Текст книги "Загадка"

Автор книги: Серж Резвани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

14

Проведя всю ночь за чтением бумаг, Литературовед, совершенно обессилев, наконец засыпает.

– Надеюсь, вы не очень раздосадованы моим появлением, – говорит Следователь, тормоша Литературоведа. – Я прождал вас все утро в своем кабинете, но, поскольку вы не пришли, я решился зайти к вам. Мой друг Поэт-Криминолог тоже придет сюда. Кажется, вы заснули, даже не раздеваясь, прямо во время чтения? Итак, есть что-нибудь новенькое?

– Еще сколько! – отвечает, зевая, Литературовед.

– Если позволите, я присяду на край кровати. Можно переложить эту кипу рукописей?

– Осторожнее! – восклицает Литературовед. – Это сочинения Розы Зорн-Най. Замечательные тексты, редкие по своей лаконичности. Читая их этой ночью, я все время думал, что хотя женщин-писательниц постоянно недооценивают, их идеи очень ловко крадут и выдают за свои в мужских произведениях.

– Какой мужчина может понять женщину! – вздыхает Следователь.

– Особенно когда она пишет! На этих листах, на которые вы положили свой локоть, Роза как раз демонстрирует жесткость стиля и мыслей: «Когда придет день, – пишет она, – я, не колеблясь, как ты, Вирджиния, моя сестра, войду в воду с карманами, полными камней!»

– В воду! С карманами, полными камней!

– И это еще не все! Чуть дальше она описывает старого человека, до такой степени одержимого рисованием таинственных знаков, что он не может сделать ни жеста, ни шага, не начертив в уме или на самом деле ряд символов, и в конце концов погибает в им же созданном лабиринте. Она описывает его перстень с печаткой. И я знаю, что это за перстень! У Карла был точно такой же. Нефритовая печатка с такими же знаками, как и те, что были обнаружены на корпусе «Урана». В Гранаде, когда я спросил у Карла, что означают эти знаки, он ответил: «Вспомните Валтазара!» – «Какого Валтазара?» – «Из «Поисков абсолюта» Бальзака».

– Ужасная книга! – прерывает его Поэт-Криминолог, входя в комнату.

– Вот тут я с вами не согласен, – говорит Литературовед, отодвигая в сторону несколько рукописей, чтобы Поэт-Криминолог мог сесть. – Какой писатель не хотел создать своего Фауста? Для Бодлера, к примеру, Фауст Бальзака превосходил…

– Прошу вас, вернемся к кольцу и к вашему рассказу о Розе. Войти в воду с карманами, полными камней, это почти то же самое, что и бросить лестницу в воду? Вы считаете, что у нее были основания желать гибели всей семьи? Вы что-то нашли в ее рукописях, указывающее на это? Может, неуравновешенное состояние души?

– У какого писателя может быть уравновешенное состояние души? – вопрошает Литературовед.

– Значит, ни один из них…

– Не был уравновешенным!

– Но Зорн, насколько я знаю, не писал!

– Он не писал сам, но оставлял замечания на полях рукописей своей жены и Курта.

– То есть Лота вмешивалась в то, что писал Карл, а Зорн – в то, что писали Роза и Курт? – недоумевает Следователь.

– Да, и у меня тому много доказательств.

– А какую роль во всем этом играли Юлий и Франц?

– О, с Францем всё совсем по-другому! Я расскажу об этом позже. Я несколько раз встречался с ним в Гамбурге. Из всех Найев он самый мягкий, самый умный и самый изобретательный. Его исследования в области чувств – самые значительные из всех, что предпринимались до настоящего времени, а его философские труды отличаются такой оригинальностью, что мало кто из интеллектуалов может угнаться за его мыслью. Франц всегда был любимчиком Юлия. Насколько Карл отталкивал от себя этого ребенка, называя его «убийцей своей матери», настолько Юлий старался оградить его с самого нежного возраста от нападок Карла. Конечно же, Карл ревновал своих детей к Юлию. Он даже признался, что, старея, все чаще сожалел о том, что не сумел стать для своих детей обычным отцом. «В этом виноват Юлий. После смерти Бель он вбил себе в голову, что должен оградить моих детей от меня. И ему не пришлось прилагать много сил, чтобы восстановить их против меня. С удивительным упорством он незаметно подчинял их себе. Он до такой степени серьезно отнесся к их детской писанине, что даже заставил их слишком рано начать публиковаться, совершенно не беспокоясь о том, чье имя они себе присвоили. То, что он сам нагло стал подписывать свои творения моим именем, только указывает на его необычайное самомнение. Но когда с его подачи все мои дети пошли тем же путем – это уж слишком! Признаюсь вам в одной вещи при условии, что вы ни под каким предлогом не вставите ее в свою книгу. Клянетесь?» – «Клянусь», – сказал я, зная, что он жаждет прямо противоположного. «Всю свою жизнь я поддерживал Юлия. Я не хотел, чтобы кто-нибудь сказал, что Карл Най дал подохнуть своему брату с голоду. Я постоянно оставлял ему часть своих гонораров». В то время мы еще были в Гранаде, и он знал, что каждый вечер я встречаюсь с Юлием в cantina. Я думаю, он хотел, чтобы эти слова дошли до его брата. «О, не будем больше говорить о моей семье! Только не о ней! – воскликнул он как-то утром. – Я устал от такого количества Найев! И от свояка Зорна-Найя в том числе! Этот брак был чистым шантажом. Чудовищной вещью! Вы и представить себе не можете, какие суммы вымогает у меня Зорн, но по какой причине – я не скажу. Думаю, вы понимаете, как сильно я ненавижу это чудовище! Не желая обострять отношения со своими детьми, я делаю над собой усилие и регулярно приглашаю их провести некоторое время на моей яхте. Включая Зорна! Всем претит это путешествие, но никто не пытается уклониться от этого, в некотором роде, морского обычая. Включая Зорна! – подчеркнул Карл Най. – Моя яхта – это лодка с безумцами. Я даже признаюсь, что нам нравится ненавидеть друг друга на отдыхе». Вот, – заключает Литературовед, – в каких выражениях Карл Най говорил о своей семье и, в частности, о Зорне, чье обаяние действовало на него странным образом.

– А вы тоже испытали на себе его обаяние?

– Безусловно! Зорн словно был не от мира сего. Казалось, он здесь мимолетом, остановился лишь на мгновение, случайно проходя мимо, что он живет в далеких краях, недоступных для человека, и все это создавало вокруг него ореол манящей тайны. Я уверен, что Карл Най видел в нем посланца – то ли полу-ангела, то ли полу-дьявола – какого-то промежуточного мира. Во всяком случае, я вынес это из его обрывочных рассказов.

– Давайте подключим воображение, – предлагает Поэт-Криминолог. – Когда вы встретились с Зорном, вы составили о нем мнение?

– Нет, в общем-то, нет.

– Но вы можете представить его в ситуации, которая нас интересует?

– То есть на борту яхты, когда все остальные…

– Борются за жизнь в воде. Вы можете представить, как он убирает лестницу, а затем прыгает в воду к обезумевшим Найям? Что им движет? Хватает ли вам фантазии, чтобы выдать его нам, как говорится, связанного по рукам и ногам?

– Если вы хотите понять его поведение, то нам лучше обратиться к творчеству Розы. Вы читали «Мемуары» Казановы?

– Только отдельные куски…

– Как и все! Побег из венецианской тюрьмы Пьомби! Это не только самая поучительная книга об обществе того времени, но некоторые ее страницы о Вольтере или Екатерине Великой…

– Давайте вернемся к Зорну! Хватит отступлений! – кричит Следователь. – Зорн! Зорн!

– Но я как раз и говорю о Зорне! – восклицает Литературовед. – В «Мемуарах» Казановы есть такой пассаж: казнь Дамьена, фанатика, совершившего покушение на Людовика XV. Казанова сидит на балконе, который он снял специально для этого случая, в окружении своих друзей. Это самые жуткие страницы, показывающие эротическое воздействие как на мужчин, так и на женщин картины казни: скрипящие колеса, крики, стоны, хруст ломающихся под железными спицами костей, кровь, рвота, дефекация, нескончаемая агония. Этот спектакль бесконечно долгой смерти – четыре часа искусственно дозированных пыток! – до такой степени возбуждает зрителей и зрительниц, что Казанова очень ловко позволяет себе определенные жесты и действия с женщиной, стоящей перед ним и зажатой со всех сторон на переполненном балконе. Пока несчастный медленно умирает от жутчайших нечеловеческих пыток, Казанова детально описывает, как, испытывая одновременно ужас и возбуждение, он дает и получает наслаждение… Вот какая фантазия родилась у меня в воображении, – со смехом заключает Литературовед.

– Если отбросить это сравнение Зорна с Казановой, вы действительно думаете, что любовник Розы и Курта был способен получать удовольствие при виде идущего ко дну семейства Найев?

– По-моему, вы не читали рассказов Розы Зорн-Най.

– Ну почему же, кое-что читал.

– А вы заметили, как часто женщины-писательницы выбирают невыносимо жестокие темы? Самые ужасные преступления за всю историю мировой литературы были совершены писательницами. И зачастую ими были милые любезные старушки. Так вот, то, что писала Роза Зорн-Най, было достойно самых жестоких образчиков этих гениальных англичанок, не отступавших перед описанием никаких ужасов. В одном из своих рассказов она как раз и показывает «дьявольскую парочку», которая…

– В криминологии, – прерывает его Поэт-Криминолог, – часто встречаются настоящие «дьявольские парочки», как их называют. Нужно ли литературе уделять столь пристальное внимание криминальным происшествиям? Вам не кажется, что подобным дамам, помешанным на описании ужасов, не хватает уверенности в себе, а вдохновение они черпают в страхе?

– Вы говорите о Мэри Шелли[9]9
  Шелли Мэри (1797–1851) – английская писательница, жена П. Б. Шелли. Автор романа «Франкенштейн, или Современный Прометей».


[Закрыть]?

– Вот именно! Она изобрела самый отвратительный персонаж во всей литературе. Эта женщина занималась своего рода литературным пэчворком, используя в качестве лоскутков куски трупов. Мэри Шелли разрывалась между Байроном и своим мужем Шелли. В некотором роде, Роза Зорн-Най является сестрой Мэри, писательницей, связанной с двумя мужчинами.

– Один из которых, кстати, утопился!

– Вот именно! Роза Зорн-Най, современная сестра Мэри Шелли, влюбленная… в своего брата и в актера, претендующего на гениальность… На самом деле этот денди был слишком умен, чтобы играть комедию где-то еще, кроме как в жизни. Каждый раз, когда я встречал Зорна, то видел перед собой не только другого человека, но и другой типаж. Иногда он носил длинные гладкие светлые волосы, а его жесты и даже походка выглядели совершенно беспечными; иногда он брился почти наголо и вел себя как прусский офицер; иногда отращивал усы или бороду… но всегда в глубине его глаз чувствовалась непреклонность. Хищнический смех. Руки длинные, нервные, с ногтями, более ухоженными, чем у женщины. «Значит, вы, – сказал он мне, – в некотором роде литературный сыщик?» – «Да, – ответил я в таком же насмешливом тоне. – Я провожу расследование по поводу всех Найев». – «Вы знаете, кто я?» – настойчиво продолжил он, обнажив зубы не в улыбке, а в ухмылке, которая все-таки была удивительно обаятельной. Есть же такие типы! Ужасно опасные и этим необычайно притягательные. Он был опасно неотразим. И, наверное, был таким с детства. То, что он знал об этом, чувствовалось во всех его жестах, во всем его поведении. «Да, вы – Густав Зорн, и я многое о вас знаю». – «Без сомнения, все плохое». – «Вы почти угадали. Карл Най говорил мне о вас». – «Вы хотели сказать: плохо говорил обо мне». – «И да и нет. Он наблюдает за вами с беспокойством и восхищением». – «Не слушайте Карла Найя. Этот старик уже не в своем уме. Если вы собираетесь написать о нем, его детях и брате, то вам лучше не обращать внимания на то, что одни говорят о других». Вот какой была моя первая встреча с опасным Густавом Зорном, – заключает Литературовед.

15

– Вы не ответили на мой вопрос, – говорит Поэт-Криминолог.

– Пусть он продолжит, – возражает Следователь. – Как это заманчиво – представить в роли виновного Зорна.

– Именно по этой причине его следует исключить из числа подозреваемых. Когда слишком много улик, то чаще всего это заканчивается ничем.

– Итак, Зорн! – продолжает настаивать Следователь.

– Во время нашей первой встречи Зорн сказал: «Роза и Курт пожелали, чтобы именно я принял вас. Для такого масштабного исследования вы выглядите слишком молодо. Что конкретно вам нужно от Розы и Курта?» – «Поговорить об их книгах, отце, дяде Юлии, может, о Лоте Най… да и о вас тоже. Кстати, вы носите фамилию преждевременно умершего великого швейцарского писателя». – «А, вы говорите о моем однофамильце! Его рак переносят на литературу. И где? В Швейцарии! Этой маленькой опухоли, зажатой между Францией, Италией и Германией, которую до сих пор никто не решился ампутировать. Мы здорово поиграли в Швейцарии! Два века спустя после известного письма Руссо мы развратили жителей Женевы, показав им комедию. И им понравилось! Очень ехидная комедия Розы. Только на следующий день до них дошел ее смысл. Но они уже приняли ее на «ура». Курт сыграл свою роль, а я – свою. Эта комедия говорила о нас. Мы были плохими. Курт слишком хороший писатель, но не актер. Точно так же как Арто[10]10
  Арто Антонен (1896–1948) – французский актер, режиссер, художник, поэт. Примыкал к сюрреализму. Выдвинул идею «театра жестокости», воздействующего на психику зрителя.


[Закрыть] слишком хороший писатель, чтобы посвящать себя театру. Арто очень плохой драматург. Его «Семья Санси» – отвратительная пьеса, без капли жестокости, с невероятно наивными указаниями актерам. Тончайший писатель, но ужасный драматург!» И так далее. Зорн говорил и говорил, стараясь меня спровоцировать. Но я сохранял спокойствие и улыбался.

– То, что он говорил об Арто, особенно о его «Семье Санси», не кажется мне преувеличением, – прерывает его Поэт-Криминолог.

– Повторяю, этот человек был очень умным, обаятельным, с развитой интуицией и умел провоцировать собеседника. Он казался красивым насекомым, выискивающим самое уязвимое место, чтобы укусить. Ему явно хотелось, чтобы его любили и одновременно ненавидели. От него веяло то холодом, то теплом, и он умело это дозировал. Он все время шел по канату, понимаете? Но я сразу понял, что достаточно всего одного слова… слова, принадлежащего кому-то постороннему, чтобы пробудить его и заставить упасть.

– Вы действительно думаете, что наше поведение настолько сильно зависит от мнения других людей? – взволнованно спрашивает Следователь.

– Лично я в этом твердо уверен, – говорит Поэт-Криминолог.

– Вы, мой друг, кто знает всё о моей жизни и моих трудностях, – продолжает Следователь, обращаясь к Поэту-Криминологу, – вы, кто женился в тот же день, что и я, действительно думаете, что она не вынесла постороннего мнения о нас? Неужели брак мог бы погубить нашу любовь? Неужели она побоялась потерять эту любовь? Неужели ее требование, чтобы мы расстались, является доказательством любви? Когда я шел к вам через порт, то заметил на балконе ее номера в отеле красный платок – это условный знак между нами, говорящий о том, что она хочет со мной встретиться. Представляете, – обращается он к Литературоведу, – что она не желает звонить мне по телефону, предпочитая устраивать экспромты. У нее всего один маленький чемодан, который она держит все время открытым, словно готовясь в любой момент убежать. Вы не представляете, до чего она прелестная женщина! И такой она была уже в детстве и юности. «Будем жить настоящим, – без конца повторяет она, – будем жить каждым мгновением». Неужели наша любовь ей настолько дорога?

– Именно это я вам постоянно твержу, – отвечает Поэт-Криминолог, легонько похлопывая своего друга по плечу.

– О, извините, что прервал ваш рассказ о Густаве Зорне, – говорит Следователь. – Обычно я не смешиваю личные и профессиональные дела, но тут меня, к моему стыду, понесло.

– Ничего, – успокаивает его Поэт-Криминолог. – Вы в кругу друзей. И у меня есть предложение: а не пойти ли нам пропустить по стаканчику?

– Итак, – продолжает Литературовед, когда они устраиваются за столиком в Морском клубе, – Густав Зорн легко мог бы сойти за подозреваемого. От него исходили одновременно какое-то томное спокойствие и скрытая порочность. Он разговаривал с вами спокойным, необычайно любезным голосом с ласковыми интонациями, но в то же время вы чувствовали, что он в любой момент может взорваться. Его руки, казалось, душили воздух. Во время первого разговора мы то и дело переходили от Карла к Юлию, потом к Розе, Курту, Францу и Лоте, потом снова к нему, к нему, к нему одному! И так целый час, пока я находился под его обаянием. В момент расставания он мне со смехом сказал, что я выдержал первый экзамен и завтра в это же время могу встретиться с Розой и Куртом. Густав был из тех демонических ангелов, которые мечтают умереть как можно эффектнее, и это проскальзывало во всех его словах. «Смерть – наш друг, – как-то сказал он мне, когда мы познакомились поближе и я спросил, что он думает о книгах своей жены. – Роза пишет о смерти и больше ни о чем. Часы для нее остановились раз и навсегда. Роза, Курт и я поклялись, что, когда пробьет час, мы умрем вместе, но только весело!»

– Когда пробьет час?

– Подождите, это еще не всё! В то время произошла одна ужасная авиакатастрофа, о которой все только и говорили. Первый пилот, чтобы покончить с собой, решил заодно угробить с сотню пассажиров. Его разговор со вторым пилотом, отчаянно пытавшимся переубедить его, записали на командно-диспетчерском пункте. Но никакие уговоры не помогли, и самолет врезался в землю. «Какая прекрасная смерть! – воскликнул Зорн. – Какой летчик не испытывал искушения направить самолет прямо в море?» В то время я знал их уже получше. Зорн и Курт тоже жили на вилле в окрестностях Вены. Они разрешили присутствовать мне на съемках фильма по роману Розы, чтобы мое исследование обогатилось и этим фактом, который должен был показать…

– Как кино убивает литературу, – почти с комической живостью произносит Поэт-Криминолог. – Но согласитесь, что между адаптациями и…

– Хватит! Не отвлекайтесь! – нервничает Следователь. – Мне кажется очень важным то, что вы говорили о коллективном самоубийстве. Умереть эффектно! Вот мощнейшая мотивация, чтобы продумать коллективное утопление, единственное в истории криминологии!

– О, таких эффектных самоубийств хватает и в истории человечества, и в истории криминологии, – возражает Поэт-Криминолог. – Достаточно только вспомнить секты! Со времен сотворения мира до сегодняшнего дня трупов столько, что и не перечесть! Однако, основываясь на том, что вы рассказали нам о Зорне и о сексуальных пристрастиях этой троицы, мы можем выдвинуть прекрасную гипотезу гибели «Урана».

– Предположения вряд ли помогут нам завершить дело, – говорит Следователь. – Пусть наш друг продолжает исследовать рукописи и сохраняет беспристрастность, когда обнаруживает что-то новое. Только беспристрастность поможет нам ответить на вопросы: кто, как и почему? Что это было? Преступление? Коллективное самоубийство? Коллективное убийство одним, двумя, тремя самоубийцами? Несчастный случай из-за всеобщего пьянства? Я даже слышу, как они смеются, прыгая за борт. Знаете, ночью, когда не спишь и всё думаешь, какие только гипотезы не приходят в голову… Я насчитал уже двадцать две. А что еще говорил Густав Зорн о контракте, который они заключили между собой? Каким образом они собирались его осуществить? Если, конечно, Зорн говорил правду, а не морочил вам голову.

– Если бы вы лучше знали Розу и Курта…

– Я часто встречал их в разное время в Морском клубе. И даже несколько раз видел Густава Зорна.

– Значит, вы видели их всех вместе?

– Да уж, этакие денди – не знаю, как их еще охарактеризовать.

– Это достаточно поверхностное суждение. Я некоторое время жил рядом с этим трио и могу сказать, что они уделяли большое внимание не только своему внешнему виду, но и впечатлению, которое производили. И когда Густав говорил о смерти и о том, как они собирались поиграть с ней, уверяю, что вы ни на секунду не усомнились бы в его словах.

– Вы действительно считаете, что эта троица могла задумать коллективную смерть, решив, что момент настал?

– Нет, я так не думаю. Зная Курта, я считаю, что, играя в игру Густава Зорна, которому удалось подчинить его, он никогда бы не согласился на деле воплотить идею, запущенную ради бравады и эстетического наслаждения. Поскольку, признаем, это коллективное утопление – абсолютный эстетизм. Белая яхта, гладкая, лакированная, синее море и ни души вокруг – ни на воде, ни под водой, нет даже трупов, только размытые тени, словно застывшая похоронная процессия, медленно уносимая подводным течением, да еще веселые рыбки по бокам… Такого рода картинки Зорн легко придумывал, что восхищало Розу и Курта. Оба они любили Зорна и, находясь рядом с ним, теряли способность критически мыслить. Оба, такие умные, казались завороженными тем магнетизмом, который исходил от этого изворотливого и неуловимого человека.