Текст книги "Свадебное путешествие"

Автор книги: Шарль Теодор Анри Де Костер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

VII

Розье села у изголовья постели, а Поль – в ногах. Долго они оба вглядывались в Гритье, которая так и лежала не шелохнувшись.

Вдруг Розье поднялась. Она скинула со стола маленький сундучок, скатерть, распятие и обе свечи, придвинула стол к кровати, снова вставила свечи, поставила распятие на камин и сказала:

– Доктор, я убираю алтарь. Быть может, это принесет счастье ребенку.

– Есть у вас в доме хороший уксус? – спросил тот.

Розье замялась. Ответить стоило ей такого усилия, точно правду вырывали изо рта клещами. Покраснев, она сказала:

– Нет. Он был слишком крепкий, и мне пришлось напополам разбавить его водой, влив ее прямо в бутылки…

– И?.. – откликнулся Поль, словно хотел спросить еще о чем-то.

– Не спрашивайте больше, – умоляюще произнесла она. – Не могла же я такого предвидеть, – прибавила она, утопая в слезах, – но скажите, что вам нужно, за ценой дело не станет, я сбегаю и найду. Или вы не верите, что я могу бегать?

– Есть кое-кто, кто бегает быстрее вас.

– Кто же?

– Сиска.

– А трактир?

– Закрыть его надо на этот вечер, – ответил Поль, выходя за дверь и оттуда подзывая Сиску.

Сиска быстро поднялась наверх, топоча, как пахотная лошадь, и немного напоминая ее своей походкой.

Она встала перед доктором, который выписывал рецепт. Он протянул его ей.

– Иди, – сказал он, – к аптекарю Ван Беркелаару, это в пяти минутах ходьбы отсюда.

– Я его знаю.

– Дай ему этот рецепт. Если он ответит, что для приготовления нужно время, попроси его отдать тебе все ингредиенты, нужные для снадобья. Кстати, я это пишу внизу, под моей подписью. Не нужно красиво упаковывать, но принести поскорее необходимо. Беги.

– Дайте денег.

Розье нехотя полезла в карман и все медлила, не спеша отыскивать там кошелек. Доктор дал Сиске пять франков, и, ожидая ее, наполнил водой на две трети глиняный кувшин.

Не прошло и десяти минут, как вернулась Сиска. Доктор взял у нее из рук пакет с веществом, походившим на соль, которое он высыпал в кувшин; потом тем же образом опустошил содержимое одного флакона, потом другого, который, едва его откупорили, тут же распространил по комнате нестерпимый запах щелочи. Он размешал эту смесь обеими руками, ставшими после этого красными, почти кровавого цвета. Обе женщины чихали и кашляли.

– Найдите мне фланелевую ткань, – сказал он Розье.

– Мою нижнюю юбку, возьмите мою нижнюю юбку, мсье, – воскликнула Сиска.

– Да ведь юбка-то совсем новенькая, – возразила Розье.

– Не важно, мсье доктор, – сказала Сиска. – Берите!

И она вытащила из-под платья свою нижнюю юбку, порвав ее на куски прежде, чем Поль успел ей возразить.

– Добрый Боженька воздаст мне за это, – сказала она.

– Сиска, – сказал Поль, сам решивший в таких обстоятельствах быть для Сиски добрым Боженькой, – теперь найди мне все одеяла, какие только в доме есть.

– Мадам, дайте ключ от шкафа, – сказала Сиска Розье.

– Пойду сама найду, – отозвалась Розье, – они здесь, рядом с кабинетом.

Розье держала белье и предметы туалета в шкафу, ключ от которого не хотела доверять Сиске; там у нее лежала целая стопка и новых и старых одеял, числом десять.

– Теперь слушайте хорошенько, – вымолвил Поль, – сейчас вы разденете вашу дочь догола; сделав это, подложите под нее два одеяла, вымоченных в той смеси, что в кувшине.

– Но это мне их не испортит? – поинтересовалась Розье.

– Возьмите несколько кусков нижней юбки, это тампоны для растираний, будете окунать их в раствор и растирать тело Гритье целиком, с головы до ног. Ты, Сиска, три что есть сил, а когда устанешь, как и несчастная мадам, которая стоит здесь же, возьми еще одно одеяло, вымоченное в растворе. Набрось его сверху на тело поверх всего остального, оставив непокрытой одну только голову.

– Если только и надо растирать да трясти, чтобы она пробудилась… – промолвила Сиска, засучивая рукава до локтей и беря куски нижней юбки. – Давайте, мамаша, за работу. А вам, мсье доктор, лучше выйти, вам тут не место. Мы вас кликнем, когда покончим с этим.

– Если понадоблюсь, – сказал он, выходя из комнаты, – я буду стоять за дверью, на лестнице.

Уже стоя там, он услышал, как обе женщины расчихались и раскашлялись не на шутку. Розье говорила:

– Какая она холодная, бедная овечка.

А Сиска:

– Давайте же. Молодая хозяйка, червям вы еще не достанетесь, мы вас разбудим. Что, Гритье, вам из-за меня больно, а? Да ведь это для вашего же блага, милая хозяйка. Это как следует разгорячит вашу кожу, такую нежную, бедная дочурка Боженьки милосердного, зато уж она сама поправится.

– Ты слишком сильно растираешь, – говорила Розье, – так ее саму на кусочки разорвешь.

– Нет, мадам; я знаю, что задумал доктор: он хочет, чтобы к коже прилила кровь; чувствуете, как это крепко и как горячо?

– Это благодать, что он пришел! – говорила Розье.

– Благодать, и я так же думаю, – откликалась Сиска. – Вы устали, мадам?

– У меня силенок побольше, чем у тебя, – отвечала Розье.

– Вот малорослые худышки, – отвечала Сиска, – да они крепче железа. Растираем!

– Берегите лицо, – сказал доктор из-за двери.

– Уж конечно, – отозвалась Сиска, – а вам еще не время зайти! Смелей, мадам!

– Какая тяжелая, – сказала Розье.

– А по мне, так вовсе нет, – ответила Сиска, – хотя да… да нет… Как будет жалко, Господи Боже мой, если вы и вправду, а такая красавица, такая добрая, бедная молодая хозяюшка! Силы небесные! Иисус и Мария! Богородица наша! Верните нам ее, она ведь никогда не совершала плохого, была такой смиренной. Верните нам ее! Иисус! Мария! А уж я вам каждую субботу буду ставить по толстой свечке. Верните нам ее!

Розье снова зарыдала. Поверх шума, рыданий, слов Поль различил звук сильнейших растираний и сильно раскачиваемого тела. Он вдруг крикнул:

– Хватит! Теперь прикройте ее.

Это было сделано в мгновение ока.

– Я могу войти?

– Да, мсье доктор, – ответили обе хором.

VIII

Вдруг все треволнения сменились мертвым штилем. Розье и Сиска, еще даже не отдышавшись, встали, сложив руки и воззрившись на девушку, у которой они могли различить только длинные темные волосы, разметавшиеся по подушке во все стороны и обрамлявшие ее бледное лицо темным кругом.

Две зажженные свечи, стоявшие на столе, позволяли рассмотреть ясные черты и нежный, точеный и простодушный профиль Гритье.

Десять минут молчания прошло словно десять веков, пока его наконец не прервала Розье, обратившись к Полю:

– Что ж, так вот оно какое, ваше чудодейственное средство, вот уж мои похвалы-то снадобью вашему… Взгляните сами, как оно мне на пользу!

Казалось, она хотела оскорбить его, но пока еще не осмеливалась.

Он же, оставаясь бесстрастным и очень мягким, не удостоив ее строгого ответа, сказал только:

– Терпение, моя бедная мадам!

– Теперь только и остается, что говорить о терпении и о бедной мадам! – воскликнула Розье. – А надо-то исцелить ее.

– Думаю, что могу вам это обещать, – сказал он.

– Я-ду-маю-что-мо-гу… – упирая на каждый слог, передразнила его Розье. – Что за сладкую песнь вы мне тут поете, а!

– Мадам, – по-прежнему мягко отвечал Поль, – прошу у вас еще несколько минут терпения, и вы будете уже не так удручены, как сейчас. Хотите подтверждения?

– Да, – и Розье угрожающе качнула дрожащей головой.

– Тогда слушайте: сейчас трескучий мороз, и вы, уж конечно, сможете принести мне замороженной воды.

– Думаю, да, конечно, – сказала Сиска, – целый чан, где я полоскаю белье – он уже две ночи как стоит во дворе. Там наросло льда в три пальца толщиной. Это вам надо, мсье доктор?

– Да, – отвечал он, – и кусок побольше, с человеческую ладонь.

Сиска снова схватила свечу и галопом сбежала вниз по лестнице, производя одна столько шума, сколько не под силу было бы толпе женщин.

Розье умолкла, в смущении ожидая этого куска лада, посредством коего ей было обещано подтвердить возможность воскресения Гритье.

Поль, не глядя на нее, прислушивался к тому, как Сиска во дворе, стуча деревянными башмаками, колола в чане лед.

Она вернулась с куском, который просил Поль. Он положил его Гритье на лоб.

Это был небольшой кусок в несколько сантиметров высотой и шириной, с трещиной на острой вершине; в желтоватом свете свечей он заблестел во тьме, точно бриллиант, окруженный огненным мерцанием.

Розье, замыкаясь все более, хранила упорное молчание. Поль сказал ей:

– По мере того как на ваших глазах будет таять этот кусок льда, вы сможете сказать, что лоб вашей дочери снова полнится жизнью и теплом.

Розье не ответила и смотрела. Это продолжалось долго; ей понадобилось призвать на помощь всю свою силу воли, чтобы казаться такой спокойной, несмотря на отчаяние, уже готовое перерасти в ярость – так гневно искрились ее серые глаза и широко раздувались ноздри.

Поль, волнуясь так же, как Розье, затаив дыхание, смотрел на кусок льда, который больше не казался тающим и лежал как мраморный. Напряженные и огненные глаза старухи, казалось, застыли. Глядя на нее дрожащую, Поль опасался, что наступит кровоизлияние в мозг, так явно он видел, как от крови, волнами приливавшей к мозгу, багровеют глаза и щеки. Время от времени у нее на лице, казалось, мелькала надежда, и тогда жалкая улыбка кривила ее тонкие губы, но быстро исчезала при виде зрелища смерти. И еще ниже сгибалась ее старая тощая спина, и глубже прорезывались морщины на ее лбу, и она сжимала кулаки. Будь этот не таявший кусок льда живым существом, она бы своими руками раздавила и растолкла бы его вдребезги. Но на деле он неподвижно, поблескивая, лежал на лбу Гритье, мерцая при свече точно погребальный бриллиант, будто хладный дух в сердце камня говорил жизни: «Нет!» – а смерти: «Да!»

– Еще не тает, а доктор? – спросила Розье голосом, в котором больше не слышалось слез.

– Нет, – печально ответил тот.

На гордом и нежном лице Гритье по-прежнему играл в рембрандтовском сумраке свет горевших свечей, но мерцающий и зловещий кусок льда так и не таял.

Терпение Розье лопнуло. Свистнув сквозь зубы, она ухмыльнулась и заговорила, все больше срываясь на крик:

– Так я и знала, что он не растает! Даже и не думает таять! А не то это было бы колдовством, вот что!

Ее глаза вспыхнули ненавистью.

– Терпение! – отвечал Поль.

– Терпение! – повторила Розье, ухмыляясь еще злей. – Терпение! Он не тает. И не растает никогда. Вы такой же осел и мучитель, как и все. Стоит этим вальяжным господам, разговаривающим на латыни, облачиться в свои черные одежки, и можно подумать, будто весь Гент – их вотчина; а когда нужно вылечить бедного ребенка, который никогда и не болел-то ничем, тут у их науки сразу короток нос. Не смотри на меня своими глазами, будто они такие у тебя добрые, слишком ты молодой, чтоб быть врачом, и напрасно стараешься напуская на себя серьезный вид, всегда ты будешь только недалеким лицемером.

Потом, гнусаво передразнив Поля: «Я ее вылечу, мадам. Эта девушка не умерла»:

– …сам видишь теперь, что эта девушка умерла, wysneus¹1
  Самодовольный идиот (юж.-нидерл. ругательство). (Здесь и далее примеч. переводчика).


[Закрыть], вшивый знахарь, шарлатан, вот ты кто, самодовольный грамотей! Воскреси-ка вот ее, раз она не умерла. И надо же было ради такой ерунды в клочки порвать совсем новую юбку и испортить десять одеял, и вся эта вонючая стирка, которую я сейчас швырну тебе в рожу, тоже пошла прахом! Что, видишь теперь, как он тает, твой лед? Как моя старая туфля? – И, махнув ногой, она сбросила с нее туфлю на десять шагов от себя. – Что, тает твой лед? Не лучше куска дерева, а? Мошенник, вот ты кто, посмей только теперь потребовать у меня плату за услуги, уж я придумаю, какой монетой отплатить, стыдись, шарлатан!

Сказав это, она встала и, дрожа от ярости, пошла и подняла сброшенную туфлю. Потом села у постели.

Вдруг она резко выпрямилась, страшное содрогание прошло по всему ее телу, она простерла к Гритье любящие руки, глаза страшно расширились от пронзительной радости, рот раскрылся точно у обезумевшей!

– Тает, – сказала она, – лед тает!

И бросилась на колени, говоря:

– О! Простите, господин доктор.

Он заставил ее подняться, обняв с мягкой улыбкой.

Она хотела броситься на кровать, сорвать одеяла, но он остановил ее.

– Дайте природе и лекарству довершить свое дело, – сказал он.

Она взглянула на него, как смотрят на ангела, явившегося в экстатическом видении.

Сиска, до сих пор суровая и безмолвная, теперь и плакала и смеялась. Она подошла посмотреть на Гритье, бросилась на колени, возблагодарила Бога и Святую Деву, обняла Поля, кинулась ему на шею, увлекала его с собою в пляс, снова подходила к кровати, склоняясь над лицом Гритье, и в ее маленьких глазках ясно читалось давно таимое дружеское чувство, теперь изливавшееся безгранично.

Розье, все еще не пришедшая в себя, размахивала руками, сама не зная зачем. Она смеялась, но смех ее был ужаснее ее слез; казалось, что ее сердце, так долго подавлявшее чувства, расширившись, вот-вот разорвется в груди. И вот, так и стоя точно безумная, переполненная чувствами и со всем пылом:

– Лед тает! – говорила она торжествующе. – Вот, он смещается, смещается на лбу моей Гритье, девочки моей, он сползает. Сейчас он упадет на подушку, да, да, вот он упадет. Доктор, господин доктор, простите меня!

Доктор с сыновней заботливостью пытался успокоить ее.

– Вот видите ли, – говорила она, – не знаешь, чего и ждать, когда тут такое происходит. Я наговорила вам много грубых слов; больше не буду, и если мне следует уйти… да, только не сию минуту, – я послала бы за вами, чтоб вы прогнали эту противную, что с косой ходит. И она бы не посмела зайти. Вы сын мой, сокровище мое! Тает, лед-то тает. Вот стекает по ее щеке прямо на пол. Падает. Да вы добрый Господь Бог, господин доктор!

Потом она потихоньку подошла к дочери, и мягко приподняла ей головку, и обняла ее так нежно, точно та была стеклянной.

– Теплая! – воскликнула она. – Теплая!

Гритье мало-помалу пробуждалась; неуловимая улыбка, улыбка здоровья, обозначилась в уголках ее губ, полуоткрыв едва видную эмаль белых зубов.

Ее глаза раскрылись – большие темные глаза, еще угасшие, но уже блеснувшие нежностью.

Она осмотрелась вокруг, закашлялась и нетерпеливо сказала:

– Да я вся горю, снимите это.

Ногой она отбросила одеяла и осталась голой и прекрасной, как творение Тициана. Ее матовое тело с маленькими руками и ногами, ее изящные в еще отроческой округлости формы, казалось, отливали золотом при свечах, точно у белотелой Дианы, вдруг сошедшей в кузницу Вулкана.

Это было как молния; в следующую же секунду Розье снова набросила на тело дочери одеяло.

– Тебе не стыдно? – спросила она. – Люди здесь.

Потом она приникла к ней долгим объятием. Еще не совсем проснувшаяся Гритье отвечала на ее поцелуи.

– Еще, – говорила старая мать, – еще, дитя мое, еще!

Чтобы обнять ее за голову и прижаться к ней покрепче, Гритье пришлось высвободить руки из-под одеяла; и, вздрогнув, убрать их обратно.

– Кто же это, – спросила она, – положил меня совсем голую в эту шерсть?

– Она может говорить, – сказала Розье, – она может говорить!

– Я хочу встать, – сказала Гритье.

Старуха и плакала и смеялась, пожимала плечами и казалась слабоумной.

– Ах! Ты хочешь, – повторяла она. – Скажи еще раз «я хочу», тебе так идет говорить «я хочу».

– Я не хочу говорить «я хочу», – ответила Гритье. – Мама, оденьте же меня!

– Да, оденьте ее, – наконец вмешался доктор.

– Кто он, этот господин? – спросила Гритье, вся засмущавшись.

– Это врач. Он вырвал тебя из пасти могилы, – отвечала Розье.

– Слишком он красивый для врача, – сказала Гритье, очаровательно надув губки. – Зачем он уходит?

– Чтобы мы смогли тебя одеть, дитя мое.

– Ах! Да, но пусть возвращается побыстрее.

Поль вышел: «Бедное балованное дитя!» – задумчиво сказал он про себя, спускаясь по лестнице.

И он почувствовал, как странная и безумная мысль поднимается в нем, заполняя весь мозг: ему захотелось сразиться сразу с двумя десятками мужчин, победить всех и не убить никого, снова повидать свою покойную старушку-мать и броситься ей на шею, чтобы сказать ей, точно дитя: «Я люблю ее, мама, и я на ней женюсь, ведь тебе так этого хотелось». И он заплакал, вспомнив свой скорбный траур, и засмеялся от бесконечной нежности, от той непреодолимой любви, что целиком захватила его. Кот, оставшийся в одиночестве в нижнем зале кабачка, бродил туда-сюда, растерянно следя за бледным светом ночной лампадки, сменившей яркие свечи, шум и гам, царивший тут каждый вечер. Он прыгнул доктору на грудь и был встречен такой бурной и нежной лаской, что в ответ принялся царапаться и кусать руку того, кто был преисполнен такого воодушевления, что направил свои восторги совсем не по тому адресу.

IX

Снизу Полю было слышно, как в комнате, напевая и пританцовывая, семенит Розье. Минут через пять она спустилась вниз.

– Гритье хочет есть, – сказала она, – что ей можно дать поесть?

– Крепкий бульон, – ответил Поль.

– Господи Боже, – заохала Розье, – я только для нее и варю всегда бульон, но по воскресеньям.

– А какой-нибудь суп у вас есть?

Розье покраснела.

– Да, – сказала она, смущаясь, – но только уж больно постный. Его я сварила для себя самой.

– Несите ей какой уж есть, – отвечал доктор. – После этого дайте ей выпить стакан старого вина. У вас найдется? Да, но только по-настоящему старого и очищенного.

– Разумеется.

– Какое у вас вино?

– Бордо.

– Бордо подойдет.

Розье спустилась в погреб и, поднимаясь обратно, сказала дрожащим голосом:

– Возьмите, вот вино бордо, это вино от несостоятельного плательщика, сто бутылок было мне отдано в счет долга в тысячу франков. Попробуйте его. Вот штопор. Вам можно и выпить стаканчик. Ведь это вы ее исцелили.

И она принесла ему обещанный стаканчик. Он, лишь слегка омочив губы, передал стакан ей и попросил выпить за здоровье ее дитяти. Розье приняла, осушила, причмокнула языком, закрыла бутылку пробкой и молвила:

– Теперь пойду погрею суп для Гритье.

Поль следом за ней прошел в кухню и увидел, что она подбрасывает в огонь, чтобы разжечь его, только одну вязанку хвороста.

– Бросьте четыре связки, – сказал он, – у Гритье нет времени ждать.

– Четыре! – воскликнула Розье. – Да не хватит ли и трех?

И она подумала, что этот доктор, если ему требуется четыре вязанки хвороста, чтобы разжечь огонь, в один прекрасный день рискует умереть в нищете, на соломенной подстилке.

Тем не менее он почти приказал Розье.

Четыре вязанки хвороста были брошены в яркое пламя, оно быстро разгорелось, и суп, вылитый Розье в кастрюльку, закипел.

Розье поставила кастрюльку на блюдо рядом с початой бутылкой, положенной так, чтобы она не могла упасть, не то понадобится еще одна, и поднялась к постели дочери.

X

Спустя некоторое время доктор услышал, что его зовут наверх.

– Поднимайтесь, мсье, – говорила Розье, – поднимайтесь, моя дочь одета.

Он поднялся и увидел Гритье в постели, совсем одетую.

– Отчего же, – с излишней горячностью спросил он ее, – отчего вы не встали?

– Потому что мне лучше здесь, в постели.

– Достанет ли у вас сил подняться?

– Да, если я этого захочу.

– Почему же вы не хотите?

– Не хочу, и все.

– Что ж, ладно, – сказал он.

– Нет, вовсе и не ладно, – вмешалась Розье, – хотелось бы мне узнать, вы по какому такому праву взялись так ее мучить? Едва глаза открыла, а вы уж хотите, чтоб она встала. Оставайся в постели, Гритье, оставайся, ягненочек мой.

– Нет, я не хочу лежать в постели, я хочу пройтись.

Гритье соскочила с кровати.

– Мадемуазель, – сказал Поль, – сперва, если уж вы и вправду хотите, мы начнем наш променад прямо в комнате. Дайте мне руку.

Гритье послушалась.

Они вдвоем прошли несколько десятков шагов, и Поль решил, что она совсем неплохо ходит для воскресшей.

Мать следила за ними, сложив руки и говоря:

– Какая ж она сейчас красотка! Не утомляйся, деточка. Не слишком-то много ходи, малышка. Ха! Мсье, да какой же вы славный доктор!

Гритье попросила снова усадить ее, Поль, Розье и Сиска уселись рядом.

Лицо Розье, сиявшее с тех пор как пробудилась Гритье, внезапно исказилось; она опустила голову, искоса поглядев на Поля, сжала кулаки, скрипнула зубами, казалось, готовая рвать на себе волосы, и вышла со словами:

– Иисус Мария! Иисус Боже и Богородица! Зачем я пообещала такое дело?

Она вышла из комнаты.

Гритье поднялась и взяла Поля под правую руку. Прижавшись к нему всем телом, она спросила:

– Будь я вашей женой, вы подавали бы мне эту руку или другую?

– Вы знаете это лучше, чем я, – отвечал он.

– Дайте же мне другую…

– Извольте, м… мое дитя, – у него чуть было не вырвалось: «Маргерита».

– Ваше дитя? Я не дитя вам, мне скоро восемнадцать, я хочу, чтобы вы называли меня мадемуазель!

Сказав так, Гритье взглянула на Поля большими темными глазами, и Поль, ответив на взгляд, заметил, что эти глаза имели бархатистый оттенок, за которым таилось яркое пламя.

– Что вы на меня смотрите? – вдруг спросила Гритье.

– Не знаю, – отвечал доктор голосом чуть дрогнувшим, чуть печальным.

Гритье живо возразила ему:

– Вам следовало бы знать, ведь вы все на свете знаете. Что вы опустили голову? Зачем все еще на меня смотрите? Отвернитесь, у вас глаза противные. Что, вы на руку мою смотрите? Моя мать говорит, что она красивая. Правда ли?

– Да, слишком красивая.

– Почему слишком? Отчего вы печальны? Мне нравится, что вы печальны. Мне нравится, что вы меня разглядываете.

Он повиновался охотно.

– А знаете ли вы сами, – спросила она, – что и у вас очень красивые глаза и что вас, вас самого я очень люблю?

– И я вас! – воскликнул он, прижимая к себе Гритье и целуя ее.

Гритье ничуть не отстранилась от его объятий.

Такое отсутствие сопротивления его почти испугало.

– Знаешь ли ты, – молвил он совсем тихо, – что стыдно для взрослой девушки вроде тебя – давать молодому человеку себя целовать?

– Почему же нет, если мне это нравится?

– То, что тебе нравится, у тебя в первый раз? – спросил он, уже ревнуя к прошлому Гритье.

– Да, – ответила она.

– А если понравится тебе другой мужчина, ты тоже позволишь ему себя целовать?

– Конечно.

– А если кто-нибудь зайдет вот сейчас или завтра?..

– Молчите! – перебила она сердито и властно.