Текст книги "Загадка"

Автор книги: Серж Резвани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

18

– Что вы думаете о нашем литературоведе? – спрашивает Следователь у Поэта-Криминолога по пути к порту.

– Он вас тоже беспокоит? Довольно странный тип. То, как он рассказывал о Лоте Най, меня озадачило. А его недомолвки по поводу Франца, о котором он так ничего и не рассказал, вызывают у меня подозрения.

– Да? Какие подозрения?

– Боюсь, что это доставляет ему удовольствие.

– Не понимаю. О каком удовольствии вы говорите?

– О том, которое испытываешь, когда берешь власть в свои руки. Поскольку мы слушаем его, ловя каждое слово, то он начинает этим пользоваться. Он постоянно играет на нашем любопытстве. Кроме того, я уверен, что у него есть своя теория. И ему доставляет удовольствие держать нас все время в напряжении. Например, то, что он ничего не рассказывает о Франце, кажется немного…

– Вот именно.

– И он ничего не рассказывает о Розе и Курте.

– Я тоже это заметил!

– И вы ничего ему не сказали?

– Я хотел посмотреть, что будет дальше.

– Но дальше ничего не произошло.

– Да, вы правы.

– Он словно специально хранит молчание, как в случае с Францем и другими, чтобы затем выдать что-то неожиданное. И я начинаю подозревать, что он метит в детей Найя, которые якобы решили покончить раз и навсегда со всей своей семьей… и с собой тоже.

– Но какой у них был мотив?

– Вы прекрасно знаете, что в криминологии никогда не нужно искать мотив. Кто-то кого-то убивает. И только после этого раскрывают причину убийства. В случае с самоубийствами все намного сложнее. Некоторые выжившие самоубийцы на вопрос «Зачем вы это сделали?» не могут ответить ничего вразумительного или указывают на заведомо ложную причину. Давайте присядем на скамейку, чтобы полюбоваться морем. Я хочу признаться в ужасной вещи, которая без конца меня мучит: единственное убийство, которое я понимаю…

– Прошу вас, не продолжайте. Я уже давно чувствую, что за вашим якобы хорошим настроением скрывается глубокое отчаяние.

– Я на пределе, – признается Поэт-Криминолог, не сводя глаз с водной поверхности. – Моя жена демонстрирует такое спокойствие, что мне кажется, будто она ждет от меня какой-то бури… убийства, чтобы всё это наконец-то закончилось. Мы ничего не можем поделать! Мы ничего не говорим. Сейчас я пойду домой. Знаете ли вы, что происходит у меня, у нас… у них, если говорить, глядя со стороны. Сколько лет я мучусь вопросом: неужели все это происходит с нами, со мной? Что такого мы сделали, за что нам послано подобное наказание? Он хнычет целыми днями и прижимает к груди старый тапок. Я знаю, что это не слишком эстетично – старый тапок. Мы пытались дать ему плюшевую зверюшку, но он плакал и плакал, и мы отдали ему тапок. «В тот день, когда ваш ребенок не захочет больше играть со своей игрушкой, в тот день, когда она станет ему безразлична, – сказал врач, – это значит, что он…» О, простите! Не нужно слов, давайте просто смотреть на море. Какой хаос в нем творится! Загадки повсюду! Найду ли я в себе смелость? Одно сплошное страдание, а какие ужасные страдания нам еще предстоит пережить, и как найти смелость? Вот целый субконтинент, который находится вне поля зрения криминологии. Ни преступления, ни убийства. Иногда я мечтаю уснуть его сном – тихо, безболезненно. Кого будет волновать исчезновение троих человек? Уйти мирно, тихо, без шума – понимаете? Но как? Видите ли – нет, не говорите ничего! – видите ли, если бы не это расследование, которое меня отвлекает и даже забавляет, может быть, мы – я, мои жена и ребенок – уже бы тихо ушли. Но есть такая вещь, как любопытство. Любопытство держит меня. Загадка держит меня. Наверное, вы думаете: нет никакой связи между старым тапком и загадкой «Урана». Так вот, вы ошибаетесь! Пока есть надежда узнать – что, как и почему? – я буду здесь, рядом с вами, упиваясь рассказами Литературоведа. Да, любопытство! Как у того султана, чье любопытство разжигали сказками каждую ночь. Может, и нас перед лицом хаоса поддерживают сказки?

– В том состоянии, в котором вы находитесь, я не советую вам возвращаться домой прямо сейчас. Вернитесь лучше к Литературоведу и попросите продолжить чтение рукописей детей Найя. И пусть не увиливает! Это мой приказ.

– Я позволил себе смелость снова зайти к вам, – говорит Поэт-Криминолог, входя в комнату. – Когда мы спускались к порту, наш друг Следователь сказал, что очень обеспокоен тем, с каким хладнокровием вы в буквальном смысле расшифровываете рукописи. «Я не против, чтобы он изучал их с целью написать в будущем опровержение к собственному исследованию, но только в будущем, а не сейчас! В будущем! А сейчас он должен думать о том, как разгадать эту загадку!» Как поэт я с ним не согласен, поскольку считаю, что тайна вовсе не обязательно должна быть раскрыта, но как криминолог я выступаю в роли его глашатая. «Я нахожу абсурдной и просто глупой историю Сфинкса, удовольствовавшегося ответом Эдипа, – сказал я ему. – Эдип хранил молчание, и поэтому Сфинкс его пощадил. Идиотский ответ, который ему приписывают, – это всего лишь выдумка какого-то писаки, вообразившего, что таким образом Эдип проявил свое остроумие, хотя я считаю загадку о трех возрастах мужчины совершенно дурацкой». Я не утомил вас своими парадоксами? Я их просто обожаю, а что касается загадки «Урана», то, клянусь, мы ее разрешим, хотя как поэту мне этого не хотелось бы. И поэтому я вас умоляю не торопиться. Вспомните о султане, вспомните мою сбивчивую исповедь и поймите, что каждое ваше слово по поводу семейства Найев отвлекает меня, помогает держаться, держать себя в руках. Я вам еще не говорил, но он теперь целыми сутками прижимает к груди старый тапок! Хнычет и плачет, если мы хотим его отнять. Если бы он так не цеплялся за этот старый тапок, я бы решил, что он уже ничего не понимает. Каждое ваше слово по поводу Найев необходимо мне так же, как ему старый тапок. Что бы мы делали без этих старых тапок, которыми являются слова? Только не просите меня, чтобы я успокоился. Я спокоен! Спокоен! Посмотрите! Я само спокойствие! Очень-очень спокоен! Более спокоен, чем само море! Успокойте меня, скажите, что не сердитесь за мою выходку. Еще минуту – и я ретируюсь. Меня ждут. Меня очень ждут.

– Но вы мне нисколько не мешаете, – успокаивает его Литературовед. – Наоборот, я очень…

– Нет! Я ни за что не поверю, что вы рады видеть меня через пять минут после того, как мы расстались!

– Видите этот блокнот? – спрашивает Литературовед. – Здесь собраны мои первые заметки по поводу всех этих рукописей. Когда я их перечитываю, то говорю себе: «Ты не можешь оставаться с этим наедине! Ты должен об этом с кем-то поговорить, иначе эта словесная масса раздавит тебя и ты сойдешь с ума». И я очень пожалел, что попросил вас оставить меня одного, напротив, я должен был вас задержать.

– Вы говорите это из вежливости.

– Никогда не произносите в моем присутствии этого слова! Что все мы делаем? Ищем поддержки у других, чтобы выжить. Нет ничего более эгоистичного, чем считать себя самым необходимым. Что касается загадки «Урана», то я теперь задаюсь вопросом, а не произошло ли там какое-нибудь несчастье? Вдруг один из Найев случайно упал за борт, а все остальные бросились в воду, чтобы его спасти?

– Но это же не китайцы.

– Вы имеете в виду дурацкий случай, произошедший на озере под Пекином, когда ради спасения конькобежца, провалившегося в трещину на льду…

– Вот именно! Сотни конькобежцев в едином порыве бросились его спасать, и под весом их тел ледяная поверхность окончательно треснула. В то время подобная солидарность вызвала восхищение во всем мире. Хотя хорошо известно, что независимо от причины любое скопление народа обязательно приводит к трагедии.

– «Только бесчеловечный может быть справедливым», – возмущался один молодой поэт. И как не вспомнить циничные слова Зорна: «Бесчеловечность свойственна человеку; так оставим гуманность собакам!» Вот вершина разочарования!

– Полностью с вами согласен! Чистый гуманизм – это потеря чувства самосохранения. Разве появилась бы такая наука о человеке, как криминология, если бы мы не были необузданными животными, способными вопреки всем законам природы уничтожать себе подобных? Работая криминологом, не перестаешь удивляться. Почему? Этот вопрос криминолог задает себе, сталкиваясь с «изысканным» преступлением – оригинальным преступлением. Я не имею в виду эти бойни, коими являются настоящие и будущие войны. Я говорю о человеке, который смотрится в зеркало и целится себе в лоб. А иногда бывают случаи, не подлежащие никакой квалификации: человек должен сделать человеческий выбор. Скажите, можно ли убить того, кого любишь, из сострадания?

– Как вы думаете, мог ли я попасть под влияние Густава Зорна? Этот отвратительный тип очень сильно меня озадачил. Я так и вижу его ухмылку, так и слышу его голос, когда при мне произносят слова искупление, любовь, сочувствие. У Зорна не было чувства меры. И все, с кем он встречался, попадали под его влияние. Насколько ужасно должен был звучать его смех, когда все семейство Найев находилось в замкнутом пространстве, на своей яхте в море!

– Вы считаете, что в этом замкнутом пространстве Зорн мог вызвать в их мыслях смятение?

– Посмотрите на меня, посмотрите, какое смятение он вызвал в моих мыслях – и это длится до сих пор! Этика? Эстетика? Имеют ли они хоть какое-то значение? Я больше не знаю, как пользоваться этими словами. «Остерегайтесь Зорна, – предупредил меня Карл Най. – Это посредственный актер, и как актер – опасный человек в жизни. В жизни он играет весьма искусно, зато на сцене переигрывает. Он отвратителен! Остерегайтесь театра, который он ежедневно устраивает, и помните, что как актер-неудачник он очень обидчив. На сцене он отвратителен. В жизни он притягателен. Его считают красивым. Но меня его присутствие выводит из равновесия». Уже в самом начале нашего знакомства Карл Най предостерег меня по поводу Зорна. Помню, как мы шли с ним по пляжу и каждый раз, когда он произносил имя Зорна, то рисовал на песке какие-то знаки. Позднее он объяснил: «Видите эти скрещенные линии и этот круг? Они не только предохраняют меня от опасности, но и позволяют воздействовать на расстоянии на того, кого я выберу». Внезапно он посмотрел мне в лицо: «Вы действительно собираетесь встретиться со всеми?» – «Мое исследование к этому обязывает. Только после этого я смогу начать писать». – «И вы хотите познакомиться с Зорном?» – «Если это возможно». – «Тогда берегитесь. Это человек-разрушитель. Я также советую вам остерегаться Юлия. Не слишком доверяйте его пьяным россказням. Не верьте ничему!» – «Не беспокойтесь, – ответил я. – Я не буду верить ничему, но буду записывать всё».

– Великолепный ответ!

– Я еще добавил: «Человек слушает, исследователь записывает». В другой раз он сказал: «Надеюсь, что вы честный литературовед, который прочитал все мои книги». – «Конечно», – ответил я, хотя это было ложью. «И все книги Юлия?» – «Разумеется». – «И все книги Курта, Розы и Франца?» – «Все». – «Так, и вы решили, что все эти книги заслуживают того, чтобы о них говорили, заслуживают исследования, которое вы предпринимаете?» – «Да, – ответил я, – все сочинения Найев совпадают друг с другом, дополняют друг друга, противоречат друг другу и даже сражаются. А в итоге показывают истинное лицо каждого из вас». – «Неужели?» – воскликнул старик Най. – «Если бы из всех Найев только вы были писателем, то многие стороны остались бы в тени, неисследованными, недоступными пониманию. Но то, что замалчиваете вы, я нахожу у Юлия, то, что замалчивает Юлий, я нахожу у Курта, Розы или Франца. Для меня ваши книги образуют одно созвездие, где все звезды движутся вместе. Это целая армия слов, дополняющих друг друга и противоречащих друг другу». Вот что я сказал Карлу Найю, прекрасно осознавая, что ему это не понравится. «Все яйца в одной корзине! – возмутился он. – Но я совсем не желаю быть в одной корзине с моей семьей! Мне отвратительна даже сама идея о литературной семье, в которой все, сами того не ведая, пишут одну книгу, что отдает борхесианством! И что же эта за книга? Что за созвездие?»

– Подождите! Вы хотите сказать, что книги, написанные каждым из членов семьи, образуют все вместе одну-единственную книгу?

– Если это и не одна книга, то это сложное, разоблачающее и местами безжалостное чтиво. Кроме того, рукописи, которые вы мне дали, утвердили меня в мысли, что, как я интуитивно и предполагал, это действительно литературное созвездие. Существуют черные светила, затмевающие солнце. Любой научный подход к изучению какого-то феномена должен учитывать совокупность всех феноменов. Насколько возможно, нам нужно избегать дробления на части. То же касается и литературы. Чтобы прийти к общему определению, следует исходить из разрозненных фактов. Поэтому, исследуя различные явления, можно создать множество интегральных уравнений, отличающихся друг от друга только заданными значениями интеграционных констант.

– А, понимаю, – прерывает его Поэт-Криминолог. – Затем следует удалить константы путем дифференцирования и таким образом найти единственное решение.

– Совершенно верно. Но, к сожалению, в жизни нет единственного решения или возможного глобального видения, поскольку наш ум нуждается в том, чтобы задействовать все данные и уже из них создать логичное целое, единственную систему. В этом и заключалась цель моего исследования творчества Найев. Конечно, на практике нельзя придумать единственную систему, охватывающую все современные литературные явления, и я, зная, насколько спорны мои методы исследования, пытаюсь не обращать на это внимания, чтобы избежать умственного бездействия, и надеюсь, что в моей будущей книге, опровергающей первую, соединятся все взаимодействия. То, что я уже нашел в этих рукописях, аннулирует мою первую работу, но в то же время меня возбуждают открывающиеся перспективы. В своей первой книге я выступал на стороне Юлия и зачастую незаслуженно обвинял Карла.

– Постойте, ваша книга появилась еще при жизни тех, чьи произведения и мотивы, которые неразрывно связывали их друг с другом, вы анализировали. И какой же была их реакция?

– О, почти одинаковой.

– Они прочитали вашу работу?

– Думаю, да.

– И одобрили ее?

– Нет. Все были разочарованы. Во всяком случае, я так думаю, поскольку не получил от них ни одного отзыва.

– Всеобщее молчание?

– Вот именно.

– И даже Юлий никак не отреагировал?

– Даже Юлий. Впрочем, ничего другого я и не ждал.

– Вы хотите сказать, что даже Юлий был о себе более высокого мнения?

– Да, видимо, так. Наверное, он не смог смириться с тем, как я провел параллели между ним и Карлом. Я показал не то, что лежало на поверхности, а обрисовал скрытые стороны этих двух разных и в то же время близких людей.

– Еще одна история об антагонистах?

– Еще чего! В литературе подобных историй и так полно! Это невыносимо тяжкое наследство досталось нам из девятнадцатого века. Антагонисты. Видимое и скрытое! Нет, в своей книге я не изображал Юлия антагонистом Карла. Это был бы слишком ожидаемый ход. С одной стороны – «буржуа», с другой – «художник», с одной стороны – обычная сильная личность, со средними умственными способностями, с другой – страдающий человек, раздираемый противоречиями, интеллектуал, слишком умный. Как было бы удобно присовокупить к этой раздвоенности еще и их антагонизм, показать, что именно из-за раздвоенности их отношения стали натянутыми, двусмысленными, что их раздирали противоречивые чувства. Нет, я избежал этой ловушки! По моему мнению, история двух братьев Найев – это история третьего, их брата Арно. В некотором роде они превратились в него и перестали существовать. Эту тему я развил в своей книге. Когда мертвый не может умереть, когда ему не дают умереть, когда испытывают стыд за то, что живут, то эти люди, испытывающие стыд, не вполне живы. Юлий всю жизнь был живым мертвецом, да и Карл не мог жить, не чувствуя за спиной призрака своего брата. А затем это распространилось на следующее поколение. Даже отказ от отцовства Карла Найя может служить симптомом этого несуществования. Точно так же отрицание жизни Юлием и его желание, чтобы дети не воспринимали Карла как отца, объясняется этим смертельным грузом, давившим на него всю жизнь.

– Вы действительно так думаете? И думаете ли вы так до сих пор?

– Хороший вопрос! Признаюсь: очень скоро мое исследование завершилось само по себе. Семейство Найев превратилось в материю, в какую-то вязкую глину, из которой не я лепил, что хотел, а мое исследование делало всё, что хотело. В моей книге они все оторвались от реальности.

– То есть, описав, вы их уничтожили?

– Вот именно! Я не собирался говорить вам об этом сейчас, но то, что я обнаруживаю в различных бумагах, приводит меня в замешательство. Может, моя книга спровоцировала драму на борту «Урана»? Вот что не дает мне покоя. Тексты Юлия, написанные в зеркальном отражении, безусловно, появились в результате того, что я написал в диссертации. Они раскрывают то, что Юлий никогда не решился бы изобличить. Тут есть такие невероятные признания, которые тот, кто хотел выговориться, мог сделать только с помощью зашифрованного письма. У Карла смесь изречений и идеограмм тоже указывает на то, что он перестал доверять словам. После выхода моей книги изменился и тон в дневниках Лоты. И то же самое у Розы и Курта… и даже у Франца. Просмотрев некоторые заметки… я не могу еще этого утверждать, но мне кажется, что они…

– Перестали писать, как раньше. Может, вы их разбудили?

19

– Несмотря на поздний час, я рад, что застал вас обоих, – говорит Следователь, входя в номер.

– Ну наконец вы до нас добрались, а то я уже начал волноваться. Итак, что слышно? – спрашивает Поэт-Криминолог.

– Я только что был у вас дома и попытался успокоить вашу жену: «Наше расследование продвигается быстрее, чем мы думали, но нам, вероятно, придется задержаться и поработать ночью».

– И что она ответила?

– Не беспокойтесь, она все правильно восприняла.

– Он хныкал или спал?

– Он заснул на ковре, прижав щеку к старому тапку. Итак, что у нас нового?

– Мы только что приподняли еще один край завесы, – отвечает, нервно посмеиваясь, Поэт-Криминолог. – Представляете, наш друг Литературовед неожиданно возложил на себя вину за происшедшее.

– Не преувеличивайте, – смеется Литературовед.

– Он считает, что его книга в некотором роде разбудила всех членов семейства Найев.

– Просто я обнаружил в разных рукописях некоторые признаки, указывающие на это.

– Давайте позволим разыграться своему воображению, – продолжает Поэт-Криминолог. – Итак, все прочитали книгу нашего друга и почувствовали невыносимый ужас – видеть все время перед собой свое собственное привидение, сошедшее со страниц!

– Перестаньте! – восклицает Следователь. – Вы же не хотите сказать, что для того, чтобы избавиться от маячивших призраков, сошедших со страниц книги нашего друга, они все бросились в воду.

– Это могло бы быть одной из фантастических версий.

– Давайте говорить серьезно, – предлагает Следователь. – Поднимаясь по лестнице, я задавался вопросом: «Что скрывает от нас этот литературовед?» Видите, я с вами честен.

– Да очень многое! – восклицает со смехом Литературовед. – Во-первых, мне очень трудно держать в рамках свою фантазию. Поэтому я делаю все возможное, чтобы не дать ей разыграться. Я пытаюсь трезво смотреть на вещи и говорю лишь то, что знаю, предполагаю, вспоминаю, делюсь своими сомнениями, поскольку убежден, что к некоторым словам, фактам, всплывающим в моей памяти, нужно отнестись с большой осторожностью. Но в то же время литературовед во мне находится начеку. Любой литературовед – это неврастеник. Из ничего прирожденный литературовед – а это мой случай – сочинит тысячи страниц. В общем, я опасаюсь самого себя. Представьте себе, что о повести Флобера «Простая душа», в которой всего около тридцати страниц, написана диссертация объемом в шестьсот! И в то же время как написать о стариках Найях, не упомянув этапы их взросления? К тому же после смерти Арно секрет, давивший на них тяжким грузом, породил между ними нездоровую дружбу и навеки связал их. В течение нескольких лет они бороздили всю Европу и в конце концов вернулись в маленький городок возле швейцарской границы, то есть туда, где родились. Там они решили устраивать свои жизни по отдельности, но «не спуская глаз друг с друга». Они сняли по небольшой холостяцкой квартирке, вблизи от кафе, где собирались немногочисленные местные интеллектуалы, которых притягивал этот городок, ставший знаменитым, поскольку в нем жил когда-то Вольтер. Кстати, в этом маленьком франко-швейцарском городке я редактировал свою книгу. И представьте, что случайно сняв комнату у двух сестер – двух милых, смешливых старых дев, которых полно в каждом маленьком городке Европы, – я узнаю, что они были знакомы с Найями. «Найи! Братья Найи!» Их глаза затуманивают слезы. Оказывается, у них был тихий, провинциальный роман! Одна сестра обожала Карла, другая – Юлия. Кроме этих старых дев, никто больше не помнил о Юлии. Никто не знал, что в могучей тени «великого Карла Найя» жил второй Най по имени Юлий, который тоже учился, писал и бывал в маленькой роще, о которой одна из сестер рассказывала мне с большим волнением. Каждый день, уходя на прогулку, я оставлял в ящике стола, запертом на ключ, свою рукопись. И естественно…

– Что старые девы ее читали?

– Вот именно! Как только я уходил, они накидывались на нее и читали запоем.

– А вы что, об этом не знали?

– Наоборот, я всё знал, но ничего не говорил. Со своей стороны, старые девы, бывшие возлюбленные Карла и Юлия, каждый раз в разговоре деликатно умудрялись вставить кое-какие детали, касающиеся Найев, их матери, отца, младшего брата Арно, которого они уважали и чьи первые сочинения читали. Но чем больше они забрасывали меня деталями, тем больше я сомневался в их достоверности.

– Слушая вас, я вспоминаю одну долгожительницу, которой, кажется, сто двадцать лет и которая живет в Арле. По мере того как она старела, все больше журналистов со всего мира приезжало поговорить с ней. И она каждый раз вспоминала о рыжем мужчине по прозвищу Чокнутый, который во времена ее юности бегал по Арлю в соломенной шляпе с обтрепанными краями. И чем больше она старела, тем больше деталей вспоминала. То есть интерес публики подогревал в ней страсть к сочинительству и актерству.

– Всё было точно так же! Старые девы принялись сочинять. Вместо слов одни недоговоренности, молчание, покачивание головой, неожиданные приступы грусти или смеха. Короче, братья обосновались в этом городе. Поскольку каждый живет теперь в своей квартире, они больше не обмениваются по вечерам рукописями и не пишут друг другу заметки на полях. Но оказывается, что их мать еще жива, она тоже в этом городе и следит за сыновьями. Она стара, авторитарна, требовательна и не оставляет в покое своих «мальчиков», ради которых пожертвовала всем: молодостью, улыбкой, драгоценностями. Закрывшись в семейном особняке, она ждет своих сыновей. И однажды ее находят мертвой – покончившей жизнь самоубийством в своем пустом доме.

– Нормально! – восклицает Поэт-Криминолог.

– Прямо как в романе! И как вы думаете, что она любовно держит в руках?

– Фотографию своего сына Арно.

– Совершенно верно! Но как вы догадались?

– О, человеческое поведение вписывается в определенные рамки, в незыблемые схемы. И очень многие кончают жизнь на рельсах.

– Не понимаю, к чему вы клоните? – спрашивает Следователь. – Не вижу «Урана» на горизонте.

– Но вы не знаете, как она покончила с собой! Утопилась в собственной ванне, прижимая к груди фотографию младшего сына. Похоже, для других братьев это самоубийство стало сигналом к началу скачек. Их карьера начинается. Они пишут. Их печатают. Но обоих преследует погибший брат, причем погибший два раза, поскольку его образ смешивается теперь с образом матери, держащей под водой фотографию! Книги Юлия, слишком дерзкие, слишком провоцирующие, затрагивают умы только маленькой группы «посвященных», тогда как первая книга Карла сразу производит сенсацию.

– До сих пор всё понятно. Но где ловушка? – спрашивает Следователь.

– Подождите. Поскольку Юлий обладает болезненным самолюбием, он ограничивает свои контакты в обществе. Он вынужден стать тем, кем никогда бы не смог стать его брат Карл: как Улисс – Никем. Карл, наоборот, приобщается к литературной жизни. Он появляется в обществе, он любезен, умеет польстить.

– И вы думаете, что именно здесь начинает пролегать дорога, которая приведет к нырянию в море?

– Да, здесь, перед ванной, в которой лежит их мать, сжимая в руках фотографию Арно! Оба брата дают клятву, что будут жить вместо мертвого и, когда перестанут писать, покончат с собой в один и тот же час. Прочитайте это с помощью маленького зеркала. Эти несколько фраз из рукописи Юлия напоминают об этой клятве. Кстати, это последние слова, которые он написал перед тем, как отправиться в трагическое путешествие.

– Вы хотите сказать, что всю жизнь Юлий помнил об этой клятве?

– Да.

– И вы думаете, что он…

– Толкнул Карла за борт?

– Кажется, это вы так думаете, – говорит Следователь.

– Очень заманчиво! – с неестественным ликованием восклицает Поэт-Криминолог. – Представьте старого Карла, выходящего ночью на палубу…

– Перестаньте, – обрывает его Следователь. – Когда «Уран» обнаружили, то его двигатели были выключены и всё указывало на то, что трагедия произошла днем.

– Я не говорю, что они прыгнули за борт ночью. Представьте картину: «Уран» шел по морю ночью и Карл стоял у штурвала, когда на борту все спали. В какой-то момент, когда яхта могла двигаться с помощью автопилота, он вышел на палубу, где притаился Юлий. Оба брата начинают вспоминать клятву, данную в юности, и вот Юлий неожиданно хватает Карла, заявляя, что час пробил, что звездная ночь светла и прекрасна и что прыжок легко осуществить. Карл сопротивляется, Юлий же, как обычно, пьян. Короче, оба оказываются в воде.

– Я прерву вас, – говорит Следователь. – Неважно, что вы еще придумаете, но я плохо представляю, как Карл чертит свои знаменитые знаки на корме ночью, продолжая бороться в воде с братом.

– А может, он начертил их заранее, например в тот день, когда спускал яхту на воду. Или когда осматривал ее, сидя в лодке, спокойно подплыв к ней.

– Ладно, допустим, что стариков больше нет. Что делают остальные?

– Утром обнаруживается, что старики исчезли. Все перерывают яхту вверх дном, но их нигде нет. Исчезли! Вообразите, какой это шок. А дальше начинается обычный классический процесс. В криминологии он существует уже тысячу лет и прекрасно изучен последующими поколениями.

– И что это за процесс? – нервничает Следователь.

– Желание сопровождения. Этот примитивный феномен встречается в некоторых сектах, когда главу или главарей сопровождают в смерти.

– Абсурд! Полный абсурд! – восклицает Литературовед. – Почитайте эти рукописи. Это последние сочинения Франца. Там он рассуждает о некоторых видах внушений. По его мнению, в результате перенесенного сильного шока, когда субъект или субъекты лишены привычных ориентиров – а в открытом море все ориентиры отсутствуют, – достаточно всего ничего, чтобы «не только возможное, но и невозможное стало возможным». Эти слова он произнес, когда мы с ним находились на паруснике во время бури в устье Эльбы.

– Ну наконец вы о нем заговорили! – восклицает Следователь. – Расскажите, каким он был?

– Как его охарактеризовать? – задумывается Литературовед. – Это был экспериментатор и философ в одном лице. Когда я с ним познакомился, он работал над одним произведением, на которое до сих пор ссылаются некоторые философы. Он хотел распространить взгляд Дидро на естественные науки.

– Вы хотите сказать, что мы должны учитывать последние открытия в биологии, физике и астрономии? Что с тех пор, как были написаны «Сон Д'Аламбера» и «Письмо о слепых в назидание зрячим», философы потеряли ориентиры, которыми так легко пользовался Дидро?

– Я только в общих чертах понял работы Франца. В своей последней работе «Похвала чувствам» он анализирует не только зрение, слух, осязание и вкус, но и электрическое ощущение, ощущение жары, холода, голода, жажды, гидрометрические ощущения пчел, гироскопический компас мух…

– Давайте-ка ближе к делу. Излишние подробности только утомляют мозг. Перейдем к фактам. Итак, что представлял собой Франц? – спрашивает Следователь.

– Я несколько раз встречался с ним. Это замкнутый человек, одинокий, любитель загадок природы. Я пережил вместе с ним очень любопытные моменты. Он пригласил меня в мир Алисы. Из окон его квартиры в Гамбурге можно было следить за огромными, ярко освещенными кораблями. Он не считал себя писателем. «Почему вы хотите засунуть всех нас в одну корзину? – спросил он меня при первой встрече. – Для чего нужна эта книга о таких разных людях, как мы? Вы называете ее обобщающей? Это совершенно бессмысленно!» Но после того как я объяснил ему свою цель, он согласился мне помогать и мы даже подружились. Мне нравилась его грусть… его меланхолия… Однако смотрите, уже светает! Думаю, нам пора расстаться. Мне еще нужно почитать рукописи.

– Да, вы правы. Другие дела зовут нас. С огромным нетерпением буду ждать завтрашней встречи с вами у меня на работе.