Текст книги "Свадебное путешествие"

Автор книги: Шарль Теодор Анри Де Костер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

XVII

Молодая женщина почти кричала.

– Нет, – остановившись, говорила она, гордо вскинув голову и топая ногой, – нет. Хватит советов. Я знаю, чего хочу, и будет так, как я хочу…

Ее собеседник остановился тоже. У него было лицо человека доброго, рассудительного и холеного.

– Вы так никогда и не изменитесь, Амели? – спросил он.

– Нет. Сменить характер? Я до самого этого дня всегда имела все, что захочу, все. Слышите? Отчего же мне больше этого не хотеть? И… мне надо было бы сломать ее как тростинку…

– Этими-то крошечными ручками?

– Достаточно крошечными, чтобы нравиться; однако притом и достаточно крепкими, чтобы…

– Насильственные действия! Мадам, оставьте это вашему кучеру. Я принимаю ту глуповатую и смешную роль доверенного лица, какую вы мне уготовили. Я гожусь вам в отцы, и позвольте мне воспользоваться этим, чтобы сказать вам – здравый смысл не на вашей стороне. Амели, вы готовы содеять нехорошее дело. Что означает для вас внушить этому человеку любовь? Два года назад вы приблизили его к себе, под предлогом визита, в котором он не смог вам отказать. Злоупотребив вашим положением, вы соблазняете его, да-да, именно так; он отплачивает вам любовью вместо страсти, нежностью вместо прихоти, притом большей, чем дарованная ему вами. Вдруг, не прошло и недели, в самый разгар медового месяца, снова появляется мадам Амели – опять вдова, разряженная, вся в украшениях, обретшая утешение. Вы его бросили? Или он бросил вас? Каков мотив столь внезапного разрыва?

Графиня ответила с легкой краской стыда:

– Письмо. Я написала его некому человеку, и в нем было немножко нежных слов. Связь никогда не стоит разрывать, всегда лучше распутать. Молодой человек обнаружил это письмо и прочел его, почти законченное. Представьте себе, что он заявил мне, я едва решаюсь вам это повторить: «Мадам, – говорит он мне, – вы испытали столько различных видов любви, что я опасаюсь, как бы, оказавшись в такой обширной портретной галерее, ненароком не наткнуться не единожды на оригиналы. Опасаюсь также, что не найду забавной улыбку, с какой они будут приветствовать вас, увидя идущей об руку со мною. В большом свете и там, где привык вращаться я, мадам, встречаются мужчины – и я как раз из таких, – страдающие болезнью ревности к прошлому. У меня же есть еще и другая болезнь, от которой вы не в силах меня исцелить. Я отнюдь не ловелас и не ловец счастливых мгновений и хочу любить по-хорошему, ибо именно к этому и стремятся все мои помыслы. Любить, чувствовать привязанность и даровать счастье ЕЙ, ни больше и ни меньше. Если бы ЕЙ вздумалось обмануть меня так, как меня могли бы обмануть вы, я бы наказал ее, как следует, вмазав ей по зубам, и то за неимением кинжала; а будь у меня кинжал, я пронзил бы ей сердце и полагал бы, что поступил как подобает. Я навсегда сохраню воспоминания о тех дорогих и приятных минутах, что пережил с вами, но, согласись я любить вас дольше, я уж слишком бы в вас влюбился. Итак, сказано достаточно, чтобы уразуметь, что лучше мне порвать с вами сию минуту, нежели потом, и что с этой самой минуты мы должны относиться друг к другу как чужие люди». Наповал сраженная этой надменною речью, я все же нашла, что, произнося ее, молодой человек выглядел весьма и весьма неотразимо. Ведь мы, женщины, проводим время, насмехаясь над мужчинами, да сами же и страдаем, мы любим вопреки себе, над чем охотно насмехается чернь, эти любовники с примитивными и необузданными страстями, готовые умереть ради нас, а если надо, то и убить. Вот почему я его хочу, и вот почему он будет моим.

– Сомневаюсь в этом. Вы прекрасны, но ведь она ничуть не хуже вас…

– Нам надо выцарапать друг дружке глаза?

– Что бы вы сделали с ними?

– Бросила бы их моей собаке.

– Что ж, по обыкновению мило! Но спрошу еще раз – для чего вам эта прихоть? Казалось, что уже год как вы совсем не думаете об этом. И вдруг теперь…

– Теперь… теперь… – Она заколебалась. – Я краснею, да, знаю, и мне стыдно перед вами, но я вам это скажу. Я ревную, ревную к НЕЙ, отнявшей его у меня.

– Да ведь вы его больше не хотели.

– Я могла бы захотеть его вновь, но согласись я взять его себе в мужья, это был бы неравный брак.

– Хо-хо! Мадам! К счастью, это у вас уже не выйдет. Предавайтесь безумствам, компрометируйте себя, но только не выходите замуж за неровню. Все иное – это не вопрос замужества, но вопрос адюльтера, почти всегда постылого и смешного.

– Разве это что-нибудь значит, если любят? А вы сами, рассуждающий так добродетельно, – разве вам так уж не в чем себя упрекнуть?

– Вот потому-то я и дерзаю давать вам советы. Если вы и вправду любите его, если вы не хотите, чтобы любая ваша радость превратилась в пытку и чтобы в конце этого тяжелого и тернистого пути, который, как вы полагаете, приведет вас к счастью, на его шипах остались бы лишь лохмотья вашего разбитого сердца, – остановитесь, мадам, отриньте эту пагубную манеру! Рассудите же сами, что за невыразимое страдание – владеть сердцем, уже отданным другой; принимать ласки, которые другая уже принимала прежде вас; слушать слова, которые лишь бледная тень тех, что лишь совсем недавно были сказаны обожаемой другой на ушко, в интимные минуты. Удовлетвориться счастием столь постыдным способен лишь тот, кто умеет овладеть и не убить, тот, кто, дряблый как слизняк, не умеет ни видеть, ни обонять, ни осязать; кто видит волосы, причесанные как у простолюдина, и при этом может ласкать их; у кого есть сомнительное мужество вытерпеть на любимом теле запах, что оставил другой, и кто способен своим пошлым ртом приложиться к губам, еще не остывшим от поцелуев дозволенных. Тьфу! Экий пряный вкус!

– Говорю же вам, что хочу его; и знаю, как его добиться. Пойдемте.

Они ушли.

Маргерита не отрываясь смотрела на Поля. Несколько раз он пытался сделать движение или заговорить, прервав эту беседу. Она силой заставляла его притихнуть и замолчать, зажимая ему рот рукой.

Они спустились по откосу и вернулись домой.

В пути, после долгого молчания, она вдруг сказала ему:

– Я ненавижу эту женщину.

– Да ладно тебе. Пускай себе бегает, – отвечал Поль так беззаботно, что успокоил Маргериту, которая забыла об этом случае.

XVIII

Они вошли под свой кров как раз к обеду. Стол под белой скатертью был уставлен цветами в бокалах из горного хрусталя и плодами – прекрасные персики, чудесные гроздья винограда. Кухарка, щедрая и изысканная, – два качества, соединяющие в себе знак особого призвания, – кухарка принесла великолепный овощной суп с гренками, сваренный, дабы возрадовалось, как она говаривала, их сердце. Потом подоспели и слоеные пирожки, да такие, о каких целый год мечтал бы сам Брилья-Саварен²2
  Брилья-Саварен, Жан Антельм (1755–1826) – потомственный юрист, политический деятель эпохи Великой Французской революции, человек с бурной судьбой, однако гораздо более известен как эпикуреец, кулинар и автор вышедшей за два месяца до его смерти знаменитой книги «Психология вкуса, или Трансцендентная кулинария».


[Закрыть], «облизывая пальчики».

В прихожей послышался необычный шум.

– Вы не войдете! – раздался голос служанки. – Говорю же вам, вы не войдете!

Они услышали шум борьбы и звук оплеухи. Потом, хотя никто не постучал, чтобы предупредить о своем появлении, дверь столовой отворилась внезапно, с грохотом, настежь, обе створки, дабы пропустить ввалившихся Розье и Сиску, почти неразличимых под гигантским размахом их широких кринолинов. Старуха была в ярости, Сиска хранила обычное спокойствие. Их едва можно было разглядеть под картонными коробками, саквояжами, зонтиками и большими зонтами, резиновыми галошами, ботинками и домашними туфлями, которые они несли в руках, точно гигантские гроздья, не рассыпавшиеся только потому, что были весьма изобретательно связаны системой бечевок. Сиска задела мизинцем кольцо клетки, в которой крошечная канарейка, дрожа от страха и закатывая глазки, раскрывала клювик. Ввались сюда одновременно целая четверка женщин, и те заняли бы меньше пространства, чем Розье и Сиска.

– Вот здесь и поставим, – сказала Сиска, сваливая картонные коробки.

Их было девять. Получилась целая пирамида.

Крошечную канарейку водрузили на комод. Комнату озарил солнечный свет, птичка залилась оглушительными трелями. Ее радостный щебет служил аккомпанементом желчным и громким словам Розье, сперва обращенным к Маргерите:

– Э-хе-хе, что ж такое-то это, а, – вот так-то вы позволяете принимать вашу мать! Мне пришлось этой свинье по роже дать, – прибавила она, указывая на служанку. – Слышь ты, отродье ослицы, что глупей горшка, слышь, гусыня ты и индюшка, вот ты кто. Я – мать вот этой «мадам», что сидит здесь, воистину мать ее, да, как бы она ни прикидывалась, что не замечает того, что есть правда!

Маргерита, в ужасе, остолбеневшая, как и доктор, пробормотала:

– Хорошо, что вы пришли к нам, матушка, а то я за вас тревожилась и печалилась. Вы остановитесь здесь, у нас есть прекрасная спаленка для вас и весьма прелестная – совсем рядом – для Сиски. Вы немного неожиданно пришли. И вошли так своеобразно…

– Своеобразно! Это что ж за словцо этакое, своеобразно. Это из новых? Да, мы остановимся здесь, слышите или нет, эй, цесарочка, – высокомерно прибавила Розье, оборачиваясь к служанке.

– Матушка, – целуя Розье, произнесла Маргерита, – не могли бы вы не хамить этому ребенку – ведь она служит у нас.

– Служить, хамить, да где ты всего этого поднабралась? Я тебя обхамила, а, дубина маленькая? Отвечай.

Служанка разрыдалась и обратила к Маргерите грустный взор своих больших глаз.

– Не стоит отвечать, Жанетта, – сказала Маргерита, – мама разгневалась оттого, что ей пришлось так грубо прорываться в дом.

– Она должна была поверить мне на слово, эта грубиянка, – отозвалась Розье. – Что, разве не видно, что я твоя мать?

«Уж точно не по тому, как вы одеты», – подумала Жанетта, улыбнувшись сквозь слезы.

– Да ты посмеиваешься, вертихвостка! Попробуй скажи, что я на нее непохожа?

Служанка забрала картонные коробки и молча вышла.

– Сиска, быстро за ней, – воскликнула Розье, – не оставляй ее наедине с этими коробками, у нас там шейные платки, ленты… Девицы эдакого сорта… Иди же, Сиска.

Сиске пришлось оставить Маргериту и выйти следом за Жанеттой.

Тут Розье прикинулась, будто только сейчас заметила Поля, хотя уже давно оскорбительно пожирала его взором злобных серых глаз, в которых сверкали теперь уже куда более лютые огоньки.

– Ну так здрасьте, дорогой зятек, – сказала она с ухмылкой. – Вот уж здрасьте так здрасьте! Про вас-то я едва не забыла. Ишь как вы здорово тут угнездились. Больные-то, видать, платят хорошо. Мадам доченька опечалилась, что больше меня не увидит; вот я и подумала, не сделать ли вам удовольствие и не прийти ли сюда потеснить вас на несколько деньков, если угодно, с вашего позволения…

– Ну и чудно, – сказал Поль. – Вы отобедаете с нами. Полагаю, проголодалась и Сиска; все, что ей нужно, она найдет в буфетной.

В любых других обстоятельствах Розье сочла бы естественным отправить ее в буфетную, однако Поль проявил властность, волю: и она тут же в пику ему встала на дыбы.

– В буфетной, да уж скорей я сама пойду отобедаю в буфетной. В «Императорских доспехах», а это была вывеска уважаемая, высшим светом не прикидывались, и Сиска и я вместе на кухне обедали. Там кухню не называли буфетной, точно у князей каких. Сейчас все эти буржуи и буржуйки повадились вид на себя важный напускать, так ведь и шляпы не снимут без таких жестов, как будто они учителя танцев, или так размахнут свои кринолины, точно печку под ними прячут, и вот вроде они уже и важные дамы и господа. Умолкни ты, канарейка, или я тебя придушу прямо в клетке. Взгляните только на эту птицу, у нее тоже такой вид, словно она надо мной смеется.

– Что вы, мама, она вас не понимает, – возразила Маргерита. – Она поет, потому что вокруг все кричат.

– Умолкни и ты, такая же ведьма, как все. Но уж как бы там ни было, а коль ты не хочешь, чтобы Сиска пообедала со мной, так я, я пообедаю с нею в буфетной.

Поль остолбенел от столь быстро проявившейся враждебности. Ни лаявшая битый час собака, ни дверной колокольчик, «задренькавший» ночью прямо в уши человека с болью во внутренностях и к тому же хотевшего спать, ни скребущая об оконное стекло затычка от ветра не раздражали бы Поля так, как беспричинная и неблагодарная ненависть этой разъяренной и безрассудной женщины. И при этом ему было жаль ее. Ярость Розье была порождена страданием. Жестокость ее слов говорила о пароксизме невольной мучительной боли.

Он позвонил, вошла Жанетта.

– Поставьте четыре прибора, – велел он.

Розье и не подумала поблагодарить его.

Спокойствие Поля бесило ее. Вошла Сиска и, вся в смущенье, села за стол. Сделать так ей только что властно приказала хозяйка.

XIX

Розье с ее манерой одеваться никак не вписывалась в обновленную, юную и радостную меблировку.

Наделенный душой художника, Поль ненавидел уродство и вульгарность форм. Видеть существа злобные, всегда гротескные или смешные, ему было больно.

К своей теще он испытывал смешанное чувство уважения и неприязни, которое могло бы довольно быстро превратиться в симпатию, захоти этого сама старуха. Он понимал, откуда исходит ее неистовая злоба и почему она первая страдает от того, что, сама не желая, такая уж есть.

Отсюда и его долготерпение, отнюдь не мешавшее ему полагать, что Розье нигде не могла бы чувствовать себя прекраснее, чем в том уютном и очаровательном гнездышке, которое он обустроил для своего счастья и своей любви. Хрустальные вазы, плоды, цветы, репродукции с самых прекрасных старинных картин, бронзовые статуэтки Барии, полотна Альфреда Стевенса, Филиппа Руссо, Клайса, морские пейзажи Артана, многочисленные, мечтательные, исполненные глубины; необычные и яркие эскизы Фелисьена Ропса, на которых зубоскалящие рожи были нарисованы с горделивым и превосходным мастерством; отменный Дилленс; несколько голландских этюдов Шамфелеера; пейзажи в мягких, кричащих или спокойных тонах, но неизменно изящные, как душа истинного творца, и преисполненные презрения пуще записных аристократов, воспаряли над всей суетой земною, как и подобает искусству, и, казалось, им тошно смотреть на эти зонты, картонные коробки, эти неохватные кринолины и на саму Розье с ее гневливостью, злобной желчностью, ее лютыми глазами-щелочками, свирепыми и завистливыми до гротескности.

Завистлива? Она завидовала даже платьям собственной дочери.

Была минута, когда она пожалела о своей стойке в трактире «Императорские доспехи»; и своих горшках, чашках, пинтах и пол-литровых банках; о компании простоватых деревенских плутов, среди которых чувствовала себя вполне по-свойски, даже о своем холодном доме, в котором была и госпожой и хозяйкой. Не наметь она себе цели, она бы сию секунду покинула дом, где жила ее дочь. Еще она сомневалась, не одеться ли ей по последней моде, и очень просила Маргериту преподать ей насчет этого парочку-другую уроков, или уж лучше остаться в деревенском наряде и тем самым побольней уязвлять Поля, когда тот будет принимать наносимые ему «визиты высшего света». Она остановилась на последнем, потому что так было проще.

XX

Однако ни доктор, ни солнце, ни цветы, ни хрусталь или произведения искусства ничуть не вызывали неприязни у Сиски, послушной служанки, любящей рабыни. Сколько затрещин перенесла ее доброта – а на лице по-прежнему было чувство собственного достоинства.

Жанна поставила на стол знаменитый суп с гренками, который удивил Розье, однако ж она проглотила его с большим аппетитом. Сиска же съела суп с добродушной прожорливостью.

Жанетта принесла слоеные пирожки. Сиска взглянула, как взялись за них доктор и Маргерита, и старалась следовать их манерам. Вскоре она позабыла про еду. На тарелку закапали крупные слезы.

– Что такое с тобою, Сиска? – мягко спросила Маргерита.

Сиска смущенно отвечала, покраснев до корней волос и вытирая глаза краем черного шелкового фартука, купленного для праздников:

– Мадемуазель, мадам, я так хочу еще раз обнять вас!

– Да, Сиска, да, – сказала Маргерита, встав и подходя к ней.

Обе женщины обнимались целую минуту. Столовая наполнилась звуками поцелуев, точно вдруг разразилась изобильная буря дружбы. Сиска от этого так расхрабрилась, что воскликнула:

– А ведь это намного повкусней кремовых пирожных, да-да!

Потом, подойдя к Полю, бросила на него дружелюбный и в то же время «весьма хитро-лукавый» взор, тем его предупреждая, что будет стараться быть для него невыносимой, дабы доставить удовольствие Розье. С этой целью она, крепко соединив ногти большого и указательного пальцев и обернувшись к Розье с совсем иным выражением глаз, до крови ущипнула его и сказала с кровожадной нежностью в голосе:

– А уж вы-то, вы, вам-то я даже и не говорить ничего не стану, нет.

Ей хотелось, чтобы Розье подумала, будто она хочет сказать ему: негодяй!

Потом еще раз ущипнула Поля до крови и с победоносным видом села на свое место.

Понятливый Поль промолчал, потирая руку.

– «Пара синяков» есть, – тихонько прошептала Сиска на ухо Розье. Та же, ухмыляясь от радости, что Сиска так измывается над ее врагом, удовлетворенно проглотила слоеные пирожки в один присест, как поглощают крошечные бисквиты, и в знак благодарности злобно пнула свою рабыню под столом.

– Так-так! – проговорила она, занеся было руку над блюдом, на котором еще оставалась парочка этих лакомств. Однако Поль, придерживавшийся мнения, что «в брабантском краю» на обед слугам следует оставлять часть хозяйской трапезы, дал знак унести слоеные пирожки.

Розье сделала вид, что этого не заметила. В ожидании горячего блюда она осмотрелась, разглядывая незатейливую роскошь обоев; притворившись, что вытаращила глаза при виде хрустальных ваз, что млеет от бронзовых статуэток, и воздев руки к небу при виде мебели из старого дуба; нацепив очки, дабы убедиться в торговой марке столовых приборов.

– Хо-хо, вот это да! – сказала она. – Да у вас, видно, губа не дура! Хорошо быть врачом-то! Больной-то, может, встанет, может, помрет, а врачу-то заплатят все равно.

Маргерита отвечала:

– А ведь среди них есть и такие, кто, воскрешая людей по доброте душевной, отказываются от десяти тысяч франков, которые могли бы получить.

Розье, не удостоив ответом, шепнула на ухо Сиске:

– И эта теперь против меня, да вот погоди, уж я им покажу.

– Что такое с вами, мама? – спросила Маргерита, раздраженная тем, что Розье от нервного напряжения исподтишка осыпает ее мужа колкостями.

Внесли паровую говядину, благоухавшую нежным ароматом и обложенную вареными картофелинами, желтыми, рассыпными и дымящимися.

– Я говорила, – отвечала Розье, – что если так вкусно есть, так немудрено и разжиреть, совсем вот как ты.

– Мама, – сказала Маргерита, покраснев, – ели бы уж лучше…

– А кто тебе сказал, что я не хочу есть? – возразила Розье. – Знаю, тут сидит кое-кто, кого бы порадовало, откажись я поесть. А у меня добрый аппетит, да-да, редкий аппетит для женщины моих лет, никогда не обращавшейся ни к медицине, ни к докторам.

– Мадам, не угодно ли говядины? – спросил Поль, передавая Розье блюдо.

Розье положила себе в тарелку, и, разрезая мясо:

– Ох уж эти расстройства желудка, о! – воскликнула она с пламенным негодованием, хотя никто не спрашивал ее о трудностях ее пищеварения. – Расстройство желудка! Да это годится разве что для хлыщей из больших городов, у них желудок только и вмещает что стаканчик ликеру, – а в мой, какой старый ни есть, влезет литров пять.

– Вот картошка, – быстро нашелся Поль.

– Да возьму, возьму, любезный зятек.

Она взяла картофелины, выбрав себе самые лучшие, потом, передав блюдо Сиске, потихоньку шепнула ей:

– Бери те, что побольше, как и я; а с них довольно и тех, что останутся.

Но Сиска, не отрывавшая глаз от Маргериты, взяла себе только маленький кусочек мяса и одну-единственную картофелину.

– Ты у меня еще поломаешься, – пригрозила Розье, сама положив ей двойную порцию, которую Сиска съела из послушания.

Потом она прошептала Сиске на ухо:

– Испорчу-ка я им аппетит. А ну-ка погоди. Хо-хо! – воскликнула она во весь голос, хватая блюдо с мясом и кучей спихивая с него безразмерные куски Сиске на тарелку. – Хе-хе! А жирку-то тут многовато, пожалуй, что чересчур. А правду ли говорят, любезный зятек мой, что в Брюсселе есть такая больница Святого Петра, а в ней тем висельникам, каких вынули из петли, вскрывают животы, точно свиньям, чтобы соскрести жирок, а потом жирок этот продают колдуньям, что по ночам приходят и покупают его у привратника, бледного такого жирнюги, на больничный окорок похожего, и он вечно в ярости, если только не спит?

– Мама, мама, – вскрикнула Маргерита, – да молчите же, ведь это вы все равно что бросили мне в тарелку червей!

– Вот, и тебе это противно, – ответила Розье. – И медики продают такое в горшочках по восемьдесят франков за унцию, притом еще не факт, что там настоящий жир висельника. После этого чего удивляться, что доктора из больницы Святого Петра скопили немало деньжат и живут себе точно короли.

– В Бельгии уже не вешают преступников, – отвечал Поль, – им отрубают головы, но и эта мода, кажется, скоро пройдет.

– Значит, – возразила Розье, – висельников привозят из Англии.

Поля охватил приступ безумного веселья.

– А что это вы смеетесь, господин хороший? – спросила старуха возмущенно.

Он, почти зарывшись в носовой платок, корчился от смеха. Стоило ему лишь поднять на нее взгляд, стараясь придать лицу серьезную мину, как смех охватывал его еще сильнее, такой забавной кривлякой она ему казалась.

Это безумное веселье передалось и Маргерите с Сиской. Хохотали все долго, чересчур долго для того, чтобы это выдержало восставшее самолюбие Розье.

Вне себя, рассвирепев, точно тигрица, и размахивая перед носом Поля сжатым кулаком, она вскричала:

– Возмутительно, зятек мой разлюбезный, насмехаться над пожилым человеком! Нечего тут важничать оттого, что вам пришлось в школе поучиться, и нечего тут «благородного корчить», таскать за нос по кругу, как говорят у вас в Брабанте, с простым народом, коль ему охота пришла пошутить немного.

– Ты злой! – сказала Маргерита Полю, который перестал смеяться, видя, как это раздражает ее мать.

Поль снова посерьезнел.

– Да, ты злой! – снова повторила Маргерита, чтобы доставить радость Розье.

– Вот именно что, правда ведь, злой? – повторила за ней и Розье, утопая в слезах ярости. – Он забывает, что я твоя мать, – а ты, ты не в силах этого выносить!

Маргерита подбежала к ней, приласкала, вывела из-за стола, посадила к себе на колени, и пока она сама, повернувшись к доктору спиной, плакала добрыми слезами оттого, что так опечалилась ее мать, Розье, которая оказалась лицом к нему, скалилась и рубила ножом в клочки хлебный кусок у себя на тарелке.

И блестели меж губ маленькие острые зубы Розье, точно зубы акулы, голодной и хитрой.

Маргерита, вскоре убедившись, что Розье успокоилась, снова села за стол рядом с Полем.

Внесли куропаток. Эта дичь, обложенная гренками, вызвала град новых ожесточенных выпадов Розье.

– Недостойно, – возгласила она, – да, недостойно есть куропатку при том, сколько за нее дерут!

Напрасно Маргерита старалась внушить ей, что один контрабандист, умелый охотник, исцеленный Полем от воспаления седалищного нерва, прислал ему в подарок целых полдюжины.

– Это куропатки ворованные, – отчеканила Розье. – Краденое добро впрок нейдет. Поищите-ка мне такого контрабандиста, что станет себе в забаву разбрасываться куропатками, когда они идут по четыре с полтиной или пять франков за штуку. Враки все это, вот что. Klappen zyn geen oorden (шутить – не деньгами сорить), как опять же говаривают у вас в Брабанте. И даже если их вам преподнесли, хоть это и неправда, надо было отправить их на базар с той паршивой оборванкой, которой я отвесила хорошую оплеуху, ведь она небось нацеливается съесть и свой кусок этих куропаток по пять франков, а? Вот уж не стану ей в этом подражать.

Доктор поймал Розье на слове и хладнокровно разрезал куропаток. Разделав их, он уделил старухе не больше внимания, чем если бы она восседала на вершине одной из тех пирамид, что, по словам Бонапарта, уже сорок веков стоят только чтоб созерцать своих солдат. Когда на блюде лежали уже разделанные куропатки, он положил по отборному куску Маргерите и Сиске прямо на глазах у остолбеневшей Розье – а ее тарелка так и осталась пустой.

В тот же миг ее ярости как не бывало; она силилась улыбнуться, словно показывая, что находит шутку прелестной, хотела было заговорить, но от изумления слова застряли у нее в горле. От куропаток поднимался дивный запах. Вооружившись ножом, она провела его лезвием по кругу своей пустой тарелки. Это было первое воззвание к врагу; брошенный в пустыне молил о милости. «Как было бы благородно и достойно, – думалось ей, – встань я сейчас из-за стола в подчеркнуто гневной позе. Но эти чертовы куропатки. От одного запаха зубы вырастают на добрый дюйм! Как устоять перед таким соблазном?» Она попросила гренков; Поль положил ей один-единственный. Пропитавший гренок соус заставил рот Розье наполниться слюной. Она попросила яблочного пюре, съела его и тихонько приказала Сиске:

– Дай мне твою тарелку и скажи, что сама больше не хочешь.

Сиска, рассеянная и голодная, продолжала есть, будто не слыша. Вскоре ее тарелка совсем опустела.

Тогда Розье надумала прибегнуть к уловке, чтобы не уронить достоинства. И обратилась к Маргерите:

– А какого рода в них вкус, в куропатках? – спросила она.

– Да не хотите ли, мама? – отозвалась Маргерита.

– Да, только попробовать, но я «и так знаю», что вкуса в них никакого.

Поль положил Розье добрый кусок, который она проглотила весь целиком, краснея от стыда и удовольствия. Когда закончила жевать:

– Не стоит она таких денег, – возопила она, – одни нервы да жилы!

Поль не проронил ни слова. Маргерита погрустнела.

Сиска прекрасно понимала, как неправа Розье, но ведь Розье была ее хозяйкой. Сиска считала Поля злым оттого, что тот не проронил ни слова, – а ведь это доставило бы такое удовольствие Розье, особенно если слово это вышло бы жестоким. Но Сиска видела и другое – что у Поля были причины молчать, и смотрела поочередно на двух врагов своими большими умоляющими и добрыми глазами, словно прося приостановить военные действия. Она, сама того не желая, плакала, видя свою любимицу Маргериту, приемную дочь ее доброго сердца, такой опечаленной.

Подали цыпленка и салат.

Внезапно Сиска обернулась к Розье и, приняв серьезное решение, добрым голосом сурово изрекла ей:

– Мадам, не могу я не сказать вам того, что сейчас вам скажу. Уж не знаю, уксусу вы напились, а не то белены объелись, но вы недобрый человек и плачет мадемуазель Гритье из-за вас…

– Молчи, Сиска, – перебила Маргерита.

– Нет, молчать я не стану. Я говорю по справедливости, и все должны рассуждать по справедливости. Смотришь так на людей вроде вас, – сказала она Полю, – тех, что делают что могут, только чтобы хорошо принять гостей, – я не про себя, мое-то место на кухне; и вот смотришь так, что подают гостю знатное жаркое и вкусные пирожки (Сиска все никак не могла забыть слоеных) и поют его добрым винцом; а когда выпито и съедено все это, – продолжала она, уже повернувшись к Розье, – то платить за это неблагодарностью, хочу сказать, просто некрасиво. Вот теперь еще и этот цыпленок, ишь какой упитанный и жирный, наверняка за него хорошо заплачено. Так вот этого цыпленка поставили на стол для вас, хотели то есть удовольствие вам доставить. Вот я что только и говорю, а если уж вам норовят удовольствие доставить, так черной неблагодарностью отвечать не подобает. А теперь я прошу, чтоб господин Поль, мадам Маргерита и мадам Розье подали друг другу руки и пообещали, что больше так делать не станут.

Обмен рукопожатиями состоялся. Мир заключили над цыпленком. Впрочем, в планах у Розье были иные соображения, так что ей было не до досады на саму себя, что не выказала она ожидаемой тонкости и необходимого лицемерия.

И Поль и Маргерита, обменявшись сердечным рукопожатием с Розье, обещали, что «больше не будут», хотя так и не поняли, проступок какого рода им нельзя больше совершать, чтобы Сиске было спокойней.

Так закончились самые выдающиеся эпизоды этого обеда, такого же славного, как и множество других трапез в семействе Поля.