Текст книги "В убежище (сборник)"

Автор книги: Ширли Джексон

Соавторы: Берхард Борге
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

– Маркиса! – закричали они. – Маркиса, Маркиса! – и все до единого облепили забор.

Их, верно, обучили родители – все эти Донеллы, Данхемы, Харрисы поганые; небось проводили им спевки, старательно учили, голоса ставили – иначе откуда бы такой слаженный хор?

Эй, Маркиса, – кличет Конни, – хочешь мармеладу?

Нет, – ответила Маркиса. – Ты подсыпешь яду!

Эй, Маркиса, – кличет Конни, – не пора ли спать

Где скелет гремит костями – там твоя кровать.

Я не понимаю их языка: на Луне мы говорим тихонько, будто журчим; мы поем при свете звезд и глядим сверху на мертвый, высохший мир; вот ползабора уже позади.

– Маркиса! Маркиса!

– А где старушка Конни? Обед стряпает?

– Хочешь мармеладу?

Удивительно: я спрятала душу глубоко-глубоко; шла вдоль забора и ровно и строго, нарочито неспешно переставляла ноги, а душа моя затаилась. Они глазели – я это чувствовала, даже слышала их голоса, даже видела их, а душа моя была глубоко. Чтоб вы все сдохли!

– Где скелет гремит костями – там твоя кровать!

– Маркиса!

Однажды, когда я проходила здесь, на крыльцо вышла мать Харрисов: ей, видно, любопытно стало – чего это детки разорались. Она стояла там, смотрела, слушала, и я остановилась против нее, поглядела прямо в пустые, выцветшие глаза; я знала – заговаривать нельзя, но знала, что не удержусь. «Неужели вы не можете их приструнить? – спросила я в тот день, надеясь, что не все еще умерло у нее в душе; может, и ей доводилось бегать по траве, разглядывать цветы, радоваться и любить. – Неужели вы не можете их приструнить?»

– Детки, не обзывайте тетю, – произнесла она, но ничто в ней не дрогнуло, она продолжала получать свое убогое удовольствие. – Не обзывайте тетю.

– Хорошо, мама, – послушно отозвался один.

– К забору не подходите, тетю не обзывайте.

И я пошла дальше: они все орали и верещали, а женщина стояла на крыльце и смеялась.

Эй, Маркиса, – кличет Конни, – хочешь мармеладу?

Нет, – ответила Маркиса. – Ты подсыпешь яду!

Чтоб у них языки сгорели – сгорели в жарком пламени, и глотки чтоб сгорели сейчас, когда они изрыгают эти слова, и кишки чтоб у них обуглились в мучениях, точно на сотнях костров.

– Прощай, Маркиса! – закричали они, когда я дошла до конца забора. – И больше не приходи.

– Прощай, Маркиса! Привет Конни!

– Прощай, Маркиса! – Но я уже дошла до черного камня – там калитка и тропинка к дому.

2

Чтобы отпереть ворота, сумки пришлось поставить на землю; замок был совсем простой, висячий, такой запросто собьет любой мальчишка, но на калитке висела табличка: ЧАСТНОЕ ВЛАДЕНИЕ. ПРОХОДА НЕТ, – и дальше никто не шел. Таблички, ворота и замки появились, когда папа перекрыл тропинку; прежде все сокращали путь до шоссе – шли по тропинке из поселка к автобусной остановке мимо нашего дома, так короче метров на четыреста. Но мама терпеть не могла, чтоб шастали взад-вперед возле дома, и вскоре после женитьбы папе пришлось перекрыть тропинку и обнести оградой все земли Блеквудов – от шоссе до протоки. Другой конец тропинки – туда я ходила редко – упирался в ворота, на них тоже был висячий замок и табличка: ЧАСТНОЕ ВЛАДЕНИЕ. ПРОХОДА НЕТ. Мама говорила: «Для простого люда существует шоссе, а мой дом – для меня».

Наши гости, заранее приглашенные, подъезжали к дому по аллее, она тянулась от ворот, выходивших на шоссе, до парадного входа в дом. В детстве я, бывало, лежала у себя в спальне, в глубине дома, и представляла площадку перед входом оживленным перекрестком: по аллее туда – сюда разъезжают достойные люди, опрятные и богатые, разодетые в шелка и кружева, им к нам в гости можно; а по тропинке снуют жители поселка – украдкой, воровато оглядываясь, подобострастно уступая дорогу. «Им сюда не проникнуть, – убеждала я себя, а в темноте на потолке качались черные тени деревьев, – им сюда не проникнуть, тропинка закрыта навсегда». Иногда я доходила до ограды и, прячась за кустами, смотрела, как люди тянутся из поселка к остановке прямо по шоссе. Насколько я знаю, никто и никогда не пытался пройти по тропинке с тех пор, как папа запер калитку и ворота.

Я втащила сумки, и тщательно заперла калитку, и замок подергала – держит ли? Теперь я в безопасности. Тропинка вилась в сумраке: когда папа стал тут хозяином, блеквудские земли пришли в запустение, и деревья, кусты, травы разрослись привольно, зелень стояла стеной везде, кроме большой поляны да сада с огородом, превратилась в густые заросли, и никто, кроме меня, не ведал тайных путей. Я шла по тропинке легко – я уже дома, и мне знаком каждый куст, каждый поворот. Констанция знает названия всех растений, мне же довольно знать, как и где они растут, знать, что они преданно укроют меня от любой опасности. На тропинке только мои следы: в поселок и обратно. За поворотом могли попасться и следы Констанции – она иногда выходила мне навстречу, но в основном ее следы в саду и в доме. Сегодня она встречала меня в конце сада – я увидела ее, как только свернула: стоит на фоне дома, освещенная солнцем. И я побежала навстречу.

– Маркиска, – улыбнулась она. – Гляди, как я сегодня далеко зашла.

– Слишком далеко, – сказала я. – Не успеешь оглянуться – ты и в поселок за мной увяжешься.

– Может, и схожу как-нибудь.

Я похолодела, хотя знала, что она просто дразнит; потом вымученно засмеялась:

– Тебе там не шибко понравится. Ну-ка, не ленись, возьми хоть одну сумку. А где мой кот?

– Ты же опоздала, вот он и принялся бабочек гонять. Ты яйца купила? Я забыла написать.

– Купила-купила. Давай устроим обед на лужайке.

В детстве я свято верила, что Констанция – сказочная принцесса. И все пыталась ее нарисовать: с длинными золотыми локонами и синими-синими – аж грифель крошился – глазами; на каждой щеке – ярко-розовое пятнышко; я всегда удивлялась своим рисункам: Констанция и впрямь была именно такая, даже в самые трудные времена – розово-бело-золотистая, – и ничто не могло ее затмить. В моем мире и по сей день Констанция – самая дорогая драгоценность. Я пошла в дом следом за ней, по мягкой траве, мимо выращенных ею цветов, а из цветов появился мой кот Иона и увязался за мной.

Констанция уже стояла в высоком проеме парадных дверей, я поднялась по ступеням, положила сумки на стол в огромной прихожей и заперла двери. Мы не откроем их до вечера – наша жизнь протекает в задней части дома, на лужайке и в саду, туда не проникнет никто. Фасад сурово и негостеприимно глядит на шоссе и на поселок, он нас надежно укроет. Порядок мы поддерживаем во всем доме, но крутимся в основном на кухне – только спим наверху, а дядя Джулиан и спит в теплой комнатушке возле кухни; все наши окна выходят на широкую чудесную лужайку, на любимый каштан и цветы Констанции; чуть подальше начинаются сад и огород – тут Констанция возится целыми днями, а еще дальше, за деревьями, – протока. И если мы сидим на лужайке за домом, нас ниоткуда не видно.

Дядя Джулиан восседал за огромным письменным столом и копался в своих бумажках; я сразу вспомнила, что обещала быть к нему добрее.

– Ты разрешишь дяде Джулиану поесть ореховых карамелек? – спросила я Констанцию.

– После обеда, – Констанция бережно вынимала покупки из сумки; любая еда ценилась ею чрезвычайно, к продуктам она прикасалась осторожно и уважительно. Меня же к еде не подпускала, мне не разрешалось ни готовить, ни собирать грибы, лишь иногда я приносила овощи с огорода и рвала яблоки со старых яблонь.

– Сегодня делаем плюшки, – Констанция говорила нараспев, почти пела от радости: она раскладывала продукты. – Дяде Джулиану дадим яйцо всмятку, плюшку и немножко пудинга.

– Вкуснота, – сказал дядя Джулиан.

– Маркисе – что-нибудь солененькое, питательное, но не жирное.

– Иона поймает мне мышку, – шепнула я коту, примостившемуся у меня на коленях.

– Я всегда так рада, когда ты приходишь из поселка. – Констанция взглянула на меня и улыбнулась. – И потому, что еду приносишь. И потому, что скучаю.

– А я-то как счастлива, когда прихожу из поселка.

– Очень было тяжко? – Она легонько провела пальцем по моей щеке.

– Тебе незачем знать.

– Я тоже когда-нибудь пойду в поселок. – Она заговорила об этом уже второй раз – и я снова похолодела.

– Констанция, – произнес дядя Джулиан. Он взял со стола обрывок бумаги, внимательно посмотрел на него и нахмурился. – У меня нет никаких данных, выкурил ли твой отец сигару в то утро.

– Ну конечно, он всегда курил в саду по утрам, – сказала Констанция. – Твой котище ловил рыбу в протоке, – обратилась она ко мне, – и вернулся весь в грязи. – Она сложила сумку и убрала ее в ящик для сумок, потом расставила на полке библиотечные книги – тут им суждено остаться навсегда. Нам с Ионой отводилось место в уголке, чтоб не мешали Констанции готовить; мы замирали: любо-дорого смотреть, как она порхает в лучах солнца.

– Сегодня день Хелен Кларк, – сказала я. – Не страшно тебе?

Констанция обернулась с улыбкой:

– Ничуть. И вообще, мне гораздо лучше. А к чаю приготовлю пирожные с ромом.

– А Хелен Кларк как завопит да как стрескает все до одного.

Даже теперь у нас с Констанцией оставался узкий, круг знакомых – они изредка наведывались на собственных машинах и подкатывали к дому по аллее. Хелен Кларк приезжала на чай по пятницам, а по воскресеньям по дороге из церкви заглядывали то миссис Шепард, то миссис Раис, то старуха Кроули: они сокрушались, что мы опять пропустили чудесную проповедь. Ответных визитов мы не наносили, но они приходили регулярно, отсиживали несколько минут – как подобает; иногда приносили цветы из своих садов, книги или ноты – пусть Констанция попробует сыграть эту вещицу на арфе; разговаривали церемонно, смеялись приглушенно и неизменно приглашали нас к себе, хотя знали, что мы не придем. С дядей Джулианом они были обходительны, терпеливо выслушивали его речи, а нам предлагали покататься на машине и называли себя нашими друзьями. Между собой мы с Констанцией поминали их обычно добрым словом: они ведь искренне верили, что их визиты нам в радость. По тропинке они не ходили. Иногда заглядывали в сад – Констанция показывала чудесную новую клумбу или срезала для них черенок розы, – но ни на шаг от нее не отходили; потом садились в свои машины у парадных дверей и отбывали по аллее через ворота. Несколько раз приезжали мистер и миссис Каррингтоны – узнать, как мы справляемся; мистер Каррингтон был когда-то папиным близким другом. В дом они никогда не входили, от угощения отказывались – просто подъезжали к парадному входу и разговаривали, не выходя из машины, очень недолго. «Как вы справляетесь? – всегда спрашивали они, переводя взгляд с Констанции на меня и снова на Констанцию. – Как же вы справляетесь совсем одни? Может, вам чем-нибудь помочь? Не стесняйтесь, просите. Как вы справляетесь?» Констанция всегда уговаривала их пройти в дом: нам в детстве внушили, что держать гостей у порога – дурной тон, но Каррингтоны в дом не шли.

– Интересно, – сказала я, вспомнив о них, – если я попрошу у Каррингтонов лошадь, мне подарят? Я б каталась по большой поляне верхом.

Констанция повернулась и, нахмурясь, долго глядела на меня.

– Ты не попросишь, – проговорила она наконец. – Мы ни у кого ничего не просим. Запомни.

– Да я просто подразнить, – сказала я, и она опять заулыбалась. – И нужен-то мне на самом деле крылатый конь. Мы бы с ним катали тебя на Луну и обратно.

– А помнишь, как ты мечтала завести грифона? – сказала она. – Ладно, мисс Бездельница, бегите-ка накрывать на стол.

– В тот последний вечер они ужасно ссорились, – произнес дядя Джулиан. – Она говорила: «Я не потерплю, я не вынесу этого, Джон Блеквуд», а он говорил: «У нас нет другого выхода». Я, разумеется, подслушивал у двери, но подошел слишком поздно и не понял, о чем речь. Наверно, опять о деньгах.

– Но они жили вполне мирно, – сказала Констанция.

– Да, они были предельно вежливы друг с другом, племянница; вероятно, это ты и принимаешь за мирную жизнь, но не дай нам Бог такого мира. Мы с женой всегда предпочитали поорать друг на друга вволю.

– Не верится, что уже шесть лет прошло, – сказала Констанция. Я взяла желтую скатерть и отправилась на лужайку накрывать на стол, а Констанция за спиной у меня сказала дяде Джулиану: – Иногда кажется, все отдам – только бы их вернуть.

* * *

Мне в детстве верилось: вот вырасту большая и дотянусь до самого верха окон у мамы в гостиной. Окна огромные – стекло снизу доверху; дом замышляли как летний, но зимнего пристанища у нас так и не появилось, и поэтому папа установил отопление; по закону нам должен был достаться дом Рочестеров в поселке, только нам его не видать никогда. Окна в гостиной занимают всю стену – от пола до потолка; до верха я так ни разу и не дотянулась; голубые шелковые занавески в длину больше четырех метров – мама неизменно сообщала об этом гостям. В гостиной два больших окна, два таких же высоких в столовой – напротив, через прихожую. Все фасадные окна снаружи кажутся узкими, а дом благодаря им представляется мрачным и высоким – выше, чем на самом деле. В самой же гостиной было чудесно. Мама привезла в приданое стулья с золочеными ножками, здесь стояла ее арфа, и комната сияла бликами зеркал и стекол. Нам с Констанцией удавалось посидеть там только по пятницам, когда к чаю приезжала Хелен Кларк, но содержали мы здесь все в идеальном порядке. Констанция мыла окна и забиралась на стремянку, чтобы достать до самого верха; мы протирали фигурки из дрезденского фарфора, которые стоят на камине; я накидывала на щетку тряпку и смахивала пыль с лепнины; лепнина кудрявилась по потолку, точно крем по свадебному пирогу: фрукты, листья, ленты с бантиками, а из них выглядывают купидончики; я пятилась вдоль стен, глядя вверх, голова кружилась, Констанция подхватывала меня, и мы весело смеялись. Потом натирали полы и подштопывали обивку с выпуклым узором роз на стульях и кушетках. Золотой волан венчал высокие окна, а золотой орнамент обрамлял камин. В гостиной висел мамин портрет. «Я не потерплю беспорядка в моей чудесной комнате», – говаривала мама, и нас с Констанцией туда вообще не пускали, а теперь у нас тут все сияет и блестит.

Мама всегда накрывала чай своим гостям на низеньком столике возле камина, теперь здесь устраивалась Констанция. Она садилась на розовый диван под портретом мамы, а я – в угол, на стульчик. Мне доверяли разносить чашки и блюдца, подавать бутерброды и пирожные, но чай она наливала сама. Я пила чай потом, на кухне: никогда не ем, если кто-то смотрит. В тот день, когда Хелен Кларк пришла на чай в самый последний раз, Констанция накрыла на стол как обычно: красивые тонкие розовые чашки – мама тоже их предпочитала – и два серебряных блюда: на одном бутерброды, на другом пирожные с ромом; еще два таких пирожных ждали меня на кухне – вдруг Хелен Кларк все съест. Констанция сидела на диване очень спокойно, сложив руки на коленях. Я стояла у окна и поджидала Хелен Кларк – она никогда не опаздывала.

– Тебе не страшно? – спросила я Констанцию, и она ответила:

– Нет, ничуть. – Да и не глядя, просто по голосу, я чувствовала, что она и вправду спокойна.

* * *

Машина показалась из-за поворота, и я увидела в ней двоих!

– Констанция, она еще кого-то привезла!

Констанция на мгновение замерла, а потом твердо сказала:

– Ничего, все обойдется!

Я обернулась: она была по-прежнему спокойна.

– Я их прогоню, – сказала я. – Пускай впредь думает.

– Не волнуйся. Вот увидишь, все обойдется.

– Я не дам им тебя пугать.

– Рано или поздно, – сказала она, – мне придется сделать первый шаг.

Я похолодела.

– Но я их все-таки прогоню.

– Нет. Ни в коем случае.

Машина остановилась возле дома, и я пошла в прихожую распахнуть двери; отперла я их загодя, поскольку делать это перед носом у гостей – дурной тон. Я вышла на крыльцо и поняла, что все не столь ужасно: Хелен Кларк привезла не чужака, а миссис Райт; она уже раз приезжала – маленькая и сама напуганная больше всех. Для Констанции это не такое уж испытание, но все же Хелен Кларк могла бы меня предупредить.

– Здравствуй, Мари Кларисса. – Хелен Кларк вышла из машины и направилась к открытой веранде перед домом. – Чудесный весенний день сегодня, правда? А как поживает дорогая Констанция? Я вам привезла Люсиль.

Думает, ей все с рук сойдет, точно к Констанции, что ни день, приезжают полузнакомые люди. До чего же неохота ей улыбаться!

– Ты же помнишь Люсиль Райт? – спросила она, а бедняжка миссис Райт пропищала, что ей безумно хотелось повидать нас снова. Я распахнула парадные двери, и они вошли. Плащей на них не было – день и вправду выдался теплым, – но у Хелен Кларк хватило ума задержаться в прихожей: «Скажи дорогой Констанции, что мы уже здесь». Она давала мне время подготовить Констанцию к приходу миссис Райт; я проскользнула в гостиную, где тихо ждала Констанция, и сказала:

– С ней миссис Райт – та, напуганная.

Констанция улыбнулась:

– Да, слабовато для первого шага. Все будет прекрасно, Маркиска.

В прихожей Хелен Кларк нахваливала нашу лестницу: рассказывала миссис Райт слышанную-переслышанную историю о точеных перилах и балясинах, которые делали в Италии на заказ; бросив на меня мимолетный взгляд, она сказала:

– Ваша лестница – одна из достопримечательностей округа, Мари Кларисса. Разве можно скрывать от людей такое чудо? Пойдем, Люсиль. – И они вошли в гостиную.

Констанция была предельно собранна. Она поднялась им навстречу, улыбнулась и сказала, что рада их видеть. Хелен Кларк отродясь была неуклюжей, войти и сесть оказалось для нее столь сложно, что она всех вовлекла в причудливый суетливый хоровод: едва Констанция договорила, Хелен Кларк толкнула миссис Райт, та боком отлетела в дальний угол гостиной, точно крокетный шар, и плюхнулась там – совершенно не намеренно – на крошечный, неудобный стул. А Хелен Кларк направилась к дивану Констанции, чуть не опрокинув чайный столик; в комнате полно стульев и еще один диван, но она уселась вплотную к Констанции, которая не выносила рядом никого, кроме меня. Развалившись на диване, Хелен Кларк сказала:

– Как приятно снова видеть тебя.

– И мне так приятно быть вашей гостьей, – встрепенулась миссис Райт. – А лестница у вас – просто чудо.

– Хорошо выглядишь, Констанция. В саду работала?

– Да как тут дома усидишь – хороший день выдался, – засмеялась Констанция. Держалась она прекрасно. – Такое счастье – на грядках копаться, – обратилась она к миссис Райт. – А вы случайно не любите садовничать? Первые весенние дни – счастье для садовода.

Она говорила слишком много и слишком быстро, но, кроме меня, никто этого не замечал.

– Я люблю сад, – воодушевилась миссис Райт. – Очень люблю.

– А как Джулиан? – перебила ее Хелен Кларк. – Как старик Джулиан?

– Спасибо, прекрасно. Хочет сегодня пить с нами чай.

– Ты знакома с Джулианом Блеквудом? – обратилась Хелен Кларк к миссис Райт, та замотала головой и поспешно сказала:

– Я так буду рада с ним познакомиться, я так наслышана… – и умолкла.

– Он слегка… эксцентричен, – произнесла Хелен Кларк и со значением улыбнулась Констанции, точно выдала семейную тайну. По словарю «эксцентричный» означает «странный, отличающийся от нормального»; в таком случае Хелен Кларк куда эксцентричней дяди Джулиана – такая неуклюжая, непредсказуемая и к чаю приводит кого попало; а дядя Джулиан живет себе поживает, тишь да гладь – и никаких неожиданностей. Так что пусть Хелен Кларк не обзывается – никакой он не эксцентричный, – я вспомнила, что обещала быть добрей к дяде Джулиану.

– Констанция, ты всегда была одной из моих ближайших подруг, – говорила тем временем Хелен Кларк; вот чудачка, неужели не видит, как Констанция подобралась, сжалась от ее слов? – И я хочу дать тебе один совет – помни, это дружеский совет.

У меня даже сердце захолонуло, я поняла, что она скажет, сегодняшний день неуклонно, неумолимо катился к чему-то ужасному. Я сидела на стульчике и пристально глядела на Констанцию: ну пусть, пусть она вскочит и убежит, пусть не слушает, что сейчас скажет Хелен Кларк, но та продолжала:

– Сейчас весна, ты молода, прекрасна, ты имеешь право на счастье. Пора вернуться к людям.

Услышь Констанция эти слова какой-нибудь месяц назад, зимой, она бы отшатнулась и убежала, но теперь слушала и улыбалась, хоть и качала головой.

– Хватит затворничать и каяться, – продолжала Хелен Кларк.

– Я бы очень хотела собрать друзей на скромный обед… – начала миссис Райт.

– Ты забыла молоко, пойду принесу. – Обращаясь исключительно к Констанции, я встала. Она удивленно обернулась.

– Спасибо, моя хорошая.

Я вышла из гостиной и отправилась на кухню. Еще утром там было солнечно и радостно, а теперь – мрачно и уныло. Констанция избегала людей столько лет и вдруг ведет себя так, словно и вправду собирается к ним выйти. И речь об этом заходит сегодня уже в третий раз; целых три раза – значит, всерьез! Я не могла дышать, тело будто стянуто проволокой, а голова – огромный шар и вот-вот лопнет; я подскочила к задней двери и высунулась на улицу – глотнуть свежего воздуха. Хотелось побежать: вот добегу до ограды и обратно – и станет легче; но нет – Констанция одна с ними в гостиной, надо спешить. Все же я разрядилась – хлопнула об пол молочник, за которым пришла, мамин молочник, – а осколки оставила: пусть Констанция полюбуется. Потом взяла другой молочник, похуже и не в цвет чашкам; молоко наливать мне разрешалось – я налила до краев и понесла в гостиную.

– …делать с Мари Клариссой, – говорила Констанция, она улыбнулась, когда я вошла. – Спасибо, дорогая, – она бросила взгляд на молочник и снова на меня. – Спасибо, – повторила она, и я поставила молочник на поднос.

– Понемножку для начала, – сказала Хелен Кларк. – Конечно, все удивятся, будьте уверены, но раз-другой навестить старых друзей можно, да и в город за покупками съездить – уж в городе тебя никто не узнает.

– И ко мне на скромный обед, – с надеждой подсказала миссис Райт.

– Я подумаю, – Констанция засмеялась, точно сама себе удивлялась, а Хелен Кларк довольно кивнула.

– И надо обновить гардероб, – сказала она.

Я вышла из своего угла, взяла у Констанции чашку и отнесла миссис Райт; та приняла чашку дрожащей рукой.

– Благодарю, дорогая. – Чай подрагивал в чашке: немудрено, миссис Райт у нас всего-то второй раз.

– Сахару? – предложила я. Просто не смогла удержаться, да и положено спросить – из вежливости.

– Ах нет, – сказала она. – Нет, спасибо. Не надо сахару.

Ни я, ни Констанция черного не носили, а миссис Райт, очевидно, решила, что к нам подобает ездить в черном: на ней было скромное черное платье и нитка жемчуга. Прошлый раз она, помнится, тоже была в черном – одета всегда со вкусом, но здесь, в маминой гостиной, вкусы иные. Вернувшись к Констанции, я взяла блюдо с ромовыми пирожными и отнесла его миссис Райт; с моей стороны это тоже было дурно – сперва надо предлагать бутерброды, – но мне хотелось досадить ей: нечего приходить в трауре в мамину гостиную.

– Сестра испекла пирожные сегодня утром, – сказала я.

– Благодарю. – Робкой рукой она потянулась к блюду, взяла пирожное и аккуратно положила на край блюдца. Ну хоть плачь, до чего вежлива! И я сказала:

– Возьмите два. Моя сестра изумительно готовит.

– Ах нет, – сказала миссис Райт. – Нет-нет, большое спасибо.

Хелен Кларк один за другим уплетала бутерброды, причем тянулась за ними через чашку Констанции. Нигде больше она не позволит себе такого нахальства – только у нас. Ей наплевать, что думаем мы с Констанцией о ее манерах, она считает, что мы безумно счастливы ее видеть. «Уходи, – мысленно приказала я. – Уходи, уходи». У нее, наверно, для визитов к нам есть особые наряды. Представляю, как она перебирает свои вещи и говорит: «Не стану выбрасывать это платье, в нем можно ездить к дорогой Констанции». Я мысленно принялась облачать Хелен Кларк: сначала одела в купальник – зимой, на заснеженном пляже; потом посадила высоко на дерево в тоненьком легком платьице с розовыми оборочками – они цеплялись за ветки и рвались, рвались; наконец она совсем застряла в сучьях и заверещала – я едва не рассмеялась вслух.

– Да и к себе можешь гостей пригласить, – говорила Констанции Хелен Кларк. – Лишь старых друзей для начала, хотя многие желали бы общаться с тобой; ну, дорогая, – несколько старых друзей, как-нибудь вечерком. Или к обеду? Нет, пожалуй, к обеду для начала не надо. Рановато пока.

– Я и сама… – начала было опять миссис Райт; чашка с чаем и блюдце с пирожным аккуратно стояли на столике подле нее.

– Впрочем, почему бы и не к обеду? – задумалась Хелен Кларк. – В конце концов, надо решиться.

Вот сейчас я тоже скажу. Констанция на меня не смотрит – только на Хелен Кларк.

– Почему бы не пригласить наших добрых селян? – спросила я громко.

– Боже милостивый, Мари Кларисса, – сказала Хелен Кларк. – Ты меня напугала. – Она засмеялась. – Не припомню, чтобы Блеквуды знались с жителями поселка.

– Они нас ненавидят, – сказала я.

– Я их сплетен не слушаю, и ты, надеюсь, тоже. И ты, Мари Кларисса, знаешь не хуже меня, что эту ненависть ты просто придумала; будь сама приветливей – никто и слова дурного про тебя не скажет. Разумеется, когда-то давно, может, и недолюбливали, но ты сделала из мухи слона.

– Люди всегда сплетничают, это в крови, – примиряюще сказала миссис Райт.

– Я всем всегда говорю, что дружу с Блеквудами и ни капельки этого не стыжусь. А тебе, Констанция, надо общаться с людьми своего круга. Они друг о друге не сплетничают.

До чего же они занудные – Констанция, по-моему, изрядно устала. Пускай уходят, а я сяду расчесывать Констанции волосы, и она заснет.

– Дядя Джулиан! – Я услышала тихий шорох кресла-каталки и вскочила открыть дверь.

Хелен Кларк сказала:

– Неужели ты думаешь, что люди побоятся сюда прийти?

Дядя Джулиан остановился на пороге. Ради общества он надел свой самый модный галстук и долго умывался – до румянца на щеках.

– Побоятся? – переспросил он. – Сюда прийти?

Он поклонился: сперва миссис Райт, потом Хелен Кларк.

– Приветствую вас, мадам, – произнес он. – Приветствую вас, мадам. – Он, я знала, не помнил ни единого имени, не помнил даже, видел ли эти лица прежде.

– Вы хорошо выглядите, Джулиан, – сказала Хелен Кларк.

– Побоятся прийти сюда? Прошу прощения, что повторяю ваши слова, мадам, но я потрясен. Обвинение в убийстве с моей племянницы снято. Теперь сюда можно приходить совершенно безбоязненно.

Миссис Райт дернулась было к своей чашке, но потом сложила руки на коленях.

– А угроза, скажу я вам, существует везде, – продолжал дядя Джулиан. – Я имею в виду угрозу отравления. Моя племянница может поведать вам о самых неожиданных опасностях: о садовых цветах, которые страшнее ядовитых змей, о простейших травах, которые полосуют ваши внутренности, словно нож. О, мадам, моя племянница может…

– У вас чудесный сад, – проникновенно обратилась миссис Райт к Констанции. – Вы просто кудесница.

Хелен Кларк твердо сказала:

– Джулиан, все давно забыто. Никто об этом и не вспоминает.

– А жаль, – отозвался дядя Джулиан. – Есть что вспомнить, это одна из величайших тайн нашего времени. Моего, во всяком случае. Я ее расследую, это труд всей моей жизни, – сообщил он миссис Райт.

– Джулиан, – поспешно перебила Хелен Кларк; миссис Райт слушала как завороженная. – Джулиан, вам изменяет такт и вкус.

– Вкус, мадам? А вы пробовали на вкус мышьяк? По опыту знаю: поначалу разум напрочь отказывается верить, и лишь потом осознаешь…

Еще минуту назад бедняжка миссис Райт скорей откусила бы себе язык, чем заговорила об этом, но теперь, едва дыша, спросила:

– Неужели вы все помните?

– Помню. – Дядя Джулиан вздохнул и радостно закивал. – Возможно, – с готовностью предположил он, – вам эта история неизвестна? Так я…

– Джулиан, – сказала Хелен Кларк. – Люсиль и слушать вас не желает. Как не стыдно такое предлагать!

Миссис Райт очень даже желала слушать; мы с Констанцией переглянулись, готовые поддержать серьезный разговор, хотя в душе веселились вовсю. Дяде Джулиану повезло: выпал случай поразглагольствовать, ведь он всегда так одинок.

А для бедной, бедной миссис Райт искушение оказалось слишком велико – она уже едва сдерживалась. Сидела, густо покраснев и никак не решаясь спросить; но дядя Джулиан был искусителем, и вечно сопротивляться благонравная миссис Райт не могла.

– Все случилось в этом самом доме, – произнесла она как заклинание.

Никто не сказал ни слова, все вежливо слушали, и она прошептала:

– Простите меня, простите.

– Ну, конечно, в этом доме, – сказала Констанция. – В столовой. Мы ужинали.

– Вечером семья собралась к ужину. – Дядя Джулиан смаковал каждое слово. – Никто и помыслить не мог, что это последний ужин.

– Мышьяк в сахаре, – вымолвила миссис Райт, безнадежно поправ все правила хорошего тона.

– Этот сахар ел и я, – дядя Джулиан погрозил ей пальцем. – Я ел его с ежевикой. К счастью, – тут он благостно улыбнулся, – вмешалась судьба. Увы, иных из нас она в тот день неумолимо увела в мир иной. Они, безвинные, ничего не подозревавшие, сделали этот невольный шаг и ушли в небытие. Зато другие съели очень мало сахара.

– Я вообще ягод не ем, – сказала Констанция. И посмотрела миссис Райт прямо в глаза. – Да и сахар ем очень редко. Даже теперь.

– На суде это была одна из улик, – сказал дядя Джулиан. – Что она не ест сахар. А ягод моя племянница никогда не любила. Еще ребенком обыкновенно от ягод отказывалась.

– Ну пожалуйста, прекратите, – громко сказала Хелен Кларк. – Это же ужасно, это ни на что не похоже, я не могу это слушать. Констанция… Джулиан… что подумает Люсиль?!

– Да что вы, Хелен, право, – миссис Райт замахала ручками.

– Еще одно слово – и я ухожу. Констанции пора подумать о будущем, копаться в прошлом вредно для здоровья; она, бедная девочка, и так настрадалась.

– Конечно, мне их всех очень недостает, – сказала Констанция. – С тех пор и жизнь совсем другая, но я вовсе не считаю, что я настрадалась.

– В каком-то смысле мне несказанно повезло. – Дядю Джулиана несло на всех парусах. – Я единственный выжил после величайшего отравления века. У меня хранятся все газетные вырезки. Я был знаком и с жертвами, и с обвиняемой – близко знаком, так хорошо узнаешь людей, лишь живя с ними в одном доме и находясь в тесном родстве. У меня записано все до мельчайших подробностей. Но я с тех пор неважно себя чувствую.

– Я же сказала, что не буду вас слушать, – перебила Хелен Кларк.

Дядя Джулиан замолчал. Взглянул на Хелен Кларк, потом на Констанцию.

– Что, разве не было этого? – спросил он мгновение спустя и потянул пальцы в рот.

– Ну конечно было, – Констанция улыбнулась ему.

– Я храню газетные вырезки, – неуверенно произнес дядя Джулиан. – И мои записи, – он обращался к Хелен Кларк. – Я все записал.