Текст книги "В ногу!"

Автор книги: Шервуд Андерсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

Там было тепло, а я весь день мерз. Я садился за парту, но тут же голова моя падала, и я засыпал. Учитель, молодой мужчина, подходил и будил меня.

– Иди-ка лучше домой спать, – говорил он, улыбаясь, и предлагал мне прийти завтра. Наверное, он думал, что накануне я поздно вернулся с какой-нибудь веселой пирушки. «Это тебе не место для спанья», – говорил он, и я, спотыкаясь, выходил из класса и тащился в дом своего земляка, ставшего теперь городским человеком. Я падал в постель. Я лежал в постели и плакал. «Все без толку, – говорил я себе. – Я никогда не пробьюсь. Все останется как сейчас, всю мою жизнь, и скоро я стану старым и сгорбленным». Я вставал с постели и, схватив перо и бумагу, писал девочке, которую оставил. Я изливал ей свою тоску, но писем не отправлял. «Если она узнает правду, то никогда не напишет мне», – думал я и снова плакал.

Была у всего этого и другая сторона. Я не слишком-то честно обошелся с сестрой, со своими домашними. Я не знал, что мне делать. К тому же я сознавал, что на войне рискую быть раненным, искалеченным или убитым, а я был молод и ничего этого отнюдь не хотел. На складе в Чикаго мой начальник сказал, как говорят в таких случаях, что мое место будет свободно до тех пор, пока я не вернусь с полей сражений, и я тут же подумал: «Не слишком-то радостная перспектива».

Своей сестре я не сказал об этом ничего или почти ничего. «Разве женщина может понять?» – думал я. Правдой было и то, что моя сестра, единственная девочка в мальчишеской семье, тоже когда-то мечтала пробиться. Она хотела закончить школу, стать учительницей, но отказалась от этой мечты. Тем вечером в Коламбусе, когда я вышел за пределы лагеря и стоял один под звездами, я должен был ответить на тот самый ужасный вопрос:

– Идти или не идти? Быть или не быть?

В тот вечер мне казалось, что вся моя жизнь, ее узор и форма, зависят от моего выбора. Я принял решение. Я пошел обратно к палаткам, и в тот самый момент вокруг закричали, и я понял, что кричу вместе со всеми.

– Я не трус, не отступник, не ренегат.

– И я нет.

– И я.

Ни страха, ни тоски больше не было. «Плевать! Разумеется, мы идем!» – кричали мы. Мы стали резвиться между палатками, под звездами. Мы хлопали друг друга по плечу.

– И ты, и ты, и ты?

– И я.

– Ура!

Вскоре, однако, выяснилось, что среди нас нашлось двое или трое таких, кто решил не идти, и мы пришли в негодование.

– Это позор для нашего города, – возмущались мы, и я вполне уверен, что мой осуждающий голос был самым громким. От злости на других становилось легче. Я присоединился к гневным выкрикам.

Те, кто не хотел идти на войну, были теперь окружены. Мы допрашивали их, и они оправдывались.

– У меня дома есть работа. Моим нужны деньги, что я приношу.

Это говорил сын фермера. Он сказал, что его отец болен. Покалечен, его ударила лошадь.

– Мне надо идти домой, поддерживать хозяйство, – сказал он.

Но мы, остальные, теперь сбились в стаю. Раздались гневные выкрики, которые я поддержал:

– Бей их! Подонки!

Они скрылись в своих палатках, но мы выволокли их наружу. Мы их избили. Четверо из нас схватили самого низкорослого и оттащили в сторону, под деревья. Каждый взял его за руку или за ногу. Мы били его ягодицами о ствол. Он кричал от боли. Пока это длилось, никто из тех, кто собирался домой, особенно не сопротивлялся, и никто из наших офицеров не вмешивался; мы остановились лишь тогда, когда вся их одежда была изодрана, а тела покрыты кровоподтеками. Наши жертвы уползли обратно в свои палатки, и мы, остальные, снова собрались в группы.

– Если я когда-нибудь буду таким подонком… – сказали мы. Каждый из нас чувствовал, что доказал свое мужество, и на следующий день мы отправились и строем записались на войну.

У юности короткая память, и я быстро забыл ту злую шутку, которую сыграл со своими младшими братьями и сестрой, записавшись в солдаты. После этого моя сестра, выходя в город, часто слышала, как меня превозносили, но молчала. Она лишь улыбалась и, если и выражала свои чувства, то только нашему отцу.

II

Я стал солдатом и, как оказалось; правильно выбрал войну. Нас, новобранцев из местных военных частей, взяли в национальную армию прямо как есть. Местные части строились по демократическому принципу, демократия при нас и осталась. Мы сами выбирали себе офицеров из нашего же подразделения, иногда за особые способности, чаще просто потому, что любили их. Был, помню, один лейтенант, ирландец, который дома у себя на ферме выращивал сельдерей и в то же время питал очевидную страсть к военной жизни. После нашей войны он остался на службе и, когда началась война 1914 г., получил наконец свой шанс. Мне рассказывали, что он стал выдающимся офицером национальной армии. Со службы он так и не ушел.

Из всех наших офицеров этот знал свое дело. Он неустанно изучал книги по тактике. В большом лагере в полях Чикамуги, около города Чаттануга[74]74
  …в полях Чикамуги, около города Чаттануга… – В г. Чаттануга, штат Теннесси, рота Андерсона вступила 18 мая 1898 г., а на следующий день прибыла в Чикамуга-парк, штат Джорджия. Описываемая Андерсоном местность была во время Гражданской войны территорией кровопролитных боев между армиями северян и южан, проходивших там с августа по ноябрь 1863 г. и закончившихся полным разгромом конфедератов. В 1890 г. область Чикамуги и Чаттануги была объявлена Национальным военным парком США.


[Закрыть], куда нас направили из столицы штата и где мы обучались и маршировали иногда целый день напролет[75]75
  …маршировали иногда целый день напролет… – 5 мая 1898 г. газета «Энтерпрайз», издававшаяся в Клайде, поместила на своих страницах статью, где приводилось расписание дня роты Андерсона: 5.00 – подъем; 5.30 – завтрак; 6.15 – перекличка; 6.30 – уборка казарм; 8.00 – экипировка; 9.00 – полтора часа строевых учений; 11.30 – обед. Во второй половине дня: 13.00 – «школа»; 14.30 – полтора часа строевых учений; 17.00 – ужин; 20.00 – вечерний парад при заходе солнца; 21.30 – отбой.


[Закрыть], он был одним из тех, кто относился к нам с Пониманием.

Он был невозмутим.

Он отдавал приказы, которым мы инстинктивно подчинялись.

Кроме него было еще два офицера: капитан и еще один лейтенант. Когда нашего капитана повысили в должности и он стал майором, нам назначили нового.

Нового мы не выбирали. Это был толстяк немец с бычьей шеей. Кажется, раньше он служил сторожем в арсенале в Толедо. Он любил допоздна валяться в постели у себя в палатке. Ходил он вразвалку.

Нашему бывшему капитану, с тех пор как он стал майором, приходилось ездить верхом. Это было ему в новинку. Казалось, он в любую минуту готов вылететь из седла.

Нас муштровали на большом поле в Чикамуга-парк, и он трусил мимо нас. Он приобрел довольно смирное животное, старую наемную лошадь с неуверенной поступью. Когда он скакал вдоль рядов, ему обязательно что-нибудь кричали. Кажется, его звали Уильям, но мы называли его Билл.

– Ради Бога, осторожно, Билл.

– Молодец, Билл.

– Держи его, Билл, держи его, – горланили мы.

Все это, по-моему, было глупостью. Рядовые, капралы и сержанты оставались старомодными американскими демократами. Мы же находились в возрасте агрессивного индивидуализма.

Разве Билл не был нашим знакомым? Дома он заправлял маленьким обувным магазинчиком. Правда, теперь мы были солдатами, и о дисциплине говорилось немало, но в конце концов…

Когда-нибудь эта война кончится. Мы вернемся домой. Билл захочет снова продавать башмаки. Мне говорили, что, когда разразилась мировая война, все уже было не так. Солдатами уже не командовали люди, знакомые им по родным местам. Формировались более мелкие подразделения: части, составленные в одном городке, дробились. Рядовые больше не выбирали офицеров. Солдату приходилось находиться среди чужих, заводить себе новых друзей. (…)

Я все еще скверно себя чувствовал оттого, что, как мне казалось, предал своих домашних. Вместе со всеми я находился в огромном лагере, и целые дни мы маршировали взад и вперед. Раздавалось множество жалоб:

– Что мы им, лошади?

– Кто, они думают, мы такие?

Нам выдали ружья. На плечах у нас были ранцы. Мы стали частью полка, батальона, армии. Наши ротные офицеры маршировали рядом с нами, но они шли налегке. Офицер нес только саблю, и иногда маршировка и контрмаршировка продолжались с утра до самого вечера. Нас закаляли для военной службы.

Почему этим ребятам, офицерам, позволялось рявкать на нас, как они порой рявкали?

– Эй ты, становись в строй! Что, черт возьми, ты делаешь?

– Хм! – Мы не осмеливались отвечать. Глухой ропот пробегал по рядам.

– Вы, там, молчать! Смирно!

– Да, ну и молодцом же вы стали, вы – капитан, вы – лейтенант.

Был тут и наш майор, хозяин обувного магазина. Теперь он ездил верхом, но ездил довольно скверно и, казалось, всегда готов был упасть. Это заставляло нас быть к нему снисходительнее. Он был немного смешон. От этого мы чувствовали себя лучше, хотя, когда он проезжал мимо, подпрыгивая из стороны в сторону на своей кляче и выкрикивая команды, часто желали, чтобы он свалился.

Кое-кто из нас постоянно роптал, но Берт и я – никогда[76]76
  …но Берт и я – никогда. – Берт в «Мемуарах» – товарищ Андерсона по службе, который до войны жил со своими родителями на ферме неподалеку от Клайда.


[Закрыть]. Во мне все еще жила память о чикагском яблочном складе, о бочонках с яблоками, которые приходилось поднимать с пола, о штабелях, растущих все выше и выше, о вечно ноющей спине, а в Берте – память о длинных днях за плугом на отцовской ферме.

Было во всем этом нечто, что я моментально распознал. В прежней жизни мне приходилось бывать на скачках. Я работал, помогая ухаживать за рысаками[77]77
  …мне приходилось бывать на скачках. Я работал, помогая ухаживать за рысаками… – Андерсон вспоминал о своем увлечении бегами и скаковыми лошадьми: «Мое знакомство с ипподромом произошло, когда мне было пятнадцать или шестнадцать лет. Человек по имени Том Уайтхед был хозяином партии скаковых лошадей. Вместе с ним я ездил по сельским ярмаркам, занимая скромную должность конюха или грума.
  В раннем отрочестве я полюбил скаковых лошадей, жил рядом с ними, ухаживал за ними и теперь знаю почему: они были самым прекрасным из всего, что меня окружало» (Sutton William A. The Road to Winesburg. P. 32).


[Закрыть], и кое-что заметил. В нашу конюшню (у нас было четыре лошади, участвовавшие в бегах), а может быть в соседнюю, привели норовистого коня. Возможно, лошадь была просто упрямой, и два ее тренера применяли к ней совершенно разный подход.

– Я поставлю стервеца на место. Или он сделает по-моему, или я его прикончу.

Такой человек должен обладать изрядным мужеством, и я видел людей, которые, сражаясь подобным образом с норовистыми лошадьми, рисковали собственной жизнью.

Стойла находились по одну сторону широкого открытого пространства конюшни, и в одном из них – норовистый жеребец. Его только что привезли, и было известно, что он убил человека.

– Отвяжите его, – сказал нам тренер – низенький, усатый мужчина.

Мы закрыли вход в конюшню и распахнули дверь в стойло, где находился жеребец, а сами скользнули в свободное стойло рядом, и конь появился. Это был великолепный вороной в отвратительном настроении. Малыш, держа палку, приблизился к нему.

Они сразились прямо здесь, посреди конюшни; град ударов сыпался на жеребца, в воздухе мелькали копыта. Снова и снова, обнажив зубы, жеребец кидался на него, получая очередной удар, и, в конце концов, сдался. С тех пор каждый раз, когда этот человек приближался к нему, он дрожал от страха, но выполнял все его приказы.

Кроме этого, был еще один способ. Норовистых лошадей, как и строптивых мужчин, может обуздать и спокойный человек с мягким говором. Вот, например, лошадь на скачках. В руках любого другого жокея она не идет. Она упрямится. Она не проявляет себя.

– Но смотрите! Вон! Вон он мастер.

Когда нужный человек садится в коляску, запряженную скаковой лошадью, с ней что-то происходит. Одного прекрасного жокея, которого я знал, человека по имени Гирс, звали Тихий Эд[78]78
  …человека no имени Гире, звали Тихий Эд. – Эда Гирса Андерсон упоминает в «Мемуарах» и ранее, в главе, где рассказывает о своей работе на конюшне в Клайде в 1895 г.: «Я быстро рос, и так как дома мы в который раз оказались на грани нужды, я нанялся конюхом в платную конюшню Фрэнка Харви.
  Какое падение! Здесь я мечтал, что когда-нибудь стану скакать на великолепных рысаках, буду жокеем, таким как Эд Гирс или Бад Добл, а вместо этого целые дни счищал грязь с усталых наемных кляч, возил в тачке навоз, мыл кабриолеты…» (Sherwood Anderson's Memoirs. Р. 110–111). См. также примеч. 11 на с. 423–424.


[Закрыть]. Вот этот-то и знал секрет. Когда он брался за вожжи, будто ток пробегал по ним к лошадиной голове. Норовистый или упрямый конь внезапно начинал скакать всерьез.

То же самое происходило и с нами. Один из наших офицеров выводил нас на учения. Все должно было делаться враз. Подавалась команда. Нам следовало поворачиваться вправо и влево. Ружья лежали у нас на правом плече, и мы должны были перекинуть их на левое. Или мы стояли в строю. Шла вечерняя церемония «отбоя». Спускали флаг.

– На караул!

Команда, которую выкрикивал этот офицер, выполнялась небрежно. Слышался отвратительный ломаный звук. Люди тяжело переставляли ноги.

Возьмем теперь другого офицера. Что же так отличает его: голос, отдающий команду, сама его фигура? Когда он с нами и командует, распрямляются плечи. Гляньте, как четко мы маршируем, как превосходно держим ряд. Когда раздается команда перекинуть ружья, это делается мгновенно. Странно, насколько иначе мы себя ощущаем. Теперь мы маршируем без устали. Смолкает ропот. Вернувшись в палатки после целого дня маршировки, мы с гордостью глядим друг на друга.

– Смотри-ка, Джим, какие мы сегодня молодцы.

– Да, мы сегодня молодцы.

Мы жили в открытом поле. Целыми днями мы маршировали плечом к плечу. Мы ходили под ветром, солнцем, дождем. С какой жадностью мы ели, как похрапывали во сне. Если бы только не этот тайный страх грядущих сражений – то, о чем мы никогда не говорили, глубоко спрятанный страх… (…)

III

Есть что-то чарующее в роли солдата. Людям придется придумывать что-то взамен. Возможно, сойдет что-нибудь вроде Гражданского корпуса[79]79
  …что-нибудь вроде Гражданского корпуса. – Гражданский корпус (Civil Conservation Corps) – гражданские формирования, созданные по указу Конгресса США в 1933 г. в соответствии с программой президента Ф. Рузвельта (1882–1945) по борьбе с безработицей во время экономической депрессии в стране. Гражданскому корпусу, куда набирались молодые холостые мужчины, поручались работы по охране и разработке природных ресурсов; в 1935 г. организация насчитывала около 500 000 человек. Руководство Гражданским корпусом, просуществовавшим до 1942 г., осуществлялось через Военный департамент США.


[Закрыть].

С тех пор я часто спрашивал себя, что же побудило большинство солдат нашей роты зачислиться в армию. Никто нас не гнал. Мы пошли добровольно.

Конечно, вокруг была большая шумиха. После Испано-американской войны многое в жизни американцев переменилось. Начиналась эпоха американского империализма[80]80
  После Испано-американской войны многое в жизни американцев переменилось. Начиналась эпоха американского империализма. – В результате Испано-американской войны, закончившейся по мирному договору 10 декабря 1898 г. полным развалом испанской империи, освобожденная Куба получила официальное американское попечительство; США присоединили к себе территорию Пуэрто-Рико и о-ва Гуам, установили контроль над Филиппинами, утвердившись таким образом в Латинской Америке и на Дальнем Востоке и превратившись в мощную мировую империю.


[Закрыть].

Фундамент был уже заложен. Все мы читали Киплинга. Много говорили о «Бремени белого человека»[81]81
  Все мы читали Киплинга. Много говорили о «Бремени белого человека». – Редьярд Киплинг (1865–1936) – английский писатель; в своих стихотворениях и рассказах романтически воспевал английский империализм, будто бы налагавший на англичан особую ответственность перед более «отсталыми» народами. Теме «цивилизаторской» миссии британцев, их храбрости, честности, уверенности в себе посвящено и одно из самых известных стихотворений Киплинга «Бремя белого человека» (1899).


[Закрыть].

Газеты, подстрекаемые Херстом[82]82
  Газеты, подстрекаемые Херстом… – Уильям Рэндольф Херст (1863–1951) – американский журналист и публицист, стоявший во главе широкой сети газет и журналов (18 газет и 9 процветающих журналов в 12 крупнейших городах США). Активная провоенная агитация, развернутая Херстом в 1898 г., во многом способствовала вступлению США в войну с Испанией.


[Закрыть], поносили Испанию, но, думаю, большинство из нас вряд ли читало газеты.

Мы были мальчишками, стоявшими на пороге возмужания. Нам хотелось приключений. В провинциальной глубинке, где я рос, полгорода собиралось на вокзале поглазеть на останавливавшийся там вечерний пассажирский поезд.

Он приходил с востока и уходил на запад, и мы, мальчишки, провожали его голодными глазами. Там, за горизонтом, было что-то, о чем мы все мечтали.

Потом началась война. Нам представился шанс. Едва ли кто-нибудь из нас думал о несправедливости Испании по отношению к Кубе. Что мы знали о кубинцах или испанцах? В нашем городе не было ни тех, ни других. Несколько лет назад стали прокладывать первую канализацию, и к нам приехали иностранцы, их привез подрядчик, но они были итальянцами.

Мы не испытывали к ним ненависти. Мы не испытывали любви. Нам было любопытно. Мы, мальчишки, все время околачивались вокруг. Мы наблюдали за их работой, пытались разобрать слова из их языка.

Вечером, прогуливаясь, мы их обсуждали. Похоже, они ели не то, что мы. Они не привезли в городок ни своих жен, ни семей. Женщины и девушки были немного напуганы. По вечерам им не разрешали выходить на улицу. Ничего так и не случилось.

Нас привлекла, я думаю, жажда расстояний, незнакомых мест. В нас не было тяги убивать.

В то же время в наших новых мужских взаимоотношениях было нечто очень добротное. Постоянная маршировка плечом к плечу что-то меняла в нас и для нас. Это становилось похожим на танец. В некотором смысле каждый на какое-то время терял индивидуальность. Было такое чувство, что отбрасывалось все личное, и мы начинали гордиться собой как сообществом. Вряд ли я много думал об этом тогда, но впоследствии размышлял на эту тему немало.

С потерей себя приходило новое ощущение силы. Человек маршировал с большой группой людей, повинующейся командам своего офицера; ружье на правом плече и враз, по команде, – на левом.

Мы шагали по полю, в ногу, и нужно было, чтобы полковник, сидящий на лошади, видел наш ровный передний ряд.

Ни один не выступает вперед ни на дюйм.

Кто хоть раз не видал такого? Смотреть на это один восторг, даже если не участвуешь сам.

И еще у нас были очень непохожие друг на друга офицеры. Один из лейтенантов раньше служил в нашем городке ночным полицейским. Это был очень приятный человек, сердечный и дружелюбный. Хотя он был много старше, дома, мальчишкой, я часто подолгу беседовал с ним. Как и многие юные американцы, я подрабатывал разносчиком газет[83]83
  …я подрабатывал разносчиком газет… – См. примеч. 34 на с. 429.


[Закрыть], и зимой поезд, привозивший газеты, которые я должен был утром разнести по домам, часто опаздывал. Иногда он опаздывал на несколько часов и прибывал только после полуночи, и я его ждал.

Я сидел в зале ожидания, и там была печь. Туда же приходили ночной телефонист и ночной полицейский. Они разговаривали. В этих двоих, наверное, было что-то живое и отзывчивое на нужды юности, и иногда они принимали меня в свою беседу. Ночной полицейский смотрел на меня серьезным взглядом. Приближались общенациональные выборы.

– Вот ты разносишь газеты. Полагаю, ты их читаешь. Ты слышишь, что говорят вокруг. Каково твое мнение? – спрашивал он, и я раздувался от гордости. Его вопросы, казалось, были чем-то вроде приветствия моему приближавшемуся возмужанию.

Но муштровать нас, солдат, он не умел.

Что-то было не так. Когда он выводил нас на утренние учения, наступала странная расслабленность. Думаю, это происходило оттого, что в нем отсутствовал какой-то нужный настрой. У него не было чувства координации. Мы выполняли команды в строю и маршировали, но вскоре всех нас охватывала странная усталость.

Когда же на учения нас выводил другой лейтенант, бывший сельдерейщик, ее как не бывало. Мы мгновенно подтягивались, выпрямлялись. Казалось, что-то новое вселялось в наши тела. Личное стиралось все больше и больше.

И как хорошо мы работали, с какой точностью перекидывали ружья с плеча на плечо! Возвращаясь в палатки, промаршировав с ним целое утро, мы не чувствовали усталости.

Есть во всем этом нечто, в чем следует разобраться. Нечто, рождающееся в мужчинах, которые живут бок о бок и день за днем одинаковым образом тренируют свои тела. Мне кажется, это нечто объясняет, почему отдельный индивидуум, взятый сам по себе, не вдохновленный ощущением себя как части людской массы, которое после длительного марша и учений проникает в самую плоть, – тот самый индивидуум, который без этого чувства в ужасе обратился бы в бегство, с ним спокойно идет на верную смерть.

Сохрани это чувство – и получишь армию так называемых «героев». Утрать его, дай его власти ослабнуть – и получишь неорганизованную, бегущую в панике толпу.

В Гражданскую войну северяне проиграли битву при Булл Ран, но у Колд Харбор, несмотря на промах Гранта, пославшего тысячи людей на верную смерть, они все-таки взяли свое[84]84
  В Гражданскую войну северяне проиграли битву при Булл Ран, но у Колд Харбор, несмотря на промах Гранта, пославшего тысячи людей на верную смерть, они все-таки взяли свое. – Булл Ран – небольшая речка на северо-востоке штата Вирджиния, где в июле 1861 г. и в июле – августе 1862 г. велись бои, оба раза закончившиеся победой конфедератов. Улисс Симпсон Грант (см. о нем примеч. 17 на с. 425) допустил стратегический промах в ведении Уалдернесской военной кампании (Вирджиния, май – июнь 1864 г.), в результате которого федеральные войска подверглись внезапному нападению со стороны армии южан под командованием генерала Роберта Ли (о нем см. примеч. 25 на с. 427–428). Ценой огромных потерь Грант тем не менее добился победы в сражении; самой кровавой битвой Уалдернесской кампании, когда за несколько часов погибло около 7000 солдат федеральной армии, явилось сражение у Колд Харбор (3 июня 1864 г.).


[Закрыть].

Они были точно такими же парнями, как мы в нашей роте, на нашей войне. Они были сыновьями фермеров, рабочих, врачей, адвокатов, лавочников. Они знали, что идут на смерть. Отправляясь, они прикалывали на свои мундиры специальные метки. Они делали это для того, чтобы их тела могли опознать.

Они шли.

В этом заложенном во всех людях едва ли понятном стремлении раствориться в массе, действовать в массе, исчезнуть на время как личность есть некое облегчение; возможно, это облегчение боли бытия.

В нем есть что-то странно возвышенное и странно низкое.

Оно может привести людей к невероятным злодеяниям, которые они никогда не совершили бы поодиночке.

Оно может подвигнуть ординарного человека на героические поступки.

Оно объясняет суды Линча.

В нем – сила фашизма.

В нем – самое мощное оружие рабочего класса.

Когда-нибудь его, возможно, поймут и используют.

Например, в организациях, подобных Гражданскому корпусу, где должны будут проходить службу все юноши страны, гигантская сила, присущая массовому действию, будет направлена от смерти и разрушения к строительству.

Мне иногда кажется, что так можно перестроить всю землю и дать каждому человеку ощущение сопричастности.

Для этого нужен одержимый идеей лидер.

Мне запомнился один день, один час. Мы были заняты на каких-то маневрах. Нас было около тридцати или сорока тысяч. Строем мы пришли на то место, где проводились маневры, и теперь возвращались обратно в лагерь.

Помню, мы маршировали по дороге, идущей под гору, по широкой долине. Долина протянулась, наверное, на две или три мили. Мы поднимались на очередной невысокий холм.

Моя рота была, должно быть, где-то наверху, в голове длинной колонны. На холме росла небольшая рощица.

С разрешения одного из наших лейтенантов я выскочил из строя. Мне в башмак попал камень. Лейтенант был тем самым ночным полицейским.

– Ныряй в кусты. Скройся, – сказал он, и я нырнул. Думаю, он не хотел, чтобы другие офицеры видели одного из его солдат покидающим строй.

Я был среди деревьев. Забрался достаточно глубоко, чтобы меня не видели. Вытащил камень из башмака. Сел под дерево.

Мной овладело странное чувство. Я, отдельный человек, юноша, почти мальчишка, сидел здесь на земле под деревом и в то же время был где-то еще.

Мы маршировали несколько часов, но я не чувствовал усталости. В тот день мне казалось, что в мои ноги влилась сила тридцати тысяч людей.

Я стал исполином.

Я чувствовал себя чем-то огромным, страшным и в то же время величественным. Я помню, как долго сидел, открывая и закрывая глаза, пока армия проходила мимо.

По щекам у меня катились слезы.

«Я это я и в то же время что-то еще», – шептал я себе.

Помню, что потом, вернувшись в лагерь, я не хотел ни с кем говорить. Ушел в свою палатку и бросился на койку. Мне не хотелось есть. Я был влюблен. Влюблен в мысль о возможностях, которые открывало единение с другими.

Это было годы спустя. Уже после войны. Я находился в Чикаго и стоял на станции надземной железной дороги. Был вечер, и из контор и магазинов выливался людской поток. На широкий проспект из боковых улочек стекались тысячи людей, тысячи лиц. Это была расхлябанная толпа. Они шли вразнобой. Тысячи индивидуумов, потерянных, как и я. Как индивидуумы они не обладали ни силой, ни мужеством.

К этому времени я уже стал писателем. После войны я работал на фабрике.

Я выдумал некую личность, что-то среднее между Авраамом Линкольном и более поздним американским героем Джоном Льюисом[85]85
  …что-то среднее между Авраамом Линкольном и более поздним американским героем Джоном Льюисом. – Об Аврааме Линкольне см. примеч. 13 на с. 424–425 и примеч. 28 на с. 428. Джон Льюлен Льюис (1880–1969) – лидер рабочего движения в Америке, шахтер и активный профсоюзный деятель, ставший в 1920 г. президентом организации «Объединенные шахтеры Америки». Волевой и решительный человек, Льюис активно боролся за укрепление и расширение прав своей организации и был поддержан в этой борьбе шахтерами страны.


[Закрыть].Я придумал такого одержимого человека, поэта.

Он должен был стать певцом движения.

Я попытался создать такую фигуру. Написал книгу – роман, который назвал «В ногу!». Мне хотелось сочинить великую эпическую поэму движения масс. Я представлял себе мужчин, рабочих какой-то большой фабрики, которые каждое утро собираются в условленном месте и строятся в ряды.

Каждое утро эта сплоченная масса людей марширует на фабрику, а вечером опять строится и марширует обратно.

Носители мировой добродетели стоят и глядят.

Возникает неведомый страх.

Люди внезапно чувствуют свою силу.

В романе я создал движение, которое начинает мужчина, одержимый идеей, но которое разваливается по вине фанатика.

Один человек, чей рассудок помутился от нового ощущения силы, внезапно захотел употребить свою силу на разрушение. Он стал взрывать здания[86]86
  Он стал взрывать здания. – Возможно, вариант концовки романа. Ср. в черновой рукописи: «А затем появились ружья, деревянные винтовки, выкрашенные в черный цвет. Их, должно быть, мастерили и красили в сотнях тысяч домов, прежде чем они оказались на плечах мужчин, маршировавших по пустырям и переулкам города» (Anderson Sherwood. Marching Men: A Critical Text / Edited with an introduction by Ray Lewis White. Cleveland; London, 1972. P. 284).


[Закрыть]. Движение распалось. Не думаю, что мой роман удался. Это должна была быть эпическая поэма, громогласный марш миллионного строя мужчин. Этого не получилось, и позже, когда фашизм пронесся по Европе, я отчетливо увидел, как подобное движение, однажды начатое, может отождествиться с государством. Когда я увидел воплощение своей мечты на деле, я испугался своей мечты.

Люди, думается, все же должны идти в одиночку. Стремление людей, о котором здесь говорилось, слишком легко извратить. Демократические идеалы для людей в конечном счете безопаснее, чем моя мечта.