Текст книги "Филип и другие"
Автор книги: Сэйс Нотебоом
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)
5
Все, кто прошли контроль и получили штамп Krusaa, могли видеть, как я остановился справа от дороги, у кустов, и сказал ей:
– Привет, я искал тебяповсюду.
***
На ней были теперь бархатная куртка, узкие вельветовые брюки и изящные туфельки с тесемками, на босу ногу.
– Тебе не холодно? – спросил я – Босиком? Осень уже…
– Да, – сказала она. – Мы купим чулки в Копенгагене.
– Может быть, и раньше, если не найдем попутки до Копенгагена. Возьми пока мои носки.
Так она и сделала, тем более что у меня размер ноги оказался ненамного больше; а потом мы вышли на дорогу вместе, она – держа два плоских чемоданчика в левой руке, ручки она связала веревкой, чтобы было удобнее нести, и вскинув на правое плечо сумку с едой и одеждой.
Первая попутка довезла нас до Аабенраа, там мы купили ей чулки и игральные карты, в одном из кафе.
– Я еду до Хадерслев, – сказал водитель следующей попутки, но в конце концов довез нас до Копенгагена, мы так и не поняли почему: он с нами не разговаривал. Он подобрал нас в полдень, а высадил на окраине Копенгагена уже ночью.
Так как он молчал, мы тоже не сказали друг другу ни слова, только на переправе, когда он оставил нас одних, она поговорила со мной. Мы стояли на корме и смотрели на след, оставляемый паромом на воде, и на огни, которые начали зажигаться в Найборге, потому что наступил вечер.
– Чем ты любишь заниматься? – спросила она.
– Я люблю читать, и рассматривать картинки, и ехать в автобусе, вечером или ночью, мы устраивали такие праздники с дядюшкой Александром.
– А что еще?
– Сидеть у воды, бродить под дождем и иногда целовать кого-нибудь. А ты?
Она подумала немного, а потом сказала:
– Петь на улице, или сидеть на тротуаре и разговаривать сама с собой, или плакать, потому что начинается дождь, но это не всегда удается, ты не можешь сидеть на тротуаре и говорить сам с собой, потому что люди подумают, что ты сбрендил, и тебе придется убраться оттуда.
– А чем еще ты любишь заниматься?
– Думать о том, что я похожа на свою бабушку.
«Что же у тебя за бабушка?» – подумал я, но она ответила раньше, чем я спросил:
– Она иногда кажется странной даже мне, жизнь сделала ее такой, что ей трудно общаться с детьми.
«У тебя вообще не было бабушки, – подумал я, – это неправда, потому что не похоже на то, о чем говорил Мавентер.
– Она была уже старая, но держалась прямо и иногда сердилась на нас, детей. А мы удивлялись. Меня это огорчало, потому что все осуждали ее стиль жизни. Никто не понимал, что управляет ею дикарское сердце, которое знает, что она вот-вот умрет. Я думаю, ей было особенно плохо в ноябре. Она рассказывала мне, что у нее совсем отказали ноги, они все в шрамах от корней, хвои и пеньков в лесу, где она гуляет часами, всегда одна, с серпом в руке. Я однажды пошла за ней. Она была как лесной зверь, дикий зверь, который ищет место, чтобы умереть в одиночестве.
Я подумал, но без большой уверенности, что, может быть, эту картинку она, предчувствуя собственную старость, нарисовала в воображении.
Вода пенилась под нами, и мы следили за игрой луны, которая пыталась поймать в свой луч паром; а позже, ночью, в городе началась уже наша игра – из-за того, что было слишком поздно, мы не стали ложиться спать. Мы сели на трамвай, чтобы доехать до порта, место называлось Найхавн.
– Смотри, лодка, – сказала она; мы сложили вещи на набережной и спустились в нее.
– Как тебя зовут? – спросил я, хотя отлично знал, что ее зовут Марсель; этот тип, Мавентер, сказал мне.
– Ты сам должен дать мне имя, – сказала она и повернулась ко мне так резко, что лодка качнулся на воде, и странно строгим показалось мне ее лицо, словно выточенное из старой слоновой кости.
– Ты так близко от меня, – прошептал я, – можно я возьму в руки твое лицо?
Так как она не ответила, я взял ее лицо в руки, и оно легло в них точно, словно изгиб высоких скул был подогнан под мои ладони…
– Теперь закрой глаза, – сказал я, – закрой глаза. – Чтобы поцеловать ее в веки, вздрагивавшие над закрытыми глазами, сиреневые, как растущие по краям болот на юге цветы, название которых я забыл.
– Я назову тебя Победительница, – сказал я, и отпустил ее осторожно, боясь, чтобы мои руки не причинили ей боль, но она вдруг рассмеялась, ее лицо стало очаровательным, свет играл на ее зубах и тонул в глазах, ставших вдруг огромными и еще более загадочными.
– Что ты прячешь в своих чемоданчиках? – спросил я и подумал, что она может не захотеть ответить, потому что даже своего имени она мне не назвала, но она распустила веревку, которая связывала чемоданы, и откинула крышки.
– Это моя свита. Я собираюсь завести себе двор.
И тогда она станет принцессой.
Это был маленький граммофон с пластинками.
– И это тоже моя свита, – добавила она, указав на книжку, лежавшую сверху. – Позвать их?
«Да», – подумал я и сказал:
– Позови их.
– Но тогда ты должен позвать свою свиту.
У меня нет свиты, хотел я ответить, но вспомнил о том, что рассказал мне Мавентер, и сказал:
– Думаю, я тоже смогу их позвать, думаю, что да.
– У тебя ведь есть книжка?
– Да, – сказал я, надеясь, что, хотя большинство людей находит странным, когда кто-то читает стихи, она, может быть, не будет над этим смеяться; и я протянул ей маленькую книжечку, в которую переписывал понравившиеся мне стихи и которую всегда носил с собой.
– Прекрасно, – кивнула она, – в точности, как моя, высочайшей пробы, un très noble cortège. У тебя есть расческа?
Я дал ей свою расческу, она причесалась, привела в порядок одежду и велела мне сделать то же самое.
– Почему? – спросил я; она не ответила, но спросила, где мы находимся.
– В лодке, – ответил я, – в Найхавне, в Копенгагене.
– Да, – сказала она, словно считала это невероятно важным. – Мы привели в порядок волосы, теперь, я думаю, мы можем начать. – И она поставила пластинку, Cortège из «Сонаты» Доминико Скарлатти, и тотчас со стороны Хавнгаде показались три удивительных лодки, украшенные астрами и зеленью; в первой, раскрашенной в осенние цвета, сидел совершенно неподвижный камерный оркестр – чуть колыхались в воздухе серебяные нити париков и края жабо, в остальном же они сидели как нарисованные, пока клавесин исполнял Cortège.
– Это сам Скарлатти, – шепнула она, и я вспомнил, что этот композитор был как-то раз с визитом в доме дядюшки Александра и я был представлен ему, хотя его самого так и не увидел.
– Там и другие есть? – спросил я, но там были только те композиторы, чьи пластинки у нее были.
– Тот, с рыжими волосами, сзади – Вивальди, – показала она, и я заметил, что она чуть покраснела, а он словно поклонился, когда она ткнула в него пальцем.
Лодки проплыли мимо нас.
– Если заглянешь в свою книжечку, узнаешь их, – сказала она. – Погляди-ка! – И она положила книжечку себе на колени. Я видел людей в лодке, они тихонько переговаривались; некоторые были одеты в костюмы минувших эпох и совершенно не помнили о том, что давно состарились и ушли; впрочем, печать старообразности лежала на их лицах.
– Вон Поль Элюар. – Она толкнула меня, и я увидел и прошептал:
– Зачем он здесь?
Она ткнула пальцем в книжечку, и, пока ветер не перевернул страницу, я успел прочесть строки:
Avec tex yeux, je change comme avec les lunes.
и
Он пожал нам руки, присел рядом и заговорил с нами – и еще не наступил вечер, а я успел поговорить со многими и представил ей людей из моей свиты, таких, как Каммингс, [52]52
Е.Е. Каммингс(1894–1962) – американский поэт.
[Закрыть]потому что он написал:
заканчивалось это стихотворение так:
Да, там было множество имен, от моего Бесьера из Испании, «yo de ternura guardo un tresoro», [55]55
Изнывая от нежности, я охраняю свой клад (исп.).
[Закрыть]и до ее «mas non sai quoras la veyrai, car trop son notras terras lonh». [56]56
Не знаю, когда ее увижу, земля наша так велика… – Строка из песни Джауфре Рюдела (1125–1148), правителя Блайи, который влюбился в графиню Трипольскую, сочинил шесть песен, обращенных к ней, и умер, достигнув Триполи, у нее на руках.
[Закрыть]С человеком, который это написал, она говорила на языке той деревни, где я жил в гостинице «У Сильвестра», и по одежде было понятно, что это трубадур. То был Джауфре Рюдел, и с ним – Арнаут Даниэль [57]57
Арнаут Даниэль(1180–1203?) – дворянин, родился в Перигорде, песни посвящал некой гасконской даме. Данте, обессмертивший его имя в «Божественной комедии», назвал Даниэля «главой трубадуров».
[Закрыть]и Бернарт де Вентадур. [58]58
Бернарт де Вентадур(вторая половина XII в.) – сын пекаря в замке Вентадур, подвергся заключению в замковой тюрьме за любовь к молодой жене своего сеньора и покровителя.
[Закрыть]
Это была волшебная ночь, город затих у нас за спиной, а когда оркестр замолкал, вступали люди с лодок, подковой расположившихся на воде вокруг нашей маленькой лодочки, и на фоне тихой музыки звучали слова Ханса Лодайзена: [59]59
Ханс Лодайзен(1924–1950) – нидерландский поэт, знаковая фигура для поколения Нотебоома.
[Закрыть]
…живу посторонним в чужом доме,
мы видимся лишь иногда с тобою,
а сплю я один в пустой постели,
но мы вместе навеки на самом деле.
А после появился сам Пал ван Остайен [60]60
Пал ван Остайен(1896–1928) – известный голландский поэт.
[Закрыть]со своим Арлекином в костюме, зеленом, как вода, и Коломбиной в поношенном розовом платье, в котором она танцевала польку.
Они провели с нами всю ночь, составляя двор в Найхавне, а когда настало утро и город начал пробуждаться, лодки уплыли прочь, а мы пошли вдоль воды назад, к людям.
И все-таки прежде, чем я сказал, что люблю ее, прошла целая неделя, и я видел, как ведет она себя под дождем и солнцем, принесенными разными морскими ветрами, и как она тихонько говорит со мною, когда нам не спится в холодные предрассветные часы. По ночам, на дорогах Швеции, в жарко натопленной кабине, она засыпала на моем плече, и мы знали друг о друге все, потому что подходили друг другу; мы вместе покинули Эльсинор, оставив за спиною замок Гамлета, мы ночевали в лесах возле Фарнамейра, где ночи таинственны, как в древности, и прятались от гнева Локи среди причудливых, зловещих теней.
Так что я сказал ей об этом только в Стокгольме, и – кто знает? – может быть, я и тогда этого не сделал бы, если бы не дождь, – потому что я не думал, что она должна принадлежать мне. Но шел дождь, и мы, как всегда, от него прятались, мы лежали под мостом Кунгсброн, в нише, на краю берега.
Машины проезжали у нас над головами, и я сказал «je t'aim», а она открыла глаза – она ощупала мое лицо, все целиком, прежде чем ответила – и ответ был – «bien sûr». [61]61
Конечно (фр.).
[Закрыть]
Потом мы лежали долго, очень долго, прежде чем она заговорила:
– Ты знаешь, что я должна буду уйти?
– Нет, – сказал я, – я этого не знал. – Я знал, что проиграю эту игру, потому что я любил ее, потому что мы подходили друг другу, как две сжатые ладони, а она собралась уйти.
– Ты знаешь, – спросила она, – что жизнь чудесная штука? – И прежде, чем я успел ответить, она заговорила снова: – Ты должен продолжать поиски самых малых истин и привязываться к людям и к местам, но прежде всего ты должен находить мир чудесным, потому что так было с тобой всегда. Я тоже такая, хотя не совсем понимаю, кто я, и совсем не понимаю, зачем я здесь. Может быть – чтобы удивляться, глядеть на людей и видеть, что жизнь для них – единственное утешение. Только я думаю, что увидеть это можно, лишь если веришь, что мир этот – худший из всех, безнадежный и печальный, – движется к своему концу. Вот почему он вызывает в тебе нежность, и радость, и ожидание невероятных чудес.
Она замолчала, и я чуть приподнял ее, чтобы уложить на свою согнутую в локте руку. Дождь все шел, занавешивая нишу, как ветки деревьев занавешивают окно, и я думал, что чудо мира, населенного людьми, начнется сызнова, что она не совсем права, что, как сказал дядюшка Александр, «рай совсем близко, стоит только руку протянуть». Я видел, что и мы – удивительные существа, вызывающие нежность, потому что мы хрупки, мы – растерявшиеся боги-неудачники. Но мы всегда можем притвориться и сыграть во что угодно.
Было странно пытаться запомнить ее навсегда, странно потому, что я еще никогда этого не делал. Я запоминал все: лицо, которого иногда касался пальцами, словно творил его заново своими руками; то, что она сказала или не сказала, и как она всякий раз приготовлялась к тому, чтобы представить свой двор: причесывалась, подводила губы карандашиком. Она делала это серьезно, как ребенок, играющий во взрослые вещи. И последний штрих церемонии: я смачивал нежную кожу у нее за ушами духами фирмы «Карвен».
***
Назавтра мы сидели под могучими дубами, глядя, как корабли входят в Балтийской море и покидают его, и вороны кружили над нами, громко оповещая о приближении зимы, потому что вокруг нас зазвучала осень, и особенно громко – позже, когда мы двинулись вдоль побережья к северу.
***
Теперь я должен был еще и потерять ее. В тот штормовой вечер.
Мы пересекли Лапландию с юга на север и прошли вдоль берега Норвегии до Северного фьорда. Скалы фьорда напоминали могучих зверей, вопящих и бранящихся со штормом, нам слышен был бешеный рев воды. Дождь лил как из ведра, и, поддерживая друг друга, мы добрались до хижины, которая стояла у дороги.
Я зажег фонарь и увидел, что она смотрит на меня, и, может быть, впервые разглядел ее глаза цвета кровавой яшмы.
Она смотрела на меня жалобно, как тогда, когда заболела немного, на севере, у Абиско.
«Ты заболела, – спросил я ее тогда, – или тебе просто грустно?»
Но она засмеялась и ответила: «О, mais tu sais que les filles ont des ennuis chaque mois». [62]62
Ты же знаешь, девушкам каждый месяц нездоровится (фр.).
[Закрыть]
Теперь же она сказала:
– Нам обоим грустно.
– Да, – ответил я, – потому что ты собираешься уйти.
Мы стояли друг против друга, и вдруг она подошла ко мне, и я обнял ее, уложил рядом с собой и поцеловал. Я обнимал ее крепко, словно пытался не дать уйти, удержать, потому что знал, что она уйдет; я искал ее повсюду, и нашел, и понял, что она принадлежит мне, но все-таки она уйдет, одна.
Она гладила меня по спине, пока я обнимал ее и касался губами ее волос.
Наверное, мы лежали так долго, я пытался удержать ее, она – уйти.
– Мне пора, – шепнула она наконец, – мне надо идти.
– Нет, – сказал я. – Нельзя, там дождь, ты заболеешь.
– Ты ведь знаешь, что я ухожу, что я должна быть одна, я не могу остаться с тобой и не смогу жить ни с кем.
– Со мной сможешь, со мной ты сможешь жить. Со мной ты всегда сможешь играть, разве нет? Я все для тебя замечательно устрою, мы ведь так хорошо играли, все время пока были вместе.
– Я знаю. – Она крепко взяла меня за руку. – Ты – единственный, с кем я могла бы жить, – но я не хочу этого, я хочу остаться одна, и ты это знаешь.
Да, подумал я, я знаю это.
– Ты вернешься когда-нибудь? – спросил я, но она ответила, что не вернется.
И я отпустил ее.
И заплакал.
– Там дождь, – сказал я, – дождь. – Но она больше ничего не сказала, только обняла меня за шею, притянула к себе и поцеловала в губы долгим поцелуем, а потом вышла, и, вцепившись руками в дверь, я смотрел, как она уходила. Когда луна, пробиваясь меж облаками, освещала ее, она казалась девушкой, спустившейся с луны и возвращающейся назад, домой.
Я глядел ей вслед и кричал:
– Ты должна вернуться, вернись, ничего нового не будет, везде все одинаковое, – кричал до тех пор, пока не мог уже различить ее силуэт, пока не остался совсем один.
Не помню, сколько времени прошло после этого, прежде чем я возвратился к дядюшке Александру.
– Это ты, Филип? – спросил он, когда я вошел в сад.
– Я, дядя.
– Ты принес с собой что-нибудь для меня?
– Нет, дядя, – ответил я. – Для тебя я ничего не принес.
