Текст книги "Бунтарка. Берег страсти"

Автор книги: Шерил Сойер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

Это случилось после самого очаровательного спектакля, на каком ему доводилось бывать. Таланты итальянской дивы Джины Фарруччи широко рекламировались до ее приезда в Париж, и она как раз начала впечатляющий сезон в роли Армиды. Жюль пришел слушать ее, настроенный весьма скептично, но ушел после спектакля очарованный. Зрители любили ее, и после спектакля никто не торопился покинуть фойе театра, которое было заполнено людьми, покупавшими лотерейные билеты.

Жюль оказался по соседству с группой людей, среди которых оказались Иниго Мэтьюз, юный виконт де Куаньи и несколько других, кого он едва знал, включая барона де Ронсея.

Зачинщиком разговора был Мэтьюз.

– Граф, каково ваше мнение о Фарруччи?

– У нее великолепный голос.

– Мы попадаем в царство восторга, когда военные впадают в лирику.

Почувствовав издевку в его голосе, Жюль ответил:

– Вы полагаете, что грубый солдат не способен преклоняться перед совершенством? – Вспышка враждебности заставила его добавить: – Собственно, преклонение перед совершенством может дать ему оружие для подкрепления своего суждения.

Ронсей сказал с ледяной холодностью:

– Прежде чем слушать чье-либо суждение, мы обязаны спросить себя – кто судья? Если некто считает себя поклонником, то поступит благоразумно, задав вопрос: кто опередил его?

– Кто опередил кого? – переспросил Жюль.

– Неужели это не понятно? Кто раньше завоевал ее благосклонность.

Жюль догадался, что Ронсей, скорее всего, уже пытался заигрывать с дивой, иначе не стал бы придавать разговору такой поворот. Внимательно посмотрев в глаза барону, граф де Мирандола получил ответ: тот до сих пор не добился благосклонности итальянской певицы.

– Я хвалю лишь голос. Сама дива, по моему мнению, выше всяких похвал. – Жюль не отвел взгляда, пока барон холодно смотрел на него.

Остальные почувствовали неловкость, но Ронсей неверно истолковал слова Жюля, считая, что одержал верх. Он, вскинув голову, высокомерно заявил:

– Да, находясь среди знатоков, вы поступили бы верно, если бы оставили свое мнение о Фарруччи при себе.

– Вы не согласны с ним? – тихо спросил Жюль и, не сдержавшись, добавил громче: – Не думаю, чтобы эта дама стала бы выслушивать ваше мнение.

– Правда? Тогда интересно, почему она подарила мне вот это?

Широким жестом Ронсей достал из нагрудного кармана роскошный платок, прошитый серебристыми нитками, смял его в руке и поднес к своему лицу, будто наслаждаясь его ароматом.

Мэтьюз, нашедший этот жест вульгарным, вступил в разговор:

– Пожалуй, это зашло слишком далеко.

Виконт де Куаньи, еще более встревоженный, чем Мэтьюз, обратился к Жюлю:

– Граф, если вы уезжаете, подвезите меня в своем экипаже, – похоже, нам по пути.

Между тем Жюль сказал Ронсею:

– Вы могли стащить этот платок где угодно. Так издеваться над ее репутацией…

– Репутацией? У Фарруччи есть репутация? – Барон расхохотался. – По этой части она в защите не нуждается. Она будет чертовски рада, если заслужит мое внимание.

– Ваше внимание – оскорбление для любой женщины.

Эти слова сорвались с уст Жюля, прежде чем он успел подумать. Их породила нахлынувшая на него волна гнева.

Ронсей вздрогнул, затем выражение ненависти исказило красивые черты его лица, и он поднес платок к самым глазам Жюля, чуть не касаясь их, и сказал тихо, но так, что его слова слышали стоявшие рядом:

– Я требую удовлетворения за это.

Куаньи затаил дыхание, Мэтьюз взял Жюля за руку, но тот стряхнул ее и ответил:

– Вы его обязательно получите. И немедленно.

Мэтьюз отошел в сторону и быстро оглядел фойе:

– Я советую забыть обо всем и разойтись. Еще немного, и вам обоим угрожает арест.

Ронсей побледнел больше прежнего и коснулся руки своего приятеля:

– Безер, вы будете моим секундантом. Месье, назовите своего секунданта.

Жюля все еще обуревал гнев, но, оглядев стоявших рядом людей, он почувствовал, что остался в одиночестве. Его взгляд встретился со взглядом Куаньи, и молодой человек шагнул к нему, глядя на Жюля с бравадой и ужасом, что в любое другое время могло бы лишь позабавить. Куаньи пробормотал:

– Месье, для меня было бы честью…

Жюль долю секунды стоял в нерешительности, затем сказал, глядя мимо Ронсея:

– Моим секундантом будет месье де Куаньи. Через час он нанесет визит месье де Безеру. Поскольку вы вызвали меня, за мной остается право выбора оружия. Мне говорили, что вы никогда не держали в руках шпагу, поэтому я выбираю пистолеты.

Сказав это, он взял Куаньи за руку и вывел юного виконта из театра. Оба отправились в кофейню, где Жюль молча уселся за столик. Наконец он взглянул на полное тревоги лицо Куаньи и печально улыбнулся:

– Извините меня за ужасный пример, который я подал вам сегодня. Безо всякой веской причины я только что согласился драться с презренным человеком ради женщины, с которой никогда не встречался.

– Если вы хотите помириться, месье, в разговоре с Безером я…

– Черт возьми, если я говорю, что стану драться, так оно и будет. Просто жаль, что мне выпал недостойный противник.

У Куаньи был вид человека, которого терзают отчаянные муки.

– Должен сказать вам, что Ронсей – гнусный трус. Наверно, он лишился рассудка: раньше он так никому не бросал вызов. Но он опасный человек, и у него опасные друзья.

Жюль задумался над этим, потом его лицо озарилось такой улыбкой, от которой Куаньи стало холодно, и сказал:

– От ожидания разум этого прекрасного джентльмена может помутиться еще больше, чем от самой дуэли. Если сможете, договоритесь с Безером, чтобы она состоялась на рассвете. Тогда посмотрим, как он будет выглядеть утром.

Жюль встал, молодой человек тоже поднялся с места:

– Граф, где я могу вас найти?

– В моем доме на Рю Ришелье. Я отправляюсь туда прямо сейчас. – Он протянул руку. – Куаньи, благодарю вас. Мне следовало бы стыдиться, что я пригласил столь молодого человека себе в секунданты, но мне понятна ваша храбрость, и я знаю, что могу на вас положиться. – Когда Куаньи покраснел от удовольствия, он добавил: – Вы не должны тревожиться о том, чем закончится дуэль. Никто из обоих дуэлянтов не станет большой потерей для человечества. – Куаньи тут же хотел возразить, но Жюль холодно остановил его: – Никто из нас. Будьте добры запомнить это, если вам угодно.

Наутро в девять часов, пока граф де Мирандола сидел за столом и завершал плотный завтрак, он получил письмо, написанное на одном листочке светло-голубой бумаги, сложенное и запечатанное, но без знаков отличия. Он открыл его и прочитал:

«Месье,

мне стало известно, что в Вашем распоряжении находится принадлежащий мне предмет, который Вы не имели права ни приобретать, ни хранить у себя. Я не желаю переписываться с Вами, я также не обращаю внимания на слухи и мелкие претензии, которые иные господа высказывают в отношении меня. Я презираю и их, равно как и Вас. Я также прошу, чтобы Вы молчали и вернули то, что принадлежит мне. Если у Вас есть хоть малейшее понятие о чести, Вы немедленно выполните мою просьбу. Вас не допустят в мои апартаменты, но мои слуги заберут то, что Вы пришлете.

С почтением жду Вашего ответа.

Синьорина Дж. Фарруччи

из Итальянского театра».

С подобием улыбки на лице граф тут же попросил дать ему перо, чернила и бумагу. Он немедленно пересел за другую сторону стола и начал писать ответ. Его перо бойко скользило по бумаге, пока слуги убирали оставшуюся еду.

«Синьорина,

мне ведомо, о чем идет речь в Вашем письме, но я не имею никакого отношения к тому, чтобы упоминать Ваше имя всуе. Вы презираете сплетни: у Вас хватит терпения выслушать правду? Уверяю, ничто, о чем я пишу, не оскорбит Вашей утонченности или чести; совсем наоборот, это, возможно, придется по вкусу Вашему чувству юмора. Позвольте мне сразу отметить, что все глупости, упомянутые здесь, были совершены господином или господами, которые лишь сами считают себя таковыми.

Вчера вечером я имел огромное удовольствие слышать Ваше пение в театре. Под первым впечатлением Вашего великолепного голоса я с восторгом произнес Ваше имя в обществе друзей, которые находились в вестибюле. Одного мужчину, стоявшего рядом со мной, тут же оскорбил комплимент, который я высказал Вам, и, похоже, ему не терпелось устроить сцену. Этот человек, имя которого недостойно Вашего внимания, утверждал, что первым выразил Вам свое восхищение.

О дальнейшем я сожалею лишь по единственной причине – мне стыдно за то, что я позволил спровоцировать себя столь недостойному оппоненту. Я двадцать лет служил солдатом, и мне знакома столь внезапная реакция, но она неуместна в Париже, да к тому же в присутствии публики. Если бы жизнь причинила мне меньше боли и страданий, я вполне мог бы оказаться более терпим к наглости; но какое я имею право оправдывать то, что потерял обладание над собой? Если Вы считаете, что этим я оскорбил Вас, то от всего сердца прошу прощения. Вызов был брошен и принят без лишнего шума, и секунданты согласились, что мы встретимся этим утром на рассвете в лесу за городом. Тем временем я узнал, что человек, бросивший мне вызов, за свою жизнь почти не держал оружия в руках. Из того, что произошло вчера, я понял, что обо мне он думал то же самое.

По пути домой мой экипаж остановили негодяи и напали на моего кучера. Они задумали вытащить меня из экипажа и напасть на меня тоже, но я действовал быстро, и эти разбойники скрылись. У моего кучера пострадала голова, так что мы поменялись местами, и я отвез его домой. Логика подсказывает, что это была попытка помешать мне явиться на дуэль, тогда мой соперник мог бы похвастать, что я оказался слишком слаб для такого шага.

С одной стороны, после этого мне еще больше хотелось встретиться с ним; с другой – меня уже стали мучить угрызения совести, что придется стрелять в человека, у которого столь мало опыта, но столь велико желание сохранить свою жизнь. Короче говоря, я решил стрелять в воздух, когда дадут сигнал. Я укрепился в этом решении после осознания того факта, что моя жажда уцелеть не идет ни в какое сравнение с подобным желанием моего противника.

Именно в этот момент мы приступаем к смешной части этого повествования, и если мне позволено загладить вину за любые причиненные Вам неудобства, синьорина, надеюсь, мне удастся немного развеселить Вас.

Когда я сегодня утром прибыл на место дуэли, мой соперник выказывал признаки огорчения и тревоги, к которым я проявил безразличие. Мы прошлись по опушке, обернулись, и прозвучал сигнал открывать огонь. Мой соперник выстрелил первым и столь удачно промахнулся, что я не услышал и не почувствовал, как пролетела пуля. Чтобы облегчить его страдания, я выстрелил поверх его головы. Синьорина, прошу Вас вообразить нечто такое, чему я сам вряд ли мог бы поверить: в это самое мгновение над опушкой вспорхнула стая диких голубей, моя пуля угодила в одного из них, и он камнем устремился вниз. Он упал на плечо моего противника, отскочил от него и оказался на земле. Недоуменно глядя на меня, соперник не заметил птицу, но почувствовал удар, увидел, что его рубашка забрызгана кровью, и потерял сознание.

Все бросились к нему, не лучше, чем мы с ним, догадываясь о том, что произошло. Я подошел, чтобы осмотреть его, и заметил, что он имел дерзость носить в нагрудном кармане шейный платок женщины, и забрал его. Я отправился прямиком домой и за завтраком узнал, что его, громко причитавшего, отвезли домой и тут же распустили слух, будто он серьезно ранен на дуэли. Как и Вы, я презираю слухи и то, как другие толкуют их. Я не решусь оспаривать этот слух. Только один человек имеет право знать правду: это Вы, синьорина.

Прежде чем вернуть платок, примите мои заверения в том, что он не испачкан кровью голубя. Я привезу его сам – сегодня днем. Если я в этом письме сообщил нечто такое, что могло бы ранить Ваши чувства, а к такому результату, по Вашему мнению, уже привели мои действия, тогда мне придется с сожалением смириться с тем, что меня прогонят с порога Вашего дома. Надеюсь, я сказал достаточно, чтобы убедить Вас, что ни в коем случае не собираюсь стать причиной скандала. Я охотно выстрелил поверх головы своего противника, ибо увидел совсем другую цель.

С глубочайшим уважением остаюсь Вашим покорным слугой,

Жюль де Шерси де Мирандола».

Случилось так, что в тот день Жюль не поехал к синьорине Фарруччи. Вместо этого он после вечернего представления направился к служебному входу в театр с ее ответом в кармане. Она писала, что если он хочет приобрести парижские манеры, то может попытаться сделать это в тот же вечер на ужине, который устраивается после спектакля. О месте ужина ему сообщат за кулисами в театре. Одно предложение из ее ответа, которое доставило ему особое удовольствие, гласило: «Будьте осмотрительны, когда будете фехтовать со мной; Ваше письмо весьма занимательно, однако в последней строчке Вы притупили рапиру».

Он отправился в театр с совершенно иными ожиданиями, нежели те, которые пробудили его в то утро. Было пикантно сознавать, что певица будет недовольна, если он явится как победитель, осматривающий трофеи, но она также будет в равной мере недовольна, если он не придет, раз она того требовала.

Когда его пропустили в переполненную гостями гардеробную, Жюль постарался поздороваться с Джиной подобающим образом, но забыл обо всем, когда их руки встретились и оба очутились лицом к лицу. Она была гораздо ниже его, но взирала на него снизу вверх с вызывающим блеском в темно-карих глазах. У нее были черные волосы, собранные в блестящий пучок, причем локоны ниспадали на высокие скулы. Она была в ярко-красном платье, на бархатной ленте вокруг шеи сверкали рубины. Эта лента легко покачивалась, когда Джина приветствовала его, говоря слова, которых он потом не мог вспомнить. Затем она уделила внимание другим гостям.

Спустя несколько минут они снова встретились в толпе, и Жюль сделал ей комплимент по поводу вчерашнего спектакля. Испытывая его, она ответила на итальянском, и он заговорил на том же языке. Заметив ее удивление, он объяснил:

– Когда я служил в польской кавалерии, то взял под свое покровительство молодого офицера из Италии. В благодарность за это он обучил меня своему языку.

– Видно, он нашел способного ученика. А как сложились дела у него?

– Он погиб в бою.

Джина нашла этот ответ беспечным и сказала:

– Тогда он научил вас большему, чем вы его!

– Можно сказать и так. Это один из немногих случаев, когда жизнь дала мне больше, чем я того заслуживаю. – В ответ на это она натянуто рассмеялась, но Жюль продолжил: – Конечно, я дорожу такими мгновениями, поскольку они случаются столь редко.

Она опустила глаза и заметила, что во время разговора ее пальцы невольно оказались в его руке. Она развела его пальцы и стала разглядывать их. Отпустив его руку, заметила:

– Необычная для солдата рука: можно подумать, что она принадлежит музыканту.

– Однако я не играю.

– Тогда вы обязательно должны петь, – сказала Джина подчеркнуто уверенным голосом.

– Пел когда-то. Наедине с собой.

Она кивнула с довольным видом:

– Когда после ужина отвезете меня домой, обязательно мне споете.

Он едва сообразил, о чем идет речь, как разговор принял общий характер и настала пора садиться за ужин, который давали в Мааре. Джина как-то ухитрилась уехать в экипаже вместе с тремя дамами, а Жюль предложил отвезти туда некоторых господ. Никто, кроме него, не знал, что хозяин дома, Пьер Карон де Бомарше, является секретным агентом французских и испанских корон, получившим задание тайком закупить оружие и военное снаряжение и надежно отправить все это в Соединенные Штаты Америки. Несколько месяцев Бомарше был связующим звеном между Шарлем Гравье де Верженом, министром иностранных дел Франции, и американским заказчиком в Париже. Бомарше превратил прежнее голландское посольство на Рю Вьей-де-Тампль в штаб-квартиру фиктивной торговой компании под названием «Родерик Орталес». Здесь он занимал с десяток клерков своими отчетами и торговыми планами, а сам жил на верхнем этаже со своей любовницей Мари-Терезой де Виллер-Мовлас, которая исполняла обязанности хозяйки дома.

Стоило только Жюлю познакомиться с Бомарше, как он понял, что тот увлекается жизнью, наполненной драматическими событиями и низкопробной комедией, поэтому ценил его больше как автора, нежели конспиратора. До приезда Бенджамина Франклина в Париж граф, однако, решил не распространяться о недостатках Бомарше, и оба находились в сердечных отношениях друг с другом.

Встреченный очаровательной Виллер-Мовлас, Жюль ограничился тем, что дружески улыбнулся Бомарше и прошел в главную гостиную. У них обоих сегодня не было ни малейшего желания обсуждать дела Соединенных Штатов, даже если для этого можно было бы найти безопасное место.

Во время ужина Джина Фарруччи не общалась с Жюлем, а старалась внести оживление в вечеринку. Она дважды спела под собственным умелым сопровождением на фортепиано, а в перерывах курсировала по гостиной, поднимая всем настроение своими остроумными репликами. Жюль понимал, что его испытывают, и был вежлив со всеми. Его забавляли полные любопытства взгляды гостей, пытавшихся определить его отношение к поведению Фарруччи. Ни от кого не ускользнуло то обстоятельство, что в театре она открыто пригласила его, а теперь проявляла к нему очевидное безразличие. Время от времени оба оказывались рядом, и тогда она отпускала короткие насмешливые комментарии на итальянском, на что он учтиво отвечал с интонациями в голосе, которые были понятны только ей.

В этот момент кто-то, уловивший достаточно много из их разговора, спросил Жюля:

– Полагаю, среди ваших талантов числится также пение?

– Я пою, но только не перед публикой.

Последовал взрыв хохота, причем громче всех смеялась Джина Фарруччи.

Наконец она решила, что пора уезжать, попросила принести ей шаль и меха и, попрощавшись с хозяином и хозяйкой дома, встала у двери и спокойно взглянула на Жюля. Тот подошел к ней и тоже попрощался со всеми. Она вышла, опираясь на его руку, и оба спустились к его экипажу. Жюль помог сесть, передав кучеру ее указания, куда ехать. Во время поездки она остроумно развлекала его размышлениями о вечере, а он старался не уступать ей и не раз заставил ее смеяться.

Однако Жюль сам не знал, что говорит; у него кружилась голова, чего не бывало уже много лет. Прежде чем они доехали до ее дома, он сказал:

– Синьорина, сегодня вечером я впервые счастлив, что вернулся во Францию.

Она лишь очаровательно улыбнулась, но на сей раз без всякого притворства.

Когда оба поднялись наверх, Джина перекинула шаль и меха через спинку кресла и помогла служанке зажечь все свечи в салоне, оставив Жюля стоять посреди комнаты. Затем она отпустила служанку и повернулась к нему, немного потягиваясь, будто впервые за весь вечер расслабилась.

– А теперь, месье, пора послушать, как вы поете.

Как и ожидалось, он тут же оказался в ее объятиях и страстно поцеловал ее. Руки певицы обхватили его шею, она прижалась к нему с такой силой, которая всколыхнула все его чувства. Он чуть отстранил голову и заглянул в ее темные глаза:

– Джина!

Она вызывающе посмотрела на него:

– Что дает вам право так называть меня?

– Вот это.

Его уста снова прильнули к ее губам, но очень легко, почти нежно. Пока его руки мягко блуждали по ее шее, плечам и устремились к талии, он ощутил, как ее гибкое тело становится податливым и отвечает на его ласки. Когда ни он, ни она больше не могли сопротивляться нахлынувшему чувству, он поднял ее и унес в темную спальню.

Бенджамин Франклин

Следующая встреча Вивиан с Виктором состоялась тайно, в старом каретном сарае. Он прибыл вовремя, она впустила его через дверь и, еще не успев запереть ее за ним на засов, сказала:

– Ну как, нашел человека, который мне поможет?

В полумраке старого строения было трудно разглядеть выражение лица Виктора, но голос определенно говорил, что он разочарован.

– Извини, я разговаривал с нотариусом, и тебе никак не удастся помешать дяде продать эту собственность.

– Но есть старинный закон, запрещающий это, – если аристократ желает продать часть наследственного имущества, то его следует предложить членам семьи и продать за ту цену, какая покупателю по карману. Это означает, что все имущество Шерси должно остаться во владении нашего семейства.

Виктор серьезно посмотрел на нее:

– Нотариус развеял мои иллюзии на сей счет. Во-первых, по его мнению, городской особняк вряд ли подпадает под наследство предков – твой дядя говорил, что он был куплен только в 1750 году. Во-вторых, – он выдержал краткую паузу, – тебе это придется не по вкусу, но этот закон распространяется лишь на мужчин семейства Шерси. Если бы ты захотела купить этот городской особняк, закон не признал бы за тобой преимущественное право купли. Так как в семействе нет других мужчин, кроме твоего дяди, нет даже далеких кузенов, никто не сможет помешать ему поступить с имуществом так, как он посчитает нужным.

Вивиан отвернулась, чтобы скрыть от него свою досаду, и стала расхаживать по пыльному полу.

– Ты не спросил его, возможно ли оспорить само завещание?

– Конечно, спросил. Я изложил все подробности. Я рассказал ему, что твоего дядю усыновили. Адвокат очень заинтересовался этим и заметил, что можно навести справки о его прошлом. Если можно было бы доказать, что у него сомнительное происхождение и он вынудил твоего отца завещать ему имущество, тогда у тебя были бы основания возбудить дело. Правда, нотариус сказал еще кое о чем, что мне не понравилось.

– Рассказывай. Хуже, чем сейчас, мне не станет.

– Видишь ли, в ходе разбирательства может обнаружиться больше, чем тебе захочется знать. О том, что касается твоей семьи. Возникла бы в высшей степени неловкая ситуация, если бы выяснилось, например, что твой дядя – незаконный сын твоего дедушки и, следовательно, принадлежит к роду Шерси. – Вивиан смотрела на него, от негодования раскрыв рот. Он тут же добавил: – В этом месте я вспылил и просил нотариуса держать подобные домыслы при себе. Он резко ответил мне, и я ушел. – Вивиан молчала, и он продолжил: – Я знаю, подобная мысль глупа, ибо давным-давно твой дедушка рассказал мне весьма трогательно о том дне, когда нашел Жюля, который был бездомным сиротой. Никогда более не встречал я такого джентльмена, как твой дедушка, и поручился бы своей жизнью, что каждое его слово – правда. Только представь, что стали бы говорить люди о Шерси, если бы ты начала копаться в прошлом, чтобы навредить своему дяде.

– О боже, Виктор, куда бы я ни повернула, оказывается, что закон на его стороне. У меня нет надежды выведать его прошлое, тем более прямо спросить об этом его самого. Я могу себе вообразить, что после этого начнется! Тетя Онорина не может сказать мне ничего полезного, а в Мирандоле я просмотрела все бумаги и ничего не обнаружила.

Виктор стоял рядом, наклонив голову.

– Вивиан, мне хочется, чтобы ты освободилась от опекуна, и сделаю ради тебя все, что в моих силах. Я всегда поддержу тебя. Я сам найму тебе адвоката, если посчитаю, что это может привести к чему-либо. Однако нотариус, у которого я консультировался, очень умный человек, и он ничего не смог посоветовать тебе.

Девушка коснулась его руки и пожала ее.

– Сколько я должна тебе в качестве его гонорара?

– Нисколько, забудь об этом.

Она хотела возразить, затем с сожалением воскликнула:

– О боже, нам пора расстаться! Меня ждут у Биянкуров. Луизе плохо, и она просила поухаживать за ней.

– Правда? Надеюсь, ничего серьезного?

– Не знаю, она прислала мне весьма странную записку…

Не переставая говорить, Вивиан отодвинула засов, и Виктор вышел на улицу.

– Пожалуйста, передай ей мой привет и пожелание как можно быстрее выздороветь. Я завтра увижу тебя у Дина?

– Да, увидишь. Спасибо тебе. Что бы я стала делать без тебя?

Мари-Клер де Биянкур, кругленькая, седовласая, общительная женщина, в свое время была очень хорошенькой. Одной из ее привычек в более зрелые годы было представлять себя инвалидом, и в этом отношении она являла разительный контраст своей дочери, которая редко позволяла, чтобы недомогание мешало ей развлекаться.

Мадам де Биянкур встретила гостей с тревогой на лице, которая на сей раз никак не была связана с ее собственным здоровьем.

– Мой дорогой друг, – жалобно говорила она Онорине, – Луиза слегла вчера и с тех пор не вставала. И она отказывается сказать мне, что ее беспокоит. Я подумала, что ее немного лихорадит, но сегодня, когда мой муж настоял, чтобы вызвать врача, тот не нашел никаких симптомов. Может, нам пригласить вашего месье Реми? Хотя я так доверяю нашему врачу…

Когда мадам де Биянкур говорила таким жалобным тоном, Вивиан невольно удивлялась, как ее тетя при всем своем здравом уме может терпеть подобное поведение своей ближайшей подруги. Она сказала:

– Луиза пригласила меня, поэтому наедине, возможно, скажет мне, в чем дело. Можно мне пойти к ней?

– Спасибо, моя дорогая, именно этого мы как раз и хотим. Беренис проводит вас наверх.

Луиза лежала в постели в чепчике и халате и казалась больной, но, как только Беренис затворила за собой дверь, девушка села и протянула к Вивиан руки:

– Обними меня. Мне необходимо твое утешение, я так несчастна. – И она расплакалась.

Вивиан села на край постели, обняла Луизу и пыталась успокоить ее. Затем она расправила подушки и уложила подругу на них. Пока Луиза прижимала носовой платок к лицу, Вивиан спросила:

– Что же тебя расстроило? У тебя что-то болит?

Луиза покачала головой и все никак не могла заговорить.

– Слава богу. Твоя мать так обеспокоена, она совсем напугала нас.

– О! Я не смогу сказать этого маме!

Вивиан устроилась удобнее на кровати и тихо попросила:

– Тогда скажи мне. И посмотрим, что можно сделать.

Луиза сняла чепчик и начала вертеть его в руках.

– Думаю, ты, наверно, почти догадываешься, что я, несмотря на твой добрый совет… не могла выбросить из головы барона де Ронсея. Я пыталась отвлечься, но у меня ничего не получилось. И чем больше он устраивал так, чтобы я осталась с ним наедине, тем больше запутывалась. – Она печально взглянула на Вивиан: – Не волнуйся – моя добродетель не пострадала, но моя жизнь лежит в развалинах. Два дня назад в одном доме я разговаривала с людьми, которые тебе не понравились бы, – я отправилась туда лишь в надежде увидеться с ним. Это были так называемые его друзья, а одна из дам, злобное существо, шепнула мне, что барон дрался на дуэли в то утро из-за одной женщины, что он ранен и скоро умрет.

Вивиан вздрогнула, а Луиза продолжила:

– Я чуть не упала в обморок. Дама заметила это и рассмеялась, но больше не стала ничего рассказывать. Я ушла, стараясь сохранить спокойствие, но когда мы вместе с мамой сели в экипаж, со мной случился приступ – я задыхалась и плакала. Мама не понимала, что происходит. Когда мы вернулись домой, мне удалось сделать вид, будто я пришла в себя, ибо могла думать лишь о том, что мне надо обязательно увидеть его.

– Ты хочешь сказать, что дуэль состоялась из-за тебя?

– Да нет же. Эта женщина дала мне ясно понять, что он спутался с какой-то певицей из Итальянской оперы, а другой джентльмен из-за нее вызвал его на дуэль. А мне все равно так хочется увидеть его! Мне невыносимо думать, что он лежит беспомощный и в нем угасает жизнь. Поэтому я придумала план. Я умолила маму вывезти меня подышать свежим воздухом. Когда мы пересекли реку, я сказала, что хочу посетить большой перчаточный магазин. Ты знаешь, он находится как раз напротив его дома. Мама отвлеклась на что-то, а я сказала, что загляну в соседний магазин и возьму с собой Беренис. Мама не возражала. На улице я велела Беренис подождать меня, сказав, что загляну к бедной подруге, общения с которой мама не одобряет, и отнесу ей немного денег. Беренис не должна ни словом обмолвиться об этом, а я долго не задержусь. Беренис хорошо поняла меня и пришла в восторг от моей благотворительности. – У нее задрожали губы. – Как легко обмануть некоторых людей!

– И никто не видел, как ты вошла в дом?

– Нет, я надела вуаль, которую хранила в кармане, и накинула на голову капюшон. Я вошла через кухню и серебром заплатила за то, чтобы меня провели к барону. Слуги так охотно выполнили мою просьбу, будто они все проделывают это не в первый раз. Даже моя элегантная одежда, видно, не удивила их и не помешала бросать на меня бесстыдные взгляды, однако деньги они взяли.

Она умолкла, но, видя озабоченное лицо Вивиан, продолжила:

– Представить трудно, как я могла быть столь нахальной. Когда лакей открыл дверь, я чуть не умерла от страха. Из меня никогда не получится настоящая интриганка – я сумела лишь вымолвить: «Месье де Ронсей», и он холодно взглянул на меня, приглашая войти. Стоило мне только переступить порог, как я услышала мужские голоса и пьяный смех. Я не могла понять, как можно вести себя так, когда дома лежит раненый барон. Лакей нахмурился, провел меня в небольшую гостевую и просил подождать. Он даже не спросил моего имени.

– Что говорит о том, в какого рода доме он работает, – сухо заметила Вивиан.

– Лакей вошел в большую комнату, и за той дверью снова раздался хохот. Я в испуге подумала, что мужчины сейчас ринутся ко мне, и укрылась в соседней комнате. И тут я услышала голос барона – он смеялся! В панели была щель, я заглянула в нее и увидела его – он растянулся на шезлонге с бокалом в руке. Его волосы были распущены, но, если не считать этого, он был прекрасно одет, казался свежим и полным здоровья. Барон велел остальным успокоиться, и лакей сообщил, что прибыла какая-то женщина и ждет его. Один из мужчин сказал: «Все же ты своего добился – спорю, это та самая итальянская дива». Все громко заговорили, но барон вскочил и велел им замолчать. Он мгновение стоял, не зная, что делать, затем сорвал с себя фрак и бросил его на пол, расстегнул кружева на шее и сбросил ботинки. Облокотившись на плечо лакея, он сказал остальным: «Ни звука до второго пришествия. Молчать, пока я не позволю вам говорить».

– Значит, он распустил слух об этой дуэли! И собирался встретить тебя вот так, считая, что ты…

– Да, – с горечью откликнулась Луиза, – считая, что я и есть потерявшая голову девка из оперы.

– Почему ты не ушла сразу?

– Я была вне себя от гнева. Никогда в своей жизни я так не злилась. Мне нужно было встретиться с ним, поэтому я быстро вернулась в гостевую. Я стояла в дальнем конце, когда барон вошел, всем телом опираясь на слугу и еле передвигая ноги. Он ухватился обеими руками за спинку кресла, отпустил слугу и притворно слабым голосом сказал: «Мадемуазель, я не могу принять вас должным образом. Друзья говорят, что я поправлюсь, но у меня совсем нет сил».

– Луиза, как это отвратительно! Ты уже дважды оказывалась в его власти. Разве ты этого не понимаешь?