Текст книги "Загадка"

Автор книги: Серж Резвани

Серж Резвани
Загадка

1

Следователь Морского ведомства и Литературовед направляются к порту. Пройдя мимо складов, они оказываются в сухом доке, где возвышается «Уран», окутанный голубоватой вечерней дымкой.

– Странно, не правда ли, видеть такую моторную крейсерскую яхту, как «Уран», в сухом доке, – говорит Следователь, поднимаясь вместе с Литературоведом по железному трапу, приставленному к гладкому борту. – Посмотрите, как выделяется ватерлиния, испещренная кровавыми царапинами, – продолжает он, преодолев половину ступенек. – Несмотря на отчаянные усилия, никто из потерпевших так и не смог ни за что уцепиться, чтобы забраться на борт. Но лучше исследовать эти царапины при дневном свете, а пока давайте осмотрим каюты. Всё на своих местах, кроме рукописей, которые мы с моим другом Криминологом приказали изъять. В рубке и на палубе ничего не тронуто, как, впрочем, в библиотеке и на кухне. Только испорченные продукты были выброшены после описи. А теперь пойдем по этому коридору, – говорит он, показывая дорогу Литературоведу. – Здесь каюта Карла Найя, самая просторная: письменный стол из тикового дерева, две кровати, на которых спали он и Лота – его молодая жена. Рукописи Карла Найя лежали в безупречном порядке на столе и в ящиках. Рукописи, вернее, дневники Лоты Най были обнаружены за ее платьями в стенном шкафу. Все разбросанные вещи остались на своих местах – мы ничего не трогали; все сфотографировано, описано, подсчитано, чтобы досье, касающееся загадки «Урана», было как можно более полным. А теперь зайдем в каюту, которую занимали Роза Зорн-Най, Курт Най и Густав Зорн. Такой же беспорядок, как и у старика Найя. Единственное, что вызывает интерес, это листок со стихами, приколотый к переборке. Вероятно, они принадлежат Курту Найю.

 
А вот и Каин! Мгновение – и нож взлетает
обрушивается на зеленеющую могилу
Сверкая бронзой, вспарывает землю
поднимает черную пыль
Первые капли человеческой крови проливаются на мир —
сын Каина наш отец!
 

И на обратной стороне тем же почерком написано:

 
Триада богинь правит миром, когда из хаоса
рождается безвестный бог Уран
В тайных расселинах Матушки-Земли дождь превращается
в реки чистой воды
В ложбинах рождаются птицы деревья цветы
как и первые существа
из полуплоти-полукрови – мы в пучине, куда нас бросил Арно!
 

– Уран… Скажите, вам не кажется, что этими стихами, где фигурирует название яхты, Курт Най хотел посмертно подсказать нам разгадку?

– Если бы эти стихи попались мне в то время, когда я писал книгу о литературном семействе Найев, я с удовольствием включил бы их туда, – отвечает Литературовед. – Я могу оставить себе этот листок?

– Конечно. Вы можете присоединить его к рукописям, которые мы отнесли в ваш номер в отеле. А теперь пройдем через эту шлюзовую камеру. Вот мы и в передней части яхты. Это уголок Франца Найя, настолько тесный, что непонятно, как он здесь работал. Стопка исписанных бумаг находилась на этажерке возле иллюминатора. Рядом, в закоулке, спал Юлий. Его рукописи занимали три старых чемодана, стоявших открытыми на полу. Вот и всё, что мы обнаружили с моим другом Криминологом, когда поднялись на борт вместе с береговой охраной. Пустой «Уран» дрейфовал в открытом море, где его нашло рыболовецкое судно и взяло на буксир.

– Но…

– Вас удивляет, что на борту не было ни одного слуги? Да, это так, на яхте не было ни матросов, ни горничных, ни повара. Хотя, по идее, здесь должен был находиться или какой-нибудь таиландец, или пакистанец, или грек; греки на яхтах – классические слуги. Но эта яхта не классическая. Карл Най любил отправляться в море один со своей семьей, своей литературной семьей, как говорит название вашей книги. Это было желанием писателя, прихотью известного и авторитарного человека. Конечно, если бы на борту были слуги, драмы не произошло бы, так как кто-нибудь спустил бы лестницу и все семейство благополучно забралось бы на борт. К сожалению, в жизни случаются такие нелепости. Понимаете, в море царит другая логика, чем на земле. Море – огромное нелогичное живое тело. В каждом преступлении, произошедшем в море, сталкиваешься с иррациональным. Может, поэтому я самый одержимый фанат своего дела. Кстати, мой друг Криминолог, который к тому же пишет стихи, тоже обожает свою работу. Люди, отправляющиеся в плавание, очень отличаются от других людей. В море всё ненормально. Преступление, совершенное в море, ненормальное преступление. А вот несчастный случай в море – нормальное явление. Даже самые ненормальные несчастные случаи в море являются нормальными. Каждый день в морских водах происходит огромное количество необъяснимых событий. Движение этой водной глади не только искажает перспективу, но и сильно повреждает разум. «Море играет, как отмечают многие поэты», – часто повторяет мой друг Криминолог. Он пишет очень давно, но никому не показывает свои стихи, только рассказывает о них близким людям. Однако все наслышаны, что у него их очень много. Стихи, как он любит говорить, это темы. «Темы, – объясняет он, – это то, что руководит творческой мыслью. Нет ничего хуже сюжета, какой-то идеи. Для творца имеет значение лишь увлеченность разными темами, абсолютно противоположными друг другу. Только тогда разум безумствует и с наслаждением бросается в хаос, порожденный различными идеями». Впрочем, вы скоро с ним познакомитесь. Он найдет нас в Морском клубе, как только разрешит некоторые проблемы, серьезно осложняющие ему жизнь. Не так давно мы вместе расследовали крушение одного парома, в котором погибло более восьмисот человек из-за пробоя передних тормозных колодок… А теперь зайдем в рубку, служащую также салоном-библиотекой. Здесь можно было одновременно управлять судном и беседовать со своими гостями, сидевшими в удобных креслах под книжными полками на стенах.

– Смотрите, – говорит Литературовед, записывая в блокнот названия книг, – здесь собраны все великие классики, всё лучшее, новое, неожиданное, что произвела человеческая мысль в различные эпохи. «Уран» был великолепной плавучей библиотекой…

– Которая в одно мгновение потеряла не только своих читателей, но и авторов.

– Вот где загадка! В том, что какая-то яхта идет ко дну с пассажирами, библиотекой и рукописями, нет ничего удивительного. Дно океана усеяно подобными сокровищами. Собранные вместе в ограниченном пространстве, они символически представляют все то, что создано человечеством. И мы, хоть и с жалостью, принимаем как неизбежное, что все это погибло. А здесь волнует и огорчает то, что мы являемся свидетелями долговечности утерянного мира.

– Вы хотите сказать, книг без читателей?

– Вот именно! Я вспоминаю один очень странный рассказ Франца Найя. В нем идет речь о настолько автоматизированном мире, что когда все люди внезапно погибают, – какая-то неизвестная эпидемия, – то всё продолжает исправно функционировать. Нефть добывается сама по себе, атомные станции работают вхолостую, энергия распределяется самостоятельно, поступая на машиностроительные заводы, которые сами продолжают выпускать продукцию, совершенствовать ее и распределять. И вот представьте себе удивление каких-то космических путешественников, обнаруживших этот мертвый мир, населенный исключительно беспрерывно работающими и якобы думающими машинами, бесцельно выпускающими продукцию и не имеющими ни малейшего представления о том, что случилось с давно исчезнувшим человечеством.

– Это похоже, – говорит Следователь, – на удивление человека, обнаружившего великолепную раковину, из которой несколько тысяч лет назад вылупилось неизвестное животное.

– Да, только раковина – это предмет, окаменевшее ископаемое, след. А Франц Най хотел показать весь ужас того – и эту мысль так и хочется развить, – что бессмысленное движение происходит бесконечно. «Без искусства, – говорил он, – может, и мы представляли бы собой то же самое: движение ради движения?»

– Вы с ним часто встречались?

– Да, достаточно часто. Он жил в Гамбурге, где ставил любопытные опыты с органами чувств. Кстати, он изобрел удивительный прибор, о котором я расскажу вам позже.

– Осторожно спускайтесь по трапу, – предупреждает Следователь. – Нам уже пора ехать в Морской клуб. Мой приятель Криминолог наверняка нас заждался.

2

Они заходят в Морской клуб, где их поджидает Поэт-Криминолог.

– А вот и наш французский литературовед! – знакомит их Следователь.

– Мы ждали вас с большим нетерпением! – восклицает Криминолог. – Я прочитал вашу книгу «Литературная семья Найев», и мы подумали, что вы смогли бы помочь нам расшифровать рукописи, найденные на борту «Урана».

– Мы только что были в сухом доке, – говорит Следователь и, поворачиваясь к Литературоведу, объясняет: – Именно мой друг Криминолог предложил обратиться к вам. Он сказал: «Я думаю, что его присутствие нам сильно поможет. Этот ученый прекрасно знает всё, что написано Карлом Найем, его братом Юлием, сыновьями Куртом и Францем, а также дочерью Розой Зорн-Най. Он долгие годы интересуется этой семьей, в курсе всех их бесконечных конфликтов, любовных связей, ревности, ненависти, амбиций! Без него мы никогда не раскроем тайну «Урана», так как это не несчастный случай, а продуманное решение убрать лестницу». Именно так вы сказали?

– Все верно! Из вашей книги следовало, – и меня это особенно поразило, – что метафорическая лестница между членами этого странного семейства была давно убрана и все конфликты, которые их разделяли и в то же время сплачивали, когда-нибудь должны были закончиться драмой. Отсюда такое загадочное исчезновение!

– Поскольку мы будем работать втроем, – прерывает его Следователь, – то я позволю себе заметить, что вы не только прекрасный криминолог… но и тайный поэт.

– О, не будем касаться поэзии! В этом деле участвует только криминолог; поэт всегда позади, он наблюдает и молчит. Один молодой поэт, которого я люблю и который наивно возомнил себя графом, сказал: «Неужели я должен писать стихи, чтобы отгородиться от других людей?» Не буду ничего к этому добавлять. Я и в самом деле иногда пишу стихи, но редко даю их читать. В своих стихах я говорю о том, что не могу выразить другим способом. Я пишу ночью, а днем работаю с моим другом Следователем. С одной стороны, я тот, кто пишет, а с другой – тот, кто изучает причину смерти. Я обожаю расследования. Меня увлекают несовместимые вещи. На первый взгляд, между поэтом и криминологом нет ничего общего, и однако я живу в полной гармонии. Мне интересна ненормальность. Почему кто-то внешне нормальный неожиданно, без всяких причин, теряет рассудок? Вы знаете, что в Берлине есть институт кайзера Вильгельма, где мозг прославившихся людей – знаменитостей или убийц – рассекают на двадцать тысяч волокон толщиной в двадцать микрон? Там есть мозг Ленина, Максима Горького, Сталина, Эйнштейна, а также многих политиков и ученых двадцатого века. Эти волокна хранятся между стеклянными пластинами, чтобы в будущем их могли изучить наши потомки и сделать соответствующие выводы. Вы не можете представить, до какой степени изношен мозг Ленина! Вот наглядный пример ненормальности. Конечно, каждый человек в чем-то ненормален. Но большую часть времени эта ненормальность никак не проявляется в так называемой повседневной жизни. И вдруг нормальный человек, как характеризуют его соседи, убивает своих жену и детей. Самое нежное существо неожиданно превращается в дикого зверя. И все же, в большинстве случаев ненормальность выявить очень сложно. Представьте, как мы удивились бы, если бы взяли первого встречного и вторглись в глубины его сознания!

– Вы считаете, что кто-то из Найев сошел с ума и убрал лестницу, пока все плавали вокруг яхты? – скептически спрашивает Литературовед.

– Мы рассматриваем все возможности, – отвечает Следователь.

– И что же, по-вашему, стало с оставшимся на борту, если он в самом деле решил убить всю семью?

– В этом и вся загадка, – говорит Поэт-Криминолог. – Скажите, поскольку вы их хорошо знали, был ли кто-то из них до такой степени ненормален, чтобы покончить с собой после убийства всей семьи?

– Мне кажется, – после некоторого размышления отвечает Литературовед, – что в каждом из них жило это желание. Да, все они играли с этим ужасным желанием. Но ни один из них, по моему мнению, не был способен его осуществить.

– На земле, в чем я не сомневаюсь, – говорит Следователь, – но не в море, где невозможное становится возможным. Недавно мы с моим другом Криминологом расследовали причины ужасного кораблекрушения, в котором погибло восемьсот человек. И по мере обнаружения новых неожиданных фактов так увлеклись игрой, что вообще забыли о жертвах. Нас занимала только игра. Та игра, какой является всякое расследование.

– Один французский поэт писал: «Муха сейчас не может думать. Какой-то человек жужжит ей в уши». Может, мы мухи? Однако мы все-таки не мухи, в которых играем, чтобы не думать. Интересно, как выглядит мозг ненормальной мухи? Ведь есть же наверняка ненормальные мухи, поскольку есть множество людей, воображающих себя нормальными мухами.

– Опять вы с вашими парадоксами! – восклицает Следователь и, призывая Литературоведа в свидетели, продолжает: – Вы вряд ли найдете где-либо еще такого необычного собеседника, как мой друг Криминолог, с таким классическим умом, вышедшего словно из восемнадцатого века, если судить по его манере играть с глубокими мыслями и создавать впечатление, будто они только что пришли ему в голову. На самом деле любое расследование требует любви к игре. На этом пароме, затонувшем на глубине девяносто метров, произошло нечто вроде чуда, которое объясняется элементарной физикой. Двум мужчинам удалось выжить в одном из воздушных карманов, которые обычно образуются в железных кубриках, где находится экипаж. К счастью, паром не лег на дно. Он встал прямо, с широко открытым большим люком, похожим на зияющую пасть кита. И через этот люк нашим водолазам удалось проникнуть вовнутрь. Представьте их удивление, когда, поднявшись на высоту кубрика, они услышали удары – удары регулярные и даже ритмичные. Никакого сомнения, кто-то ритмично стучал по жестяным переборкам парома. Один из водолазов сразу же проскользнул внутрь кубрика. Там образовался большой воздушный карман, а на высокой кушетке, скрючившись, сидели два негра, тайно проникшие на борт. Они прижимались друг к другу, стуча зубами, не понимая, почему столько времени находятся в темноте и по пояс в воде. После многочисленных усилий нашим водолазам удалось спустить необходимое снаряжение и объяснить неграм, что они оказались пленниками затонувшего парома и теперь им нужно соблюсти все меры предосторожности, чтобы подняться на поверхность. Помните, – спрашивает Следователь Криминолога, – этих двух несчастных, полумертвых от страха и холода?

– О, конечно! Мы находились на палубе судна, предоставленного в наше распоряжение одной крупной нефтяной компанией, когда эти двое были извлечены из кессона. Кроме невероятного страха, – честно сказать, мы тоже перепугались, – от которого они, по словам водолазов, дрожали даже больше, чем когда находились в воде, в целом оба были в порядке. А несколько часов спустя они уже со смехом поглощали обильный обед и впоследствии очень быстро оправились от столь тяжкого потрясения.

– А знаете, что их спасло? Непреодолимая и такая по-человечески понятная страсть к игре.

– Не понимаю, говорит Литературовед.

– Все очень просто. Оказавшись в кромешной темноте, они начали регулярно стучать по переборке кубрика. И постепенно этот стук превратился почти в музыкальный ритм. Именно эти синкопические ритмы, приглушенные толщиной и плотностью вод, с удивлением и услышали наши водолазы. То есть, наполовину затопленные и уверенные в ужасной смерти, эти два негра превратили в игру свои гипотетические призывы о помощи, – продолжил Следователь. – Видите ли, когда мы осматривали корпус «Урана», то ужасно поразились странным знакам, которые нацарапал драгоценным кольцом один из отчаявшихся перед смертью. Любовно покрытая лаком корма – и кровавые царапины, скрывающие странное послание. Вы их увидите, как только сделают увеличенные снимки этих знаков.

– Это похоже на то, как приговоренные к смерти, лишившись всякой надежды, оставляют на тюремных стенах какие-нибудь следы, – говорит Поэт-Криминолог. – Известно, что перед тем, как быть «гуманно» усыпленным с помощью укола или электрошока, человек испытывает непреодолимое желание поиграть с символами, предложив будущим шифровальщикам загадку в виде последнего знака осужденного на смерть.

– Поиграть, вы действительно так считаете? – спрашивает Литературовед.

– Да. Поиграть – значит заинтриговать мир, который будет жить без тебя. Это похоже на игру в страшилки, когда дети пугают самих себя. Только в данном случае приговоренный к смерти пытается испугать других. А как иначе объяснить эти странные знаки на борту яхты?

– Но в случае с «Ураном»… Это явно должно о чем-то говорить, разоблачать или, по крайней мере, давать подсказку тем, кто попытается понять причину такого ужасного поступка, – размышляет Литературовед.

– Если только перед смертью один из Найев не попытался написать имя или инициалы убийцы, но, охваченный паникой, так и не вывел ничего связного. Сколько человек разоблачили своих убийц, написав их имя окровавленным пальцем. А вспомните известный случай, произошедший у вас во Франции. Один старик миллионер, причем высокообразованный, которому нанесли множество ударов отверткой, смог дотащиться до стены и окровавленной рукой написать имя своего убийцы, а также еще несколько слов, в одно из которых закралась невероятная орфографическая ошибка. И эта ошибка больше, чем само преступление, безумно напугало всю Францию. Преступление, настоящее непростительное преступление, было здесь, на стене. И оно, как электрошок, пробудило всю Францию от ее успокоенности за свою литературу и грамматику. Это было не кровавое преступление, а орфографическое.

– Очень хотелось бы взглянуть на фотографии этих знаков, – задумчиво произносит Литературовед. – Думаю, я знаю, что они могут означать. Какая-то странная интуиция. Кажется, я догадываюсь, кто из Найев мог их нацарапать. Если это тот, о ком я думаю, то нас ждет еще много открытий.

– Так скажите же, кто это? – с улыбкой спрашивает Поэт-Криминолог.

– Пока это преждевременно, уверяю вас.

– Ладно, уже поздно, – замечает Следователь. – Проводим нашего друга до отеля, а завтра утром соберемся в моем кабинете. Думаю, что фотографии будут готовы. Я буду ждать вас с большим нетерпением, – обращается он к Литературоведу. – В своей комнате вы найдете несколько пакетов, перевязанных бечевкой. Это рукописи, которые мы обнаружили. Надеюсь, перед сном вы немного их полистаете, чтобы получить первое представление. Их количество впечатляет.

3

– Я только что был у Литературоведа, – говорит Поэт-Криминолог, входя на следующее утро в кабинет Следователя. – Он даже не собирается выходить из комнаты. Сидит в одежде на кровати, среди рукописей, читает и без конца курит. Все стулья, кресла, стол, пол и постель устланы листами, которые он складывает в стопки в зависимости от авторства. «Я ни на минуту не сомкнул глаз, – заявил он, – и боюсь, то, что я обнаружил, еще долго не даст мне покоя. Я потрясен!»

– Он так и сказал? – с нетерпением прерывает его Следователь.

– Может, он и преувеличивает, но что-то в этих бумагах его действительно удивило. «Как ученый я просто растоптан, – сказал он. – Несколько лет исследований творчества Найев могут оказаться совершенно бесполезными. Если бы моя книга не была опубликована и широко разрекламирована, я бы ее немедленно уничтожил. Я потерян и в то же время жутко возбужден». Я попросил его выразиться поточнее, и он показал мне несколько толстых тетрадей, лежащих в изголовье кровати. «Эти рукописи особенно красноречивы. Я отложил их в сторону, так как они уже проливают некоторый свет на драму и в то же время еще больше всё запутывают. Как ученый я в большом затруднении». Он взял верхнюю тетрадь и протянул ее мне: «Взгляните на этот неразборчивый почерк. Что вы о нем думаете?» – «Мне кажется, это почерк женщины». – «Вы не ошиблись. Это тетрадь Лоты Най. Оказывается, она тайно вела дневник. Но это совсем не такой дневник, какой ведет женщина, более озабоченная собой, чем литературным творчеством удивительной семьи, чьи такие разные произведения, собранные вместе, представляют собой уникальное явление не только в европейской, но и в мировой литературе», – заявил Литературовед с несколько болезненной восторженностью, что меня немного обеспокоило.

– Обеспокоило? – удивляется Следователь.

– Хоть он и очень симпатичен, но недостаточно надежен. Подумайте, сколько лет он отождествляет себя с семейством Найев! Разве можно хладнокровно вести расследование и подавлять в себе бьющую через край восторженность? Эти литераторы часто бывают слишком экзальтированными. Правда, в данном случае это понятно. Я сам разрываюсь между поэтом и криминологом. Поэт во мне восторгается, а криминолог пытается сохранять хладнокровие. Я так и сказал Литературоведу: «Даже если произошло что-то из ряда вон выходящее, мы должны держать себя в руках. В морских хрониках полно кораблей-призраков. Вспомните хотя бы большой бриг, который шел очень странно, постоянно меняя курс, а на его палубе стоял улыбающийся и жестикулирующий человек». – «Но это был труп, – сразу ответил Литературовед. – Мертвый моряк, которого обглодала морская чайка, и на его обезображенном лице выделялись ослепительно-белые зубы». У кого это было описано – у Эдгара По или у Бодлера? Конечно, у По, но в данном случае слова так хорошо заменяются картинкой, что возникает вопрос…

– Вернемся к рукописям, – перебивает его Следователь. – Он нашел что-нибудь необычное?

– Именно это я и спросил. «Не пытаясь уменьшить значение литературной стороны, – сказал я, – прошу вас не забывать, что в этой семейной драме нас интересует только криминальный аспект». – «Не волнуйтесь, – ответил Литературовед. – Я буду держать вас в курсе по мере своих открытий. А сейчас наберитесь терпения и скажите вашему другу, что мне нужно время».

– И когда же он даст нам хоть приблизительный отчет?

– Я задал ему точно такой же вопрос. Он показал мне рукописи и ответил: «Уверяю вас, что в этой кипе бумаг должен находиться ответ. Я говорю не «ключ к разгадке», а ларец, где на алой бархатной подушечке лежит ключик. Для меня, написавшего книгу об авторах этих страниц, все эти рукописи – ядовитое сокровище! Вот незаконченные наброски Юлия Найя, где как нигде видны его гениальные неудачи, если употреблять это болезненное слово, так часто встречающееся в «Дневниках» Кафки, и где особенно ярко выявляются глубинные расхождения с его знаменитым братом Карлом. Вот сочинения Розы Най – некоторые наспех прочитанные страницы меня просто ошеломили. А вот произведения Курта Найя, написанные неразборчивым почерком; большей частью это верлибры, похожие на те, которые мы нашли в его каюте. Сюда я отложил рукописи Франца Найя – самые чистые, самые умные из всех. Но больше всего я хочу погрузиться в чтение сочинений Юлия. Его инверсированное мышление – самая странная вещь, не вписывающаяся ни в какие нормы. Когда я собирал материал для книги, то отправился в Испанию, в провинцию Жерона, где у Карла Найя огромный дом в порту Палс. Оттуда мы с Карлом поехали к Юлию в Гранаду, где он снимал комнату над cantina. В течение многих лет оба брата не разговаривали друг с другом. Не из-за ненависти. Между ними стояло чье-то присутствие, привидение, отсутствие, которое давило на них всю жизнь и природу которого я постепенно узнавал. Это присутствие-отсутствие неразрывно связывало двух братьев, вызывая невыносимые угрызения совести».

– Он открыл вам причину этих угрызений совести? – спрашивает Следователь.

– Не совсем. Но я понял, что между братьями произошло что-то ужасное, что не только не отдалило, а еще больше приковало их друг к другу. «Передайте вашему другу мои извинения, – сказал мне Литературовед, – но пока я полностью погружен в инверсированные сочинения Юлия. Еще в Гранаде я был очарован его оригинальными высказываниями, которые подчеркивали различные стадии его постоянного опьянения. Но сегодня я испытываю настоящий страх, сравнивая написанное Юлием и Карлом. Посмотрите на эти стопки на полу, между кроватью и ванной комнатой. Это последние сочинения Карла Найя, «великого писателя». Я прочел несколько десятков страниц – они ужасно откровенны». Когда я попросил Литературоведа быть поточнее, он ответил, что пока не может этого сделать и что у него голова идет кругом от сопоставления этих сочинений. «Кажется, это наброски двух огромных и амбициозных книг, призванных дополнить друг друга, хотя их авторам об этом не было известно. Это две книги-завещания, как называют их при жизни автора и которые предают забвению после его смерти. То, что писал Карл Най, хотя именно его называли великим писателем, кажется мне намного слабее и примитивнее того, что писал Юлий. В рукописи Карла то и дело попадаются фразы, подразумевающие, что их автор серьезный и честный человек, а его читатели  прежде всего должны восхищаться этими его качествами. Зато сочинения Юлия, так потрясшие меня этой не чью, удивительно скандальные. Оба брата одержимы одной и той же мыслью, одной и той же темой. Но один действует как литературный бетаблокатор, а второй погружает вас в неведомые пучины», – сказал Литературовед, явно находясь под впечатлением от того количества рукописей, которые мы на него взвалили.

– Да, это может обеспокоить, – вздыхает Следователь. – Получается, он очень впечатлителен и принимает все, что касается литературы, слишком близко к сердцу. Кроме того, его отношение к семейству Найев кажется мне предвзятым. Он превозносит Юлия так, словно неудачник-писатель, пребывающий в тени своего брата, дает ему пищу для исследований. Не секрет, что многие ученые ненавидят тех, кого изучают. И поскольку Карл был солнечной орбитой, вокруг которой вращались остальные члены созвездия Найев, то наш бедный литературовед пытается всеми способами принизить Карла и возвеличить Юлия.

– Не думаю, – отвечает Поэт-Криминолог. – И вот почему. Я пошел на небольшую хитрость и перефразировал прекрасную фразу Музиля, которую тот мрачно обронил по поводу Томаса Манна: «Карл Най – это что-то! Но точно не кто-то!» Не так ли вы думаете и не так ли думал Юлий о своем брате?» – «Ни в коем случае! – воскликнул Литературовед. – Эта лаконичная оценка должна остаться в Швейцарии, на совести того желчного писателя, который ее дал. Нет ничего более опасного, чем такие неуместные изречения. Эти слова касаются только того, кто их произнес: писатель Роберт Музиль, эмигрировавший в Швейцарию, в отличие от других «гениальных скаковых лошадей», первых пришедших к финишу на издательском ипподроме, не смог смириться с тем, что не был по достоинству оценен своими соотечественниками. Карл Най был не из тех, кто, как говорят, «морочит голову»; может, у него и была какая-то стратегия, но он всегда действовал честно. В этом он немного походил на Томаса Манна, крупного буржуа, не прибегавшего ни к бунту, ни к злопыхательству. Карл Най был таким и до того, как получил премию «Динамит», как называли в шутку эту высшую награду Роза и Курт. Томас Манн, на которого, конечно же, пытался походить Карл, был закоренелым занудой. Все произведения Манна – это мрачное смакование болезни. Он говорил только о болезни, спал, ел, думая о болезни, отождествлял себя с нею и, вероятно, немного любил ее. Его крупные и небольшие романы полны ипохондрии, болезненности, это книги страданий и постыдных удовольствий. На этом заканчивается возможное сходство между ними, так как в отличие от Томаса Манна Карл Най скрывал какую-то тайну, ужасную тайну, в чем я не был уверен, когда писал свою книгу, но этой ночью, расшифровывая его бумаги, мне показалось, что я напал на след». Вот что рассказал мне Литературовед.

– Тогда пойдемте скорее к нему! – восклицает Следователь. – У нас есть предлог: фотографии, о которых мы вчера говорили.

– О нет! – возражает Поэт-Криминолог. – Только не сейчас, не будем его раздражать. Дождемся обеда. В конце концов голод заставит его выйти на улицу и нам будет легко затащить его в Морской клуб, где мы всё из него и выпотрошим, – со смехом добавляет он.

– Нам нужно его контролировать, держать строго в рамках расследования. Мы же доверили ему эти ценные бумаги не для того, чтобы он ответил на свое исследование антиисследованием, включив в него не только свои литературные открытия, но и наши выводы. Этот материал принадлежит нам. Это мы пригласили его работать с нами, а не наоборот. Что произошло на борту «Урана»? Вот что мы хотим знать.