Текст книги "В убежище (сборник)"

Автор книги: Ширли Джексон

Соавторы: Берхард Борге
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

– Иона, – позвал Чарльз. Иона обернулся. – Сестрица Мари меня не любит.

Мне не понравилось, как он говорит с Ионой и как Иона его слушает.

– Как сделать, чтоб сестрица Мари меня полюбила? – спросил Чарльз; Иона метнул взгляд на меня и снова повернулся к Чарльзу. – Я приехал навестить двух моих милых сестричек, милых сестричек и старого дядюшку, я не видал их столько лет, а сестрица Мари обходится со мной так скверно. Как тебе это нравится, Иона?

Под краном искрилась и набухала капля, вот-вот упадет в раковину. Не буду дышать, покуда капля висит, – и Чарльз исчезнет; но нет, не поможет, задержать дыхание легче легкого.

– Ну, да ладно, – говорил Чарльз Ионе. – Зато меня любит Констанция, а это самое главное.

Констанция стояла у крыльца и дожидалась, пока Иона уступит ей дорогу, но он и ухом не повел – пришлось через него перешагнуть.

– Хочешь еще оладий? – спросила она Чарльза.

– Нет, спасибо. Я тут пытаюсь завязать знакомство с младшей сестренкой.

– Она к тебе скоро привыкнет. – Констанция смотрела прямо на меня. Иона принялся умываться, а я наконец надумала, что сказать:

– Нам сегодня дом убирать.

Дядя Джулиан проспал в саду все утро. Констанция то и дело отрывалась от уборки и подходила к окну взглянуть на него, порой она замирала там с тряпкой в руке, точно позабыв, что надо протирать мамину шкатулку; в шкатулке покоились жемчужное ожерелье, перстень с сапфиром и бриллиантовая брошь. Я выглянула из окна лишь однажды: дядя Джулиан сидел, закрыв глаза, а Чарльз стоял поодаль. Ужасно противно, что он расхаживает там, среди грядок, и под яблонями, и по лужайке, где спит дядя Джулиан.

– Папину комнату сегодня пропустим, – сказала Констанция. – Там теперь живет Чарльз. – Потом она задумчиво сказала: – Может, надеть мамино ожерелье? Я еще никогда не носила жемчуг.

– Но его место в шкатулке. Придется вынимать.

– Вынимать – не вынимать, кому это интересно?..

– Мне интересно – с ожерельем ты станешь еще красивее.

Констанция рассмеялась и сказала:

– Что-то я поглупела. Вздумала зачем-то жемчуг надевать.

– Пускай лучше ожерелье в шкатулке лежит, на своем законном месте, – сказала я.

Чарльз закрыл дверь в папину комнату – не заглянешь; интересно – трогал он папины вещи? Может, положил шляпу, платок или перчатку на комод около папиных серебряных расчесок? И в шкаф, верно, заглядывал, и ящики все выдвигал. Папина комната – над парадным входом, Чарльз глядел из окна вниз, на длинную аллею, что ведет к воротам, – не мечтал ли поскорей дойти до них и убраться отсюда подальше?

– Сколько времени Чарльз сюда ехал? – спросила я.

– Часа четыре. Или пять. До поселка на автобусе, а оттуда пешком.

– Значит, до дома ему тоже четыре-пять часов?

– Ну, конечно. Но пока он не уезжает.

– И сперва ему придется идти пешком в поселок?

– Если ты не подвезешь его на крылатом коне.

– Нет у меня никакого коня.

– Ох, Маркиса. Чарльз вовсе не плохой человек.

В зеркалах играли блики света, а в сумраке маминой шкатулки мерцали бриллианты и жемчужины. Тень Констанции плясала на стене, когда она шла к окну взглянуть на дядю Джулиана, а там, на улице, трепетала и переливалась под солнцем молодая листва. Чарльз проник сюда, потому что порвалась охранная сеть; вот восстановлю эту сеть, и Констанция окажется внутри, а Чарльз снаружи, и он непременно уедет. Надо смыть, стереть его следы по всему дому.

– Чарльз – призрак, – сказала я. Констанция вздохнула.

Я отполировала дверную ручку в папиной комнате – и один из следов Чарльза исчез.

Наверху все было убрано, и мы спустились с тряпками, помелом, мусорным ведром и шваброй – словно ведьмы с прогулки. В гостиной мы протерли золоченые ножки стульев, арфу, и все засияло, даже мамино голубое платье на портрете. Я нацепила тряпку на швабру и смахнула пыль с лепного свадебного пирога на потолке; я слегка пошатывалась, задирая голову, но представляла, будто потолок – это пол, и я просто подметаю и смотрю вниз, на щетку, а сама – невесомая – парю в пространстве; комната раскачивается, кружится… И вот я снова стою на полу, глядя вверх.

– Чарльз еще не видел этой комнаты, – сказала Констанция. – Мама ею так гордилась, и почему я сразу не показала?

– Можно, я вместо обеда бутерброды возьму? Хочу пойти на протоку.

– Рано или поздно тебе придется сесть с ним за стол, Маркиса.

– Вечером, за ужином. Честное слово!

В столовой мы протирали все: и высокие деревянные спинки стульев, и серебряный чайный сервиз. Констанция поминутно бегала на кухню – взглянуть на дядю Джулиана; один раз я услышала, как она засмеялась и воскликнула: «Осторожно, там сплошная грязь!» Она говорила с Чарльзом.

– А куда ты посадила Чарльза вчера за ужином?

– На папино место, – ответила она и добавила:

– У него есть полное право: он гость и к тому же очень похож на папу.

– Он и сегодня там сядет?

– Да, Маркиса.

Я тщательно протерла папин стул, хотя что толку, если Чарльз сядет сюда снова? И все столовое серебро заново перетирать…

Закончив уборку, мы вернулись на кухню. Чарльз курил трубку за столом, и они с Ионой смотрели друг на друга. Табачный дым чужд нашей кухне, и плохо, что Иона опять смотрит на Чарльза. Констанция пошла в сад за дядей Джулианом; я услышала, как он сказал:

– Дороти? Нет, Дороти, я не сплю.

– Сестрица Мари меня не любит, – снова сказал Чарльз Ионе. – Как думаешь, Иона, знает сестрица Мари, как я расправляюсь с теми, кто меня не любит? Тебе помочь с каталкой, Констанция? Что, дядюшка, славно поспали?

Констанция сделала нам с Ионой бутерброды, мы ушли и забрались на дерево: я жевала, примостившись на нижней развилке, а Иона залез на ветку потоньше и караулил птиц.

– Иона, – выговаривала я ему, – не смей больше слушать брата Чарльза.

Иона удивленно таращился на меня: к приказам он не привык.

– Иона, – сказала я. – Он призрак. – Иона прикрыл глаза и отвернулся.

Надо выбрать надежное средство, чтобы прогнать Чарльза. Слабое или неверное колдовство навлечет на наш дом новые беды. Я вспомнила о маминых драгоценностях – недаром сегодня день сверкающих предметов, – но вдруг они бессильны в пасмурный день? Да и Констанция рассердится, если я выну их из шкатулки, – ведь она и сама решила их не трогать. Я вспомнила о книгах: книги обычно обладают недюжинной охранной силой; но папина-то книжка свалилась с дерева, вот и удалось Чарльзу к нам проникнуть; наверно, над Чарльзом книги не властны. Прислонившись к стволу дерева, я размышляла о колдовстве: если Чарльз не исчезнет через три дня, я разобью зеркало в прихожей.

* * *

За ужином он сидел напротив меня, на папином стуле, и огромное белое лицо заслоняло серебряный сервиз за его спиной. Он внимательно смотрел, как Констанция нарезает курицу дяде Джулиану, как раскладывает на тарелке – чтобы тому было сподручнее; он пялился на дядю Джулиана, когда тот взял кусочек и принялся перекатывать во рту.

– Вот тебе булочка, дядя Джулиан, – сказала Констанция. – Съешь мякиш.

Констанция забыла, что я не ем заправленный салат; впрочем, я и незаправленный не стала бы есть, пока нависает над столом это огромное белое лицо. Ионе курица не полагалась, он просто сидел на полу, возле меня.

– Он всегда с вами ест? – Чарльз кивнул на дядю Джулиана.

– Когда хорошо себя чувствует.

– И как ты только выдерживаешь?

– Джон, я тебе вот что скажу, – неожиданно обратился к Чарльзу дядя Джулиан, – теперь уж деньги так выгодно не вложишь, как папа вкладывал. Он был человеком проницательным, но так и не понял, что времена меняются.

– С кем он разговаривает? – спросил Чарльз у Констанции.

– Он думает, что ты его брат Джон.

Чарльз долго смотрел на дядю Джулиана, а потом, покачав головой, принялся за курицу.

– Слева от вас, молодой человек, стул моей покойной жены, – произнес дядя Джулиан. – Я отлично помню, как она сидела здесь в последний раз, мы тогда…

– Об этом ни слова. – Чарльз погрозил пальцем дяде Джулиану; палец блестел от жира, потому что Чарльз ел курицу руками. – Мы об этом больше не говорим.

Констанция была мною довольна – ведь я пришла к ужину – и взгляды мои встречала улыбкой. Она знала, что я не ем при чужих, она оставит мне все на тарелке, а потом даст поесть на кухне; про заправленный салат она явно забыла.

– Я утром заметил: ступенька на заднем крыльце сломана. – Чарльз взял блюдо с курицей и стал присматривать еще кусок. – Давай-ка я починю. Надо свой хлеб отрабатывать.

– Очень будет мило с твоей стороны, – отозвалась Констанция. – Мы без ступеньки давно мучаемся.

– Я завтра сбегаю в поселок за табаком для трубки, могу купить все, что надо.

– Но в поселок по вторникам хожу я! – Я испугалась.

– Ты? – Он глядел на меня через стол: огромное белое лицо повернулось и глядело на меня в упор. Я притихла, вспомнив, что поселок – первый шаг на пути Чарльза домой.

– Маркиса, дорогая, я думаю, мысль отличная, если Чарльза это не затруднит. Мне всегда тревожно, когда ты уходишь в поселок. – Констанция засмеялась. – Чарльз, я дам тебе денег, список, и ты станешь мальчиком на посылках.

– Ты хранишь деньги в доме?

– Конечно.

– Не слишком разумно.

– Но они у папы в сейфе.

– Все равно неразумно.

– Уверяю вас, сэр, – произнес дядя Джулиан. – Я внимательнейшим образом просмотрел их конторские книги, а уж потом согласился иметь с ними дело. Меня не проведешь.

– Значит, я лишаю работы сестрицу Мари? – Чарльз опять посмотрел на меня. – Придется подыскать ей другую работу, Конни.

Я заранее, задолго до ужина, решила, что скажу ему.

– Amanita phalloides, – сказала я, – содержит три ядовитых вещества. Во-первых, аманитин, он действует медленно, но чрезвычайно сильно. Затем фаллоидин – действует мгновенно; и, наконец, фаллин, он растворяет красные кровяные тельца, хотя сильным действием не обладает. Первые признаки отравления проявляются через сорок часов. Признаками являются резкие острые боли в животе, холодный пот, рвота…

– Послушай, – Чарльз положил кусок курицы на тарелку, – ты это брось.

А Констанция смеялась:

– Ой, Маркиса, – она захлебывалась от смеха, – какая же ты глупышка! Это я ее научила, – пояснила она Чарльзу. – У протоки и в поле растут грибы, и я заставила ее выучить все о ядовитых грибах. Ой, Маркиска!

– Смерть наступает спустя пять – десять дней после отравления, – продолжала я.

– Ничего смешного, – сказал Чарльз.

– Глупышка – Маркиска! – повторила Констанция.

6

Чарльз, хоть и ушел в поселок, по-прежнему угрожал дому; к тому же Констанция дала ему ключ от калитки. Когда-то у каждого из нас было по ключу – у папы, у мамы, у всех, – и висели они на крючке возле кухонной двери. Когда Чарльз отправился в поселок, Констанция сняла ему ключ – наверно, папин – и дала список для лавки и деньги: расплатиться за покупки.

– Опрометчиво хранить деньги в доме. – С минуту он крепко держал деньги в руке, потом полез в задний карман за кошельком. – Не следует одиноким женщинам держать деньги в доме.

Я забилась в свой уголок, но Иону к себе не подпускала, покуда Чарльз не ушел.

– Ты ничего не забыла? – спросил он Констанцию. – Терпеть не могу ходить дважды.

Когда он был уже далеко и дошел, должно быть, до черного камня, я сказала:

– Он забыл библиотечные книги.

Констанция посмотрела на меня пристально.

– Мисс Злючка, вы нарочно не напомнили.

– Что ему до наших книг? Он в доме чужой, ему и дела нет до наших книг.

– Представляешь, – Констанция заглянула в кастрюльку на плите, – скоро будем салат собирать, такая теплынь стоит.

– А на Луне… – начала я, но замолчала.

– На Луне, – Констанция обернулась с улыбкой, – ты, конечно, ешь салат круглый год?

– На Луне всегда есть всё. И салат, и тыквенный пирог, и Amanita phalloides. И растения, пушистые, как кошки, и кони поводят крыльями, точно танцуют. На Луне дядя Джулиан выздоровеет, и там всегда будет светить солнце. Ты наденешь мамин жемчуг и станешь петь, а солнце будет светить всегда.

– Я тоже хочу на твою Луну. Не замесить ли имбирную коврижку? Или остынет? Вдруг Чарльза долго не будет?

– Не пропадет твоя коврижка, я ее сама съем.

– Чарльз сказал, что обожает имбирную коврижку.

Я строила на столе домик из библиотечных книг, две на ребро – стенки, а третья сверху, поперек, – крыша.

– Ты старая колдунья, – сказала я. – И живешь ты в имбирной избушке.

– А вот и нет, – отозвалась Констанция. – Я живу в чудесном доме с сестренкой Маркисой.

Я рассмеялась, глядя на нее: хлопочет над своими кастрюльками, лицо все в муке.

– Может, он никогда не вернется, – сказала я.

– Вернется-вернется – я ему коврижку пеку.

Чарльз лишил меня работы – заняться нечем. Я решила было пойти на протоку, но одумалась: протоки там могло не оказаться вовсе, ведь по вторникам я туда никогда не ходила. А поселковые, верно, поджидают меня, посматривают на дорогу, подмигивают и вдруг столбенеют – вместо меня идет Чарльз. Где же, где Мари Кларисса Блеквуд? – все ошеломлены. Я хихикнула: Джим Донелл и мальчишки Харрисы небось все глаза проглядели – не иду ли?

– Чего смеешься? – Констанция повернулась.

– Я придумала: ты слепишь имбирного человечка, а я назову его Чарльз и съем.

– Ох, Маркиса, ты опять за свое.

Констанция сейчас рассердится – и на меня, и на коврижку; уберусь-ка лучше из кухни подобру-поздорову. Впереди все утро, но дом покидать не хочется, да и самое время поискать средство против Чарльза; я направляюсь наверх, а запах имбиря преследует меня почти до второго этажа. Чарльз оставил дверь в комнату приоткрытой – не настежь, но вполне достаточно, чтобы просунуть руку.

Я толкаю сильнее, дверь открывается, и глазам предстает папина комната – теперь это комната Чарльза. Постель за собой он убрал – видно, мать в детстве научила. Чемодан на стуле, но закрыт; есть его вещи и на комоде, среди папиных: там и трубка, и носовой платок – все, чем осквернил Чарльз папину комнату. Один из ящиков комода слегка выдвинут: все-таки Чарльз рылся в папиных вещах. На цыпочках почти бесшумно, а то Констанция внизу услышит – подхожу к ящику. Чарльз, верно, разглядывал папины! вещи украдкой; узнай он, что я пронюхала, непременно бы разозлился; значит, вещи из этого ящика наверх наверняка обладают над Чарльзом величайшей властью, ведь они несут печать его вины. Я ничуть не удивилась, обнаружив, что он рылся в драгоценностях: в выдвинутом ящике оказалась обтянутая кожей шкатулка, а в: ней – я знала – золотые часы с цепочкой, запонки и перстень с печаткой. Мамины драгоценности мне трогать не разрешалось, а про папины у нас с Констанцией речи не было, мы в этой комнате вчера даже не убирали; наверно, можно открыть шкатулку и что-нибудь вынуть?

Часы покоятся отдельно, на атласной подушечке, и молчат – не тикают; возле них змейкой свернулась цепь. К перстню я не притронулась, от перстней и колец все внутри сжимается, стягивается проволокой, колец не разомкнуть – они безвыходны; а вот цепочка от часов мне понравилась, стоило вынуть – она обвилась, прильнула к руке. Я бережно поставила шкатулку в ящик, плотно задвинула его и вышла, прикрыв за собой дверь; я отнесла цепочку к себе, и там, на подушке, она снова свернулась сонной золотой змейкой. Сначала я решила ее закопать, но пожалела: она и так долго лежала в темноте шкатулки в папином ящике, она заслужила место наверху, прибью-ка ее вместо упавшей с дерева книжки, пусть сияет там в солнечных лучах… Констанция на кухне пекла имбирную коврижку, дядя Джулиан спал у себя в комнате, Чарльз обследовал поселковые магазины, а я лежала на кровати и играла с золотой цепочкой.

* * *

– Это золотая цепочка от часов брата, – дядя Джулиан, любопытствуя, вытянул шею. – Я полагал, что его похоронили при часах.

Чарльз трясущейся рукой протягивал цепочку, рука так и ходила ходуном на фоне желтой стены.

– На дереве! – Его голос тоже дрожал. – Я нашел ее на дереве, прибитую; Господи Боже мой! Что у вас за дом?!

– Ерунда, – сказала Констанция. – Поверь, Чарльз, это сущая ерунда.

– Ерунда?! Конни, эта штука сделана из золота!

– Но она никому не нужна.

– Повреждено одно звено, – Чарльз все оплакивал цепочку. – А я мог бы ее носить. Какого черта вы так обращаетесь с ценными вещами? Мы могли бы ее продать, – сказал он Констанции.

– Зачем?

– Я-то был совершенно уверен, что его похоронили при часах с цепочкой, – сказал дядя Джулиан. – Брат не из тех, кто легко расстается с вещами. Полагаю, он просто не знал, что ее отобрали.

– Она дорогая, – Чарльз терпеливо объяснял Констанции. – Это золотая цепочка, она, вероятно, стоит немалых денег. Разумные люди не прибивают на деревья такие ценные вещи.

– Успокойся, обед остынет.

– Я возьму ее и положу обратно в шкатулку, – сказал Чарльз. Никто, кроме меня, не заметил, что он знает, где ей положено лежать. Он поглядел на меня. – Мы еще выясним, как цепочка попала на дерево.

– Ее повесила Маркиса, – сказала Констанция. – Садись обедать.

– Откуда ты знаешь? Про Мари?

– Она всегда так делает, – Констанция улыбнулась мне. – Глупышка – Маркиса.

– Неужели правда? – Чарльз медленно пошел к столу, не сводя с меня глаз.

– Брат любил себя чрезвычайно, – произнес дядя Джулиан. – Самовлюбленный человек и весьма нечистоплотный.

* * *

На кухне все стихло; Констанция пошла укладывать дядю Джулиана, он всегда спал после обеда.

– Куда же денется бедняжка Мари, если сестра выгонит ее из дома? – спросил Чарльз у Ионы; тот прислушался. – Что станется с бедняжкой Мари, если Констанция и Чарльз ее разлюбят?

* * *

Не знаю, с чего мне вдруг взбрело в голову, что Чарльза можно попросить – и он уедет. Я отчего-то решила, что достаточно попросить его повежливей; наверно, сам он об отъезде и не думает – так надо ему напомнить. И поскорее, иначе дом пропитается его духом насквозь – не смоешь, не вытравишь никогда. Дом и так уже пропах им, его табаком и лосьоном для бритья; братец целыми днями топает по всем комнатам, оставляет на кухне трубку, раскидывает повсюду перчатки, кисет и бесчисленные коробки спичек. Он ходит в поселок каждый день, приносит газеты и бросает их повсюду, даже на кухне, а там они могут попасться на глаза Констанции. Искрой от трубки он прожег обивку на стуле в гостиной; Констанция не заметила, а я решила ей не показываться надеялась, что теперь оскорбленный дом отторгнет Чарльза сам.

– Констанция, он не говорил, что собирается уезжать? – спросила я одним прекрасным утром; Чарльз жил в доме уже три дня.

Констанция сердилась все больше и больше, когда я заговаривала о его отъезде; прежде она всегда слушала меня с улыбкой и сердилась только, когда мы с Ионой нашкодим; теперь часто хмурилась, словно вдруг взглянула на меня иными глазами.

– Я уже сто раз тебе говорила: не смей болтать глупости про Чарльза. Он наш брат, мы его пригласили, а уедет он – когда захочет.

– Дяде Джулиану от него хуже.

– Просто Чарльз старается отвлечь дядю Джулиана от печальных воспоминаний. И я с ним согласна. Дяде Джулиану надо больше радоваться.

– Зачем ему радоваться, если он все равно умрет?

– Я не исполнила свой долг, – сказала Констанция.

– Что такое долг?

– Я здесь пряталась, – Констанция говорила медленно, точно подбирала слова на ощупь. Она стояла у плиты в солнечных лучах – золотоволосая, синеглазая, но неулыбчивая – и медленно говорила:

– Из-за меня дядя Джулиан живет прошлым, бесконечно проживает тот ужасный день. И ты у меня совсем одичала; когда ты причесывалась в последний раз?

Я не позволю себе сердиться, а на Констанцию – тем более! Но чтоб он сдох, этот Чарльз! Констанцию нужно защищать, как никогда прежде; если я разозлюсь или отвлекусь, она запросто погибнет. Я осторожно начала:

– На Луне…

– На Луне, – Констанция обидно засмеялась. – Я сама во всем виновата. Я не понимала, что нельзя пускать все на самотек и бесконечно прятаться. Я виновата перед тобой и перед дядей Джулианом.

– Так-то твой Чарльз ступеньку чинит?

– Дяде Джулиану место в больнице, с нянями и сиделками. А ты… – Она широко раскрыла глаза, точно увидела вдруг свою Маркису, и протянула ко мне руки. – Ох, Маркиска! – Она тихонько рассмеялась. – Я тоже хороша: вздумала тебя ругать.

Я подошла к ней и обняла:

– Я люблю тебя, Констанция.

– Ты хорошая девочка, Маркиса, – сказала она.

И тогда я пошла разговаривать с Чарльзом. Разговор – я знала – дастся мне нелегко, время вежливых разговоров почти упущено, но все же разок попробую. Даже сад утратил красоту: там, возле яблонь, маячил Чарльз, и яблони согнулись и искривились. Я спустилась с крыльца и медленно направилась к Чарльзу. Я пыталась пробудить милосердие в своей душе – ведь говорить надо по-хорошему; но стоило мне вспомнить, как это огромное белое лицо глазеет и ухмыляется, мне хотелось лишь одного: бить, дубасить, колотить – лишь бы лицо исчезло, мне хотелось увидеть в траве хладное тело и топтать, топтать его… Но милосердие в себе я все же пробудила и медленно подошла к Чарльзу.

– Брат Чарльз, – окликнула я. Он повернулся. И мне опять захотелось, чтобы он умер.

– Брат Чарльз…

– Что тебе?

– Я хочу попросить вас: уезжайте, пожалуйста.

– Ладно, – сказал он. – Считай, что попросила.

– Прошу, уезжайте. Вы уедете?

– Нет.

Больше мне сказать было нечего. Из его кармана свисала папина золотая цепочка от часов: нацепил, несмотря на помятое звено; и часы папины наверняка в кармане. Завтра он непременно наденет папин перстень с печаткой и, возможно, заставит Констанцию надеть мамино жемчужное ожерелье.

– От Ионы отвяжитесь, – сказала я.

– Еще неизвестно, кто из нас двоих останется здесь через месячишко: ты или я.

Я бросилась к дому, ворвалась в папину комнату и туфлей ударила по зеркалу над комодом – оно треснуло поперек. Тогда я ушла к себе и заснула у окошка, положив голову на подоконник.

* * *

Все эти дни я хорошо помнила, что надо быть добрей к дяде Джулиану. Я его жалела: он почти не выходил из комнаты, получал на подносе и завтрак, и обед и лишь к ужину выбирался в столовую – под презрительный взгляд Чарльза.

– Кормила б его с ложки, что ли? – говорил Чарльз Констанции. – Он же выпачкался с головы до ног.

– Простите, я нечаянно, – дядя Джулиан глядел на Констанцию.

– Впору слюнявчик надевать, – смеялся Чарльз.

По утрам на кухне Чарльз уминал все подряд: и ветчину, и картошку, и яичницу, и горячие булочки, и пончики, и гренки, а дядя Джулиан дремал над остывающим молоком в своей комнате; порой, когда он звал. Констанцию, Чарльз говорил:

– Да скажи, что занята! Он под себя ходит, а ты пляшешь вокруг целыми днями. Помыкает тобой, как хочет!

В эти солнечные утра я старалась позавтракать до прихода Чарльза; если не успевала – забирала тарелку и садилась доедать на траву под каштаном. Как-то я подошла к окну дяди Джулиана с нежным, свежим листом каштана и положила на подоконник. Я стояла на солнышке и заглядывала в темную комнату: он лежал неподвижно, и ему снились сны – причудливые сны старого дяди Джулиана; надо быть к нему добрее; пошла на кухню и сказала Констанции:

– Испеки дяде Джулиану к обеду мягкий пирожок.

– Констанция сейчас занята, – произнес Чарльз с набитым ртом. – Твоя сестра и так батрачит, разгибая спины.

– Испечешь? – спросила я снова.

– Прости, дел много.

– Но дядя Джулиан умирает.

– Констанция очень занята, – сказал Чарльз. – Беги, играй.

* * *

Однажды я пошла вслед за Чарльзом; дальше черного камня мне дороги не было: сегодня не пятница и не вторник; я осталась у черного камня и смотрела на Чарльза, идущего по Главной улице. Он поболтал со Стеллой – она грелась на солнышке у порога кафе – и купил у нее газету; потом подсел к сплетникам – тут уж я повернулась и пошла к дому. Если мне доведется снова идти в лавку, Чарльз наверняка окажется среди злобных зевак. Констанция возилась в саду, дядя Джулиан спал в каталке на припеке; я тихонько присела на скамейку, и Констанция, не поднимая головы, спросила:

– Где ты была, Маркиса?

– Бродила. Где мой кот?

– Знаешь, хватит бродить, мы тебе запрещаем. Пора остепениться.

– Это кто же «мы» – ты и Чарльз?

– Маркиса, – Констанция обернулась ко мне. Она так и осталась стоять на коленях на земле, только сцепила руки. – Я до недавнего времени не осознавала, насколько я не права, что обрекла тебя и дядю Джулиана на затворничество. Зачем мы прятались от людей, почему не жили как все? Дядя Джулиан давным-давно мог бы лечь в больницу, там хороший уход, там есть сиделки. А тебе, – она беспомощно развела руками. – Тебе пора иметь поклонников, – вымолвила она наконец и рассмеялась. Даже ей подумать смешно.

– У меня есть Иона, – сказала я, и мы принялись смеяться вместе, дядя Джулиан вдруг пробудился и тоже закрякал по-стариковски.

– Ты глупейшая на свете глупышка, – сказала я Констанции и отправилась искать Иону. Пока я бродила, вернулся Чарльз, принес газету и бутылку вина – себе к ужину, принес он и папино кашне – я накрепко примотала им калитку, чтобы Чарльз, хоть и с ключом, не мог вернуться обратно.

– Я мог бы этот шарф носить, – произнес он раздраженно; я сидела на огороде среди листьев салата возле спящего Ионы, но явственно слышала голос Чарльза. – Вещь дорогая и по цвету мне подходит.

– Это отцовское кашне, – сказала Констанция.

– Кстати, на днях я намерен перебрать всю его одежду. – Он замолчал: усаживался, должно быть, на мою скамейку. Потом небрежно продолжил:

– Да, еще, пока я здесь, надо бы просмотреть бумаги твоего отца. Вдруг там что-нибудь важное?

– Только не мои, – произнес дядя Джулиан. – Пусть этот молодой человек не вздумает прикасаться к моим бумагам.

– Я даже кабинета твоего отца не видел, – сказал Чарльз.

– Мы туда редко заходим, там с тех пор никто ничего не трогал.

– Кроме сейфа, конечно, – уточнил Чарльз.

– Констанция?

– Что, дядя Джулиан?

– Пускай мои бумаги достанутся тебе, И чтоб никто, слышишь, никто к ним не прикасался!

– Хорошо, дядя Джулиан.

Сейф с деньгами мне открывать не разрешалось. Просто зайти в кабинет можно, но мне там не нравилось – я и к двери-то никогда не подходила. Нечего Констанции впускать Чарльза в папин кабинет, у него и без того папина спальня, и папины часы с цепочкой, и папин перстень с печаткой. Нелегко, наверно, быть демоном и призраком, даже Чарльзу это непросто: следи непрестанно, чтоб маска не сползла, иначе узнают в тебе демона и прогонят; и за голосом следи, и за выражением лица, и за повадками – а то выдашь себя и пропал. Интересно, предстанет он в своем истинном обличье, если умрет? Похолодало; Констанция, должно быть, повезла дядю Джулиана в дом; я тоже пошла, оставив спящего Иону в зарослях салата. Дядя Джулиан судорожно сгребал свои бумажки в стопку, а Констанция чистила картошку. Чарльз топал наверху, и кухня без него показалась мне теплой, яркой, радостной.

– Иона спит в листьях салата, – сказала я.

– Кошачья шерсть – лучшая приправа к салату, – ласково отозвалась Констанция.

– Пора завести коробку, – провозгласил дядя Джулиан. Он откинулся в каталке и сердито смотрел на свои бумаги. – Все пора сложить в коробку, немедленно. Слышишь, Констанция?

– Хорошо, дядя Джулиан, я найду тебе коробку.

– Сложу бумаги в коробку, поставлю коробку в своей комнате, и этот проходимец их не тронет. Констанция, он проходимец!

– Ну что ты, дядя. Чарльз хороший, добрый человек.

– Он бесчестен. И отец его был бесчестен. Оба мои брата были бесчестны. И не разрешай ему брать мои бумаги, я не позволю рыться в моих бумагах, я не потерплю, чтоб он совал сюда свой нос. Так ему и передай. Он выродок, незаконнорожденный ублюдок.

– Дядя Джулиан!

– В переносном смысле, разумеется. Оба моих брата женились на сильных женщинах; но так уж повелось у мужчин говорить о неприятных людях – для красного словца… Прости, что оскорбил твой слух, дорогая.

Констанция молча подошла к двери в подпол, лестница за дверью вела к бесчисленным банкам и баночкам. Констанция тихонько спускалась по лестнице; шаги Чарльза доносились сверху, шага Констанции – снизу.

– Вильгельм Оранский был незаконнорожденным, – пробормотал дядя Джулиан и, схватив обрывок бумаги, записал эту мысль. Констанция вернулась из подпола с коробкой для дяди Джулиана.

– Вот тебе чистая коробка.

– Зачем?

– Сложить бумаги.

– Этот молодой человек не смеет трогать мои бумаги. Констанция, я не потерплю, чтоб он трогал мои бумаги.

– Это я во всем виновата, – Констанция повернулась ко мне. – Надо было положить его в больницу.

– Констанция, дорогая, я переложу бумаги в коробку, дай-ка мне ее, будь любезна.

– Но ему здесь хорошо, – сказала я.

– Все надо было сделать иначе.

– Бессердечно отдавать его в больницу.

– Придется, если я… – Констанция вдруг осеклась и отвернулась к раковине с картошкой. – Добавить грецких орехов в яблочное пюре?

Я застыла. Я вслушивалась в недосказанное. Время иссякает, оно тисками сдавило дом, оно губит меня… Пора разбить зеркало в прихожей. Шаги Чарльза слышны на лестнице – в прихожей – на кухне.

– О, я вижу, все в сборе, – произнес он. – Что на ужин?

Вечером Констанция играла в гостиной; длинная тень от арфы плавно изгибалась на мамином портрете, звуки лепестками осыпались со струн. Она играла «По морю на небеса», «Беги, река моя, беги», «Я видел женщину» – все, что когда-то играла мама, но никогда мамины пальцы не перебирали струн так легко, так согласно с мелодией. Дядя Джулиан старался не заснуть, то слушал, то задремывал; Чарльз не осмелился задрать ноги на диванную спинку, но он все время ерзал, а табачный дым клубился вокруг свадебного пирога на потолке.

– Нежнейшее туше, – произнес дядя Джулиан. – Все женщины в семье Блеквудов – прирожденные музыкантши.

Чарльз поднялся и выбил трубку о каминную решетку.

– Как мило, – он взял в руки фигурку из дрезденского фарфора. Констанция перестала играть, и он обратился к ней: – Ценная вещь?

– Нет. Но мама их очень любила.

Дядя Джулиан сказал:

– Больше всего мне нравятся «Шотландские колокольчики». Констанция, дорогая, сыграй…

– Хватит на сегодня, – оборвал его Чарльз. – Нам с Констанцией надо поговорить, дядя. Пора обсудить дальнейшую жизнь.

7

Четверг – день моего наивысшего могущества. Его-то я и выбрала, чтобы покончить с Чарльзом раз и навсегда. Поутру Констанция замесила тесто на пряное печенье – решила испечь к ужину; конечно, зря она эту возню затеяла: четверг-то оказался последним днем, только мы этого не знали заранее. Даже дядя Джулиан не подозревал; в то утро Констанция вывезла его на кухню, окутанную ароматами корицы и мускатного ореха, – ему было лучше, и он снова принялся запихивать бумаги в коробку. Чарльз взял молоток, нашел гвозди и доску и теперь нещадно колотил по крыльцу; из окошка я увидела, что бьет он неумело, и обрадовалась: пускай-ка саданет себе молотком по пальцу. Убедившись, что все при деле, я украдкой – чтобы не услышала Констанция – пробралась наверх, в папину комнату. Первым делом надо остановить папины часы, которые завел Чарльз. Он чинит крыльцо – значит, часы наверняка не надел, да и цепочка из его кармана с утра не свисала; часы, цепочка и перстень с печаткой обнаружились на папином комоде, там же валялся кисет и четыре коробка спичек. Спички мне вообще трогать запрещено, но уж эти – Чарльзовы – я и подавно не трону. Я поднесла часы к уху: послушать, как тикают; на прежнее место стрелки не вернуть, часы идут уже двое или трое суток, но я крутила и крутила стрелки назад, покуда не услышала жалобный хруст – часы встали. Уверившись, что Чарльзу их не завести, я бережно положила часы на прежнее место; по крайней мере одна вещь в доме освобождена от чар, панцирь Чарльза дал трещину. С цепочкой все в порядке – ломать не надо, и так сломана; а перстней я не люблю. Чарльз заколдовал все в доме – не выветришь; но если изменить, переиначить сперва папину комнату, потом кухню, гостиную, кабинет и, наконец, сад – Чарльз заплутает, растеряется, не узнает ничего вокруг, он решит, что это другой – не наш – дом, и уедет. И вот я переиначиваю папину комнату – быстро и бесшумно.