Текст книги "В убежище (сборник)"

Автор книги: Ширли Джексон

Соавторы: Берхард Борге
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

– Мальчик куда-то делся, – произнес наконец дядя Джулиан по-старчески печально. – Мальчик куда-то делся, он что – пошел тогда ловить рыбу?

– Он влез на каштан.

– Ах да, помню. Я все отчетливо помню, дорогая, и у меня все записано. Это было последнее утро, и ничто не должно стереться из памяти. Он полез на каштан и кричал нам оттуда, с самой верхушки, и бросал сверху прутики, – наконец невестка не выдержала и отругала его. Прутики застревали у нас в волосах, безобразие! Моей жене это тоже не нравилось, но она бы и рта никогда не открыла. Полагаю, моя жена вела себя с твоей матерью корректно, Констанция. Будь это не так, я был бы крайне огорчен – ведь мы жили у брата и ели его хлеб. Брат вернулся к обеду.

– Я подала на обед гренки с сыром, – сказала Констанция. – Провозилась на огороде целое утро, и пришлось состряпать обед на скорую руку.

– Да, они ели гренки с сыром. До сих пор удивляюсь, отчего мышьяк не подложили в гренки. Интереснейшая деталь, в книге я ее всячески подчеркну. Отчего мышьяк не подложили в гренки? Ну прожили б они на несколько часов меньше, зато смерть настигла б их наверняка, безошибочно. Констанция, я не люблю лишь одно блюдо из тех, что ты готовишь, – гренки с сыром. Я их всю жизнь терпеть не мог.

– Знаю, дядя. И я тебе никогда их не делаю.

– А вот мышьяку там – самое место. Я, помнится, вместо гренков ел салат. А на десерт был яблочный пудинг – остатки со вчерашнего дня.

– Солнце уже садится, – Констанция поднялась и отряхнула руки. – Пойдем-ка в дом, а то замерзнешь.

– Констанция, мышьяку в гренках самое место. Странно, что в свое время на это никто не указал. Мышьяк, как ты знаешь, безвкусен – в отличие от гренков с сыром. Куда ты меня везешь?

– В дом. До ужина отдохнешь часочек в комнате, а после ужина я тебе поиграю, если захочешь.

– Дорогая, мне безумно некогда. Необходимо вспомнить тысячи подробностей и все записать, нельзя терять ни минуты. Ни малейшая деталь этого последнего дня не должна быть упущена, иначе книга окажется неполной. Полагаю, день для них выдался приятный, главное, никто не подозревал, что его ждет. Знаешь, Констанция, мне что-то холодно.

– Скоро мы будем в тепле и уюте.

Я неохотно побрела следом – не хотелось покидать сумеречный сад; за мной, привлеченный светом в окнах, шел Иона. Когда мы пришли, Констанция уже закрывала дверь к дяде Джулиану; увидев меня, она улыбнулась.

– Спит почти, – сказала она тихонько.

– Когда я буду старая, как дядя Джулиан, ты будешь обо мне заботиться?

– Если буду жива, – отозвалась она, и я похолодела.

С Ионой на руках я устроилась в уголке и смотрела, как ловко и бесшумно двигается она по ярко освещенной кухне. Скоро она попросит меня накрыть в столовой стол на троих, а после ужина наступит вечер, и мы будем сидеть в теплой кухне, а дом нас надежно охранит, и снаружи никто ничего не увидит – только свет в окнах.

4

В воскресенье утром перемены стали еще на день ближе. Я изо всех сил старалась не вспоминать три волшебных слова, я попросту гнала их от себя, но перемены буквально висели в воздухе – и волшебные слова всплывали сами: мелодия Глостер Пегас; перемены туманом окутывали лестницу, кухню, сад… Все же я не позволяла этим словам завладеть моими мыслями. С утра в воскресенье погода испортилась; наверно, Иона своей беготней все-таки накликал грозу; солнечные лучи пока проникали в дом, но по небу неслись облака, и кусачий ветерок гулял по кухне, пока я завтракала.

– Надень сапоги, если надумаешь гулять, – сказала Констанция.

– А дядя Джулиан вряд ли выйдет – слишком холодно.

– Настоящая весенняя погода, – Констанция с улыбкой оглядела сад.

– Я люблю тебя, Констанция.

– И я тебя люблю, глупышка – Маркиска.

– А дяде Джулиану лучше?

– По-моему, нет. Я отнесла ему поднос – ты еще спала, – и он был очень усталый. Опять ночью таблетку принимал. По-моему, ему становится хуже.

– Ты за него боишься?

– Да. Очень.

– Он умрет?

– Знаешь, что он сказал мне утром? – Констанция облокотилась на раковину и печально взглянула на меня. – Он принял меня за тетю Дороти, взял за руку и сказал: «Ужасно быть старым, лежать тут и думать, что это вот-вот случится». Я даже испугалась.

– Зря ты не пускаешь его со мной на Луну.

– Я напоила его горячим молоком, и он вспомнил, кто я.

Дядя Джулиан, должно быть, очень счастлив – ведь о нем заботятся и Констанция, и тетя Дороти; как увижу что-нибудь тонкое и длинное – вспомню, что надо быть к нему добрее; сегодня будет день тонких и длинных предметов: в моей расческе уже застрял волос, за стул зацепился кусок веревки, а от ступеньки на заднем крыльце отскочила длинная щепка.

– Приготовь ему запеканку, – предложила я.

– Пожалуй, приготовлю. – Она вынула длинный тонкий нож и положила на край раковины. – Или какао. А вечером курицу с клецками.

– Я тебе нужна?

– Нет, Маркиса. Беги, гуляй, только сапоги надень.

Солнце то пряталось за облаком, то выглядывало и светило вовсю. Иона шел за мной следом: он кружил, выскакивал на солнце, пропадал в глубокой тени. Бежала я – бежал и он; стоило остановиться и замереть – он останавливался, глядел на меня и быстро уходил в другую сторону, точно совсем со мной незнаком, а потом садился и ждал, когда я побегу снова. Направлялись мы к длинной поляне, она похожа на океан, хотя океана я никогда не видела; трава клонится от ветра, стремительно летят тени облаков, вдалеке раскачиваются деревья. Иона совсем скрылся в траве – такой высокой, что я касалась травинок руками, не нагибаясь; Иона кружил где-то внизу – стоило ветру утихнуть и траве выпрямиться, как становился виден его причудливый маршрут: смятые стебли пригибались и тут же распрямлялись вновь. Я пересекла поляну наискосок и как раз посередине наткнулась на камень: тут похоронена кукла; куклу я всегда находила – в отличие от других, навеки потерянных сокровищ. Камень никто не трогал, значит, и кукла цела. Под моими ногами – несметные сокровища, травинки ластятся к рукам, вокруг простор, вздымается зеленый океан, и сосны клонятся вдали; за спиной – дом, а там, дальше за деревьями, слева, едва виднеется проволочная ограда – ее поставил папа, чтобы нас никто не тревожил. Я прошла поляну, прошла под четырьмя яблонями – мы называли их фруктовым садом – и направилась по тропинке к протоке. Шкатулка с серебряными монетами, закопанная у протоки, тоже цела и невредима. Возле протоки, в укромном месте, – мое убежище; у меня их несколько, но тут я потрудилась на славу и приходила сюда очень часто. Я выкорчевала несколько невысоких кустиков и разровняла землю; кустарник вокруг сплетается с ветвями деревьев; огромная ветка, что закрывает вход, почти касается земли. Меня никто никогда не ищет, и в потайном убежище нет нужды, но мне нравится лежать тут с Ионой и знать, что никому меня не найти. Я устроила ложе из веток и листьев, Констанция дала одеяло. Кусты и деревья густо нависают сверху, и внутри всегда сухо. Воскресным утром я лежала здесь, а Иона мурлыкал мне на ухо свои сказки. Все кошачьи сказки начинаются одинаково: «Давным-давно жила-была на свете кошка…» Мы с Ионой лежали голова к голове. Ничто не изменится, просто пришла весна, и напрасно я так перепугалась. С каждым днем будет все теплее, дядя Джулиан будет греться на солнышке, а Констанция – смеяться и копаться на грядках; и так будет всегда. Иона все мурлыкал: «И стали жить-поживать…» Листья шелестели над головой… Так будет всегда.

У протоки я нашла змеиное гнездо и убила всех змеенышей – Констанция разрешает мне не любить змей. По дороге домой я наткнулась на знак судьбы – дурной, один из самых худших. Книжка, прибитая к сосне, упала на землю, папина записная книжка, – он записывал, кто сколько денег ему должен и кто с ним по гроб жизни не рассчитается. Видно, гвоздь проржавел, книжка упала и не годится теперь для охраны и защиты. Прежде чем прибить книжку, я тщательно завернула ее в плотную бумагу, но гвоздь проржавел, и она упала на землю. Теперь ее лучше уничтожить, иначе она будет мстить; а к дереву надо прибить что-то другое – мамин шарф или перчатку. На самом деле было слишком поздно, только я об этом еще не знала, – а он уже направлялся к дому. Когда я нашла книжку, он, скорее всего, уже оставил чемодан на почте и спрашивал, где нас искать. А мы-то с Ионой знали только, что сильно проголодались, и бежали домой; на кухню мы влетели вместе с ветром.

– Неужели ты ушла без сапог? – Констанция было нахмурилась, но тут же рассмеялась. – Глупышка – Маркиска.

– У Ионы сапог нет. Сегодня чудесный день.

– Может, сходим завтра за опятами?

– Мы с Ионой голодны сейчас.

Он в это время уже шел по поселку к черному камню, а все глазели, удивленно переглядывались, перешептывались за его спиной.

Это был наш последний лениво-чудесный день, хотя мы – как непременно отметил бы дядя Джулиан – об этом и не подозревали. Мы с Констанцией перекусили, похихикали, знать не зная, что, пока мы счастливо смеемся, он дергает запертую калитку, вглядывается в сумрак тропинки и бродит по окрестным лесам – ненадолго же спасла нас папина ограда. Пошел дождь, мы открыли заднюю дверь и глядели: косо летели капли за порогом, умывали огород; Констанция радовалась дождю, как всякий садовник.

– Тут скоро все зазеленеет, – сказала она.

– Мы всегда будем вместе, правда, Констанция?

– А тебе не хочется отсюда уехать?

– Куда? Где найдешь место лучше? И кому мы там нужны? Мир полон злых людей.

– Так ли? – она сказала это очень серьезно, а потом повернулась ко мне с улыбкой. – Не волнуйся, Маркиса. Ничего плохого не случится.

Наверно, как раз в этот миг он обнаружил ворота и быстро пошел по аллее, спасаясь от дождя; через две минуты я увидела его собственными глазами. Знай я все наперед, провела бы эти минуты с толком: предупредила бы Констанцию, или придумала новое, самое разволшебное и надежное слово, или задвинула бы столом кухонную дверь; а я-то вертела в руках ложечку, поглядывала на Иону, а когда Констанция зябко поежилась, сказала: «Принесу тебе свитер». Так я оказалась в прихожей, а он как раз поднимался по парадной лестнице. Я заметила его из окна и похолодела – даже вздохнуть не могла. Дверь, я знала, заперта, это была первая мысль.

– Констанция, – прошептала я тихонько, не двигаясь с места. – Там чужой. Закрой кухонную дверь, живо.

Я думала, она слышит, потому что с кухни донесся шорох, но оказалось, она просто ушла – позвал дядя Джулиан – и оставила сердце нашего дома беззащитным. Я подбежала к парадным дверям, прижалась к ним: за дверями слышались шаги. И он постучал: сперва тихонько, потом все настойчивей. Я прижималась к двери, и каждый стук ударял прямо в меня – человек этот совсем-совсем рядом. Я уже знала: этот из худших, его лицо мелькнуло в окне, когда я шла через столовую; он из худших, из тех, что рыщут и рыщут вокруг дома, пытаются проникнуть внутрь, заглядывают в окна, шарят по закоулкам и готовы растащить весь дом на сувениры.

Он снова постучал, а потом позвал:

– Констанция?! Констанция?!

Уж имя-то ее им известно. Они знают ее, знают дядю Джулиана, знают, какая у нее была прическа и какого цвета те три платья, которые она надевала в суд; они знают, сколько ей лет, как она говорит, как двигается: в суде они все время заглядывали ей в лицо – не видно ли слез.

– Я хочу поговорить с Констанцией, – говорил он за дверью. Это их обычный прием.

К нам давно никто не заглядывал, но своего ужаса перед этими людьми и отвращения к ним я не забыла. Вначале-то они непрерывно тут крутились, подстерегали Констанцию – просто поглазеть на нее. «Гляди, вон, вон она, та самая – Констанция». Они толкали друг друга в бок и тыкали в окна пальцами. «На убийцу не похожа, правда?» Они подначивали друг друга: «Эй, готовь фотоаппарат, сейчас снова выглянет!»– «Давай цветов тут нарвем», – по-хозяйски распоряжались они. «Давай камешки на память соберем – ребятишкам дома показывать».

– Констанция? – позвал он снова. – Констанция? – Он опять постучал. – Я хочу поговорить с Констанцией. У меня к ней важное дело.

У них всегда находились важные дела, они дергали дверь, кричали под окнами, звонили по телефону, присылали жуткие, жуткие письма. Иногда спрашивали Джулиана Блеквуда, меня не спрашивали никогда. Ведь в роковой день меня отослали спать без ужина, в суд не пустили, никто меня не фотографировал. Они глазели на Констанцию в суде, а я тем временем лежала на приютской койке, уставясь в потолок, лежала и мечтала, чтобы все умерли, а Констанция пришла и забрала меня домой.

– Констанция, ты меня слышишь? – крикнул он. – Послушай меня, прошу!

Интересно, он слышит, как я дышу за дверью? Я-то знала, что он теперь сделает. Отойдет на несколько шагов и, прикрываясь ладонью от дождя, будет вглядываться в окна второго этажа: вдруг мелькнет лицо. Потом обойдет дом по нашей тропинке, найдет боковую дверь – она всегда на запоре – и примется стучать и звать Констанцию там. Некоторые уезжали, потоптавшись у запертых дверей; уезжали те, кто слегка стыдился, что их сюда занесло, те, кто жалел о потерянном времени, – смотреть-то оказалось не на что; поняв, что Констанции им не увидеть, они тут же уезжали, но упрямцы (вот им-то я и желала смерти, чтоб упали замертво прямо на аллее) кружили и кружили вокруг дома, дергали дверь, стучали в окна. «Мы вправе ее видеть! – кричали они. – Ведь она их всех поубивала!» Они подъезжали к самому крыльцу и тщательно запирали машины, даже стекла поднимали, а потом принимались колотить в двери и звать Констанцию. Они устраивали пикники на лужайке и фотографировались перед домом, пускали на огород своих собак и малевали свои имена на стенах и дверях.

– Эй, послушайте, – раздалось снаружи. – Вам придется меня впустить.

Я услышала его шаги по ступеням, значит, отошел и глядит теперь вверх. Все окна на втором этаже заперты. Боковая дверь заперта. В парадные двери вставлены по краям узкие стекла, но выглядывать нельзя – они замечают каждое движение; стоит в столовой качнуться занавеске, они уже бегут к дому с криками: «Вон она! Вон она!» Я прислонилась к двери и представила: вот я открываю, а он лежит на аллее мертвый.

Но сейчас он смотрит на дом, а дом стоит тихий и равнодушный, словно потупившись, – ведь занавески на окнах второго этажа всегда задернуты; от дома он не добьется ответа; мне же пора принести Констанции свитер, а то совсем озябнет. Наверх можно идти не спеша, безбоязненно, но я взлетаю стремглав: он бродит вокруг дома и мне хочется побыстрей оказаться возле Констанции. Я взлетаю по лестнице, хватаю свитер со стула в комнате Констанции, бегу вниз, влетаю в кухню – а он уже сидит на моем стуле возле стола.

– Я же загадала три волшебных слова! – Я замерла, прижав к себе свитер. – Три слова – мелодия Глостер Пегас, – и пока их не скажут вслух, нам ничто не грозит.

– Маркиса, – Констанция, улыбаясь, обернулась ко мне. – Это наш брат, двоюродный брат, Чарльз Блеквуд. Я его сразу узнала – он так похож на папу.

– Ну, Мари, – произнес он и встал. Здесь, в доме, он показался мне еще выше, чем там, на улице, и он все рос и рос оттого, что подходил ко мне все ближе и ближе. – Ну, поцелуй брата Чарльза.

За его спиной – распахнутая настежь дверь, он первый проник в дом с тыла, и впустила его Констанция. Констанция тоже встала; она-то знала, что трогать меня нельзя, она лишь повторяла тихонько: «Маркиса, Маркиса» – и протягивала ко мне руки. Но я – точно в тисках, точно стянута проволокой, дышать невозможно, надо бежать. Я швыряю свитер на пол и выбегаю за дверь – к протоке, к своему убежищу. Там меня нашел Иона, мы лежали рядом, под сенью деревьев; они скрывали нас от дождя, они льнули друг к другу – податливо, но властно, – сплетаясь над головой в непроницаемую густую крону. Я смотрела на листья и слушала журчанье воды. Нет никакого брата, никакого Чарльза Блеквуда, чужака, незваного гостя… А все из-за того, что книжка упала, я ее вовремя не заменила, и порвалась наша охранная сеть. Завтра же подыщу что-нибудь могущественное и прибью к дереву. Я заснула под мурлыканье Ионы, как только сгустились сумерки. Посреди ночи он отправился на охоту и, вернувшись, разбудил меня ненадолго: он прижался ко мне, чтобы согреться. «Ионушка», – пробормотала я, и он успокоенно заурчал. Поутру, когда я проснулась, вдоль протоки блуждали туманы, они касались меня, обволакивали лицо. Я лежала и смеялась, ощущая, как туман ласкает и ерошит ресницы, лежала и глядела вверх, на деревья.

5

Я вошла в кухню, и туман с протоки вполз следом. Констанция готовила поднос с завтраком для дяди Джулиана. Вместо горячего молока она наливала чай – значит, дяде Джулиану лучше; он, видно, уже проснулся и сам попросил чаю. Я подошла к Констанции сзади и обняла ее, она обернулась и обняла меня.

– С добрым утром, Маркиска.

– С добрым утром, Констанция. Дяде Джулиану лучше?

– Лучше, немного лучше. И дождь сменился солнышком. А тебе, моя хорошая, я сделаю на ужин шоколадный мусс.

– Я люблю тебя, Констанция.

– И я люблю тебя. Что ты хочешь на завтрак?

– Оладьи. Маленькие-маленькие и горячие-горячие. И яичницу из двух яиц. Сегодня прилетит мой крылатый конь, и я забираю тебя на Луну; там мы будем есть лепестки роз.

– У некоторых роз лепестки ядовиты.

– Но не на Луне. А верно, что можно сажать листья?

– Не всякие. Только с пушистыми ворсинками. Такие листья ставят в воду, и они пускают корни, потом их высаживают, и получается новое растение. Не какое-нибудь, разумеется, а то, от которого взят лист. Любое не вырастишь.

– А жалко. С добрым утром, Иона. По-моему, ты похож на лист с пушистыми ворсинками.

– Ты глупышка, Маркиска.

– Мне нравятся только такие листья, из которых вырастет совсем другое растение. В пушистых ворсинках с головы до ног.

Констанция засмеялась:

– Я так заслушаюсь, и дядя Джулиан останется без завтрака. – Она взяла поднос и пошла к нему в комнату. – Горячий чай прибыл.

– Констанция, дорогая. Чудесное утро, по-моему. Я прекрасно поработаю.

– И на солнышке погреешься.

Иона умывался на залитом солнцем пороге кухни. Я проголодалась; положу-ка я перышко на лужайку, где проедет на кресле дядя Джулиан, – просто положу, ведь хоронить сокровища тут не разрешается, а как иначе быть доброй к дяде Джулиану? Зато на Луне мы носим перышки в волосах, а на запястьях – браслеты с рубинами. Едим мы на Луне золотыми ложками.

– Констанция, как ты думаешь, не пора ли начать новую главу?

– Что-что, дядя Джулиан?

– Как думаешь, не начать ли мне сегодня сорок четвертую главу?

– Конечно, начни.

– И отдельные предыдущие главы надо подправить. Тут работы на века.

– Тебя причесать?

– Спасибо, попробую сам. В конце концов, мужчина должен о своей голове заботиться сам. Ты не дала мне джема.

– Принести?

– Нет, я уже, оказывается, весь гренок съел. Констанция, я мечтаю о жареной печенке на обед.

– Договорились. Можно забрать поднос?

– Да-да, спасибо. А я пока причешусь.

Констанция вернулась с подносом на кухню.

– Теперь тебя, Маркиса, буду кормить.

– И Иону.

– Твой Иона позавтракал давным-давно.

– Ты для меня посадишь листик?

– Хорошо, только не сегодня.

Она, склонив голову, прислушалась и сказала:

– Он еще спит.

– Кто еще спит? А я увижу, как он растет?

– Спит брат Чарльз, – ответила Констанция, и день вокруг меня рассыпался на части. Вон сидит Иона на пороге, вон Констанция у плиты, но они вдруг поблекли, сделались как тени. Я не могла вздохнуть, накрепко стянутая проволокой, все вокруг стало мертвяще холодным.

– Он же призрак, – сказала я.

Констанция засмеялась – где-то очень, очень далеко.

– Значит, на папиной кровати спит призрак. А вчера вечером призрак весьма плотно поужинал. Когда ты ушла.

– Мне же просто приснилось, что он приходил! Я лежала на земле и заснула, и мне приснилось, будто он пришел, но потом – в этом же сне – я его прогнала. – Я все еще не могла вздохнуть, я вздохну, когда Констанция мне поверит.

– Мы вчера долго разговаривали.

– Пойди посмотри, – сказала я не дыша. – Пойди же – увидишь, его там нет!

– Маркиса, ты глупышка.

Убегать нельзя, надо спасать Констанцию. Я взяла свой стакан и швырнула об пол.

– Теперь он исчезнет, – сказала я.

Констанция подошла к столу и села напротив меня, очень серьезная. Мне хотелось обойти стол и обнять ее, но как обнимешь тень?

– Маркиса, девочка моя, – заговорила она медленно. – Брат Чарльз здесь. Он и вправду наш брат. Пока был жив его отец – Артур Блеквуд, папин брат, – Чарльз к нам не мог приехать, не мог нам ничем помочь, отец запретил. – Она слегка улыбнулась. – Его отец относился к нам очень плохо. И представляешь, даже не взял тебя к себе, пока шел суд. В его доме о нас нельзя было упоминать.

– Тогда зачем ты упоминаешь о нем в нашем доме?

– Пытаюсь тебе все объяснить. Сразу после смерти отца Чарльз поспешил нам на помощь.

– Чем он нам поможет? Мы и так счастливы, правда, Констанция?

– Очень счастливы, Маркиса. Но будь, пожалуйста, помягче с братом Чарльзом, прошу тебя.

Я уже чуть-чуть могла дышать: все-таки все обойдется. Брат Чарльз призрак, но этого призрака можно выгнать.

– Он исчезнет, – сказала я.

– Он и не намерен тут навеки поселиться, он просто приехал к нам в гости.

Надо найти, придумать какое-то средство против него.

– А дядя Джулиан его видел?

– Дядя Джулиан знает, что он здесь, но вечером ему нездоровилось, он не выходил. Я отнесла ему ужин на подносе, и он съел только супа – совсем чуть-чуть. Я утром так обрадовалась, когда он попросил чаю.

– Нам сегодня дом убирать.

– Только попозже, когда брат Чарльз проснется. И давай-ка я подмету осколки стакана, пока он не пришел.

Я смотрела, как она подметает; сегодня будет день осколков, маленьких сверкающих осколков. С завтраком торопиться нечего, мне все равно не уйти, пока мы не уберем дом; я засиделась за столом – потягивала молоко и наблюдала за Ионой. Дядя Джулиан позвал Констанцию: захотел пересесть на каталку; она вывезла его на кухню, к письменному столу, заваленному бумагами.

– Я решительно принимаюсь за сорок четвертую главу, – сказал дядя Джулиан, потирая руки. – И, начав с небольшого преувеличения, перейду затем к откровенной лжи. Констанция, дорогая!

– Что, дядя Джулиан?

– Я начну с утверждения, что моя жена была красавицей.

И тут мы все замолчали: наверху неожиданно послышались шаги. Непривычно – ведь там давно тишина. И неприятно – ходят будто по голове. Констанция не ступает, а летает, дядя Джулиан не ходит вовсе, а эти шаги были тяжелые, мерные, зловещие.

– Брат Чарльз проснулся, – Констанция взглянула на потолок.

– Вот и хорошо, – дядя Джулиан аккуратно положил перед собой чистый лист и взял карандаш. – Я надеюсь приятнейшим образом провести время в обществе сына моего брата. И надеюсь с его помощью восстановить все оттенки поведения наших родственников во время суда. Признаюсь честно, у меня есть наброски их возможных разговоров, но… – Он потянулся за какой-то тетрадкой. – Боюсь, все же не удастся начать сегодня сорок четвертую главу.

Я взяла Иону на руки и уселась в своем уголке, а Констанция вышла к лестнице – встретить Чарльза.

– Доброе утро, братец Чарльз, – сказала она.

– Здравствуй, Конни. – Голос тот же, что вчера. Они вошли на кухню, и я забилась поглубже в уголок; дядя Джулиан положил руки на свои записи и повернулся лицом к двери.

– Дядя Джулиан! Рад наконец познакомиться с вами.

– Чарльз. Ты сын Артура, а похож на моего брата Джона, он умер.

– Артур тоже умер. Поэтому я и приехал.

– Полагаю, он умер в достатке? Я, в отличие от братьев, умел только сорить деньгами.

– Честно говоря, дядя Джулиан, отец ничего не оставил.

– Какая жалость. А вот его отец оставил изрядную сумму. Даже разделив ее на троих, мы получили немало. Я знал, разумеется, что мои деньги уйдут меж пальцев, но Артур меня удивил. Быть может, твоя мать была мотовкой? Я ее помню смутно. Знаю только, что Констанция написала Артуру письмо во время суда, но его жена потребовала, чтобы мы прервали с ними всякие родственные отношения.

– Мне очень давно хотелось приехать, дядя Джулиан.

– Допускаю. Юные отличаются любопытством. И столь печально известная особа, как твоя кузина Констанция, представляется молодому человеку весьма романтичной. Констанция?

– Что, дядя Джулиан?

– Я уже завтракал?

– Да.

– Ну ничего, выпью еще чашечку чая. Нам с молодым человеком надо многое обсудить.

Я все еще не могла его толком разглядеть: то ли оттого, что он призрак, то ли оттого, что слишком велик. Огромное круглое лицо, так похожее на папино, поворачивалось от Констанции к дяде Джулиану и обратно, лицо улыбалось, открывался рот. Я совсем вжалась в стенку, но в конце концов огромное лицо повернулось и ко мне.

– Ба, и Мари здесь! – сказало лицо. – Здравствуй, Мари.

Я уткнулась в Ионину спину.

– Стесняется? – спросил он Констанцию. – Не страшно. Меня все дети любят.

Констанция засмеялась.

– К нам редко заходят люди. – Она вела себя так естественно, так спокойно, будто всю жизнь ждала, что приедет брат Чарльз, будто заранее продумала, что и как говорить, будто в ее доме всегда была готова комната для брата Чарльза.

Он встал и подошел ко мне.

– Какая красивая кошка. У нее есть имя?

Мы с Ионой посмотрели на него, и я подумала, что имя Ионы – самое надежное, что есть на свете, его имя и произнести не страшно.

– Иона, – ответила я.

– Иона! Кот? Это твой любимый кот?

– Да. – Мы с Ионой смотрели на него, не смея моргнуть или отвести взгляд. Огромное белое лицо так близко и так похоже на папино, а огромный рот улыбается.

– Мы скоро станем большими друзьями – мы с тобой и с Ионой, – сказал он.

– Что ты хочешь на завтрак? – спросила его Констанция и улыбнулась мне: обрадовалась, что я сказала ему имя Ионы.

– Все, что приготовишь. – Он наконец отвернулся от меня.

– Маркиса ела оладьи.

– Оладьи – это великолепно. Вкусный завтрак в приятном обществе чудесным утром – чего еще желать?

– Оладьи, – вступил в разговор дядя Джулиан, – в этой семье пользуются особым почетом, хотя сам я их ем очень редко: желудок принимает лишь легкую, необременительную пищу. В тот последний день к завтраку подавали оладьи…

– Дядя Джулиан, – прервала его Констанция, – твои бумаги падают на пол.

– Позвольте, я подниму, сэр. – Брат Чарльз встал на колени и принялся подбирать бумаги, а Констанция сказала:

– После завтрака я покажу тебе сад.

– Обходительный молодой человек, – похвалил дядя Джулиан, принимая у Чарльза бумаги. – Я тебе благодарен, сам я не в состоянии перескочить через комнату и встать на колени; отрадно, что хоть кому-то это под силу. Ты, вероятно, старше моей племянницы на год или два?

– Мне тридцать два.

– А Констанции лет двадцать восемь. Мы уже давно не отмечаем дни рожденья, но ей, должно быть, около двадцати восьми. Констанция, мне вредно столько разговаривать на пустой желудок. Где мой завтрак?

– Дядя, ты съел его час назад. Сейчас налью тебе чаю, а братцу Чарльзу сделаю оладьи.

– Чарльз – отважный человек. Твоя стряпня, хоть и высшего качества, все же не лишена определенных недостатков.

– Я безбоязненно съем все, что приготовит Констанция.

– В самом деле? – сказал дядя Джулиан. – Рад за тебя. Я-то имел в виду, что для слабого желудка оладьи – тяжелая пища. А ты, полагаю, подумал про мышьяк.

– Садись завтракать, – сказала Констанция Чарльзу.

Я смеялась, спрятавшись за Ионой. Добрых полминуты Чарльз собирался с духом, чтобы взять вилку, и непрерывно улыбался Констанции. Все смотрели на него – и Констанция, и дядя Джулиан, и Иона, и я, – поэтому он отрезал, наконец, кусочек оладьи и поднес ко рту, но в рот положить не хватило духа. Кончилось тем, что он положил вилку с наколотым кусочком обратно на тарелку и обратился к дяде Джулиану:

– Знаете, а ведь… пока я здесь, я бы мог чем-то помочь: вскопать грядки или сбегать в магазин. Я с любой тяжелой работой справлюсь.

– Чарльз, ты же вчера ужинал и проснулся живым поутру, – сказала Констанция; я засмеялась, хотя Констанция говорила почти сердито.

– Что-что? – переспросил Чарльз. – Ах да! – Он взглянул на будто бы позабытую вилку, схватил ее, быстро сунул кусочек оладьи в рот, прожевал, проглотил и посмотрел на Констанцию. – Очень вкусно. – И Констанция улыбнулась.

– Констанция?

– Что, дядя Джулиан?

– Я думаю, что все-таки не начну сегодня сорок четвертую главу. Лучше вернусь к семнадцатой – там, помнится, вскользь упомянуты твой двоюродный брат и его семейство, как они отреклись от нас во время суда. Чарльз, ты разумный молодой человек. Я жажду услышать твою версию.

– Сколько уж лет прошло, – сказал Чарльз.

– Надо было все записывать, – укорил его дядя Джулиан.

– Нет, я не о том. По-моему, стоит все забыть. Какой смысл вспоминать об этом снова и снова?

– Какой смысл? – воскликнул дядя Джулиан. – Смысл?

– Это было печальное и ужасное время. И нечего беспрестанно напоминать о нем Конни, ей только во вред.

– Молодой человек, вы, насколько я понимаю, презрительно отзываетесь о моей работе. А людям свойственно свою работу уважать. Дело есть дело. Запомни это, Чарльз.

– Я просто сказал, что не хочу ничего вспоминать.

– Этим ты толкаешь меня на вымысел, выдумки, игру воображения.

– Хватит об этом.

– Констанция?

– Что, дядя Джулиан? – Она была очень серьезна.

– Ведь это вправду было? Я же помню, – дядя Джулиан уже потянул пальцы в рот.

Констанция, помолчав, сказала:

– Ну, конечно же было, дядя Джулиан.

– Мои записи… – проговорил он угасшим голосом и бессильно простер руку к бумагам.

– Конечно, дядя Джулиан. Все было на самом деле.

Я разозлилась: Чарльз не смеет так обращаться с дядей Джулианом. Вспомнив, что сегодня день сверкающих осколков, я решила положить что-нибудь сверкающее возле кресла дяди Джулиана.

– Констанция?

– Что?

– Можно мне на улицу? Я тепло одет?

– Можно, дядя Джулиан. – Констанция тоже жалела его. Дядя Джулиан печально качал головой, карандаш он отложил. Констанция принесла из комнаты шаль и заботливо укутала ему плечи. Чарльз, ни на кого не глядя, уплетал оладьи; неужели не понял, что обидел дядю Джулиана?

– Вот теперь пойдем на улицу, – тихонько сказала Констанция. – Там припекает солнышко, и все расцветает, а на обед я поджарю тебе печенку.

– Может, не стоит? – сказал дядя Джулиан. – Съем лучше яйцо. – Констанция бережно покатила его к двери и аккуратно свезла по ступеням. Чарльз оторвался было от оладий и привстал, собираясь помочь, но Констанция покачала головой.

– Я посажу тебя в твой любимый уголок, – сказала она дяде Джулиану, – буду все время на тебя посматривать и часто-часто махать из окошка.

Ее голос доносился до кухни все время, пока она везла дядю Джулиана. Иона соскочил с моих колен и уселся на пороге, глядя им вслед.