Текст книги "Сделай мне больно"
Автор книги: Сергей Юрьенен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)
Кроме них, никто у ларька в общение не вступал. Сдав кружки, венгры оседлывали велосипеды. Штанины справа, где цепь, прихвачены прищепками – не деревянными, как в Союзе, а из пластмассы разных цветов. Что веселей.
Александр допил и утерся, треща щетиной.
– Еще по единой?
– Геннадий Иваныч! На ногах не стою.
– Ну, давай. А я еще того – подумаю о судьбах Рима. Если кто из наших уже проснулся, адресуй к ларьку. А то здесь собеседников – сам видишь. Раз-два и обчелся.
Чувствуя себя говном, не только полным, но даже окончательным, Александр вошел в пределы международного туристического комплекса "Strand", что означало "Прибрежная полоса".
Сюда, на финальном этапе путешествия, со всей Венгрии съехались группы, расставшиеся в Дебрецене.
Он прошел мимо сверкающих "Икарусов" и поднялся в отель.
Все еще спали. На третьем этаже он с лестницы вошел в коридор и налево. Перспектива завершалась стеной стеклянных кирпичей, толстых и полых. Снаружи взошло солнце, и стена эта сияла ему навстречу. В ореоле возникла женщина – большая, вымытая и нагая. Она закрыла за собой дверь душевой и двинулась, ступая по линолеуму на цыпочках. Это была Аглая – в одной руке набитый пластиковый мешок, другая придерживает на голове тюрбан полотенца.
– А я вот постирушечку. Пока мой лавер спит. Чего молчишь – или красивая?
– О да.
– А самому ни холодно, ни жарко. Знаем-знаем. Местные кадры, они такие. Ты, я вижу, даже бриться бросил?
– Бросил.
– Ведь у тебя, я слышала, электро? Отдай мне ее, а? В Москве я тебе новую куплю.
– Зачем тебе?
– Чтобы янычары не царапали в местах, – смешок сконфуженный, но гордый, – им почему-то интересных... Серьезно, в сувенир ему хочу. Все, что электро, у них здесь жутко дорогое.
– Твоя.
Он был притиснут к полной наготе и расцелован;
– Рыцарь! Может, постирать тебе чего?
Александр зашел к себе, взял бритву, вернулся в коридор. Из двери соседнего номера торчала в ожидании рука. В неожиданном порыве он обласкал ее – полную и белую. С голубыми прожилками на сгибе локтя. Рука в ответ сделала ему кистью жест укоризны: мол, чего ж ты раньше?..
Он положил ей бритву в ладонь.
Номер им достался с видом на Дунай. В своей кровати разбуженный им Комиссаров закуривал натощак.
– Значит, уходишь в бороду?
– Куда ж еще...
– Куда – тебе знать лучше. Кто вы, доктор Андерс?
– А вы, Лаврентий Палыч?
Комиссаров обиделся.
– Я, знаешь ли, не Хаустов.
– А я не доктор Зорге.
– А кто?
– Другой, – ответил Александр. – Еще неведомый избранник.
Снял пиджак и лег.
– Ну, ладно... Как выступление прошло? По данным политической разведки, сенсационно.
– Определенное признание имело место.
– В том смысле, что читатели не отпустили до утра? (Молчание со стороны Александра). Ну, что ж. Мы не аскеты – как было сказано любовником Арманд, одним из них... На завтрак-то пойдешь?
– Воздержусь.
– В номер принести?
– Не стоит. Но мерси...
– (Молчание) После завтрака автобусами предстоит на гору Геллерт – к мемориалу Освобождения. Осквернен в 56-м, но после восстановлен. Всем поездом восходим.
– Уже взошел.
– После чего торжественное возложение и клятва в Дружбе. (Молчание со стороны Александра) Ну, ладно. Судя по виду, церемонию ты вряд ли выдержишь. Оставайся. Только один вопрос... Интимный.
Александр отвернулся к стенке.
– Да нет, тут о другом, – смутился голос Комиссарова. – Такая, значит, история. Супруга заказала из дамского белья ей. Чего-нибудь. "По вдохновению", – говорит. Вопрос вдохновения в свете обстоятельств – сам понимаешь. Не стоит. Но лавку мимоходом присмотрел. На улице Парижа. Видимо, нэпманы содержат. Витрина еще та. Парализует. Канкан и прочие французские дела, ты ж понимаешь...
– Ну?
– В смысле морально поддержать. Ну, и потом, поскольку я не спец... Размеры там, артикулы. Прозрачности...
– Я, что ли, спец?
– Ну, все же. Согласно агентурным данным, ты ведь здесь в высшем свете обретаешься...
Александр ударил в стену лбом.
– Это к чему?
– А так! Вы все еще хотите иметь, – произнес он, цитируя Иби, – а мы здесь хотим уже быть.
– (Молчание за спиной) Так понимаю – Янош Кадар с тобой делился? Этак после ужина, да? Между "гаваной" и армянским коньяком?
Александр засмеялся.
– Не он, а внучка...
– Принцесса на горошине, небось? Могу себе представить. Ну, Андерс, Андерс... А говоришь, не спец. Компанию составишь, значит? На улицу Прозрачностей.
– О'кей.
– Тогда я запираю, и ключ тебе под дверь. Чтоб ты, как у Христа за пазухой.
Ангелом с факелом – памятником Кошуту – открывался этот некрополь Венгрии. Писатели, художники, музыканты, политики, генералы...
Святой прах нации.
Мимо мемориалов, усыпальниц и помпезных склепов они дошли и до новейших времен.
Кровавый клоп. Даже и с тем, что "о мертвых или хорошо – или ничего". Если бы у Александра спросили, что он думает о верном сталинисте, генеральном секретаре местной компартии Матиасе Ракоши, вряд ли бы он нашел эпитет эстетичней. Чего, однако, он тогда не знал, так это то, что палач своей страны скончался политэмигрантом в СССР, а именно в Горьком, "где ясные зорьки". В 1971 году, дотянув до преклонного возраста. В отличие от Сталина, отлученная мумия которого все же удостоилась бюста на задворках Мавзолея, возвращенный Советским Союзом пепел палача был похоронен здесь с подчеркнутой нейтральностью – замурован в стену среди прочих урн. Или замаскирован?
На территории Пятьдесят Шестого года ударило по сердцу, как ножом. Так было здесь их много – пирамидок под звездочками о пяти концах. "Ваши", сказала она. "Вижу", – ответил он и потерялся среди них – бедных, дощатых, небрежно выкрашенных бурой отечественной краской. Он с отрочества знал у Слуцкого это пронзительное, непечатное:
В пяти соседних странах
зарыты ваши трупы...
В одной из этих стран теперь он оказался, и бродил среди звезд, вырезанных из листового железа, повторяя про мрамор лейтенантов – фанерный монумент. Разгадка тех талантов, развязка тех легенд... По Гусева среди них не было. Ни на одной из пирамид.
Он посмотрел из-за плеча – не видит ли? И как в Таджикистане, перекрестился. Второй уже раз за эту весну. На противоположных полюсах гигантского пространства, собранного предками.
И что нам делать с этим сверхнаследством?
Нам, нормальным?
Зачем нам?..
Его венгерская подруга бродила среди мраморного мрамора. Белых крестов была тут целая колонна. Намного больше, чем наших пирамидок. Сотни одинаковых. Целая армия густоволосых и веселых юношей и девушек смотрела с бежево-рыжих фотомедальонов. "Конские хвосты", набриолиненные коки, галстуки с гавайскими узорами – первое поколение рок-н-ролла.
Из сердцевины креста, перед которым Иби сделала книксен, укладывая цветы, тоже смотрела застекленная фотография.
– К сожалению, ношу я не его фамилию, – сказала она. – Правда, он похож на Бориса Виана?
Этого француза Александр не читал. Молча смотрел он на крест. Фотопортрет был чем-то похож на дочь. Даже и не чертами...
Этакий вольнодумный – теленок лизнул – завиток над выпуклым лбом, породистый нос с горбинкой, ироничная полуулыбка на гонком европейском лице и, однако, упорный вызов в глазах, глядящих исподлобья.
...дух Европы самой?
– L'homme est une passion inutile. Человек, это... как по-русски лучше? Бесполезная страсть? Бесцельная?
– Лучше тщетная.
– Именно. Тщетная! Но я, ты знаешь, им завидую. Такой страсти мы не узнаем. – Она повернулась к третьему за столиком пиано-бара. – I'm speaking about the generation of the Fifty-Six...?
Он был американец – кому она переводила. По имени Тимоти. Стажер будапештского университета имени Лорана Эотвоша. Вельветово-замшевый такой. Слушая запальчивый монолог Иби, он шерстил свою рыжеватую бородку, потуплял покрасневшие от их сигаретного дыма глаза за стеклами очков на бокал красного, вставляя при этом что-то диссонирующее: то, мол, просто была эпоха чрезмерных реакций, overreactions, которая канула без шансов на возвращение, поскольку даже Советский Союз после Праги-68, кажется, возвращается к цивилизованным формам общения с человечеством: все в этом гниловатом духе.
Несмотря на видимую застенчивость, американский ее знакомый оказался типом весьма прилипчивым. Они его повстречали в магазине иностранной книги на улице Ваци, где Иби купила к завтрашнему экзамену томик любовной лирики Гете – "West-ostlieher Divan"?. Представленный американцу как "мой русский друг", Александр не обменялся с Тимоти и парой слов за вечер. Их объединяла только Иби, с одним говорившая по-английски, с другим по-русски. Но когда испытала она необходимость отлучиться в дамскую комнату, за столиком повисло тягостное молчание, которое, слегка откашлявшись, нарушил американец.
– Вы, стало быть, советский?
– I am Russian?.
– Москва?
– Она.
– И скоро, значит, домой?
– Увы.
– Ну почему? Sweet home?, – сказал американец, радуясь по поводу отъезда Александра столь искренне, что только в морду ему дать.
– А вы откуда?
– New York City. Манхэттен, знаете?
– Ваши родители, I presume?, из венгров, которые...
– Нет, нет! На сто процентов янки.
– Тогда почему Венгрия?
– О! Совершенно случайно – если вас интересуют мотивы. Well... Может быть, комплекс вины. Центральная Европа вообще проблема нашей совести.
Александра уязвило.
– Скорее, нашей.
Тимоти снисходительно улыбнулся.
– Совести? Ну, что вы... Для этого свобода выбора нужна. Эта проблема, она для вас по ту сторону добра и зла. Генетика. Физиология. Инстинкт экспансии – не больше. Но и не меньше. Вы просто не могли иначе.
– Не мы, – отъединился Александр. – Они.
– Они? Кто эти они? Политбюро и танки? Не знаю, есть ли смысл допустить понятие "гражданское общество" по отношению к Советскому Союзу 50-х... Во всяком случае, тогда венгерской революции вы просто не заметили. После XX съезда КПСС и речи Хрущева, вас волновала, как всегда, литература. Не очень хорошая, по-моему. Нет?
– Мне было восемь лет тогда.
– Мне десять. Нет, мне было уже одиннадцать, когда я написал письмо Президенту Соединенных Штатов. Знаете? Много восклицательных знаков. Очень возмущён был. Из-за того, что мы перестали было принимать венгерских беженцев.
– Подействовало?
– Представьте, да! Айк бросил клюшку, прочитал мое письмо и схватился за голову: "Что же мы творим? И это страна Свободы?" Немедленно отправил Никсона в Австрию, в беженские лагеря, и отменил ограничения для венгров. Вот так. Одиннадцать лет, конечно же, не восемь...
Александр допил свое вино.
Тимоти засмеялся.
– Христа ради, не принимай все это персонально. Конечно, ты тут не при чем. Ну, а она тем более... – Он пригнулся и вытащил из заднего кармана потертый бумажник, в который был вложен блестящий темно-синий паспорт с золотым орлом. – О'кей, поскольку ты наш гость...
– Наш – вы сказали?
– Yes, I did?. Я ведь на ней женюсь.
– На Иби?
– Yes, sir. Приятно было познакомиться. Александр? Имей хорошее путешествие! Бай, Александр!
Штаны на жопе у него были просижены до белизны.
Александр налил и хлопнул залпом.
С надменным видом вернулась Иби. Бледная, как смерть. Взглянула на недопитое вино в бокале Тимоти и на банкнот в пятьсот форинтов.
– Это еще что?
– Американский друг оставил.
– Ушел?
– Ушел.
– Дай сигарету.
Иби подожгла банкнот в пламени свечи и прикурила, как гусар. Медленно выпуская сигаретный дым, она небрежно протянула пламя в пальцах подскочившему официанту, который элегантным хлопком погасил банкнот и, поклонившись, унес с приятным смехом.
– Ты не сердись на Тимоти, – сказала Иби. – Сын более чем скромных родителей, но иногда ведет себя, как венгр. Он вырос среди наших эмигрантов. В "маленькой Венгрии" – на Семьдесят Девятой улице Нью-Йорка. Очень любит нашу поэзию. Прекрасный переводчик.
– Комиссаров... помнишь, был?
– Такой озабоченный?
– Вот-вот. Он тоже любит. Петефи на память мне читал. Восстаньте, венгры! Быть рабами или стать свободными?..
– Ха! Сегодня этой альтернативы нет. Наша поэзия сегодня это... – Она прищурилась на свечу. – Улитки спят в замерзшем песке. Ночь, как дуб в рекламном одиночестве. Ты оставила свет в коридоре. Сегодня они выпустили из меня кровь. Хорошо? И хорошо, что моего отца тогда убили. Иначе он всю жизнь бы мучался, как Янош Пилински.
– Автор?
Кивок.
– Великий поэт. Как Петефи, если хочешь. Но с обратным знаком. Знаешь? Выпьем за него.
Александр налил вина – ей, себе.
– За Яноша!
На открытом фортепьяно, отражаясь изнутри, горела одинокая свеча. Пришел тапер, поднял крышку и замер, потирая руки. Шапка вьющихся волос, борода и белый пиджак с бабочкой.
Среди опустевших столиков, задув свою свечу, страстно лобызались тени, обе женские.
Иби, глядя ему в глаза, произнесла:
– Еще не скоро до зари с ее ручьями и дыханием знобящим. Я надеваю рубашку, затем плащ. Свою смерть застегиваю я до горла. Это под названием Agonia Christiana?. He смотри на них так. В этой стране мы делаем с собою, что хотим.
– Просто мельком взглянул.
– Да, но как советский. Обратил внимание. Подверг визуальной агрессии.
– Я обласкал их взглядом. Как пару горлиц.
Тапер ссутулился, откинул голову. В полумраке бара минорно зазвучала музыка. Под столиком ее нога сбросила туфель, поднялась горизонтально и разняла его вельветовые колени. Глубоко.
Сегодня Иби явилась на свидание без чулок.
– За что ты их подверг? Женщины, которые не любят мужчин, не должны привлекать твое внимание. Почему ты так сделал щекой? Тебе больно, да? А так? Зачем же ты ласкаешь ногу, которая делает больно? Дай мне свою.
Узкие зрачки, взгляд интенсивный.
Он покачал головой.
– Дай!
Отобрав свою ногу, она нагнулась и подняла с пола его – в тяжелом ботинке. Он откинулся, завел руку за спинку стула и оглянулся. Все разошлись. Любопытствовать с тыла уже было некому.
– Грязный, – говорила Иби, расшнуровывая. – Гравий топтал. Мой священный асфальт попирал.
Ботинок упал под стол. Она стащила носок, который уронила тоже. Вдавила его ступню себе между бедер и накрыла все это подолом. Он шевельнул пальцами плененной ноги. Трусов она сегодня тоже не надела. Пяткой он ощущал под ней сиденье – плюшевое. Слегка загрязнившейся рукой она взяла бутылку и налила вина – ему, себе. Сверкнула глазами.
– Трогай меня!
Эта музыка состояла из пауз. С бокалом в руке Александр смотрел на спину пианиста.
– Что он играет?
– Тебе нравится? Мне тоже. По-моему, тема Чик Kopea, The Crystal Silence... ? Трогай! Да. Так. Много ходил по Венгрии? Да. Так... Она бесчувственна, нога. Она бесцеремонна – в отличие от остального тебя. Прямой и грубый мускул. Это меня возбуждает.
Это он чувствовал – вдали, над плюшем ее сиденья. Бесчувственными пальцами ноги. Но лицом она не выдавала – мрамор с блестящими глазами.
Он спросил:
– Задуть свечу?
– Пусть догорит. Хочу при этом на тебя смотреть.
Он высадился на асфальт. Развернувшись, такси увезло ее обратно в город.
Каштаны северной окраины цвели, выпустив наружу свои свечки – в знак торжества растительной формы бытия, возможной при любой системе, и пропади все пропадом...
Навстречу огромный серебристый дог с медалями тащил на поводке тридцатилетнюю женщину. На ходу она затягивалась сигаретой – в незаправленной мужской рубашке, рваных джинсах и сабо на босу ногу.
– Сэрвус! – сказал ей Александр. Она не удивилась:
– Сэрвус.
Свернула в боковую улочку, и стук сабо на фоне звяканья медалей растаял в тишине.
Окраина уже спала.
Светился только "Strand".
Гранатой взорвалась бутылка, выброшенная из окна.
За стеклами "Икарусов" мигали сигареты парочек, забившихся на задние сиденья.
Он поднялся в отель.
На площадке второго этажа перекатывались два соотечественника в майках – представители нетворческой молодежи. Обливаясь потом, боролись молча и всерьез. Прижимаясь к перилам, он обошел противников.
На его кровати сидела критик О***, а Хаустов – в костюме – стоял на коленях, лицом зарывшись ей в подол, и вздрагивал лопатками – рыдал? Прижав к лону голову мужчины, О*** подняла красные глаза на Александра сострадательно и предостерегающе. Поспешно закрывая дверью этот вид, он сделал шаг назад и вопросительно взглянул на цифру.
Это был не его.
Но его был тоже незаперт. Примета – под умывальником картонка. Четыре крышки закрывали ее, он стал разбрасывать, они цеплялись друг за друга, он пробил все это кулаком, вырвал, обдираясь, бутылку водки. Сдирая станиоль, приблизился к окну.
Рама была выставлена под углом.
Дунай чернел в ночи. Справа его пересекала цепь сигнальных огней железнодорожного моста, за ним, как океанский лайнер, светился остров Маргит.
Внизу, в разрывах прибрежных деревьев, проглядывал костер. Под звуки баяна доносились ангельские голоса...
Дунай, Дунай,
а ну узнай,
где чей подарок!
К цветку цветок
Сплетай венок.
Пусть будет красив он и ярок.
Он взял горлышко в рот, запрокинул и стал глотать, пока не поперхнулся. Выдохнул и широко утерся. Завинтил обратно, вставил в брючный карман и вышел из номера.
Бойцы на площадке второго этажа плакали и обнимались, пачкая друг друга кровью.
Держась подальше от окон, он обошел отель.
Здесь подступы к Дунаю были не парадные. Поблескивал черный пластик, которым была рачительно накрыта поленница, сложенная посреди поляны. Сверкала яма, полная битых бутылок.
Сквозь заросли он вышел на песок.
Бросил пиджак под куст жасмина, вынул водку и прилег.
На отмели горел костер. Вокруг лежали "веселые ребята" – пекли картошку. Сидя на пне, рядом с которым была для устойчивости полузакопана бутылка абрикосовки, Геннадий Иваныч раздвигал свой перламутровый баян. Под руководством и при участии мерзлячки Нинель Ивановны, укутанной в махровый розовый халат с капюшоном, "звездочки" раскачивались всей шеренгой на бревне, допев и заводя сначала старую, еще, возможно, сталинскую песню:
Вышла мадьярка на берег Дуная,
Бросила в воду цветок,
Утренней Венгрии дар принимая,
Дальше понесся поток.
Этот поток увидали словаки
Со своего бережка.
Стали бросать они алые маки.
Их принимала река...
Он выпил и ввинтил в песок бутылку.
Обтянув юбчонками колени и светя носочками, "звездочки" раскачивались в отроческом своем самозабвении:
Встретились в волнах болгарская роза
И югославский жасмин.
С левого берега лилию в росах
Бросил вослед им румын.
От Украины, Молдовы, России
Дети Советской страны
Бросили тоже цветы полевые
В гребень дунайской волны.
– Вот где наш Байрон! – подсел Комиссаров. – Быстро сегодня с ней расправился. Или решил вернуться в лоно? А я, между прочим, тоже сейчас одну под ручку прогулял. Из наших.
– Нет?
– Я тебе говорю! Вдоль римского акведука! Что-то и на меня нашло. Особа, кстати, в высшей мере романтическая. О, весна без конца и без края! Без конца и без края мечта!.. Блока мне читала. Лицом, понимаешь ли, к звездам. Но я ее разочаровал.
– Зачем?
– А сам не знаю. То ли жена за горло держит – по профессии астроном... В общем: "Где мои семнадцать лет?" Это что у тебя там затаилось? Ужели монопольная?
– Пей.
Комиссаров приложился.
– Эх, до чего же хороша! Да под такое благоухание... Будешь или пропустишь?
– Подожди...
Александр сел и взял себя за колени. Щурясь, вгляделся в черное сияние реки.
Дунай, Дунай,
А ну узнай,
Где чей подарок!..
– Чего ты?
– Взгляни... По-моему, кто-то хочет утопиться.
– Только этого нам не хватало! Где?
– А вон!
Уже завинчивая было водку, Комиссаров всмотрелся и расслабился:
– Так это буй.
– Сейчас проверим.
– Ты же без трусов... Да погоди!..
Но Александр уже вырвал ноги из штанов. Рубашка отлетела на бегу.
Все взорвалось, как фейерверк. Он врезался в Дунай.
Вынырнул и поплыл.
Отфыркивая запах, он забирал налево – против течения. Чем дальше, тем было холодней.
В маслянистых отблесках был не буй, а голова.
Он подплыл.
Голова отрывисто спросила по-русски:
– Наш, не наш?
– Наш.
– А пароль?
Александр крикнул над водой:
– Мамаева!..
И в тон потребовал:
– А отзыв?
– Хуй в плечи за такие речи! – осерчал начальник поезда Дружбы. – Ты, что ли, писака?
– Я.
Дробя огни, Шибаев в гневе заплескался:
– С первого взгляда тебя я раскусил! Среднеевропеец сраный! Антисоветчик тайный! Мнит о себе! Да кто ты есть такой? Безродного говна кусок! Сейчас на хуй утоплю, и кто услышит? Будет, как не было! Кто вспомнит?
– Страна не пожалеет обо мне! – хмелея и смелея в большой и темной космополитической воде, выкрикивал Александр неофициальные слова собрата по перу, самоубийцы Ш-а, уже удавленного логикой изображаемых времен... – Но обо мне товарищи заплачут!
От этого Шибаев взревел, как бык:
– Ах, ты мне угрожать?!!
Рванулся крокодилом, но по цели промахнулся – пробурлил над головой.
Александр вынырнул.
Инерция ярости бурным кролем несла начальника поезда к берегу, где наложница уж простирала ему навстречу белый купальный халат. Боеголовкой выскочив из вод, тучная фигурка влезла в рукава, нахлобучила капюшон и, согреваясь, опрокинула поднесенный стакан – этакий карикатурный ку-клукс-клановец. Но а ля рюсс. После чего уселся к костру, раздвинув "звездочек", приобнял их отечески и дал команду:
Дунай, Дунай...
В виду означенной гармонии – что делать нам? Куда ж нам плыть, Иби?..
Бессмысленный пловец и мысли робкий прелюбодей, он, насилуя инстинкт, сопротивлялся обольщению черной дали, заказанной и песне, и ему, недобрым чарам этой западно-восточной реки, пусть и отцеженной сквозь фильтр стальных сетей границы мира сего, а там, за ней, плывущей, наплывающей из-под мрачных железных мостов нейтральной, но из песни исключенной Австрии, а уж тем более Германии, праматери всего, и явленной, согласно песне, как бы и вовсе ниоткуда...
Откуда все же она, река?
Кусок говна, конечно, и не тонет...
Но чей?
Кто произвел на свет?
К каким ключам прильнуть? Где их сыскать? Danubius, ответь? Donau? Dunaj? Duna? Dunav? Dunarea?
Дунай, Дунай,
а ну узнай,
где чей подарок?
Что подарок, это ясно, только от кого?
И главное, зачем?
Он опрокинулся на спину и повис. Над звездами. Они смещались. Чтобы удержать на месте, нужно было грести руками. Не задаваясь вопросом о назначении. Просто работать против течения. Держаться на плаву и в неподвижности. Не вопрошая – куда. Работать, плыть. Ибо оттуда – снизу, из дыры – ответ был жутко ясен.
К цветку цветок
Сплетай венок,
пусть будет
красив он и ярок!
Сплетем, раз так. Попробуем. Венок одной мечте.
В поисках Parizsi utza? Комиссаров вел его по солнцепеку загазованных теснин, повторяя, что это где-то возле главного почтамта. Время от времени Александр задерживался возле ртов пластмассовых урн – высморкаться в салфетку "клинекс".
Был Пешт и полдень.
Предпоследний день в стране.
Перед витриной найденной лавки Комиссаров остановился, как врезался лбом. За стеклом серо-сиреневые манекены в элегантных позах показывали дамское белье.
– Идем?
– Перекурим... – Комиссаров вынул из кармана сигарету. – Ты мои взгляды знаешь. В отличие от разных либералов из литгазеты О*** и ведомства нашего общего друга Хаустова венгерскую модель за идеал я не держу...
Александр присел на поручень перед витриной.
– Но?
– Но женщин наших жалко. Когда я вижу здесь все, чем у нас они обделены, у меня ну просто сердце кровью обливается. Ну, почему? Я не про Париж, это все мифы и легенды: миланы, лондоны, парижы. Но Венгрия, она страна ведь наша! Часть соцсодружества. Варшавского, блядь, договора член и СЭВ. Почему же ихним бабам все, а нашим... Сам знаешь. Эти абортарии под видом роддомов, детсадовские дети в пятнах диатеза, эти расстояния, этот дефицит, и ебаные толпы всюду, и давка постоянная за всем – начиная от каких-нибудь индийских гондонов и кончая обручальными кольцами и картошкой отечественного производства – с грязью пополам... Нет! То, что с бабами мы допустили, это национальный наш позор. Ты посмотри в глобальном плане? Ведь вся Евразия без малого под нашим сапогом! Африку вот-вот освободим. Пылающий континент, тот уже дяде Сэму обсмаливает яйца. Мировой океан наводнили до отказа. В космос вылезли и утвердились. Но этим пустяком, вот паутинкой этой! порадовать ее не можем. Бабу! Свою же! Нет, не рыцари. Начала мужеского так и не взрастили. Адольф был прав.
Решительно он раздавил ногой окурок.
– Пошли отсюда.
Александр растерялся.
– Но как же?..
– Обойдется! – Комиссаров прибавил шагу. – До тридцати лет проходила во фланелевых штанах – к прозрачностям ей поздно привыкать. Францию-город возьмем, тогда быть может.
Профиль его был грозен.
– Не понимаю...
– Говорю, Париж возьмем, тогда прибарахлимся.
Александр высморкался на ходу в салфетку.
– По-моему, не в Париже дело.
– А в чем?
– У рыцаря коленки ослабели.
– От этих тряпок? Да я... Да что ты знаешь обо мне? Я с парашютом прыгал, я под танком, блядь, лежал!.. А ну идем!
И развернулся через левое плечо.
Колокольчик звякнул, и дверь за ними закрылась. Они оказались в благоуханном плену. Над прилавком – как бы в канкане – муляжи ног показывали чулки.
Возникла пожилая дама, одетая строго, но изысканно. С кроткой улыбкой спросила по-венгерски:
– ...?
– Найн! Данке шен. Сашок, атас?
– Sprechen sie Deutsch? – обрадовалась дама и соединила свои ладони. So, meine Нerren? Was wunchen sie??
– Их браухе... Их браухе... – напрягся Комиссаров, – Ну, бляйбен буду, Андерс! Забыл все, кроме хэнде хох. Спасай!
К счастью, дама понимала по-английски.
Она отвела клиентов к стойкам, завешанным бельем, и к полушариям из оргстекла, до краев наполненных трусами. После чего бесшумно удалилась.
– Ф-фу... Под танком было легче! Это руками можно?
– Трусы как будто без зубов.
Комиссаров вынул наугад и уронил. Поднял, старательно повесил и задумался...
– А это не для девочек?
Александр раздвинул алый треугольник с разрезом в интересном месте:
– Девочки, по-твоему, ходят в этом?
– А кто их знает...
– Ну, Комиссаров...
– Вот именно что не Набоков! Знаешь, так скажи. Чего ты?..
– Нет, не для девочек, – отрезал Александр.
– А почему размер не женский?
– Женщины разные бывают.
– Мне на жену.
– А у нее какой?
– Какой-какой... Серьезный.
– А в сантиметрах?
– Замерять не доводилось, а на ощупь... – Комиссаров поразводил руками и зафиксировал их в пустоте. – Ну, вот примерно будет так.
Александр растерялся.
– Ну, не знаю. Может, безразмерные возьми.
– Ты полагаешь? – Двумя пальцами он вытянул белые, пощелкал, отложил, с почтением взял алые. Потрогал черный бантик над разрезом. – Смотри-ка, с бабочкой... Ей-Богу, рассказали б, не поверил! Это ж воображение какое надо – ну просто без границ, чтоб сочинить такое...
– Купи, раз впечатляет.
– Смеешься, что ли? За порог с вещами выставит. Нет, я себе не враг. И со вздохом отложил. – Знаешь? Пошли отсюда.
– Ну, если так...
По пути к выходу Комиссаров поднял руку и коснулся кружевного края свободных шелковых трусов на манекене.
– Беру! – сказал внезапно. – Весь комплект!
– А денег хватит?
Но он уже кричал:
– Мадам! Мадам!
Вдобавок, по совету дамы, Комиссаров приобрел ажурные чулки.
После чего на пешеходной Ваци утца он – с поволокою в глазах, отрывисто произнося такие фразы, как: "Ну, коль пошла такая пьянка...", "Однова живем", "Где наша не пропадала?" и "Умирать, так с музыкой!" пошел скупать косметику, брал всю подряд: губную помаду, краски для век, накладные ресницы, дезодоранты, а в заключение, только слегка смутившись, спустил остаток форинтов на вовсе неожиданный французский предмет, на упаковке которого дама с помощью розовой плошки выбривала себе подмышку, не без значения при этом улыбаясь.
– Вечное лезвие! – обосновал покупку Комиссаров. – Иначе на двоих не напасешься...
Они прошли весь центр, на площади Маркса свернули на проспект Святого Иштвана. Всю дорогу, причем, с нарастающим воодушевлением, Комиссаров рассказывал о своей супруге, засекреченном сотруднике Звездного городка, которую Александр, казалось бы, уже познал во всех анатомических деталях: "Она как раз сейчас решает загадку черных дыр Вселенной. Ты обязательно с ней должен познакомиться! По дружбе все тебе про них расскажет". – "Что мне до этих дыр? – цинично усмехался Александр. – Я не фантаст". – "Нет-нет, не говори! Расширишь горизонты. А может, даже сменишь жанр!"
Пересекли набережную, вышли на мост.
Тройной этот мост имел перекресток над Дунаем: направо было ответвление, ведущее на остров Маргит.
– Перекурим?
– Давай.
Они оперлись на перила.
Внизу, на склоне бетонированной стрелки, с весенней самоотдачей раскинулись под солнцем горожанки.
– Ишь! Прямо в центре Будапешта заголились. У нас бы на Кремлевской набережной так сразу бы под белы ручки! Европа, да?
– Европа.
– А Дунай, пожалуй, шире, чем Москва-река.
– Намного.
– Пожалуй, с километр будет.
– Не меньше.
– Как вчера-то, не страшно было в нем?
– Сначала нет, но когда протрезвел... Нет, – сказал Александр. Отныне ближних я спасать не буду. Зарекся.
– Так ты считаешь, что наш лидер пытался утопиться?
– Не знаю. Вряд ли. Не Офелия.
– Чего ж ты бросился?
– А спьяну показалось.
– Возможно, спьяну ты как раз увидел суть вещей... – Пауза, выдержанная Комиссаровым, была многозначительна. – С сегодняшнего дня у власти КГБ. Поездом Дружбы товарищ Хаустов теперь командует.
– А Шибаев?
– Отозван в Москву. С утра на пару улетели. С Марьей Ивановной Мамаевой.
– То есть?
– Урну с прахом повез.
Александр смотрел на белых девушек внизу под солнцем.
– На прощание, между прочим, – добавил Комиссаров, – бочку на тебя огромную катил. Сотру, говорит, в порошок. Хаустов, тот даже удивился. За что он тебя так?
– Понятия не имею.
– За тобой, конечно, силы страшные – нет, нет, мы знаем! Но и Шибаев пока что не бумажный тигр. Так что смотри...
Из-под пролета слева выплыл нос прогулочного парохода. Весь белый, на боку название: "PETOFI". Навалившись на перила, они смотрели сверху на людей у поручней, на косую трубу, на крышу капитанской рубки и задней палубы.
Корма с красно-зелено-белым флагом удалялась.
– Кажется, все здесь испытали, а вот на пароходе так и не прокатились... – Комиссаров уронил свой окурок в Дунай. – Ну что, пошли?
– Ты знаешь, я останусь.
– Чего?
– Пожалуй, прокачусь!
У ног ее бетон темнел, не успевая высохнуть между прогулочными пароходами. Она лежала у самого края стрелки острова Маргит. В знакомом ему белом бикини на черном полотенце. Прелестной попкой кверху. Сгибая и разгибая ногу, читала под солнцем. Глядя сквозь сползшие очки в местный журнал.
Он с осторожностью спустился по откосу, сел на бетон и чмокнул полноту горячей ягодицы, потерся скулой и снова приник – к раздвоению, защищенному узкой шелковистой тканью.
Одинокая блондинка метрах в пяти от них перевела свои глаза на Дунай.
Иби перевернулась и сняла очки.
– Ты?
– Нет. Американский твой жених.
– Американский мой жених такого себе не позволяет. Но как же ты меня нашел?
