Текст книги "В ногу!"

Автор книги: Шервуд Андерсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

Глава III

Похороны Нэнси Мак-Грегор были в своем роде событием в Угольной Бухте. В представлении рудокопов образ этой женщины был окружен ореолом. Они боялись и ненавидели ее мужа и ее рослого сына, обладателя двух здоровенных кулаков, но к ней питали некоторую нежность. «Она потеряла все свои деньги, раздавая нам хлеб», – говорили они, ударяя кулаками по стойке бара. Разговоры о ней не прекращались. То, что она два раза теряла мужа, – однажды, когда его вытащили из-под обломков завала, затуманившего его разум, и вторично, когда его обуглившийся труп был извлечен из шахты, – было, пожалуй, забыто, но рудокопы помнили, что у этой женщины когда-то была булочная и что во время забастовки она бесплатно раздавала им хлеб.

В день похорон шахтеры поднялись из копей и группами стояли на улице возле пустовавшей булочной. Те, которые работали в ночной смене, помылись и надели бумажные воротнички. Кабатчик запер свое заведение, спрятал ключи в карман и молча стоял на улице, глядя в окно комнаты Нэнси Мак-Грегор. Вот показались на дороге рудокопы дневной смены. Поставив свои обеденные ведерки на каменную плиту перед кабаком, они пересекали полотно железной дороги, опускались на колени и мыли лицо в буроватой воде ручейка, протекавшего под насыпью.

Из комнаты до них доносился голос священника, худощавого, чем-то похожего на осу, молодого человека с черными волосами и глубокими тенями вокруг глаз. Позади магазинов громыхали груженные углем вагонетки.

Мак-Грегор, в новом черном костюме, сидел подле гроба, глядел в стену и думал свои думы.

Позади него поместилась дочь гробовщика. Она наклонилась и, почти касаясь стула, стоявшего перед ней, зарылась лицом в платок и плакала. В тесно набитой комнате, полной шахтерских жен, ее плач перекрыл голос священника; посреди молитвы она внезапно сильно закашлялась и вынуждена была вскочить и быстро выйти.

Вскоре гроб вынесли на улицу, на которой образовалась похоронная процессия. Подобно сконфуженным, неуклюжим мальчикам, шахтеры разделились на группы и шли, переглядываясь и глупо улыбаясь, позади черного катафалка и повозки, где ехали сын умершей со священником. Собственно говоря, они не думали, что придется провожать гроб до самой могилы, а вспоминая, как вел себя по отношению к ним сын этой женщины, далеко не были уверены, что ему приятно их присутствие.

Мак-Грегор ничего не подозревал. Он сидел в повозке рядом со священником и невидящими глазами глядел через головы лошадей. Он думал о жизни в большом городе, о том, что он будет делать там впоследствии, об Эдит Карсон и о парикмахере, который сидел в парке и рассказывал о своей жизни, о том, как он жил вместе с матерью в Угольной Бухте.

По мере того как процессия взбиралась на холм, Мак-Грегор все больше проникался чувством нежности к матери. Впервые в жизни он подумал, что жизнь этой женщины была полна смысла и что по-своему она была героиней, терпеливо прожив десять трудовых лет с Мак-Грегором Взбалмошным. Руки Мак-Грегора задрожали, и он расправил плечи. Он вдруг очнулся и осознал, что тупые, прокопченные угольной пылью дети труда волочат свои усталые ноги вверх по холму.

Зачем? Мак-Грегор поднялся и, повернув голову, стал пристально изучать их. Он всей душой стремился найти в этой черной массе рабочих нечто такое, что было глубоко запрятано в них, что стало бы ключом к тайникам их сердец, нечто такое, чего он никогда раньше не искал и во что никогда не верил.

Стоя на коленях, Мак-Грегор наблюдал за шахтерами, медленно поднимавшимися вверх по холму. Внезапно в его душе произошел один из тех переворотов, которые являются наградой стойким сердцам. Сильный порыв ветра приподнял дымовую завесу с доменных печей и окутал ею склон холма по другую сторону долины. Казалось, этот ветер поднял также завесу, туманившую глаза Мак-Грегора. У подножия холма вдоль железной дороги он мог различить маленький ручеек, в котором текла вода красно-бурого цвета, и вылинявшие красные домишки шахтеров. Красный цвет доменных печей, красное зарево заходящего солнца и, наконец, красный ручеек, протекавший по долине, подобно потоку крови, – все это глубоко запечатлелось в мозгу шахтерского сына. Он тщетно пытался воскресить в себе ту ненависть к городку и шахтерам, которая раньше питала его душу; но ненависть эта не возвращалась. Он долго смотрел вниз на рудокопов ночной смены, шагавших вслед за катафалком, и ему казалось, что они также, подобно ему самому, поднимаются от маленьких грязных домишек, стремясь уйти от берегов, залитых кровью, к чему-то новому. Но к чему именно? Мак-Грегор медленно покачал головой, как измученное животное. Он что-то хотел найти для себя и для всех этих людей. Он согласился бы лежать трупом, как его мать, Нэнси Мак-Грегор, чтобы только найти ответ, в котором так нуждался.

И вдруг, словно в ответ на душевный крик Мак-Грегора, рудокопы пошли в ногу. Казалось, какой-то импульс одновременно охватил все эти ряды согбенных, усталых от труда фигур. Может быть, они тоже оглянулись и уразумели величие той картины, которая красным и черным была написана на окружающем ландшафте. Может быть, они были так взволнованы этим, что их плечи распрямились и песня жизни, дремавшая в течение долгого времени, запела в их телах…

Рудокопы шли дружным шагом. В мозгу Мак-Грегора пронеслось воспоминание о том дне, когда он стоял на этом же холме с полоумным юношей, который мастерил птичьи чучела и сиживал на бревне у дороги, читая Библию. Он вспомнил, как возненавидел вот этих прокопченных рабочих за то, что они не умели шагать так дружно и стройно, как те солдаты, что пришли их усмирять. И внезапно он осознал, что сейчас его ненависть к этим шахтерам исчезла. С проницательностью Наполеона он понял, почему эти люди, шагавшие позади катафалка, вдруг пошли дружным шагом. Великая мысль осенила его.

«Когда-нибудь явится человек, который заставит всех рабочих мира идти в ногу! – подумал он. – Он поведет их к победе, но не к победе над человеком, а над хаосом жизни. Разве они виноваты, что их жизнь исковеркана беспорядком, царящим в мире. Они жертвы честолюбия вожаков, их предавших».

Мак-Грегору казалось, что его разум передался этим людям, что его помыслы, подобно живым существам, устремились к ним, взывая и прикасаясь к ним и лаская их. На место исчезнувшей ненависти явилась любовь к этим людям, и он почувствовал во всем теле словно уколы многочисленных раскаленных игл. Он подумал о рабочих на чикагском складе, о миллионах рабочих во всех больших городах, везде, во всем мире, которые к концу рабочего дня устало плетутся домой, без песни, без надежды, не имея ничего, кроме нескольких жалких грошей на кусок хлеба!

«Какое-то проклятие тяготеет над моей родиной! – кричала его душа. – Каждый, кто появляется здесь, жаждет наживы, хочет разбогатеть, добиться личных выгод. Но предположим, что им наконец захочется просто жить. Предположим, что все эти вожаки общества и их последователи перестанут думать о наживе. Ведь они дети. Предположим, что они, как дети, начнут играть в большую игру, что они научатся хотя бы маршировать в ногу, больше ничего. Предположим, что они начнут делать телом то, на что не хватает у них разума, и научатся одной простой вещи – шагать в ногу! Шагать в ногу, когда бы они ни оказались вместе, будь то двое, четверо или тысяча»!

Эта мысль так взволновала Мак-Грегора, что ему захотелось закричать. Но он этого не сделал. Его лицо стало еще более суровым, и он сдержался.

– Нет, приходится ждать, – прошептал он. – Возьми себя в руки и тренируй себя! Перед тобой нечто такое, что придаст смысл всей твоей жизни. Будь терпелив и жди!

Его мысли снова рассеялись, и он опять стал думать о шахтерах, приближавшихся дружным шагом. Слезы наполнили глаза Мак-Грегора.

– Вожаки только тогда учат людей идти в ногу, когда им нужно кого-нибудь убить. Здесь должно быть нечто другое. Кто-нибудь должен научить их этому великому уроку ради них самих. Они должны своим дружным маршем разогнать страх, хаос и бесцельность. Это должно случиться раньше всего прочего.

Мак-Грегор повернулся и заставил себя спокойно сидеть в повозке рядом со священником. Он был озлоблен против вожаков, против тех героев истории, которые до сих пор занимали столько места в его думах.

– Они только наполовину открыли людям свой секрет, с тем чтобы потом предать их, – пробормотал он. – Так же поступают книжники и ученые. Сродни им и тот болтливый оратор, который выступал вчера на улице, – один из тысяч ему подобных, попусту болтающих, пока их челюсти не отвиснут, как согнутые дверные петли. Слова ничего не стоят. Зато, когда человек идет в ногу вместе с тысячами других людей и делает это не во славу королей и царей, – вот это что-нибудь да значит: тогда он знает, что он – часть чего-то осмысленного, он может уловить ритм массы, и его душа проникается гордостью от сознания, что он часть этой массы, и от того, что эта масса осмысленна. Он начинает чувствовать себя великим и могучим.

Мак-Грегор угрюмо ухмыльнулся.

– Великие военачальники знали это, – прошептал он, – и, пользуясь этим, предавали людей. Они использовали умение подчинять себе людей ради своих мелочных интересов.

Мак-Грегор не сводил глаз с рабочих, шагавших позади, и из его головы не выходила великая мысль.

– Это можно сделать! – произнес он вслух. – Когда-нибудь найдется человек, который за это возьмется! А может быть, этот человек – я?

* * *

Тело Нэнси Мак-Грегор было опущено в глубокую могилу, которую ее сын вырыл накануне на склоне холма. Сразу же по прибытии в Угольную Бухту он получил от угольной компании, владевшей всей землей, разрешение устроить там место погребения Мак-Грегоров.

По окончании похорон он оглянулся на шахтеров, стоявших с обнаженными головами; он чувствовал, что необходимо передать им то, что было у него на уме. Ему хотелось вскочить на бревно возле могилы и здесь, перед лицом зеленых полей, которые так любил его отец, и перед могилой матери, крикнуть им:

– Ваше дело будет моим делом! Вам отдаю я свои силы и ум! Я буду бить ваших врагов голыми кулаками.

Но он ничего не сказал и только быстро прошел мимо них. Миновав вершину холма, он направился к городу и исчез в надвигавшихся сумерках.

* * *

Мак-Грегор не мог сомкнуть глаз в последнюю ночь, которую ему предстояло провести в Угольной Бухте. Когда мрак окутал город, он дошел до мастерской гробовщика и остановился. Чувства, охватившие его днем, утомили его, и ему хотелось побыть с кем-нибудь спокойным и молчаливым. Но так как бледная девушка не появлялась, он поднялся наверх и постучался к ней. Они вместе вышли по Главной улице за поселок и стали взбираться на холм.

Дочь гробовщика с трудом плелась за ним; вскоре она вынуждена была остановиться и опуститься на придорожный камень. Когда она хотела встать и продолжать путь, Мак-Грегор взял ее на руки и понес. Она запротестовала, но он похлопал ее по исхудалому плечу и сказал:

– Тише! Не надо говорить. Сидите спокойно.

Ночь в холмах над угольными городками – великолепное зрелище. И полотно железной дороги, и грязные уродливые домишки рудокопов – все теряется во мраке. Из этого мрака исходят звуки. Угольные вагонетки, протестуя, скрипят, когда их толкают по рельсам. Слышны громкие голоса. С долгим вибрирующим звоном уголь из вагонетки высыпается на металлическую обивку вагона-платформы, стоящего на рельсах. Зимой рабочие разводят маленькие костры вдоль дороги, а в летние ночи луна волшебной красотой заливает края черного дыма, вздымающегося к небу из бесконечных рядов доменных печей.

Мак-Грегор сидел на склоне холма, весь во власти новых мыслей и новых импульсов, держа в объятиях больную женщину. Внезапно любовь к матери, пробудившаяся в нем раньше, снова вернулась к нему, и он крепко прижал к груди эту бледную умирающую девушку.

Будущий борец, который родился среди холмов, изобиловавших углем, пытался очистить свою душу от той ненависти к людям, что породил в нем хаос, царящий в обществе. Он поднял голову и еще крепче прижал к груди девушку. Последняя, словно поняв его настроение, конвульсивно цеплялась за его рукав. Ей хотелось одного – умереть в объятиях любимого человека. Когда он очнулся и несколько ослабил свои объятия, она продолжала тихо лежать и ждала, чтобы он снова забылся и снова прижал ее к себе.

– Этим стоит заняться. Это великое дело, и я должен попытаться осуществить его, – говорил он себе. Он уже видел в своем воображении, как великий город, в котором господствует хаос, заколыхался под ритм новых, дружно шагающих восставших людей, сложивших новую песню жизни.

Часть четвертая

Глава I

Чикаго – огромный город, и миллионы людей живут в сфере его влияния. Он стоит в сердце Америки, и из этого города можно, пожалуй, слышать даже шелест кукурузы на бесконечных полях долины Миссисипи. В этом городе живет орда людей, собравшихся сюда из-за морей или прибывших с болотистого Запада, чтобы нажить здесь состояние. Всюду только и видишь людей, которыми владеют подобные мысли.

В маленьких польских деревушках шепотом передается: «В Америке можно заработать много денег», и находятся смельчаки, которые пускаются в путь и, в конце концов, сбитые с толку и разочарованные, оказываются на зловонных улицах Чикаго.

Те же басни о легкой наживе передаются и в американских деревнях. Но здесь об этом не шепчутся, а громко кричат. Журналы и газеты делают свое дело. Слух о наживе разносится с быстротой молнии. Молодые люди прислушиваются и устремляются в Чикаго. Они обладают силой и юностью, но у них нет ни мечты, ни традиций, ни преданности чему бы то ни было.

Чикаго – бездонная, хаотическая пропасть. Здесь господствует жажда золота, то есть истинный дух буржуазии, опьяненной мыслью об обогащении. Вот почему Чикаго – грязный, неосмысленный город.

За этим городом простираются бесконечные поля кукурузы, и там царит полный порядок. Кукуруза несет в себе надежду. Приходит весна, и кукуруза начинает зеленеть. Она пробивается сквозь черную землю и вскоре стоит уже правильными рядами. Кукуруза растет и не думает ни о чем, кроме роста. Она созрела, ее снимают, и она исчезает с полей. Ее ярко-желтые зерна наполняют закрома…[30]30
  Ее ярко-желтые зерна наполняют закрома… – Тему зреющей кукурузы Андерсон подробно разрабатывает в своем поэтическом сборнике «Песни Среднего Запада» (Mid-American Chants. New York, 1918). Говоря о пустоте и бессмысленности американской жизни, Андерсон в «Песнях» делает кукурузу символом душевного и физического здоровья, которому угрожает надвигающийся тотальный индустриализм.


[Закрыть] Но Чикаго не помнит урока, преподанного кукурузой. Никто из людей его не помнит. о нем не рассказывают юношам, которые оставляют кукурузные поля и являются в город.

Один раз, и только один, взволновалась Америка. Гражданская война, как очистительный огонь, прошла по всей стране[31]31
  Гражданская война, как очистительный огонь, прошла по всей стране. – Гражданская война в Америке – война между промышленным Севером и рабовладельческим аграрным Югом (1861–1865), закончившаяся победой северян и отменой рабства в США.


[Закрыть]. Люди шли в ногу; они познали, что значит идти плечом к плечу за свое дело. Загорелые, крепкие, бородатые, они вернулись по окончании войны в деревню. И тогда только было заронено семя литературы, воспевшей силу и мужество.

Вскоре, однако, миновала пора тяжелых переживаний и волнующих порывов и вернулось благополучие. И только старики еще спаяны воспоминаниями о пережитой грозе. С тех пор, впрочем, не случилось ни одного народного бедствия.

В летние вечера американцы сидят в своих домах после тяжелого рабочего дня. Они беседуют о детях или о дороговизне. В городах оркестры играют в парках. В деревнях гаснут огни и слышен скрип телеги фермера, спешащего домой.

По улицам Чикаго идет задумчивый человек и видит на верандах домов женщин в белых платьях и мужчин с толстыми сигарами во рту. Этот человек приехал из Огайо, где у него есть фабрика[32]32
  …приехал из Огайо, где у него есть фабрика… – Возможно, в образе неизвестного предпринимателя Андерсон с иронией рисует самого себя времен своей деловой жизни в Элирии.


[Закрыть], он предполагает продать продукты своего производства в Чикаго. Это дельный, добродушный, спокойный и образованный человек. У себя на родине он всеми уважаем и в свою очередь всех уважает. Он шагает по улицам, весь во власти своих дум. Вот он проходит мимо дома, окруженного деревьями, владелец которого косит траву на своей лужайке. Песенка его косилки приводит прохожего в волнение. Прохожий останавливается и заглядывает в окна домов. Женщина играет на рояле. «Как хороша жизнь! – говорит прохожий и закуривает сигару. – Мало-помалу мы прогрессируем, и со временем настанет эра всеобщего благоденствия».

Вдруг он замечает человека, который, держась за стены домов и бессвязно бормоча, бредет по улице. Это зрелище не особенно тревожит прохожего. Он недавно хорошо пообедал в отеле. Он знает, что часто такие пьяницы на следующий день снова погружаются в работу и чувствуют себя прекрасно при воспоминании о весело проведенной ночи.

Задумчивый прохожий, о котором я говорю, это американец, продукт комфорта и благосостояния. Он всем и всегда доволен – и своей сигарой, и тем, что живет в двадцатом веке. «Пусть себе агитаторы говорят, что им угодно, – думает он, – в общем жизнь хороша. Что же касается меня, то я намерен провести жизнь, интересуясь только своим делом».

Прохожий заворачивает за угол боковой улицы. Двое людей выходят из кабака и останавливаются на тротуаре под фонарем. Оба взволнованно размахивают руками. Внезапно один из них подпрыгивает и быстрым ударом кулака сбивает другого с ног. Тот падает в канаву…

Прохожий идет дальше. Он видит ряд высоких, закопченных кирпичных зданий, которые чернеют на фоне неба. На самом конце улицы огромная лебедка поднимает целые вагоны угля и с грохотом и скрежетом ссыпает его во внутренности корабля, стоящего на якоре.

Прохожий бросает сигару и оглядывается. В нескольких шагах от себя он видит человека и, к своему ужасу, замечает, что тот поднял кулак и грозит небу, а его губы шепчут проклятия.

Прохожий торопливо идет дальше. Он минует улицу, на которой живут ростовщики и торговцы старым платьем; здесь стоит несмолкаемый гул голосов. Внезапно в мозгу его всплывает картина. Он видит, как двое мальчиков в белых штанишках кормят кролика во дворике пригородного дома[33]33
  …двое мальчиков в белых штанишках кормят кролика во дворике пригородного дома. – В этой сцене присутствуют мотивы первого опубликованного рассказа Андерсона «Кроличья клетка» (Harper’s Magazine. 1914. July. Vol. 129).


[Закрыть]. Прохожему безумно хочется скорее очутиться среди своих. Он представляет себе, как его мальчики бегают по саду под яблонями, валтузят друг друга, сражаясь из-за огромной охапки только что сорванного, сладко пахнущего клевера, и хохочут. И вдруг тот странный рыжеволосый человек с огромным уродливым лицом, который грозил небу, заглядывает через ограду сада и смотрит на его сыновей. В его глазах чувствуется угроза, и прохожий сильно встревожен. Ему начинает казаться, что этот человек намерен разрушить будущее его детей. Прохожий нервничает и закуривает сигару.

Ночь продолжает надвигаться. На улицу выходит женщина с белоснежными зубами, в черном платье. Она делает характерное, еле заметное движение, маня прохожего. Патрульный автомобиль с трезвоном проносится по улице; два полисмена, как статуи, сидят на его передке. Маленький мальчик – ему не больше шести лет – бежит по улице и сует грязные газеты под нос бездельникам[34]34
  Маленький мальчик со бежит по улице и сует грязные газеты под нос бездельникам… – О своей работе разносчиком газет в Клайде Андерсон вспоминал в «Мемуарах»: «Я стал (…) главным продавцом газет в городе. Монополизировав эту торговлю, я одно время продавал все газеты, какие только к нам приходили. Я даже нанимал других мальчишек и делал на этом кое-какие деньги» (Sherwood Anderson’s Memoirs. Р. 27). См. также: наст. изд. С. 315–316.


[Закрыть], околачивающимся на перекрестках. Пронзительные выкрики мальчишек-газетчиков заглушают трезвон трамвая и сигналы патрульного автомобиля.

Прохожий швыряет сигару в канаву, садится в трамвай и едет назад в своей отель. Его благодушное меланхолическое настроение исчезло. Ему начинает казаться, что недурно было бы, если бы в американскую жизнь вплелось что-нибудь красивое. Эта мысль, впрочем, недолго задерживается в его мозгу. Прохожий чувствует только раздражение; его приятный вечер окончательно испорчен. Он начинает задумываться, удастся ли ему успешно окончить дело, которое привело его в большой город. Когда он тушит свет в своей комнате и опускает голову на подушку, он долго лежит без сна, прислушиваясь к шуму большого города. Этот шум напоминает зловещее жужжание. Он думает о своей маленькой фабрике на берегу реки в штате Огайо. Засыпая, он видит во сне страшное лицо рыжеволосого человека, который насмешливо смотрит на него из-за ворот его фабрики.

* * *

Когда Мак-Грегор вернулся с похорон матери в город, он сразу принялся разрабатывать свою мысль о марширующих рабочих. Долго он недоумевал, как приступить к делу. Сама идея была неясна и туманна. Она зародилась в его мозгу ночью на холмах родного города; когда же он пытался думать о ней при дневном свете Чикаго, она стала казаться ему неосуществимой.

Мак-Грегор понимал, что сначала необходимо подготовиться. Он был уверен, что может изучить любую книгу и многое почерпнуть из нее, не опасаясь подпасть под влияние автора. Он поступил в университет и бросил свое место на фруктовом складе. Заведующий складом облегченно вздохнул: он никогда не мог решиться говорить с этим рыжим верзилой таким тоном, каким привык говорить с рослым белобрысы немцем, предшественником Мак-Грегора. Маленький седовласый заведующий чувствовал, что в тот день, когда он встретился с Мак-Грегором возле кабака, случилось нечто странное: этот шахтерский сын обошел его.

– Кроме меня здесь не должно быть хозяев, – бормотал он про себя, проходя между рядами бочонков с фруктами и недоумевая, отчего его раздражает присутствие Мак-Грегора.

Последний работал теперь кассиром в ресторане[35]35
  …работал теперь кассиром в ресторане… – Скорее всего, в основу описания ресторана легли рассказы младшего брата Андерсона Эрла (1885–1927); в своих «Мемуарах» Андерсон вспоминал о приезде Эрла в Элирию в конце 1900-х гг.: «Эрл приехал ко мне из Чикаго, где работал кассиром в дешевом ресторане на Саут-Стэйт-стрит. Этот ресторан процветал преимущественно ночью и был особенно любим городскими проститутками и сутенерами. Он узнал этих людей довольно хорошо и после, когда приехал ко мне и мы совершали наши вечерние прогулки, – я сам в то время все еще был подающим надежды молодым бизнесменом – много рассказывал мне о них» (Sherwood Anderson’s Memoirs. Р. 309–310). См. также: наст. изд. С. 339–340.


[Закрыть] – от шести вечера до двенадцати ночи. От двух до семи он спал в комнате, окна которой выходили на Мичиган-бульвар. По четвергам он был свободен. В этот день его заменял у кассы владелец ресторана, маленький раздражительный ирландец, по имени Том О’Тул.

Мак-Грегор получил возможность поступить в университет благодаря банковской книжке Эдит Карсон. Вот как это вышло.

Однажды вечером, по возвращении из Угольной Бухты, он сидел вместе с ней в полутемной мастерской за решетчатой дверью. Мак-Грегор был молчалив и хмур. Накануне он пытался объяснить свою мысль о марширующих рабочих некоторым из работавших на складе, но они не поняли его. Он упрекал себя в отсутствии красноречия и теперь, сидя в глубоких сумерках, обхватив голову руками, молча смотрел на улицу и думал невеселые думы.

Великая мысль, осенившая его во время похорон матери опьянила его скрытыми в ней возможностями. У него не проходило желание встать, распрямить плечи, выбежать на улицу и попробовать могучими руками собрать людей и направить их в долгий осмысленный марш, который был бы началом возрождения мира. Но когда его кровь несколько остывала от бушевавшего в ней огня, он всеми силами пытался взять себя в руки и заставлял себя ждать. Люди, с которыми он сталкивался на улице, в ужасе отшатывались при виде жуткого выражения его лица.

Девушка, сидевшая рядом с ним, раскачиваясь в кресле-качалке, начала говорить; она пыталась высказать хотя бы часть того, что угнетало ее. Сердце ее сильно билось; она говорила медленно, часто останавливаясь, чтобы скрыть дрожь в голосе.

– Если бы вы бросили вашу работу на складе… чтобы целиком отдаться своим занятиям… Это помогло бы вам в выполнении вашего плана, не правда ли? – спросила она.

Мак-Грегор посмотрел на нее и рассеянно кивнул головой. Он подумал о ночных занятиях в своей комнате, когда после тяжелого рабочего дня на складе голова его казалась налитой свинцом.

– Кроме собственной мастерской у меня есть еще около двух тысяч долларов в банке, – сказала Эдит, отвернув лицо, чтобы скрыть свой испуг. – Я хотела бы вложить их в какое-нибудь дело. Я не хочу, чтобы они зря лежали в банке. Мне хочется, чтобы вы взяли эти деньги и стали юристом.

Эдит застыла на месте и ждала его ответа. Она чувствовала, что поставила перед ним тяжелую проблему. В душе у нее снова зародилась надежда.

«Если он возьмет эти деньги, тогда мне нечего бояться, что когда-нибудь он выйдет отсюда и уже не вернется», – подумала она.

Мак-Грегор усиленно думал. Он еще не пробовал изложить ей свою великую идею и не знал, как начать.

«В конце концов, почему бы не осуществить моего первоначального плана и не стать юристом? – спросил он себя. – Ведь это может мне открыть двери». Вслух он произнес:

– Я согласен. Я сделаю так, как вы говорите, Эдит. Мать то же самое советовала мне. Что ж, попробую. Хорошо, я возьму эти деньги. – Он снова взглянул на нее, сидящую перед ним, зардевшуюся и решительную, и ее преданность тронула его, как некогда тронула преданность дочери гробовщика в Угольной Бухте. – Я бы ни от кого другого не принял помощи, но меня нисколько не смущает, что я буду обязан вам.

Несколько позже он шел по улице и строил новые планы для достижения намеченной цели. Его раздражало то, что казалось ему собственной несообразительностью. Подняв вверх кулаки, он пригрозил небу:

– Я должен приготовиться к тому, чтобы трезво использовать свой разум. В той борьбе, которую я собираюсь начать, в помощь крепким кулакам нужны тренированные мозги.

Вот тогда-то мимо шахтерского сына прошел фабрикант из Огайо и страшно испугался при виде его. Мак-Грегор почувствовал в воздухе запах ароматного табака. Он повернулся и стал пристально смотреть на человека, нарушившего ход его мыслей.

– Вот с этим я и буду бороться, – проворчал он, – с уютным, преуспевающим приятием этого хаотичного мира, с этими тепло пристроившимися людишками, которые ничего дурного не хотят видеть в нашем гнусном мире. Я бы хотел нагнать на них такого страху, чтобы они, побросав свои сигары, бросились бежать, как растревоженные муравьи!