Текст книги "В убежище (сборник)"

Автор книги: Ширли Джексон

Соавторы: Берхард Борге
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

Еще ночью, в темноте, я принесла из леса в большой корзине коры, палок, листьев, а еще битого стекла и железок с опушки. Иона проводил меня до леса и обратно, его забавляло, что все спят, а мы бродим. Теперь, переиначивая папину комнату, я сняла со стола книги, а с кровати одеяла; вместо них набросала осколков, железок, коры, палок и листьев. Забрать папины вещи к себе в комнату нельзя; я прокралась на чердак, где лежат их вещи, и сложила все там. На кровать Чарльза я вылила целый кувшин воды – не спать ему там больше! Зеркало над комодом уже разбито – в нем Чарльз себя не увидит. Он не найдет ни книг, ни вещей, он заплутает среди листьев и палок. Я сорвала занавески и оставила их на полу, теперь уж он волей-неволей выглянет из окна: на аллею и шоссе, что уводит далеко-далеко.

Я удовлетворенно оглядела комнату. Вряд ли такой разгром придется по душе демону-призраку. Я уже лежала на своей кровати и играла с Ионой, когда в саду заорал Чарльз:

– Это уж чересчур! – орал он. – Слышишь, чересчур!

– Что на сей раз? – Констанция подошла к кухонной двери; из глубины кухни дядя Джулиан сказал:

– Вели этому молодчику – пусть заткнется!

Я тут же выглянула: прибить гвоздь Чарльзу оказалось не по силам – молоток и доска на земле, а ступенька по-прежнему сломана; Чарльз шел от протоки и что-то нес; интересно, что?

– Ты представляешь! Я просто глазам своим не поверил! – Он подошел совсем близко, но продолжал орать. – Ты взгляни, Конни, ты только взгляни!

– Это Маркисино, – сказала Констанция.

– С какой стати Маркисино? Это же деньги!

– Да я помню, помню, – сказала Констанция. – Серебряные монеты. Я даже помню, когда она их закопала.

– Но здесь долларов двадцать или даже тридцать! Возмутительно!

– Она обожает закапывать.

Чарльз все орал и яростно размахивал шкатулкой с монетами. Вот бы уронил, представляю: Чарльз на четвереньках шарит по траве – мое серебро ищет.

– Это не ее деньги, – гремел он. – По какому праву она их прячет?!

И как его угораздило найти шкатулку? Наверно, они притягиваются – деньги к Чарльзу, а Чарльз деньгам, – притягиваются и вблизи, и вдали. А может, он методично перекапывает всю нашу землю в поисках сокровищ?

– Это чудовищно, – орал он. – Чудовищно! У нее нет никакого права!

– Да кому от этого хуже? – озадаченно спросила Констанция.

На кухне дядя Джулиан настойчиво требовал Констанцию и стучал кулаком об стол.

– А вдруг она еще где-то деньги зарыла? – Чарльз обвиняюще потрясал шкатулкой. – Вдруг эта чокнутая девица закопала сотни, тысячи долларов – да так, что ни тебе, ни мне не найти?!

– Она любит закапывать, – сказала Констанция. – Иду, дядя Джулиан.

Чарльз вошел на кухню следом за ней, нежно прижимая к себе шкатулку. Можно, конечно, закопать ее обратно – потом, когда он уедет, но все равно противно. Я вышла к лестнице и увидела сверху, как Чарльз направляется через прихожую в кабинет: он явно собирался засунуть мою шкатулку в папин сейф. Я тихонько сбежала по ступеням и – через кухню – на улицу. Констанция сказала:

– Глупышка Маркиска. – Она раскладывала пряное печенье ровными рядами – остывать.

Я задумалась: что сделать с Чарльзом? Может, превратить в муху и забросить пауку в паутину: пускай трепыхается, спутанный по рукам и ногам, пускай жужжит и умирает в мушином обличье; я стану желать ему смерти, и он непременно умрет. А может, привязать его к дереву навечно, чтобы тело вросло в ствол, а рот покрылся корой? Или закопать в землю вместо шкатулки? Монеты так надежно лежали там до его приезда; окажись Чарльз под землей, я с радостью пройдусь по нему, да еще и притопну вдобавок.

Он даже не потрудился закидать яму. Представляю: шел он, шел и вдруг заметил, что земля копаная; остановился, присмотрелся и принялся бешено рыть обеими руками, сердито озираясь, и наконец – задыхающийся, алчный, потрясенный – извлек мою шкатулку с монетами.

– Я не виновата, – сказала я яме.

Надо похоронить здесь что-нибудь другое, лучше всего – самого Чарльза. Яма для его головы как раз впору. Я нашла подходящий круглый камень и рассмеялась: нацарапала на нем нос, рот, глаза и похоронила в яме.

Прощай, Чарльз, – сказала я. – И впредь здесь не шастай и чужого не трогай.

У протоки я пробыла около часа; как раз в это время Чарльз наконец поднялся в комнату, которая была отныне не его и не папиной… На миг мне почудилось, что Чарльз и в убежище моем побывал, но нет – все на месте, а Чарльз наверняка все бы перерыл. Но поблизости он все-таки был – я чуяла его дух; пришлось заменить траву и листья с моего ложа и вытрясти одеяло. И плоский камень, иногда служивший мне столом, я отмыла дочиста, и ветку перед входом заменила. Интересно, вернется Чарльз сюда искать новые клады? А мои разноцветные стеклянные шарики ему тоже понравятся? В конце концов я проголодалась и отправилась домой. Чарльз по-прежнему кричал на кухне.

– Уму непостижимо! – пронзительно вопил он. – Просто уму непостижимо!

Сколько же он намерен так орать? Дом полнится черным колдовским звоном, голос Чарльза становится все выше. Он кричит все тоньше – вот-вот запищит, как мышь. Но до этого дело не дошло; увидев меня на ступенях, Чарльз умолк, а потом снова заговорил, но уже пониже и помедленней.

– Вернулась, значит… – С места он не сдвинулся, но произнес это так, будто пошел прямо на меня.

Я на него не глядела, я глядела на Иону, а он – на Чарльза.

– Я еще не решил, как с тобой расправиться, сказал Чарльз. – Но урок мой ты запомнишь крепко.

– Чарльз, не пугай ее. – Голос Констанции мне тоже не понравился – чужой и нерешительный. – Это же я виновата. – Она теперь постоянно винила себя во всем.

Мне захотелось помочь Констанции или хотя б рассмешить ее.

– Amanita pantherina, – сказала я, – чрезвычайно ядовита. Amanita rubescens – съедобна и вкусна. Cicuta maculata – одно из самых ядовитых диких растений. Apocynum cannabinum не относится к наиболее ядовитым растениям, но паслен сладко-горький…

– Замолчи, – сказал притихший Чарльз.

– Констанция, – сказала я. – Мы с Ионой пришли обедать.

– Сначала тебе придется объясниться с братом Чарльзом, – ответила она, и я похолодела.

Чарльз сидел за столом, чуть повернув стул к двери, – хотел видеть меня на пороге. За его спиной, облокотясь на раковину, стояла Констанция. Дядя Джулиан перекладывал бумажки за своим столом. Кухня была заставлена остывающим пряным печеньем, пахло корицей и мускатным орехом. Интересно, Ионе достанется пряное печеньице? Нет, не досталось, ведь этот день оказался последним.

– Послушай, – начал Чарльз. Он притащил на кухню палок и мусора – сколько в руках унес, – хотел, видно, доказать Констанции, что они, в самом деле, были в его комнате; а может, он так и комнату собирается расчистить – пригоршня за пригоршней? Палки и грязь на чистейшем кухонном столе – картина удручающая, оттого-то Констанция такая грустная.

– Послушай, – повторил Чарльз.

– Я не могу работать – этот молодой человек болтает без умолку, – сказал дядя Джулиан. – Констанция, вели ему помолчать немного.

– Кстати, вас тоже касается, – Чарльз говорил по-прежнему тихо. – Довольно я терпел вас обоих, хватит. Одна в комнате гадит, деньги в землю закапывает, другой даже имени моего запомнить не может.

– Чарльз, – уточнила я его имя для Ионы. Деньги-то я закапывала, но имя его помню; а бедный, старый дядя Джулиан ничего не может: ни деньги закопать, ни имени вспомнить. Надо все-таки быть добрее к дяде Джулиану.

– Дашь дяде Джулиану пряного печенья на ужин? – спросила я Констанцию. – И Ионе дай.

– Мари Кларисса, – произнес Чарльз. – Тебе дается последняя возможность объясниться. Почему ты устроила в комнате хлев?

Отвечать ему незачем. Он же не Констанция; да и любое мое слово он использует, чтобы снова захватить власть над домом. Я сидела на ступеньке и чесала Иону за ушком, а ушко слегка подергивалось.

– Отвечай, – сказал Чарльз.

– Сколько раз повторять тебе, Джон, я об этом ровным счетом ничего не знаю, – дядя Джулиан ударил кулаком по столу, и бумажки разлетелись. – В женские дрязги я не вникаю. Жены цапаются – пускай, нам в их склоки встревать не пристало. Попреки чужды мужчинам, тем более нельзя грозить друг другу, если повздорили жены. Ты мелочен, Джон, ты мелочен.

– Да заткнитесь! – закричал Чарльз; хорошо, что он снова кричит. – Констанция, – сказал он потише, – это какой-то кошмар. С этим надо кончать, немедленно кончать!

– …не потерплю, чтобы родной брат затыкал мне рот. Мы покинем твой дом, Джон, если таково твое желание. Но одумайся, прошу тебя. Мы с женой…

– Это я во всем виновата, только я, – Констанция говорила так, будто вот-вот заплачет. Нет, нельзя, невозможно, она не плакала столько лет! Подбежать бы к ней, утешить, да ноги точно свинцом налились, и внутри все окаменело.

– Ты – черная сила, – сказала я Чарльзу. – Ты призрак и демон.

– Что? Какого черта?!

– Не обращай внимания, – сказала Констанция. – Маркиса несет чепуху.

– Я, Джон, все больше сомневаюсь в твоем благородстве. Ты корыстолюбец и, возможно, даже подлец, ты хочешь все в этом мире прибрать к рукам.

– Это психдом, – убежденно сказал Чарльз, – Констанция, это психдом.

– Я сейчас уберу в твоей комнате, Чарльз, не сердись, умоляю тебя. – Констанция бросила на меня сердитый взгляд, но я сидела как каменная, не в силах пошевелиться.

– Послушайте, дядя Джулиан, – Чарльз встал и подошел к столу.

– Не прикасайся к моим записям, – дядя Джулиан пытался прикрыть бумажки руками. – Не тронь мои записи, выродок.

– Кто я?! – спросил Чарльз.

Дядя Джулиан обратился к Констанции:

– Прости, это не для твоих ушей. Но все же вели этому юному выродку держаться отсюда подальше.

– Хватит, – оборвал Чарльз дядю Джулиана. – Наслушался. Я не собираюсь трогать ваши идиотские бумаги, и я никакой не Джон.

– Разумеется, ты не Джон, ты и ростом не вышел. Ты просто юный выродок, и отправляйся-ка к своему отцу, который, к моему величайшему сожалению, приходится мне братом. Так ему и передай. И мать пусть слышит, она женщина сильная, да родных не жалует – это она порвала с нами родственные отношения. Если захочешь, повтори самые крепкие мои слова в ее присутствии, я разрешаю.

– Но все давно забылось, дядя Джулиан; мы с Констанцией…

– Это ты забылся, юноша, ты не смеешь говорить со мной таким тоном. Отрадно слышать, что ты раскаялся, но ты отнял у меня слишком много времени. И сиди теперь тише воды, ниже травы!

– Сначала я договорю с вашей племянницей Мари Клариссой.

– Моя племянница Мари Кларисса давным-давно умерла, юноша. Не пережила потери родных. Я полагал, тебе это известно.

– Что? – Взбешенный Чарльз повернулся к Констанции.

– Моя племянница Мари Кларисса умерла в приюте от тоски и одиночества, пока ее сестру таскали по судам по обвинению в убийстве. Но она в моей книге существенной роли не играет. Хватит о ней.

– Вот же она сидит! – Чарльз махнул рукой в мою сторону, лицо его налилось кровью.

– Молодой человек! – Дядя Джулиан отложил карандаш и развернулся к Чарльзу. – Я, по-моему, указывал вам на важность моей работы. Но вы продолжаете мне мешать. С меня довольно. Замолчите или выйдите вон!

Я хохотала без удержу, даже Констанция улыбалась. Чарльз оторопело глядел на дядю Джулиана, а тот, повернувшись к бумагам, ворчал себе под нос:

– Невоспитанный, бесцеремонный щенок… Констанция?

– Что, дядя Джулиан?

– Он вообще слишком много на себя берет. Когда он уезжает?

– Никуда я не уезжаю, – произнес Чарльз. – Я остаюсь здесь.

– Это невозможно, – сказал дядя Джулиан. – У нас нет места. Констанция?

– Что, дядя Джулиан?

– Сделай мне на обед отбивную. Маленькую, в меру прожаренную. С грибами.

– Хорошо. – Констанция воспрянула духом. – Пора приниматься за обед. – И она с облегчением смела со стола мусор и палки, которые Чарльз притащил из комнаты, собрала в бумажный пакет и выбросила в мусорный бачок, потом вернулась к столу с тряпкой и вытерла его до блеска. Чарльз глядел то на нее, то на меня, то на дядю Джулиана. Совершенно сбитый с толку, он не знал, как себя вести, не верил ни глазам, ни ушам своим, а я ликовала, глядя на первые судороги попавшего в сети демона, и страшно гордилась дядей Джулианом, Констанция улыбнулась Чарльзу – от радости, что никто больше не кричит; плакать она уже не будет; она, видно, тоже почувствовала, как демон тщится вырваться из сетей, и сказала:

– Чарльз, ты устал, наверное. Пойди, отдохни до обеда.

– Где прикажешь отдыхать? – Чарльз был еще ох как зол. – Я с места не двинусь, пока мы не разберемся с этой девицей.

– С Маркисой? А что тут разбираться? Я же сказала, что вычищу комнату.

– Ты что – не собираешься ее наказывать?

– Меня наказывать?! – Я вскочила на пороге, дрожа от ненависти. – Меня наказывать? Отправите спать без ужина?

И я побежала. Я бежала, покуда не оказалась на поляне, в высокой-высокой траве – по самую макушку, здесь меня не найти… Но Иона меня все-таки отыскал и сел возле; трава надежно хранила нас от чужих глаз.

* * *

Я просидела так очень долго, но наконец встала; я знала, куда идти. Пойду в беседку. Последние шесть лет и близко к ней не подходила, но Чарльз испоганил все вокруг, только беседка осталась нетронутой. Иона за мной не пойдет, ему там не нравится; увидев, что я сворачиваю на заросшую тропинку к беседке, он пошел своей дорогой, словно у него возникло вдруг неотложное дело, а со мной он встретится позже. Беседка, помнится, никому особенно не нравилась. Папа собирался повернуть сюда русло протоки и устроить водопадик, но что-то неладное случилось с деревом, камнем и краской, и беседка не удалась. Мама однажды увидела на пороге крысу, и ничем с той поры ее было туда не завлечь, а раз не ходила мама – не ходил никто.

Возле беседки я охранных сокровищ не закапывала. Земля вокруг черная, сырая, в такой земле и лежать-то неуютно. Деревья обступали беседку со всех сторон, нижние ветви теснили стены, а кроны тяжело дышали на крыше; несчастные цветы, некогда посаженные здесь, либо погибли, либо одичали, разрослись – безмерно и безвкусно.

Дойдя до беседки, я остановилась: все-таки уродливее сооружения я не встречала; вспомнилось, как мама всерьез просила ее сжечь.

Внутри сыро и темно. На каменном полу сидеть неприятно, но больше негде; когда-то здесь были стулья и, кажется, даже столик, но их не то унесли, не то они просто сгнили. Я устроилась на полу, а остальных мысленно рассадила вокруг обеденного стола. Папу с мамой друг против друга. Дядю Джулиана справа от мамы, а брата Томаса – слева; возле папы – тетю Дороти и Констанцию. Сама я уселась между Констанцией и дядей Джулианом – на свое собственное законное место. И стала вслушиваться в их беседу.

– … купить книгу для Мари Клариссы. Люси, пора купить ей новую книгу.

– Мари Кларисса получит все, что захочет, дорогой. Наша возлюбленная дочь получит все, что только пожелает.

– Констанция, у твоей сестры нет масла. Положи скорей.

– Мари Кларисса, мы тебя очень любим.

– Тебя никогда не будут наказывать. Люси, проследи, чтобы Мари Клариссу, нашу самую любимую дочь, никто никогда не наказывал.

– Мари Кларисса не способна на скверные поступки, и наказывать ее не за что.

– Люси, я слыхал, что непослушных детей порой отправляют спать без ужина. Я запрещаю наказывать Мари Клариссу подобным образом.

– Совершенно с тобой согласна, дорогой. Мари Клариссу нельзя наказывать. Ее никто не отправит спать без ужина. Мари Кларисса никогда не совершит дурного, ее не за что наказывать.

– Нашу возлюбленную, нашу драгоценную Мари Клариссу надо беречь и лелеять. Томас, отдай сестре свой обед, она не наелась.

– Дороти, Джулиан, встаньте, когда встает наша возлюбленная дочь.

– Склоните головы перед нашей обожаемой Мари Клариссой.

8

К ужину надо быть дома – это крайне важно. Я непременно должна сесть за стол вместе с Констанцией, дядей Джулианом и Чарльзом. Страшно представить, что они будут есть, разговаривать, передавать друг другу хлеб, а мое место пусто. Мы с Ионой шли по тропинке через сад; сумерки густели, а я, переполненная любовью и нежностью, смотрела на дом: наш дом прекрасен, он скоро очистится от скверны и тут вновь воцарятся лад и красота. На мгновение я остановилась, а Иона потерся о мою ногу и недоуменно мяукнул.

– Я смотрю на дом, – объяснила я; он поднял мордочку, и мы стали смотреть вместе. Крыша нацелена в небо, стены крепки и сплоченны, глазницы окон черны – прекрасный дом, еще немного, и он будет чист. Окна светятся лишь на кухне и в столовой: время ужинать, пора домой. Мне хочется быть там, внутри, и плотно затворить за собой дверь.

Я открыла дверь на кухню, и дом дохнул на меня злобой Чарльза; и как только человеку удается хранить в себе эту злобу так стойко? Его голос тек из столовой внятно и нескончаемо.

– … с ней надо делать, – говорил он. – Так дальше нельзя, это немыслимо.

Бедная Констанция, каково ей слушать этот нескончаемый вздор, еда-то стынет! Иона, опередив меня, вбежал в столовую, и Констанция сказала:

– Вот и она.

Я настороженно остановилась на пороге: поглядеть на них. Констанция в розовом, волосы красиво зачесаны назад; мой взгляд она встретила улыбкой, хотя – по всему видно – устала она Чарльза слушать. Дядю Джулиана на каталке Констанция придвинула вплотную к столу, а за воротник ему сунула салфетку; плохо, что мучают дядю Джулиана – мешают есть как вздумается. Ел он мясо с зеленым горошком – горошек из припасов Констанции; нарезанное крохотными кусочками мясо он перемешивал с горошком, давил тыльной частью ложки и превращал в кашицу, а потом пытался донести до рта. Чарльза он не слушал, но тот все бубнил:

– Решила вернуться? Что ж, барышня, давно пора. Мы с твоей сестрой как раз обсуждаем – как тебя проучить.

– Умойся, Маркиса, – ласково сказала Констанция. – И причешись. Мы с такой замарашкой за столом сидеть не хотим, а брат Чарльз и так на тебя сердит.

Чарльз нацелился в меня вилкой.

– К слову сказать, Мари, проделки твои отныне окончены – раз и навсегда. Мы с твоей сестрой сыты по уши, хватит с нас! То ты прячешься неизвестно где, то крушишь все вокруг, то норов свой показываешь.

Мне не понравилось, что в меня целятся вилкой, и безостановочно гудящий голос мне тоже не нравился; лучше бы Чарльз набрал на вилку еды, сунул в рот да подавился.

– Беги, умывайся, – сказала Констанция. – А то УЖИН стынет. – Она знала, что за стол-то я сяду, но есть все равно буду потом, на кухне; но она, верно, решила не напоминать об этом Чарльзу, не подливать масла в огонь. Я улыбнулась Констанции и вышла, а голос за спиной не умолкал. В нашем доме давно не звучало столько слов – не сразу от них отчистишься-отмоешься. Я поднималась по лестнице и топала вовсю: пусть слышат, что иду наверх; но по второму этажу кралась почти бесшумно, не хуже Ионы, который не отставал ни на шаг.

Констанция в его комнате убрала. Теперь тут пусто: мусор-то она вынесла, а вещей – положить назад – не оказалось, я все отнесла на чердак. Я знаю, что пусто везде – и в ящиках комода, и в шкафу, и на книжных полках. Зеркала вообще нет; только молчащие часы со сломанной цепочкой одиноко лежат на комоде. Мокрое постельное белье Констанция сняла, а матрац, видимо, высушила и перевернула: кровать застелена снова. Занавесок нет – наверное, в стирке. Постель смята: он недавно лежал, вон и трубка еще дымится на тумбочке возле кровати; он лежал здесь, когда Констанция позвала к ужину, лежал и всматривался в эту новую, чужую комнату, выискивал что-то привычное, надеялся, что вот он приоткроет дверцу шкафа или включит верхний свет – и все вернется, все станет по-прежнему. Жаль, что Констанции пришлось одной ворочать матрац, я ей обыкновенно помогала; может, на этот раз он сам его перевернул? Она даже поставила чистое блюдце для трубки; пепельниц у нас не водилось, и когда Чарльз стал оставлять повсюду трубку, Констанция достала из кладовки щербатые блюдца. Розовые, с золотыми листьями по ободочку – были они из старого-престарого сервиза, на моей памяти их на стол не ставили.

– Что это за блюдца? – спросила я Констанцию, когда она принесла их на кухню. – И где от них чашки?

– Не помню, чтоб ими пользовались, в детстве меня на кухню не пускали. Какая-нибудь прабабка привезла в приданое; сначала ели-пили из них, потом побили, заменили другими и поставили в кладовку, на верхнюю полку, там из сервиза только эти блюдца да три большие тарелки.

– В кладовке им и место, – сказала я. – Нечего по дому расставлять.

Но Констанция отдала их Чарльзу, и вместо того, чтобы чинно стоять на полке, они рассеялись повсюду. Одно в гостиной, одно в столовой, одно наверняка в кабинете. Блюдца оказались очень выносливыми; вот это, в спальне, даже без трещинки, хотя на нем лежит раскуренная трубка. Задолго – с начала дня – я знала, что мне непременно повезет: и вот я смахиваю блюдце с трубкой в мусорную корзинку, они мягко падают прямо на газеты, которые он натаскал в дом.

С глазами у меня в этот миг творилось что-то неладное: один глаз, левый, видел все золотым, желтым и оранжевым, а другой – сине-серо-зеленым; может, один глаз предназначен для ясного дня, а другой – для темной ночи? Будь у всех на свете такие глаза, пришлось бы множество цветов изобретать заново. Я уже дошла до лестницы, направляясь в столовую, но вспомнила, что надо умыться и причесаться.

– Почему так долго? – спросил он, когда я уселась за стол. – Что ты там делала?

– Испечешь мне пирог с глазурью? – спросила я Констанцию. – Розовый, с золотыми листьями по ободочку? Мы с Ионой устроим праздник.

– Может, завтра? – сказала Констанция.

– Нам после ужина предстоит долгий разговор, – произнес Чарльз.

– Solanum duldamara, – сообщила я ему.

– Что?

– Паслен, сладко-горький, – пояснила Констанция. – Чарльз, прошу тебя, не спеши с разговором.

– С меня довольно, – сказал он.

– Констанция?

– Что, дядя Джулиан?

– Я съел все до крошки. – Тут дядя Джулиан обнаружил на салфетке кусочек мяса и отправил его в рот. – Что ты мне еще дашь?

– Хочешь еще мяса с горошком? Приятно, что ты ешь с таким аппетитом.

– Мне сегодня вечером гораздо лучше. Давно не было такого прилива сил.

Я порадовалась за дядю Джулиана: он хорошо себя чувствует и счастлив, что нагрубил Чарльзу. Пока Констанция резала мясо, дядя Джулиан глядел на Чарльза, и глаза его злорадно поблескивали.

– Молодой человек! – начал он наконец, но в этот миг Чарльз повернулся к двери в прихожую.

– Что-то горит, – сказал он. Констанция замерла.

– На плите? – Она побежала на кухню.

– Молодой человек…

– Точно, гарью пахнет. – Чарльз вышел в прихожую. – Запах отсюда, – сказал он. Интересно, кому он говорит. Констанция на кухне, дядя Джулиан обдумывает свою будущую тираду, а я Чарльза не слушаю. – Что-то горит.

– Это не на плите, – Констанция остановилась на пороге кухни и взглянула на Чарльза. Чарльз подошел ко мне.

– Ну, если это опять твоих рук дело…

Я засмеялась: Чарльз-то боится идти наверх, боится искать, что горит.

– Чарльз! Трубка… – ахнула Констанция, и он, сорвавшись с места, понесся вверх по лестнице.

– Я же столько раз просила… – вздохнула Констанция.

– Будет пожар? – спросила я, и тут сверху раздался крик Чарльза, он кричал пронзительно, как сойка в чаще.

– Там Чарльз кричит, – вежливо сообщила я Констанции; она выскочила в прихожую и подняла голову:

– Что? Чарльз, что случилось?!

– Пожар! – Чарльз с грохотом слетел по лестнице. – Бегите! Весь дом в огне! – кричал он Констанции прямо в лицо. – А у вас даже телефона нет!

– Мои записи, – забеспокоился дядя Джулиан. – Я сейчас соберу записи и помещу их в безопасное место. – Он оттолкнулся руками от стола, чтобы развернуть каталку. – Констанция?

– Бегите! – Чарльз уже рвал замок с парадных дверей. – Бегите, старый вы идиот!

– В последние годы я маловато упражнялся в беге, молодой человек. И не вижу причин устраивать истерику, я вполне успею собрать бумаги.

Чарльз открыл наконец парадные двери и обернулся к Констанции:

– Сейф поднять и не пытайся, переложи деньги в мешок. Я сбегаю за помощью и тут же вернусь. Не волнуйся. – И бросился бежать. Он бежал к поселку и вопил: – Пожар! Пожар!

– Боже правый, – сказала Констанция почти беспечно. И повезла дядю Джулиана в его комнату, а я вышла в прихожую и посмотрела наверх. Чарльз не закрыл дверь в папину комнату: там, внутри, шевелился огонь. Огонь всегда стремится вверх, подумала я, значит – сгорят их вещи на чердаке. Парадные двери Чарльз тоже не закрыл – дым спускался вниз по лестнице и выплывал наружу. К чему суетиться, бегать вокруг дома, кричать? Похоже, сам огонь не очень-то спешит. Не закрыть ли дверь в папину комнату, пусть огонь останется лишь там, пусть это будет Чарльзов огонь; но не успела я подняться на несколько ступеней, как огонь лизнул ковер в коридоре, а в папиной комнате упало что-то тяжелое. Там теперь и следа от Чарльза не останется – огонь, наверно, даже трубку сожрал.

– Дядя Джулиан собирает бумажки, – Констанция вышла в прихожую и встала рядом со мной. В руках она держала шаль дяди Джулиана.

– Нам придется выйти из дома, – сказала я и, зная, что она испугается, поспешно добавила. – Можно остаться на веранде, за плющом, там совсем темно.

– Мы же недавно убирали, – сказала Констанция. – Не имеет он права гореть. – Констанцию трясло, словно от злости, я за руку вывела ее на веранду, и мы оглянулись напоследок, но в этот миг противно завыли сирены, аллею залило светом фар, и острие света пригвоздило нас к порогу. Констанция испуганно уткнулась мне в плечо; Джим Донелл первым спрыгнул с пожарной машины и взбежал по ступеням.

– С дороги! – И ворвался в наш дом.

Я провела Констанцию к краю веранды, где столбы и перила густо заросли плющом и вьюном, и она забилась в самый угол. Я крепко держала ее за руку, мы глядели, как топчут порог нашего дома, как тащат шланги, как дом полнится мерзостью, сумятицей и становится страшен. Все новые и новые фары вспыхивали на аллее; фасад дома был залит бледным, мертвящим светом и виден весь как на ладони; никогда еще не был он обнажен так бесстыдно для чужих глаз. Шум стоял оглушительный, и среди этого шума нескончаемо звучал голос Чарльза:

– Сейф, сейф в кабинете не забудьте! – твердил он. Дым вываливался из парадных дверей навстречу рвущимся внутрь людям.

– Констанция, – шепнула я. – Констанция, не смотри на них.

– Они меня видят? – шепотом спросила она. – Кто-нибудь смотрит?

– Все смотрят на пожар. Стой тихо.

Я осторожно выглянула из-за листьев. У дома, почти вплотную, стояли вереницей машины и поселковая пожарка; здесь собрались все селяне и, задрав головы, смотрели на дом. Смеющиеся лица, испуганные лица; кто-то совсем рядом крикнул:

– А где женщины, где старик? Их кто-нибудь видел?

– Я им сто раз кричал, что пожар, – отозвался откуда-то Чарльз. – Пожар их врасплох не застал.

Дядя Джулиан ловко управляется с каталкой, он сможет выбраться через заднюю дверь; к тому же ни кухне, ни его комнате огонь, кажется, не угрожает – шланги тянутся по лестнице к спальням наверху, и крики мужчин доносятся оттуда. Даже осмелься я бросить Констанцию, через парадные двери в дом не попасть – заметят, да и к задней двери незаметно не проберешься – придется выходить на слепящий свет, под их взгляды.

– Дядя Джулиан напуган? – спросила я шепотом.

– Скорей, рассержен.

Помолчав, она сказала:

– Столько грязи нанесли в прихожую – не отмоешь, – и вздохнула.

Я обрадовалась, что она думает о доме и позабыла о поселковых, которые толпятся на улице.

– А где Иона? – опомнилась я. – Где? В сумраке веранды я заметила на ее лице слабую улыбку.

– Он тоже рассердился. Когда я отвозила дядю Джулиана, он спускался с крыльца.

Значит, мы все в безопасности. Дядя Джулиан увлечется своими бумажками и вовсе пожара не заметит, а Иона наверняка следит за пожаром из-за деревьев. И когда потушат Чарльзов огонь, я проведу Констанцию обратно в дом, и мы возьмемся за уборку.

Констанция немного успокоилась, хотя к дому все подкатывали машины, а через порог сновали люди в огромных башмаках. Различить, кто есть кто, невозможно, только у Джима Донелла надпись на каске гласила, что он тут главный; неразличимы были и лица возле дома, все смеялись и таращились на огонь.

Я попыталась рассуждать четко и ясно. Дом горит, там поселился огонь, но Джим Донелл и другие, безымянные люди в касках и плащах обладают над этим огнем непонятной властью, они могут уничтожить огонь, обгладывающий костяк нашего дома. Чарльзов огонь. Прислушавшись, я различила голос огня; он жарко пел там, наверху, но тут же терялся, затихал; в доме кричали пожарные, снаружи гудела толпа, вдалеке, на аллее, шумели машины. Рядом со мной замерла Констанция: взглянет порой на мужчин, что лезут и лезут в дом, и снова закроет лицо руками; конечно, она взволнована, но опасность ей не грозит. Изредка из общего гула выделялись возгласы: Джим Донелл отдавал приказы пожарным или кто-нибудь кричал из толпы.

– Пускай себе горит, – смеялась женщина.

– Принесите сейф из кабинета с первого этажа, – взывал Чарльз с безопасного места.

– Пускай себе горит, – напористо повторяла та же женщина.

Черный человек, из тех, что сновали через порог, обернулся и, ухмыльнувшись, помахал ей рукой:

– Мы пожарные. Наше дело гасить.

– Пускай горит, – повторяла женщина.

Мне ужасно хотелось есть, в столовой ждал ужин, а эти, наверно, нарочно волынку затеяли; когда же, наконец, они погасят этот огонь и уберутся отсюда, когда мы с Констанцией сможем вернуться в дом? Несколько поселковых мальчишек влезли на веранду совсем близко от нашего укрытия, но хотели они одного – заглянуть в дом; они вставали на цыпочки и тянули шеи, чтобы увидеть хоть что-то над головами пожарников, тащивших шланги. Я очень устала, хорошо бы все поскорее кончилось. Огонь утихал, и лица перед домом потускнели в сумраке, а шум обрел новые тона: голоса внутри зазвучали уверенней, спокойней, почти что радостно, а голоса снаружи – разочарованно.

– На убыль пошло, – произнес кто-то.

– Теперь уж не развернется.

– Хорошо погулял в дому, – хихикнул кто-то. – Там, небось, теперь сам черт ногу сломит.

– Давно пора было подпалить.

– С ними вместе.

Значит, с нами – с Констанцией и со мной.

– А их видел кто-нибудь? Может, они в доме остались?

– Ишь размечтался. Пожарники их сразу вытурили.

– А жаль.

Огонь почти погас. Люди толпились во тьме перед домом, их лица потемнели и удлинились, подсвеченные лишь автомобильными фарами; я различала чью-то усмешку, взмах руки. И вот остались только разочарованные голоса.

– Скоро погаснет.

– А здорово полыхало.

В парадных дверях показался Джим Донелл. Его узнали все: по высокому росту и каске главного пожарника.