Текст книги "Бунтарка. Берег страсти"

Автор книги: Шерил Сойер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

В этот момент во двор ввели лошадь Виктора, и Вивиан устремилась к шато. Выйдя на дорожку, окаймленную тополями, она увидела своего друга. Он широко шагал ей навстречу, и она вдруг подумала, что он нашел, как избавить их от всех невзгод.

Но когда их руки соприкоснулись, он сказал:

– Мне не удалось уговорить родителей. Они неохотно разрешили мне попрощаться с тобой, однако я настоял на своем.

– Я никогда не прошу им этого. И своему опекуну тоже.

– Только не подумай, что мои родители настроены против тебя. Во всем виноват я. Они рассердились на меня за то, что я все взял в свои руки. Они во что бы то ни стало сами хотят выбрать мне невесту, но только тогда, когда посчитают нужным. Нам надо подождать, пока они не придут в себя. Больше нам ничего не остается.

Виктор взглянул на девушку с такой нежностью и тревогой, что ей стало его жаль.

– Я тоже виновата, мне не следовало посылать тебе это письмо. Когда ты будешь в Париже, мы будем вести себя осторожнее.

Он вздрогнул и выпустил ее руку.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Виктор, мне невыносимо оставаться здесь и в то же время потерять тебя! Я кое-что придумала: когда ты приедешь в Париж, тебе надо будет обязательно познакомиться с Биянкурами. Мадам де Биянкур и моя тетя – добрые приятельницы, а ее дочь Луиза – моя самая близкая подруга. Она тебе понравится. Наедине с ней я могу говорить о политике в Версале или войне в Америке сколько душе угодно. Еще в монастырской школе она никому не позволяла придираться ко мне за мои смелые идеи. Я знаю, она станет нашей союзницей. Мы переписываемся все время, и ей не составит никакого труда передавать тебе мои письма и получать твои. Они будут курсировать туда и обратно в пакетах, которые мы посылаем друг дружке, и никто ни о чем не догадается.

Он нахмурился и сухо поинтересовался:

– Тебе не кажется, что всем бросится в глаза, если я поеду к Биянкурам и навяжусь им в друзья?

– Боже мой, мы будем действовать тоньше! Я уже попросила тетю рекомендовать тебя месье и мадам де Биянкур и получить разрешение нанести им визит. Я особо подчеркнула, что в Париже у тебя очень мало знакомых и тебе будет одиноко. В душе тетя питает к нам нежные чувства и выполнит мою просьбу.

Виктор на мгновение задумался, затем его лицо немного просветлело. Дойдя до моста, он остановился, прислонился к перилам и взглянул на речку.

– Мне очень захочется получать от тебя письма и делиться с тобой парижскими новостями. Ничего страшного, если мы нарушим принятые правила. Если мои родители не хотят, чтобы я встречался с тобой, то они будут виноваты в том, что нам придется переписываться тайком. – Он взглянул на Вивиан. – Я смогу рассказывать тебе о планах Лафайета. Еще я хочу познакомиться с американскими комиссарами, так что ты станешь самой информированной женщиной в наиболее важных мировых вопросах.

Виктор казался таким довольным, что Вивиан на мгновение подумала, будто он отправляется в Париж с большей радостью, чем хочет признать. Но в его привязанности к ней не было сомнений. Об этом говорили его ярко блестевшие карие смеющиеся глаза.

Она заглянула в них, и ее лицо озарилось ответной улыбкой.

– До тех пор пока ты будешь писать, надежда не покинет меня.

Ободряя Вивиан, она взял ее за руки, она подалась к нему, и он пробормотал:

– Все это глупости, им не удастся разлучить нас. У них ничего не получится.

Его губы нежно прильнули к ее устам, и они обнялись. Поцелуй, хотя и жаркий, получился робким, но он потряс Вивиан, на мгновение будто яркий свет засиял в ее глазах, и она уже не видела ничего вокруг. Что-то вроде трепета и страха нахлынуло на нее, и ей почудилось, будто они оказались в царстве, откуда невозможно вернуться назад. Затем, вероятно, обеспокоенный тем, что их могут застать врасплох во время первого тайного поцелуя, Виктор отпустил ее, и они отстранились друг от друга. Спустя мгновение оба, робко улыбаясь, рука об руку вернулись в шато.

Секреты

Вскоре после того, как Виктор де Луни прибыл в Париж, Жюль получил письмо от маркиза де Лафайета с вежливой просьбой поделиться любой информацией об Америке, которая ему известна. Он тут же ответил, понимая, что теперь взял на себя обязательство поддерживать длительную переписку, если правда все то, что слышал об этом молодом человеке.

Он также ответил своему другу Бенджамину Франклину, который в конце июня прислал письмо из Филадельфии. Курьер, которому Франклин доверил письмо, добрался до Парижа только в конце августа, и ему понадобилось некоторое время, чтобы выяснить, куда отправился граф, и найти надежного посыльного, чтобы отвезти послание в Мирандолу.

В ответе Франклину Жюль писал:

«Мне хотелось бы выразить благодарность за Ваши любезные вопросы, предоставив необходимый Вам отчет о том, что происходит в Париже. Увы, я менее Вас уверен в том, что мое письмо окажется в Ваших руках предварительно непрочитанным. Поэтому пишу в общих чертах, оставляя подробности для личной встречи, ибо надеюсь, что наше правительство признает Вашу страну, а Вас назначат послом во Франции.

Сэр, Америке необходимо, чтобы Вы были здесь. Само упоминание о Вашей борьбе вызывает здесь нечто вроде лихорадки, которая воспаляет мужчин непредсказуемым об разом. Слыша о ней, люди с мягким характером начинают спорить, глупцы – много болтать, апатичная молодежь вдруг становится храброй и готова идти на риск. Часто они кажутся просто смешными. Вы так же хорошо, как и я, помните французских офицеров из Канады, Сахарных островов и других мест, которые просочились в Континентальную армию в ожидании вознаграждения лишь за то, что они с важным видом расхаживают среди Ваших солдат. С сожалением должен сказать, что Вы должны быть готовы увидеть их в еще большем количестве.

Учитывая ту накаленную атмосферу, которой сопровождается тема Войны за независимость, а также неосведомленность в этом вопросе среди большинства парижских лидеров общественного мнения, молодость нашего короля и его опасения проявить к Англии серьезную враждебность, здесь требуются более компетентные дебаты, прежде чем изменится отношение Франции к Конгрессу США. Та поддержка, которую обещает французское правительство и которую в этом письме я не стану обсуждать, – это все, что можно ожидать в ближайшем будущем. Вот почему я настаиваю на Вашем прибытии во Францию: уважение, настоящее преклонение перед Вашим гением, которое здесь столь распространено, вера в Вашу мудрость – все это залог того, что Вас внимательно выслушают.

Пожалуйста, передайте бригадному генералу Бенедикту Арнольду, что я отношусь к нему с уважением и любовью. Я с радостью узнал, что он уже поправился, ведь мы вместе лежали в полевом госпитале после битвы при Квебеке. Можете поблагодарить его за то, что он признал меня инвалидом, и сообщите ему, что до тех пор, пока я не пришлю ему крепкую палку из дерева пекана, такую, какой он, помнится, пользовался, он может считать, что я совершенно здоров, каким я сейчас себя чувствую, и от всего сердца надеюсь, что он чувствует себя так же.

Мне остается еще раз, сэр, просить Вас оказать Франции честь своим присутствием. В этом я преследую корыстную цель, ибо тогда у меня появится благоприятная возможность еще раз побеседовать с одним из умнейших людей, каких мне выпала честь знать. До встречи, и надеюсь, что она произойдет весьма скоро.

Остаюсь Вашим верным и преданным слугой,

Жюль Ролле де Шерси де Мирандола».

Жизнь в Мирандоле после отъезда Виктора не сулила Вивиан изменений к лучшему, несмотря на усилия тети относиться к ней с большей добротой и пониманием. У Онорины теплилась надежда, что Вивиан и ее опекун в конце концов поладят, совершая совместные прогулки по округе. Однако никто из них обоих не разделял ее мнения.

Однажды, когда выбирали на конюшне лошадей, взгляд Жюля остановился на санях, которые хранились в каретном сарае, и он поинтересовался, пользовались ли ими ее родители. Вивиан удивилась, ибо он впервые спросил ее о них. Она на мгновение задумалась, затем ответила, что помнит, как еще маленькой девочкой каталась на них вместе с матерью. Больше он ничего не сказал.

Затем прошлое снова встало перед ними. Это случилось в полулье от шато, когда они подъехали к крутому склону над ржаным полем, откуда верховая тропа спускалась к ручью, перекрытому узким деревянным мостом. Вместо того чтобы поехать по тропе, Вивиан тут же повернула в сторону и начала объезжать поле. Дядя громко спросил, куда она едет, и девушка неохотно ответила:

– Я никогда не спускаюсь здесь, после того как произошел несчастный случай.

Он резко остановил лошадь и спросил, что она имеет в виду.

Вивиан предпочла бы не давать никаких объяснений, ибо ей стало обидно, что он не знает подробностей, которые легко мог узнать от слуг, если бы проявил к этой теме хоть малейший интерес. Однако она была обязана рассказать ему все, и ей удалось собраться с духом. Может, эта история причинит ему хоть частичку той боли, которую испытала она. Коротко Вивиан поведала о последних минутах жизни отца: как он спускался по холму, как его кобыла не пожелала пересекать мостик, как он заставил ее это сделать, одна ее нога застряла меж досками мостика – и его сбросило из седла прямо в ручей, на камни. Отец ее умер мгновенно. Вивиан заметила, как дядя вздрогнул.

– Поедем со мной, – сказал он и направил лошадь к ручью.

Она невольно последовала за ним. Они остановили лошадей. У мостика над ними повисло долгое молчание.

– Вы уверены, что он скончался тут же? – спросил наконец Жюль.

Вивиан кивнула. Он спросил, откуда ей это известно. Она торопливо рассказала, что конюх был свидетелем несчастного случая и сразу ринулся к отцу, затем побежал в шато за ней. Ей помогали все домочадцы… В это мгновение девушка почувствовала, что у нее больше нет сил говорить об отце, и переменила тему, заметив лишь, что кобыла отца тогда сломала ногу. Дядя спросил: в конюшне ли еще эта кобыла? Нет, она сразу же попросила пристрелить ее. Будто поддавшись злым чарам, оба умолкли и глядели на то место, где погиб Роберт де Шерси.

Вдруг Жюль резко развернул лошадь, направил ее к ручью и перескочил с одного крутого берега на другой. Вивиан испуганно замерла, пока он сурово не оглянулся на нее и не сказал:

– Ты должна сделать то же самое. – Когда она в страхе заколебалась, он добавил: – Если только не боишься выскочить из седла.

Вивиан отогнала прочь все мысли и совершила тот же прыжок, что и дядя, и продолжила путь, ибо ей не хватило сил встретить его взгляд, а надо было обрести спокойствие. К счастью, ему понадобилось время, чтобы нагнать ее, и когда оба оказались на более широкой лесной тропинке, то продолжили разговор в обычном тоне. Он холодно заметил, что распорядится починить мостик и сделать его шире, чтобы через него могли проезжать телеги с урожаем, и девушка пожалела, что не может в который раз разозлиться на него. Вместо этого она пыталась угадать, что творится в его голове, однако его сдержанность делала подобную задачу почти невыполнимой.

Уже во дворе конюшни, спрыгнув на землю, Жюль помог племяннице сойти с серой кобылы, но тут же отпустил девушку, вскрикнул и опустился на край старого колодца. Его лицо побледнело, он выглядел точно так, как Виктор год назад, когда сломал руку на охоте. От боли Виктору стало плохо, он потерял сознание и не очнулся до тех пор, пока ему не привели врача. Поэтому Вивиан с тревогой наблюдала за дядей, но вскоре его лицо порозовело, он потер ногу и пробормотал нечто вроде того, что такое с ним случается нечасто.

Вивиан решила, что он один из тех, кто всегда сердится на себя или кого-то другого, когда им больно, и невольно сказала:

– Тетю Онорину ревматизм иногда настигает таким же образом, и я всегда готова бежать в вестибюль за ее тростью. Правда, обычно она не позволяет мне этого делать, ибо с тростью чувствует себя старой.

Дядя встал и сухо заметил, что ему понятно, какой именно смысл ее тетя вкладывает в эти слова.

«Мадемуазель де Шерси

От мадемуазель де Биянкур

Моя дорогая Вивиан,

встреча состоялась. Ты гордилась бы мною, я вела себя предельно осторожно. Я подумала, что сделать это будет непросто, ибо твой В. де Л. пришел вместе с другом. Но этот друг, маркиз де Лафайет, внес замечательное разнообразие в жизнь моей матери, которая раскрыв рот смотрела на столь знаменитого гостя (потому что он, наверно, миллионер и зять герцога и герцогини де Ноай д’Айен и т. д.), и можно было рассчитывать на то, что она не заметит тайных посланий, которыми я собиралась обменяться с твоим другом.

Когда я предложила ему осмотреть одну из коллекционных книг папы, посвященных путешествиям, он тут же понял намек. Мы переворачивали большие страницы, и наконец я сказала, что заложила то место, где находится очень красивая картина. Там в качестве мнимой закладки лежало твое письмо, сложенное пополам. С того места, где сидела мама, его можно было принять не за письмо, а за ленту.

Пока мы разглядывали картину – на ней изображена снежная буря на озере Онтарио, – я осторожно подтолкнула письмо к нему. Он собрался с духом, взял его и опустил себе на колени, а затем положил в карман. Мы продолжали серьезно рассматривать книгу и по достоинству оценивать репродукции. Потом я сделала ему второй намек, воскликнув:

– Какой замечательный вид! Нужно заложить книгу в этом месте. Месье де Луни, у вас найдется закладка?

Он взглянул на меня с искорками благодарности в глазах – поздравляю тебя, у него карие глаза! Затем полез в карман и живо выложил бумагу посреди книги – на ее страницах снова лежало твое письмо!

Как только он понял свой промах, тут же полез в карман и нащупал там другое письмо – тебе, и застыл. Все наше естественное и безмятежное поведение куда-то испарилось. Я не осмеливалась взглянуть ему в глаза, боясь расхохотаться, но он невольно поймал мой взгляд, и это завело его. Он наклонился и невзначай отодвинул письмо, будто хотел рассмотреть какую-то деталь на картине. Оно, порхая, приземлилось на пол, после чего В. де Л. наклонился и поднял его. Наконец небольшая ловкость рук – и необходимая бумажка лежала на странице передо мной. Я с трудом удержалась, чтобы не захлопнуть книгу, не выбежать из комнаты и громко расхохотаться прямо за дверью библиотеки.

Видишь, какие муки я терплю ради тебя. Но маме он понравился, и она снова пригласит его в гости. Я непременно встречу его и в других домах, так что буду носить с собой следующее письмо к тебе, чтобы можно было сразу совершить обмен посланиями.

А теперь я, как и обещала, расскажу тебе о единственном человеке в мире, который занимает мои мысли (если не считать твоего друга). Я не осмеливаюсь написать его имя и лучше скажу тебе его на ухо: назовем его пока А*** де Р***. Первый раз я увидела его в церкви, а он взглянул на меня в тот момент, когда этого не видела мама. Затем он подошел к нам, когда мы разговаривали со знакомыми. Я дохожу ему до плеча и всего один или два раза осмелилась взглянуть на него. Но я так хорошо запомнила его энергичное лицо, что ясно вижу в своих снах. Он всегда носит элегантный парик, но у него, должно быть, очень светлые волосы, ибо в близких кругах его называют многообещающим юношей из-за цвета волос и из-за того, что ему везет в картах и с женщинами. Вивиан, боюсь, что меня преследует распутник. Но не может быть, чтобы он пользовался совсем дурной славой, ибо тогда мама не стала бы разговаривать с ним.

Впервые он заговорил со мной при новой встрече у церкви, когда кто-то недоброжелательно заметил, что никогда не думал, будто он столь набожен, на что он ответил: «Верно, в прошлом я пренебрегал своими молитвами». Затем очень тихо, едва шевеля губами, сказал только мне: «Но я еще не встретил своего доброго ангела».

Я так испугалась, что кто-то мог услышать это, задрожала и уронила свой ридикюль. Он наклонился, поднял, и его лицо оказалось вровень с моим, губы совсем близко, а глаза горели. Как странно – вокруг нас разговаривали люди, но он сказал больше одним взглядом, чем они своей болтовней. Когда он рядом, кажется, что я нахожусь совсем в другом мире и веду совсем другой разговор. Он вложил ридикюль в мою руку, взял ее своими двумя, затем отпустил и пробормотал: «На следующей неделе у моей матери. Вы должны обязательно прийти, иначе я не отвечаю за себя».

За несколько минут до того, как все разошлись, он сказал моей маме: «Надеюсь, что в следующий четверг вы и мадемуазель де Биянкур сможете быть на приеме, который устраивает моя мать. Для нее это будет большой честью». Я была не в силах встретить его взгляд, когда мать согласилась.

Как мне идти на прием, если он рассматривает визит вежливости как любовное свидание? Если пойти, то покажется, будто я согласна… на все, что у него на уме. А что у него на уме? Хотелось бы получить от тебя ответ до этого приема. Мне необходим твой совет, ибо я совсем не могу обсуждать это с мамой. Помнишь, мы однажды задумали великолепный план – создать голубиную почту между Мирандолой и моим домом? Почему мы никогда не выполняем мудрые, практичные вещи, задуманные в девичестве? Почему мы, взрослея, теряем изобретательность?

Моя дорогая, я чувствую, что мы с тобой вступили на порог новой эры. Как мужчины осложняют нашу жизнь!

Навеки твоя подруга Луиза».

В письме Луизы было спрятано обещанное послание от Виктора. Он приложил немало усилий, чтобы написать его. Он сообщил обо всем, происходившем в Париже, и не пропустил подробностей, которые могли ее развеселить. Он едва мог по достоинству оценить великолепие дома семейства Ноай на Рю де Фобур Сен-Оноре, где он гостил со своим другом маркизом де Лафайетом, но описал все, чтобы убедить Вивиан в том, что они самые желанные и приятные гости, каких только можно представить.

Виктор не удержался и поведал свою историю Адриенне де Лафайет. Хотя ей было всего шестнадцать лет, она уже два года как была женой и матерью. Его очаровали ее серьезность и сочувствие, когда он рассказал о своем неудачном сватовстве. Он писал Вивиан: «Она очень мило говорит мне, что мы оба должны учиться терпению. Она и маркиз занимали каждый отдельное крыло этого дома много лет, пока мать не посчитала, что им пришло время пожениться. Их брак был заранее обговорен, но, живя рядом, они влюбились и любят друг друга до сих пор. Даже один разговор с ней обнадеживает меня».

Сначала, хотя он и не признался Вивиан в этом, Виктор нашел Париж скучным, ибо с раздражением обнаружил, сколько времени все тратят, чтобы подготовиться к выходу из дома, и то ради таких бессмысленных дел, как катание в экипаже в Булонском лесу. Однако маркиз де Лафайет вскоре предложил исправить такое положение: он повел Виктора к своему учителю фехтования в «Лесную шпагу» – кабаре, расположенное на пути к деревне Монмартр, где среди прочей компании они встретили людей, которые испытывали не меньший интерес, чем они сами, к тому, что происходило по другую сторону Атлантического океана в новых Соединенных Штатах Америки.

Приехав туда во второй раз, они фехтовали на рапирах позади кабаре в длинной галерее, которая сначала предназначалась для игры в карты. Когда хозяин понял, что молодые люди готовы делать вылазки из Парижа в деревню и проводить время в его заведении, не брезгуя ни его скромным выбором пива и вин, ни грубыми путешественниками и полевыми работниками, которые также собирались за столиками, он сделал все, чтобы угодить их нетребовательным вкусам и желанию практиковаться на шпагах.

Виконт де Куаньи, стройный молодой человек, облаченный во фрак из серебристой парчи, который не очень вписывался в обстановку, где он находился, и сцену, за которой он наблюдал, расположился на деревянной скамье, сощурясь от блеска лезвий, мелькавших вокруг него.

Он неожиданно рассмеялся, когда маркизу де Лафайету, который вдруг поскользнулся на паркете, пришлось «нырнуть» и увернуться, а Виктор, воспользовавшись неожиданным преимуществом, сделал резкий выпад и чуть не коснулся рапирой плеча соперника.

– Тебе еще рано успокаиваться, мой друг! – громко сказал виконт. – Может, пора вернуться в Мец и еще немного потренироваться?

– Куаньи, это я провожу тренировки, и мне хотелось бы видеть, как ты будешь учить тех, кого мне предстоит… – Он осекся, когда острие рапиры Виктора сверкнуло рядом с рукавом его рубашки. Покрытое веснушками лицо Лафайета нахмурилось, и густая прядь рыжих волос, взмокшая от пота, прилипла ко лбу. Несмотря на то что он с мрачным видом сосредоточился на фехтовании, огонь все еще горел в его настороженном взгляде голубых глаз, следивших за каждым движением Виктора. Лафайет не сомневался в силе собственного крепкого сухощавого, гибкого тела. Воспользовавшись приемом, который недавно усвоил у учителя фехтования в гарнизоне, он застал Виктора врасплох, и тот невольно отступил назад, к помосту.

Клинки скрещивались и звенели, пока Виктор умело отражал удары. Он чувствовал, что рука все время дрожит, но он был сильнее и радовался тому, что способен держать маркиза на расстоянии, несмотря на то что тот превосходил его в мастерстве.

– Это новый прием, – сказал Виктор. – Если ты освоил его именно в Меце, то я не прочь вернуться туда вместе с тобой.

– Мец – край света. Только не говори, что сейчас ты готов променять Париж на другое место. А как же твоя любовная интрижка?

Виктор выругался, когда кончик рапиры маркиза поцарапал его предплечье, и проворчал:

– Есть!

Куаньи привстал:

– С маленькой Биянкур?

Маркиз проигнорировал мелькнувшее на лице Виктора раздражение и сказал:

– Ну хватит, сдавайся! – И дал решительный отпор, когда Виктор удвоил свои усилия. Рассмеявшись, Лафайет сказал: – Куаньи, хочешь верь, хочешь нет, но за безупречным отношением нашего друга к очаровательной мадемуазель де Биянкур скрывается совсем другая история.

– Но тебе никто не дал права говорить об этом, – возмутился Виктор и резким выпадом застиг маркиза врасплох, с удовлетворением заметив, что жилет, который тот надел поверх рубашки, окрасился в розовый цвет.

Лафайет бросил рапиру на землю и широко улыбнулся Виктору, стараясь отдышаться.

Куаньи сказал с притворной обидой:

– Так нечестно. Он только что приехал из провинции и уже по уши увяз в любовном заговоре.

Спокойно глядя Виктору в глаза, Лафайет тут же ответил:

– Куаньи, довольно! Мы пришли сюда не для того, чтобы обсуждать дам.

– Не будем обсуждать даже Венеру этого года? Несравненную Аглаю де Юнолстейн?

Маркиз покраснел – настала его очередь растеряться. У этой юной дамы, недавно появившейся среди избранного общества, были десятки поклонников при дворе, а его собственное восхищение, которое он слишком поспешно выразил во время последнего визита в Версаль, не произвело на нее ни малейшего впечатления.

Виктор подошел к окну, положил свою рапиру на скамью рядом с Куаньи и начал расстегивать тунику для фехтования. Он не был расположен участвовать в беседе о версальских красавицах и обрадовался, когда Лафайет повернул разговор в другое русло. Он не завидовал ни тому, что его друг мог свободно бывать при дворе, ни устраиваемым там пышным балам, которые украшали своим присутствием прекрасные светские львицы. Напротив, желание маркиза блистать в этой среде само собой не внушало дружеских чувств Виктору. Если он и ревновал к чему-то, то лишь к преданности маркиза и своей юной жене, свидетелем которой он стал. Такая преданность запала ему в душу среди прочих менее заметных явлений как цель, ради которой без сомнений можно вступить в сражение.

Онорина де Шерси тосковала по Парижу. Она тосковала не только по своему удобному дому на Рю Жакоб, по вечеринкам за ломберными столиками и друзьям, но и по упорядоченной и спокойной жизни. Онорина была из тех женщин, для которых домашнее счастье значило все, однако после короткого первого брака она лишилась этого. Любимый муж и маленькая дочь умерли от одной и той же болезни, и долгое время ее беспокоили лишь многочисленные нежеланные предложения руки со стороны тех, кого соблазняло ее состояние. Ее надежды воскресли, когда она встретила Аристида де Шерси и вышла за него замуж, ибо считала, что его не интересуют ее деньги. Очень скоро она убедилась, что это не так, и, хотя старалась создать ему мирный и приятный очаг, лишь наталкивалась на его мрачное настроение и сухость. Ей не стоило жалеть о том, что у них не было детей.

Когда Аристид умер, она снова погрузилась в одиночество и решила, что больше никогда не выйдет замуж и в ее доме больше не будет детей. Мир и спокойствие поселились в ее душе, и она решила перенести всю свою нерастраченную любовь на людей, которых ей так не хватало, которые могли бы принести тепло в ее жизнь. Онорина очень любила семейство Шерси, живших на Луаре. Хотя их не связывали кровные узы, тем не менее они были ей ближе всех – даже Жюля во время долгого отсутствия она вспоминала с любовью. Вот потому-то она осталась в Мирандоле, считая, что может быть полезной. Однако после отъезда Виктора де Луни в Париж положение дел ухудшилось, и в этом ее племянник был виноват не меньше, чем Вивиан.

Еще мальчиком Жюль был известен своим мрачным, необузданным нравом, который никогда не обращался против его новой семьи, но тем не менее всегда был готов вырваться наружу. Онорина не часто видела его таким в юности и надеялась, что он исправился. Но вот Жюль выгнал управляющего Мирандолой, проработавшего здесь более двадцати лет. Он принял такое решение, ознакомившись с бухгалтерскими книгами имения, и не стал обсуждать этот вопрос ни с ней, ни с Вивиан, был немногословен и с самим управляющим, Жаном Любеном. Женщинам было лишь сказано, что Любен последние несколько лет не сумел продать по достойной цене пшеницу, рожь и другие зерновые и слишком часто проявлял свою некомпетентность. Вивиан попыталась вступиться и, когда ей это не удалось, собиралась заявить формальный протест, но натолкнулась на глухую стену. Прощаясь, Любен устроил жалостливую сцену, что тронуло Вивиан и вызвало раздражение у Жюля. Онорина заметила, что он с трудом сдерживает свой гнев.

По иронии судьбы это дело получило новый поворот, когда Шерси все вместе отправились в Лонфер – крупный город недалеко от Мирандолы. За истекшие недели Жюль восстановил знакомства с большинством людей края, которые знали его еще молодым человеком, и его везде хорошо принимали. Он сам занимался всем хозяйством, пока новый управляющий осваивал азы местной коммерции, и таким образом незаметно снова погрузился в сельскую жизнь. В тот день он сопровождал женщин в город верхом на лошади, а они ехали в ландо. В последнее время Онорина брала Вивиан с собой, когда ездила в гости, что несколько подняло настроение девушки. Она давно не бывала в Лонфере, и ей не терпелось посетить любимые магазины и увидеть знакомые лица.

Сперва Жюль оставил женщин в лавке торговца шелком и бархатом и отправился на рынок по делам, затем, спустя час, снова присоединился к ним и, взяв обеих за руки, шел по улице, останавливаясь, когда им хотелось зайти в какой-либо магазин или поговорить со знакомыми. Они отобедали на первом этаже лучшего гостиного двора. Вивиан рассеянно глядела в окно, не мешая графу вести разговор с тетушкой. Затем они посетили оперу, дружелюбно обменялись впечатлениями.

Когда они снова прогулялись по главной улице, и, пока лошадей впрягали в ландо, Вивиан зашла в магазин, чтобы взглянуть на травчатый шелк, только что поступивший из Парижа. И тут Онорина увидела маркиза де Луни, который тоже оказался в городе, и они разговорились. Она не знала, как поведет себя племянница, когда увидит ее разговаривающей с человеком, который отправил Виктора в Париж. Однако Жюль в неловкие моменты всегда обнаруживал полное спокойствие, которое, как хорошо знала Онорина, раздосадовало бы горячую молодую женщину.

Вивиан выскочила из магазина, чтобы рассказать тете о своей покупке, и застыла, увидев маркиза. Онорина всегда удивлялась тому, что Вивиан даже в гневе не теряла своего очарования. Маркиз, который действительно очень любил девушку, тепло поздоровался с ней. Она взглянула на него и смогла взять себя в руки. Вскоре разговор зашел о Жане Любене, ибо маркиз упомянул, что бывший управляющий покинул эти края с угрозами в адрес Шерси.

– Скатертью дорога, – сказал Жюль.

– Представляю, как вам хочется, чтобы он оказался подальше от этих мест. У него в душе остался осадок горечи.

– Любой, кого изгоняют в один день, после того как он прослужил больше двадцати лет, не может не испытывать горечи.

Маркиз, потупив глаза, не ответил, тогда Жюль продолжил:

– Жан точно знал, почему должен уйти, а его жалобы просто глупы.

– Но в Лонфере могут найтись люди, которым захочется узнать правду.

Онорина заметила, что Жюль рассердился, и он произнес вполголоса, чтобы не выдать своих эмоций:

– Разговор окончен.

– Как это удобно… – попыталась вмешаться Вивиан, но осеклась, ибо маркиз благоразумно поторопился распрощаться с Шерси.

Жюль подал сигнал кучеру, и ландо подъехало к ним. Помогая Вивиан войти в него, он сказал:

– Наши семейные дела не подлежат обсуждению на улице или с соседями. Дома я жду ваших извинений.

– Вы же не… – опять начала она и умолкла. Онорина испугалась, что девушка сейчас скажет: «Вы же не член нашей семьи». Глаза Жюля вспыхнули, и он ждал, готовясь услышать все, что угодно. Затем повернулся и ушел.

По дороге домой Вивиан почти не открывала рта. Онорина рассказала ей все, что граф говорил о Любене, и заметила, что любой был бы недоволен, если бы его действия в присутствии всех стал критиковать член семьи. В подобной ситуации она и сама чувствовала бы себя точно так же.

Жюль прибыл домой раньше их и, когда дамы появились, вышел в прихожую и тут же потребовал от Вивиан извинений. Онорина была раздражена и намекнула ему, что он мог бы подождать более удобного момента.

Между тем Вивиан тихо сказала:

– Вы хотите, чтобы я сожалела о том, что считаю вас неправым и пытаюсь доказать это. Но я не боюсь правды, и не моя вина, что вы ее боитесь.

Жюль резко ответил:

– Мадемуазель, правда заключается в том, что вам позволяют переходить границы приличий. Я знаю, как мне следует поступать в этом доме, и вам придется смириться с этим.

– Я не могу согласиться с несправедливостью!

Он схватил Вивиан за руку, будто собираясь встряхнуть ее. Онорина хотела вступиться, но Жюль одарил ее испепеляющим взглядом и потащил девушку к библиотеке. Она сопротивлялась, но он еще крепче стиснул ее руку. Она вскрикнула, однако больше не сказала ни слова. Онорина поняла, что племянница напугана, и резко велела ему одуматься. Отпустив Вивиан, Жюль распахнул дверь и указал на письменный стол в дальнем конце комнаты.