога: бога настолько маленького и ограниченного, как те врата. Я понял, что вы могли бы выйти отсюда и поверить – искренне и по-настоящему поверить – что если вы однажды потерпите неудачу, если поскользнётесь и поступите неправильно, как порочный человек, то Бог от вас отречётся.
Паства молчала. Я выходил за пределы привычной католической теории, и они прекрасно об этом знали, но я не боялся. В действительности я ощущал себя более умиротворённым, чем когда-либо произнося очередную проповедь.
– Иисус в «Евангелии от Марка» – неизвестный бог. Он немногословен, загадочен, непостижим. Его учения резки и неумолимы. Он заявляет о вещах, которые мы могли бы принять как за чудо, так и за безумие: говорение на новых языках, приручение змей, вкушение ядов. И тем не менее он тот же самый бог, которого мы встречаем в главе двадцать второй в «Евангелии от Матфея», говорящий нам, что заповеди любви (прим.: в оригинале «the greatest commandments» – величайшие заповеди, однако в русском языке их принято называть заповедями любви) – это единственные правила, какие мы должны соблюдать: возлюбите Господа Бога всем сердцем своим, и всею душою своею, и всем разумением своим и возлюбите ближнего своего, как самого себя. Так какой Иисус прав? Какие же заповеди мы должны использовать, сталкиваясь с вызовом и переменами? Должны ли мы сосредоточиться на укрощении всего злого или же на взращивании любви?
Я вышел из-за аналоя, чувствуя необходимость двигаться, пока говорил, пока обдумывал путь к тому, что хотел донести.
– Думаю, ответ таков: мы следуем за Марком, дабы жить праведной жизнью, но предостережение заключается в том, что мы должны найти новое определение праведности для себя. Что такое праведная жизнь? Это жизнь, где вы любите Бога и любите ближнего своего. Иисус объясняет нам, как надо любить, в «Евангелии от Иоанна»: «Нет больше любви той, как кто положит душу свою за друзей своих». Иисус показал нам эту любовь, когда Он отдал Свою собственную жизнь. За нас. Его друзей.
Подняв глаза, я встретился взглядом с Поппи и не смог сдержать небольшую улыбку, которая тронула мои губы. Она была так прекрасна даже сейчас, когда морщила лоб и прикусывала губу, что походило на беспокойство.
– Бог намного больше, чем наши грехи. Бог хочет видеть вас истинных: оступающихся, грешащих, запутавшихся. Всё, что Он требует от нас, – это любовь: любовь к Нему, любовь к другим и любовь к самим себе. Он просит нас пожертвовать наши жизни: не жить как отшельники, лишённые всякого удовольствия или радости, а пожертвовать Ему наши жизни, чтобы Он мог умножить нашу радость и умножить нашу любовь.
Я взирал на приподнятые кверху лица, читал их выражения, которые варьировались от задумчивых и вдохновлённых до откровенно подозрительных.
Это было нормально – я рассчитывал сделать эту проповедь примером для них. Сегодня днём я собирался позвонить епископу Бове и пожертвовать свою собственную жизнь. Сложить свой сан. А затем найти Поппи и предложить ей выйти за меня замуж.
Я проживу свою жизнь, купаясь в любви, как Бог и планировал для меня.
– Для нас, католиков, это не так легко. В некотором смысле легче жить в грехе и с чувством вины, нежели остановиться на любви и прощении, особенно любви и прощении для себя. Но это то, что нам было обещано, и на своём примере я не отрекусь от Божьего обещания истинной, наполненной любовью жизни. А что сделаете вы?
Я сделал шаг назад от аналоя, выдохнув с облегчением. Я сказал то, что мне нужно было сказать.
А теперь настало время сложить свою жизнь.
ГЛАВА 22.
Я не смог найти Поппи после мессы, но всё должно было идти своим черёдом. Мне хотелось сразу же позвонить епископу, пока в мыслях и душе царила уверенность. Я хотел двигаться вперёд, хотел познать эту новую жизнь и познать её прямо, чёрт побери, сейчас.
Только когда я набирал номер епископа Бове, реальность в полной мере накрыла меня.
Мне придётся оставить паству в шатком положении: им предстоит посещать других священников, пока не найдут нового пастора, который останется в церкви Святой Маргариты. Но ещё хуже то, что я повторял судьбу своего предшественника. Да, я ухожу, чтобы жениться, а не потому, что меня арестовали, но всё равно. Почувствуют ли мои прихожане разницу?
Больше никаких комиссий и собраний, борьбы за чистоту в духовенстве. Больше никакой работы во имя Лиззи и от имени Лиззи. Больше никаких молодёжных и мужских групп, никаких блинных завтраков.
Был ли я на самом деле готов отдать всё ради жизни с Поппи?
Впервые ответ стал окончательным «да». Потому что я действительно был готов всё оставить. Я бы нашёл способы служить в качестве мирянина. Я бы служил Богу другими способами и в других местах.
Епископ Бове не ответил; был ещё ранний полдень, и он, возможно, был занят паствой после своей проповеди на мессе. Часть меня знала, что я должен подождать, должен поговорить с ним лично, а не оставлять сообщение, но я не мог ждать, не мог даже думать об ожидании. Несмотря на то, что помимо голосовой почты будет много бесед, я по-прежнему хотел начать разбираться с этим прежде, чем отправлюсь к Поппи. Я хотел прийти к ней свободным мужчиной, способным предложить своё сердце всецело и безоговорочно.
Как только я услышал звук включения голосовой почты, тут же начал говорить. Я старался всё изложить кратко и доходчиво, потому что было невозможно разъяснить всё чётко, не вникая в мои грехи и нарушенные обеты, ведь именно это было тем, что я действительно не хотел делать посредством голосовой почты.
Моё сообщение об отставке вместилось в тридцать секунд, после чего я закончил вызов и в течение минуты пялился на стену в своей спальне. Я сделал это. Это на самом деле происходило.
Я перестал быть пастором.
***
У меня не было кольца, и на свою зарплату я не мог пойти и купить его, но я пошёл в сад возле домика пастора, чтобы собрать букет анемон – все с белоснежными лепесточками и чёрными, как смоль, серединками – и связал стебли нитью, взятой из комнаты воскресной школы. Цветы были изящными, не слишком вульгарными, как и она; я смотрел на них всю дорогу, и, пока шагал через парк к её дому, моё сердце чуть не выскакивало из горла.
Что я скажу? Как я это скажу? Должен ли я встать на одно колено или так делают только в кино? Должен ли подождать, пока куплю кольцо? Или подождать, пока на моём горизонте не замаячит работа?
Я знал, что она любила меня, что хотела будущего со мной, но что, если я слишком торопился? Что, если вместо восторженного «да» я получу «нет»? Или – что намного хуже – «я не знаю»?
Я сделал глубокий вдох. Несомненно, это то, с чем сталкиваются все мужчины, готовые сделать предложение руки и сердца. Просто я никогда не думал, что в моём будущем когда-нибудь будет предложение, по крайней мере не в течение последних шести лет, и поэтому не считал нужным даже размышлять о том, как я буду его делать или что буду говорить.
«Пожалуйста, пусть она скажет «да», – молился я про себя. – Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста».
И затем я покачал головой и улыбнулся. Это была женщина, с которой я был прошлой ночью под нашей собственной хупой, а Бог окружал нас. Это была женщина, которая была моим личным причастием на церковном алтаре. Женщина, которую Бог сотворил для меня и привёл ко мне… Почему тогда я сомневаюсь? Она любила меня, а я любил её, и, конечно, она скажет «да».
Я слишком поздно понял, что на мне всё ещё была колоратка, нечто, от чего я уже официально (вроде как) отказался, но я был уже на полпути через парк и с цветами в руках и не хотел возвращаться назад ради мелочи, которая теперь казалась такой банальной. Эта ирония, на самом деле, заставила меня ухмыльнуться. Пастор делает предложение руки и сердца в своём воротнике. Это звучало как основа для плохой шутки.
Поппи тоже посчитает это забавным. Я уже представлял себе эту её небольшую улыбку, когда она попытается сдержать смех, её сжатые губы, её щёчки с ямочками и яркие ореховые глаза. Чёрт, она была особенно красива, когда смеялась. Смех Поппи напоминал смех принцесс, которых я воображал, будучи мальчиком: солнечный, беззаботный, с царственным звоном в голосе.
Я отворил калитку в её сад; мой желудок сжался в тугой узел, щёки болели от улыбки, а рука дрожала вокруг букета свежих цветов, которые всё ещё были влажными после утренней мороси.
Я шёл мимо цветов и растений, думая о «Песни Песней», о женихе, идущем к своей невесте с песней на устах. Я точно знаю, как он себя должен был чувствовать.
«Что лилия между тёрнами, то возлюбленная моя между девицами».
Я поднялся на крыльцо и, как только оказался у задней двери, крепко сжал цветы.
«Пленила ты сердце моё, невеста моя! Пленила ты сердце моё одним взглядом очей твоих…»
Я пробормотал другие стихи про себя, готовясь открыть дверь. Возможно, я прошепчу ей их позже, возможно, начерчу их пальцами на её обнажённой спине.
Дверь не была заперта, и, войдя в дом, я ощутил принадлежащий Поппи аромат лаванды, но не нашёл её ни в гостиной, ни на кухне. Она, вероятно, была в спальне или в душе, хотя я надеялся, что Поппи ещё не сняла то платье цвета мяты. Я сам хотел стянуть его с неё чуть позже, оголяя каждый дюйм её бледной кожи, пока она бы шептала мне «да» снова и снова. Я хотел отбросить его подальше от нас, взять её на руки и наконец-то заняться с ней любовью как свободный мужчина.
Завернув в коридоре за угол, я сделал глубокий вдох, готовый заявить о своём присутствии, но потом нечто заставило меня остановиться. Возможно, инстинкт, а возможно, сам Бог. Но что бы это ни было, я мешкал, моё дыхание застряло в горле, и затем я услышал это.
Смех.
Смех Поппи.
Не просто обычный смех. Он был низким, и хриплым, и немного нервным.
А следом прозвучал мужской голос:
– Поппи, ну же. Ты же знаешь, что хочешь этого.
Я знал, кому принадлежал этот голос. Слышал его лишь однажды, но узнал сразу же, будто происходило это каждый день моей жизни, и когда я сделал ещё один шаг в коридоре, мне удалось заглянуть в её спальню – передо мной предстала вся сцена.
Стерлинг. Стерлинг стоял здесь, в доме Поппи, в её спальне, его пиджак был небрежно брошен на кровать, а галстук ослаблен.
И Поппи тоже была там, по-прежнему в том платье мятного цвета, но без обуви и с раскрасневшимися щеками.
Стерлинг и Поппи.
Стерлинг и Поппи вместе, и теперь он держал Поппи в своих объятиях, его лицо склонилось к её лицу, а её руки упирались ему в грудь.
«Оттолкни его, – внутри меня умолял отчаянный голос. – Оттолкни же его».
На мгновение я подумал, что Поппи так и сделает, поскольку она отклонилась в сторону и сделала шаг назад. Но потом нечто промелькнуло на её лице – решительность, возможно, или смирение – я не мог сказать точно, потому что затылок его идеально ухоженной головы заслонил мне взор.
И он поцеловал её. Стерлинг поцеловал её, и Поппи позволила ему. Она не только позволила, но и поцеловала его в ответ, раскрывая эти сладкие алые губы. Я был словно Иона (прим.: древнейший из еврейских пророков, писание которого дошло до нашего времени. И он же был единственным ветхозаветным пророком, который «попытался убежать от Бога»), которого поглотил кит, я был Ионой после того, как червь подточил корень растения, кое скрывало его в тени…
Нет, я был Иовом (прим.: в иудаистических и христианских преданиях страдающий праведник, испытываемый сатаной с дозволения Господа; главный персонаж ветхозаветной книги Иова), Иовом после потери всего и всех, и для меня не осталось больше ничего, потому что теперь её ладонь скользнула на его шею. Поппи выдохнула ему в рот, а Стерлинг усмехнулся победным смешком, вжимая её в стену позади них.
Я мог ощутить вкус пепла во рту.
Цветы, должно быть, выпали из моей руки, поскольку на обратном пути к пасторскому дому у меня их уже не было, и я не знал, упали ли они в доме, или в саду, или на пути через парк. Не знал, потому что не мог вспомнить ни единой грёбаной детали о том, как добрался домой: шумел ли я, покидая её дом, заметили ли они меня, на самом ли деле хлестала кровь из моей груди или же я лишь ощущал себя так.
Я действительно помнил только то, что снова начался дождь, затяжной проливной дождь, октябрьский дождь, и у меня получилось осознать это исключительно потому, что я был мокрым и продрогшим, когда пришёл в себя, замерев в оцепенении в моей тусклой кухне.
Мне следовало быть в ярости в ту минуту. Я должен был быть опустошён. Я читал романы, видел фильмы, и это был тот момент, когда камера увеличила бы изображение моего измученного лица, где месяцы горя поместились бы в двухминутную подборку. Но я не чувствовал ничего. Абсолютно ничего, за исключением сырости и холода.
***
Передо мной простиралось шоссе.
Я не был точно уверен, какая совокупность решений привела меня к этому, за исключением усилившейся бури и сильного грома, из-за чего всё на моей кухне внезапно напомнило мне те ощущения, что я испытал в родительском гараже, который стал моим первым и единственным местом, где моя жизнь рассыпалась в прах.
Я злился на Бога, когда умерла Лиззи, но не сердился на Него сейчас – я был опустошён и одинок, потому что от всего отказался: от своих обетов, от своего призвания, от своей миссии во имя сестры – всё это было вознаграждено самым подлым предательством, и знаете что? Я заслужил. Если это было наказанием, то я его заслужил. Я заслужил каждую унцию этой чистой боли, заслужил всеми украденными мгновениями пронзительного, сладкого удовольствия…
Так вот как себя чувствовал Адам? Изгнанный из сада на холодную, каменистую почву безразличного мира, и всё из-за того, что не смог до последнего сопротивляться Еве?
Я отправился в Канзас-Сити и, оказавшись там, колесил в течение нескольких часов. Следовал в никуда, смотрел в никуда. Я чувствовал всю тяжесть измены Поппи, всё нелёгкое бремя предательства моих обетов и – хуже всего – ощущал конец чего-то, что значило для меня всё, даже если и продлилось краткий миг.
Я не взял с собой телефон и не мог вспомнить, намеренно сделал это или нет, решил ли поменять молчание на её условиях на молчание на моих условиях, потому что в глубине души знал, что Поппи не позвонила бы мне и не послала бы сообщение. Она никогда не делала этого, когда мы ссорились, и также я понимал, что стану ещё более несчастным из-за постоянных проверок и разочарования, когда на экране не будет ничего, кроме времени.
Когда в полночь я постучал в двери Джордана, он открыл их мне и неустанному дождю и не оттолкнул меня, как это случилось в последний раз. Он одарил меня долгим взглядом – пронзительным, но не суровым – и затем кивнул:
– Входи.
***
Я исповедался прямо в гостиной Джордана. Это выглядело чертовски жалко.
Я был не уверен в том, с чего начать или как всё объяснить, и просто рассказал ему про первый день, когда встретил Поппи. Тот день, когда впервые услышал её голос. Каким хриплым он был, как сочетались в нём неуверенность и боль. И тогда я поведал обо всём: о всей похоти, о всей вине, о тысячах крошечных способах, которыми я влюбился, и о тысячах крошечных способах того, как удалялся от сана. Я рассказал ему о звонке епископу Бове, о моём собранном букетике. А затем я поведал ему о Стерлинге, об увиденном мной поцелуе и о том, как это ощущалось, словно все страхи и паранойя, которые у меня были на их счёт, переродились в нечто чудовищное и рычащее. Неверность – это ужасно, но насколько хуже она могла быть, если вы всё время подозревали, что между теми двумя что-то было? Мой мозг не переставал кричать мне, что я должен был знать лучше – я должен был знать – и чего мне было ожидать? Я действительно ожидал счастливого финала? Ни одни отношения с таким греховным началом никогда не приведут к счастью. Теперь я в этом убедился.
Джордан терпеливо слушал, его лицо было лишено всякого осуждения или отвращения. Иногда он закрывал глаза, и мне было интересно, что ещё, помимо моего голоса, он слышал – точнее, кого ещё – но я понял, что у меня не было сил думать о чём-либо большем, за исключением своей собственной истории, которая замирала на мучительном моменте, когда я добрался до той части, где застал Стерлинга и Поппи. Что ещё мне нужно было рассказать? Что ещё я должен был почувствовать?
