Текст книги "Сделай мне больно"
Автор книги: Сергей Юрьенен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)
– О-о, очень сложно... Ибоа.
– Как?
– Есть такой цветок. Но можно короче – Иби. Но русские смеются.
– Вы наша переводчица, Иби?
– Ваша. Но зачем вам? Мне с поезда не дали душ принять. "Давай, давай!" Когда тут все без слов друг друга понимают. А я не понимаю никого. Этот человек без шеи – он, правда, начальник всех? Мне руку на колено и ругает: "Почему в штанах? Куришь почему? Курящую девушку – как пепельницу целовать". Одновременно все целуют и пробуют за жопу. Все русские, все пьяные. За дружбу наливают. Водку сто лет не пила. И этот черный лес. Как подсознание открылось. Хаос.
– Сейчас...
Уверенно он выводил ее на свет.
И вывел.
– А это что?...
И даже спряталась за дерево.
А это были только танки. Стволами к ним, а задом к стене с колючей проволокой. Прожектора им били на прутики антенн, на башни, на зачехленные орудия. Охраны рядом не было.
Иби достала из кармана зажигалку. Бензиновую. Оглянулась на него и щелчком отбросила ветрогаситель.
– Коктейль Молотова знаешь? Пьют не закусывая. И за дружбу!
– Иби!..
Долговязая, в два прыжка венгерка перемахнула пахоту и стала поджигать наш мирный танк. Трезвея, он смотрел на хулиганку в джинсах, припавшую к броне.
От этого девиза юности – спонтанно – были и производные. Такие, как спонтанер. В том качестве он оценил бы хэппининг. Но десять лет спустя вся эта сцена в интенсивном свете прожекторов отозвалась в нем дурнотой такой, что взмокли виски. Александр свалил баян.
Увязая в месиве земли и древесины, он подошел к ней, взглянул на мочку уха с подвешенным сердечком, на шею с пульсирующей жилкой, на язычок бензинового пламени, тщетно лижущий броню – и взял за руку. Выронив зажигалку, Иби отпрыгнула и нырнула в проход между танками. Он подобрал зажигалку, сунул в карман и бросился за ней. Единственное слово повторялось в голове, и так, будто заранее все одобряло, лишь бы: "Спонтанно, друг! Спонтанно!" С тыла танки сильно воняли – мазутом, керосином. Он догнал. Она сопротивлялась, ослабевая от смеха. Распластал ее на броне – между буксирными крюками. Глаза сверкали – огромные на бледном лице. Она толкалась под ним всем телом, но он удерживал, сжимая под браслетами запястья, которые пульсировали. Они дышали друг другу в лицо. Водочным перегаром. "Иби..." Она толкнулась снизу. "Ну? Еби!" Он отпустил запястья руки ее остались на броне. Полы пиджачка были распахнуты, а черный шелк обтягивал соски странно плоской груди, под крыльями которой пульсировала впадина живота. Он чувствовал это биение, отстегивая ремень на ее джинсах. Форменный – из грубой кожи и звездой СА на бляхе. "Откуда у тебя?" "Лейтенант отдал за брудершафт. Нельзя?" Он с треском стянул книзу "молнию", раскрывая бедра, низ живота и выбившийся край волос. Он всунул пальцы под неплотное кружево и перешел в другое измерение – в безвыходно жаркое. Он смотрел ей в глаза, пытаясь совместить одно с другим. Он гладил края подбритой кожи, чувствуя ладонью плотный бутон цветка по имени Ибоа никогда не слышал о таком. Он густо и стрижено зарос кругом, этот бутон. Он утопил в нем палец. Средний и слегка. Подушечкой. Снизу вверх прошел и выскользнул. Иностранка со стоном выгнулась на танке: "Да... делай так..." Он обнял другой рукой ее за поясницу, защищая от брони, и начал делать так – так, как она хотела, ибо он не был мачо, что бы некоторые там не говорили, но вдруг услышал подъезжающую машину и замер. "Делай, делай!" толкнулась она нетерпеливо. Он вынул руку и закрыл ей рот. В ответ она стала лизать его ладонь – уже настороженно бесчувственную...
Машина пробуксовала и остановилась.
Хлопнули дверцы, подошли голоса. Он различил начальственный – Шибаева. Потом членораздельно донесся другой: "Крепка броня, крепка... А это, значит, наши "Т-62". Вот он, красавец!" – "Ну, здравствуй, брат!" – Шибаев спереди по-братски обхлопал танк, на корме которого под Александром лежала Иби с зажатым ртом. Но руки у нее, к несчастью, были свободны делать что хотели. А хотели они сначала расстегнуть его, и это было просто. Но вынуть, к счастью, не смогли. И левая рука осталась у него в трусах, больно сжимая вместе с волосами его заклинившийся член, а правая, с браслетами, скользнула в свои трусы. От этого рот ее раскрылся под ладонью, а глаза закрылись. Он смотрел на ее бледный лоб, на выпуклые веки с дрожащими ресницами и слушал грубый разговор пришельцев. "А пулемет, я вижу, здесь один?" – заметил голос Шибаева. "На этих, да, – ответил гид. – Зато калибр орудийный посерьезней". – "Сколько?" – "Сто пятнадцать". – "Молодец! Он знает правду! Хаустов, кто из наших сказал: "Только танки знают правду?" "Знают истину танки!", – поправил Хаустов. "А кто сказал-то?" – "Если не возражаете – потом". – "Что за секреты от своих? У него это профессиональное, не обращай внимания, майор. Такой темнила, что... Ананьев – нет?"
Его мутило от вони керосина. Исступленно двигая правым плечом, она с закрытыми глазами кусала ему руку.
Гид проявил эрудицию: "Наверное, Бондарев. Ананьев, это Танки ромбом. Идут". – "Хаустов, ну не темни!" – Хаустов отозвался иронично: "Александр Исаевич сказал. Литературный власовец". Возникла пауза. Но Шибаев нашелся: "А мы, брат, у врага на вооружение возьмем! А что? Если враг правильно сказал? – И он обхлопал танк еще раз. – Давай, правдоискатель! Не подведи! 115-й калибр говоришь?"
"Так точно, 115-й, – ответил гид, который был майор. – Что здесь у нас не есть предел. Вот я сейчас вам кое-что продемонстрирую... Степан, машину!"
Горло Иби выгнулось. Еще секунд пятнадцать, двадцать... и он отдернул ладонь. Стон показался ему слишком хриплым – не девичьим. Запрокинувшись, она лежала на броне, уронив свои длинные руки. Ей было хорошо, а ему плохо. Он уперся лбом в броню. Однажды в пионерском лагере он, стоя на воротах, получил штрафной по яйцам. А сейчас еще тошнило и от водки.
– Что с тобой?
– Уйди...
– Тебе нехорошо?
– Ну, говорю тебе...
Он слушал, как она приводит себя в порядок. Она коснулась его взмокших волос. Он только замычал на неуверенное сэрэлем... отметив, впрочем – как писатель – что в любви ему еще не объяснялись в момент борьбы с накатом рвотных масс.
Когда он пришел в себя, никакой Иби в помине не было. И все случившееся казалось не более реальным, чем то, чем он с тщанием занимался, а именно: набрав полные пригоршни земли, перемешанной с палой хвоей, драил заблеванную им корму красавца-танка, которому пришлось познать ряд непривычных истин. Потом он отряхнул руки, снял с буксирного крюка свой английский пиджак, вышел на свет прожекторов и направился под деревья – к баяну.
В "Икарусе" было темно и пахло остывшим мускусом творческого возбуждения. На переднем сиденье в обнимку с барабаном спал ударник. Александр прошел в глубь салона и поставил баян рядом с его отключившимся хозяином. На заднем сиденье, собрав вокруг себя "звездочек", Нинель Ивановна давала свою оценку концерта. Он вернулся и сел в правом ряду у окна.
Внизу командование части провожало начальство поезда Дружбы и их "Волгу", одолженную военной комендатурой. На заднем сиденье машины тень переводчицы по имени Ибоа сидела, запрокинув стриженую голову.
В автобус поднялась Мамаева. Коленом продавила соседнее сиденье и обдала перегаром:
– Разделим ложе?
С сожалением он щелкнул языком.
– Комиссаров забил.
– А мы их к стенке, комиссаров... Неслабо я сегодня?
– Атас, – сказал он. – Полный.
– А я во всем такая. Ты зря "динаму" крутишь.
– Я не кручу.
– Наверное, папа был цыган. Поэтому.
– А ты его не знаешь?
– Откуда? Я же из сиротского приюта. Значит, понравилась тебе?
– Еще бы!
– В Будапеште поведу тебя в цыганский ресторан. На доллары. А я такая! Ты меня еще не знаешь. Смотри, гирла в отключке! – показала в окно на озарившуюся в машине Иби. – Делай с ней что хочешь. А со мной нет. Со мной такое не пройдет.
Завернула за спинку и упала на сиденье сзади.
Внизу Хаустов пригнул голову, сел рядом с Иби, отодвинул с сиденья ее руку с браслетами и сдержанно захлопнул дверь, при этом затемнившись. Шибаев махнул, машина уплыла. Пожав командованию руки, начальник направился к автобусу. Комиссаров шел за ним.
– Подъем, подъем, девчата! Время еще детское! – загремел Шибаев, поднявшись в салон. – Твой пионер? – ткнул пальцем в дауна, который спал на барабане.
– Не пионер, – сказал Комиссаров.
– А кто?
– Таким родился.
– Так значит? Ладно. Как говорится, в семье не без урода.
– Он не урод, – обиделся Комиссаров. – Он первоклассный ударник. Ритм чувствует нутром.
– Тогда молодец! – одобрил Шибаев. – Ау, девчата? Местечка не найдется?
Мимо Мамаевой прошел без комментария – как будто не заметил. Втиснулся к Нинель Ивановне и дал команду:
– Запевай! – И дурным голосом подал пример, пропев: "Он сказал, поехали, и махнул рукой!.." Эй, автобус? Не слышал, что ли? Он сказал: "Поехали!"
Автобус закрыл дверь и тронулся.
– Ну вот, – сказал Комиссаров. – Привел я козла в огород... А что с ним будешь делать?
Сзади Мамаева ответила:
– Я ему сделаю, не бойся. Раз и навсегда.
Комиссаров обернулся к проему между спинками:
– Мамаева, спокойно! Выступила ты – просто молодец. Теперь релакс. Расслабься.
– Дай закурить.
– Держи. И чтобы все обиды – ладно? До Москвы? Дай ей огня, Александр.
Бензиновое пламя озарило рот, челку и недобрый прищур. На ней еще были длинные концертные ресницы. Она подмигнула Александру и с сигаретным огоньком отпала в темноту.
Через полчаса поющий по-русски "Икарус" врезался в ночную тишину заграничного города. С популярной в те времена среди взрослых советских людей песенкой из детского мультика про Крокодила дядю Гену. По настоянию Шибаева ее пели уже в который раз.
Прилетит вдруг волшебник
В голубом вертолете...
И внезапно покажет стриптиз,
с неожиданным остервенением подхватил Комиссаров, меняя официальный невинный текст на "черный":
Крокодил дядя Гена
вынет член до колена
это будет
наш главный сюрприз!..
В общем хоре никто не расслышал. Только Мамаева сзади хохотнула зло.
* * *
За завтраком место Нинель Ивановны зияло отсутствием.
Затем их повезли на воды.
* * *
Плавки он предусмотрительно надел еще в номере; если в московской своей одежде (в бархатных французских джинсах, в черном вельветовом пиджаке made in England) он имел вид среднеевропейский, то, раздевшись, вообще стал гражданином мира – благо плавки были японские, а приобретенный в Дебрецене купальный халат в свободолюбивую сине-бело-красную полоску. Первым он выскользнул из раздевалки, сбросил халат на шезлонг и растворился в минеральных водах.
Бальнеотерапевтический центр Hajduszobaszto изнутри был не проще своего названия.
Лабиринт!
Накрытый стеклянным сводом.
Из подогретых вод системой каналов Александр выплыл под открытое небо, где и стушевался в уютном тупичке. Здесь пребывавшие венгры безмятежно приняли его за своего. Их было всего двое – инвалид и особа без лифчика. Старый лысый тюлень с жутковатой звездой крупнокалиберного ранения на правом плече и стриженая девушка с зауральскими скулами.
Возложив руки на кафельный бортик, он поднял глаза. Светло-серое небо над ним. Средневысокое. Бегущее над низменностью. Над Большой Средне-Дунайской.
Послышался гул вторжения.
Мадьярка выпрыгнула и поднялась, средневысокая, во весь рост. Ее нагота – за минимальным вычетом – естественно вписалась в светлое пространство. Она была сложена с экономной упрощенностью – ничего лишнего. Углы бедер, впадина живота. Он смотрел на нее снизу, а она смотрела в сторону вторжения. Проявил беспокойство и ветеран. Отовсюду над бортиками поднимались головы венгров: целебный источник вдруг загоготал. Иерихонской трубой возвращалось эхо: ПЕЦА-ЦА-ЦА ТЫ НЕ УТОНУЛ ТАМ-АМ-АМ ТАНЮХА-ХА-ХА ДАВАЙ СПИНКУ ПОТРУ-ТРУ-ТРУ СЕБЕ ПОТРИ-ТРИ-ТРИ ЧТО-ТО-ТО СКАЗАЛА Б ДА НАРОДУ МНОГО-ГО-ГО
Со вздохом оседая, ветеран послал Александру стоический взгляд:
– Orosz...*
Мадьярка повернулась и, легко ступая, унесла свою аскетическую наготу в сторону пониженных температур.
Александр снялся с места и, отталкивая дно, пошел вспять. Навстречу, подтягивая купальные трусы в сплошных фестонах, с визгами и брызгами неслись две "нетворческие" спутницы по поезду Дружбы – работницы сферы обслуживания. По пятам за ними ломили московские сатиры с завода "Серп и Молот", хваткие пальцы которых оставляли следы на плоти белой – сдобной ускользавшей.
В бассейне на глубоком синем месте под общий хохот рыдал, выныривая, и нырял обратно ударник: удалой прыжок вниз головой смыл трусы с бедняги. Не вижу ничего смешного.
Прочие "ребята" еще томились в волнующем тумане общих душевых. Некоторые заодно стирали свои носки, надев, как варежки; при этом выстиранные – при отсутствии на кафеле каких-либо крюков – находчиво вешались на члены. Загнанные в открытые кабинки видом моющихся венгерок, совершенно голых через одну, выйти "ребята" не могли просто физически.
А у него – ни отзвука. Несмотря на ягодицы – в кабинке как раз напротив. Впрочем, одетые в монокини. Полные и круглые, и с влипшим треугольничком белых трусов, завязки которых струились по бедрам. Не распаренно-тупые, а смышленые – такое выражение имели. Заложив руки за голову в клеенчатом чепце с оборочками, их обладательница выгибалась в облаке тумана. К нему спиной. Нет, никакого импульса. Этакая русалка: снизу женщина, а сверху, как тинэйджер, хрупкая. Углы локтей, мыски слегка отросших после бритья подмышек, едва намеченные груди, но каждая с припухлостью, увенчанной соском. Она закрыла воду, стянула чепчик и оказалась стриженной "под мальчика".
– Сэрвус! – поднял он руку.
Иби проморгалась и большерото улыбнулась:
– А, сэрвус! Как ты вчера?
– Я ничего. А ты?
– О, лучше не вспоминать... – Она опустила голову, пальцами ног ухватывая перепонки шлепанцев. – В этом "Золотом быке" я обнимала до утра ну, как его... ватерклозет? После МГУ со мной такого еще не было.
– Ты тоже из МГУ?
– Только первый курс. Потом вернулась в Будапешт.
Однокашники, они, соприкасаясь мокрыми локтями, вышли в раздевалку. Она открыла шкаф – наружу, разогнувшись на ремне, вывалилась бляха с пятиугольной звездой. Она спрятала душевые принадлежности, закрыла дверцу, замкнула и повернулась к нему своей глазастой грудью.
Он опустился на скамейку.
– А плавать не идешь?
– Уже.
По краям белой, а точнее, облипше-курчавой условности с завязками кожа была чисто выбрита. Она поставила рядом с ним свою длинную голень, и пристегнула ключ на красном ремешке. К щиколотке. Ногти на ноге покрыты были сиреневым лаком.
– После этой водки бассейн хорошо. Культуру воды предпочитаю.
– Эту культуру там слегка разбрызгали.
– Ну... Не в первый раз. Зато переводить не надо. Потому что после обеда – ох! Ваши боссы, как ковбои, рвутся в нашу прерию. Ну, в эту самую пушту. Кроме закатов, там, как в вашей песне: степь да степь кругом. Это, по-твоему, для русских интересно? По-моему, только есть предлог, чтобы напиться, как быкам. Фаустов, он... Кей-Джи-Би?
– Он "Интурист". И Хаустов.
– Нет! Ничего не говорю. Тем более что он ведет себя, как рыцарь. Только довольно бедный. И пахнет изо рта. А тот, без шеи – тот, по-моему, маньяк. Он что? Он гиперсексуал?
– Он босс.
– Это я поняла. Но я забыла, как тебя зовут? Ах, Александр... Чао, Александр!
– Одну минуту.
– Да?
– Твоя зажигалка. У меня она...
Улыбаясь и не понимая, Иби засовывала края волос под шапочку.
– Ну, – смутился он... – Коктейль "Молотов"?
– Прекрасно, – не изменились синие глаза. – Зажжешь мне сигарету, да? При случае.
Оставшись в одиночестве, он не сразу встал со скамьи, а только успокоившись. Ухмыляясь в зеркале любовнику-герою из мелодрамы немых времен, он зачесал назад и гладко волосы и с сумкой на плече поднялся в бар.
Игнорируя культуру воды, Комиссаров смотрел на свою бутылку "пепси-колы" – женственную и в выпуклых извивах. Зеркальные очки его взглянули озабоченно.
– Как?
– Нормально.
Комиссаров вынул сине-красную соломинку и поставил в неловкое положение:
– Глотни.
Отказываясь, Александр чувствовал, что рдеет. Он принес себе свою "пепси" и вынул из облатки индивидуальную соломинку.
– Скоро и до нас она дойдет, – обреченно сказал Комиссаров. – Леонид Ильич завод у них покупают. В порядке детанта. Под их влияние попал наш Генеральный секретарь. Жена у него, говорят... не слышал? Из кочевниц. Пауза. – Так что скоро будем водку "пепси-колой" запивать. И чего они в ней нашли? Изжога только от нее. "Байкал" наш лучше.
– Ну, не скажи. Аптечный вкус.
– Так в том и дело! "Пепси-кола" просто наркотик. Потому американы и не выдают секрет рецепта. Тогда как "Байкал" полезен. Особенно для нас, мужчин. В "Байкал" ведь эту добавляют – вытяжку. Из оленьих рогов.
– Панкреатин.
– Что я говорю? Не из рогов. Из надолбий молодых оленей.
– Из надлобий.
– Я и говорю – из них. Надолбий.
Двое русских за границей, они молчали. О чем им было говорить?
Комиссаров взглянул на часы.
– В этой душевой, там как? Оголяться, что ли, обязательно?
– Венгры предпочитают.
– С ними все ясно. Угро-финны. А наши как? Не следуют примеру?
– Воздерживаются.
– Окунуться, что ли, и мне? Как-никак минеральные воды. Тонизируют?
– Лучше "Байкала".
Они встали из-за столика и разошлись.
День был сырой и легкий. Словно с обложки переводного романа (а именно романа Эльзы Триоле "Незваные гости") толстые вязы вдоль шоссе зябко зеленели на ветру. Западные деревья. Он почувствовал себя заграницей на добросовестном асфальте, плоско залившем подступы к водолечебнице. "Икарусы" стояли с разжатыми дверьми. Он поднялся в ближайший. Выбрал он себе заднее сиденье. Высоко и уютно – как в самолетном кресле. Закурим белую американскую. А там и воспарим – над прожитой впустую жизнью.
Семнадцать ему было, "нигилисту" и "фрондеру" из одной случайной, но хорошей семьи, когда на Черном море, в Сочи, а именно в сквере Морского вокзала он увидал рекламную надпись: "ЖИЗНЬ ХОРОША ЕЩЕ И ТЕМ, ЧТО МОЖНО ПУТЕШЕСТВОВАТЬ".
Как вкопанный стоял он перед благоухающей клумбой, куда в свою очередь был вкопан раскрашенный фанерный щит с сентенцией, сразившей наповал своим сарказмом – быть может, и невольным, для рубрики "Нарочно не придумаешь" в сатирическом журнале, хотя и десять лет спустя воображение рисует светлый образ ироника с кистью, Сократа из Управления садов и парков, сквозь благодушную курортную цензуру наугад метнувшего свой бисер: "Жизнь хороша еще и тем..."
А оказалось – таки-да. Именно этим. Он вырвал это – возможность оторваться. И в отрыве было совсем неплохо. Ну, а там...
Там будь что будет.
В автобус поднялась распаренная Рублева.
– Уже?
– Чего одной-то...
– А критик наш?
– В гостинице осталась. Праздник у нее.
– Какой?
Женщина расхохоталась, он смутился. Она уселась сиденьем ниже: "Уф-ф".
– Я-то в Москве еще отпраздновала. Эх! самые что ни на есть денечки пропадают... – Аглая расщелкнула зеркальце, отвинтила колпачок с губной помады и с восхищением сказала: – А мадьярки эти: ну, бесстыжие! Обратил внимание на нашу переводчицу? Хотя, между нами говоря, особенно показывать там нечего.
– Ну почему? – оспорил Александр.
На внутренних ветках Венгрии поезда оказались, как на детской железной дороге. Где-нибудь в парке культуры и отдыха.
Этот бежал к югославской границе.
Местные цыгане ехали стоя в тамбуре, белые люди из Москвы – в вагоне сидя. Подперевшись кулаком, он щурился на залитую солнцем низменность, иногда бросая взгляд на Иби – она читала, уронив очки на нос. Нога на ногу – в вытертых джинсах, белых носках и кедах. Забивший место рядом с ней интеллектуал по линии "Интуриста" тоже был с книжкой – повышал свой уровень. Пришел разносчик в белой куртке, и Александр купил бутылку "Orangina". Пузатая, французская бутылка запотела и пузырилась. За окном цвели и отбегали абрикосовые деревья – розовые и лиловые.
Подсел ударник.
– Что, лимонад купил?
– Оранжад.
– Красивый. Почему не пьешь?
– Поэтому.
– Так газ выходит?
– Пусть.
Даун выбил дробь по столику,
– Дашь глотнуть? – Ответа не дожидался, взял и обслюнявил. – А вкусный... Лучше апельсина. Попробуй!
– Пей-пей.
– Да не, я только вкус. Охота перепробовать побольше. Слышь. А "мигалок" я в Дебе так и не нашел. Может, в этом Кишкимете будут.
– Мы едем не в Кешкемет.
– А куда же?
– В Сегед.
– Ну, тогда буду в Сегеде искать. Слышь? Мне еще знаешь, чего нужно? "Шариков" с кадрами – перевернешь, и с них трусы слезают. Не видел, где продаются? Однография называется.
– Порнография.
– Не, не! Там кадра одна на "шарик". А парнография – где на пару это самое. Их у нас ребята навострились. С лимитчицами из деревни фотаются. Показать? – Он стал выворачивать из-за пазухи свой потайной карман.
Рядом остановился солист "Веселых ребят" и подмигнул Александру.
– Обратно с сексом к людям лезешь? А барабан свой бросил? Вот цыганы сейчас укатят, будешь на кастрюле тогда играть!
Дауна как ветром сдуло.
– Тоже мне лабух! – Солист присел напротив. – Лопух, а не лабух. – Я вам не помешаю? Все степь да степь... Страна не очень интересная.
– Мне нравится.
– Наверное, первая у вас?
Александр кивнул.
– Тогда понятно. Тогда это, как первая любовь.
– Любовь? Не знаю... Скорей, как первая измена.
– А разве вы женаты? Я-то, слава Богу, холостой. И для меня Италия была, как первая любовь.
– Вы были в Италии?
Солист печально улыбнулся.
– Самому не верится.
– А как вам удалось?
– По линии профсоюза. Купил путевку.
– И все?
– На производстве это проще. Предполагается, что гегемон заслуживает больше доверия. У меня там ставка только в самодеятельности, но льгота, как на весь рабочий класс. В январе неделю был в Финляндии. Знаете? Не показалась. Белое безмолвие. К тому же, сухой закон. Представляете? Зима, и не согреться!
– А Италия?
– Ну, что вы... Никакого сравнения. Там неожиданность на каждом повороте.
– То есть?
Солист посмотрел в окно и вспомнил.
– Едешь, например, по автостраде, вдруг дорога вбок. А на ней, прошу прощения, член. Огромный! Прямо на асфальте нарисован. В виде, значит, указателя.
– А куда?
– Так и осталось тайной. Нас мимо провезли... – Он помолчал. – Я вас не шокировал? На самом деле, мне не то хотелось выразить. Я все, наверное, опошлил. Но как расскажешь первую любовь? Италия! Там все не так. Там жизнь, вы понимаете, ключом...
Монисто на цыганке в тамбуре уже зажглось червонным золотом.
Не только солист – все в вагоне смотрели в окна левой стороны. Лоснились набрякшие темной кровью лица Шибаева и Нинель Ивановны – они в открытую, при всех, дремали голова к голове. Очки на Комиссарове, спящем сидя и с открытым ртом, пылали, отражая закат; язык же был нехорошо обложен. Хаустов, бровь выгнув, читал научный американский "пейпер-бэк"; на глянцевой обложке карта в трещинах изображала распад Советского блока.
Обложка книги Иби, изданной в Москве официально, была обернута в последний номер "Magyar Nemzei" – собственноручно автором, который хотел остаться инкогнито, а сейчас пытался угадать реакцию своей первой зарубежной читательницы по выражению ее губ. Чувственных и без помады, как у Мамаевой, подмигнувшей Александру над журналом мод. А ушки малолетних "звездочек" алели нежно напросвет. И это длилось – мгновение – как назревание слезы невыразимости на реснице солиста "Веселых ребят" – пока на обратном пути из буфета Дядя Гена не рухнул в проход. Хотя и без баяна – со страшным грохотом.
И хохотом.
– Вот абрикосовка у них! Еб-бическая сила! А пьется, что твое ситро. Сам, сам – благодарю...
Скажите ближнему, что появился на лотках банат – гибрид банана и граната – а мы с тобой еще не пробовали, и вам, скорей всего, ответят без энтузиазма: "Надо б..."
Отчасти европейцы, что, собственно, мы о Европе знаем? Даже того не сознаем, что между Западной Европой и Восточной есть Средняя – единая в противоречиях земля других людей: не только подаренная союзниками в Ялте Сталину зона ропота и смуты с оазисами "ограниченного контингента", не только ракетно-ядерный плацдарм. Не ведаем, хоть и бываем здесь намного чаще, чем в Западной. Порой и не на танках.
Так вот, извечный райский фрукт раздора этой неведомой Европы (Средней), он же и плод достигнутого в нашем веке согласия – земля Банат.
Столица того, что от Баната этого осталось на юге Венгрии, их встретила вполне достойно: автобус, забравший на вокзале Сегеда элиту поезда Дружбы, остановился перед барочным дворцом отеля в зареве красной неоновой вывески: "Tisza"?.
Флаги различных стран, включая звездно-полосатый и наш, а также две-три машины с номерами местным, югославским и австрийским, украшали колоннаду портала.
Комиссарову все это сразу не понравилось:
– Что за космополитический бордель?
Привратник в самой настоящей ливрее с пальмами и галунами открыл им и попятился.
В фойе было так ярко, что Александр прищурился. Люстра сверкала; стойка – торжественная, как кремлевская трибуна, но намного шире – натерто сияла старинным красным деревом; за ней, на верхней полке ящика с ключами, поблескивали обложки западных журналов.
Человек за стойкой был в бордовом сюртуке. На лацканах по паре вышитых скрещенных ключей. Его медальное лицо с роскошными бакенбардами а ля Кошут не дрогнуло и мускулом при виде багажа и постояльцев, но выдали остекленевшие глаза. Ударник "Веселых ребят" сунул ему пять (и Кошут от изумления пожал), после чего, ткнув пальцем на обложку журнала "Stern", велел подать себе для ознакомления сию однографию и тут же, не отходя от кассы и слюнявя палец, начал без уважения листать. Пожалуй, не считая Иби, но включая и Шибаева с Хаустовым, даун был единственным, кто не померк при радужно-слепящем свете хрустальной люстры; ему-то было все едино: что барак, а что дворец. Он разницы не сознавал, имея на ладони единственную линию существования. Простосердечно принимал все, как оно в жизни приходило.
Тогда как Комиссаров в неадекватности приема заподозрил изощренный умысел.
Картонный ящик с водкой после Дебрецена полегчал, но одному Александру все же не в подъем. В четыре руки они поднялись на второй этаж и внесли водку в отведенный им апартамент.
– Ты видел эти потолки? Ну, русофобы...
– Отчего ж?
– Роскошью брата нашего садируют.
Александр отпал на шелковое покрывало и закинул руки. Расписной потолок был увит по периметру золочеными гирляндами, а из синих венков между ними взирали окрыленные не то ангелы, не то амуры.
– Форма садизма, – произнес он, – не лишенная приятности. А ужин в номер можно заказать?
Но у соседа, верно, язва разыгралась.
– Мадьяры, они с фантазией по этой части. В крови у них садизм. Под турками недаром побывали...
Он пустил воду и стал намыливать руки. Хоть и с амурами, но номер был без ванной, только у входа умывальник.
– Они под турками, мы под монголами, – напомнил Александр примирительно.
– Что ты хочешь сказать?
– Что общего немало.
– Общего! Ты еще нас китайцам уподобь. Что такое нагайка, знаешь?
– Как не знать! России символ. Царской...
– Притом, что слово-то – не наше. Да и подумаешь, нагайка! – Оставив воду и не вытирая рук, Комиссаров повернулся к нему. – Нагайкой им государь Николай Палыч грозил – так называемый "жандарм Европы". Допустим, было: генерал Паскевич, по просьбе австрияков, сюда на Кошута сходил. Но тут же и вернулся с победою в Россию. Это не мы, "жандармы", восставших вешали. С ними австрияки их любимые расправились. А сами они? Возьми гражданскую войну. Этот их Бела Кун хваленый. Создатель их компартии. Венгрию ему советизировать не удалось. Адмирал Хорти вышиб его на хер к нам. Так знаешь, как он над нами лютовал?
– Над кем?
– Над кем, над кем... Над русскими людьми. Над теми, кто после ухода Врангеля в Крыму остались. Такую там резню устроил, что не знаю даже с кем сравнить. Не знаешь? Ну, конечно. Кто про них знает, про зверства наших интернационалистов. Тема малопопулярная. А почитай Волошина, Шмелева... Волосы дыбом встанут! Кого-кого, а этого кровавого мадьяра за дело Сталин шлепнул. За преступление перед народом нашим. А ближе взять? Их коммунисты салашистам не уступили. Как, например, у них тут Ракоши резвился до 53-го? Превзошел и Сталина, и Берию. Кочевник, между прочим...
– То есть?
– Еврей! А что?
– А ничего.
– Тогда возьми 56-й. Мы говорим: "Контрреволюция". Но это так, лапша. То была воля венгерского народа, выраженная другими средствами. Оружием. Но как они при этом самовыражались? Снизу, так сказать? Есть фотодокументы, и не только наши – американские. Я повидал в спецхране... Кровь стынет в жилах. Как линчевали они своих гэбэшников! Кстати, летчиков при этом тоже, говорят. Хватали без разбора всех, кто в форме с голубым воротником. Веревку на ноги и через сук вниз головой. Живых ногами забивали. В лицо. Бензином обливали и поджигали тут же. И это в Будапеште. В сердце, можно сказать, Европы. Как косоглазые какие-нибудь. Да они и есть!
– Ни одного пока не видел.
– Азиаты Европы. Из-за Урала сбежали в девятом веке, но стали только тем, чем были...
– Ты воду выключишь?
– Какую воду? Ах, да... – Комиссаров завернул кран, снял полотенце и с гневом стал вытирать руки.
– А европейцы Азии, по-твоему, кто?
– Ох, Андерс, Андерс...
– Потому что, например, таджики склонны думать о себе, как об арийцах Азии.
– Неплохой ты парень, Андерс, и пишешь вроде бы с душой. Но насчет национального самосознания – с тобой работать и работать.
– В данном контексте не воспринимаю. Отложи до возвращения работу. Не волк, не убежит.
– Контекст, по-моему, тот, что надо. Разве ты не ощущаешь, как здесь, за кордоном, нечто внутри тебя сжимается... Вот так! – он показал. – В кулак!
– Не без того.
– Во! Видишь? А говоришь... Это оно и есть – твое национальное начало. Российское.
– По-моему, просто сердце.
– Можно и так сказать.
– Поскольку на родине, – добавил Александр, – в таких количествах, как правило, не пью.
Подсовывая под воротничок чистой и застиранной рубашки резинку ширпотребовского галстука, Комиссаров с укором поднял на него зеркальные очки.
– А если говорить всерьез, – ответил Александр, – то в мире виноватых нет.
– Если всерьез, то есть! И нам они еще ответят.
– О ком ты?
– Ты не знаешь?
– Нет. Не знаю.
– Вот потому и производишь впечатление дезориентированной личности. Не обижайся, я скажу иначе... Ищущей.
– А ты нашел?
– Нашел.
– И кто же виноват?
Глядя в зеркало сквозь зеркальные очки, Комиссаров прищелкнул галстуком.
– Диавол виноват! Князь Мира, Андерс. Хвостом биющий в сильной ярости, поскольку чует, что пришел ему абзац... Так что? Примем от папричников еще один удар по желудку? Давай вставай. Покажем им, что русские удар держать умеют...
* * *
Ресторанов в отеле "Тиса" было три. Их принимали в нижнем – интимном. Бархатные портьеры, стены, затканные шелком. Столики накрыли в танцевальной яме. Засидевшиеся за кофе сегедцы косились сверху из-за балюстрады. Начальство (нагло узурпировавшее переводчицу) и творческий состав, ударника включая, – все держали руки под столом, в тягостном молчании дивясь на кольца с салфетками, на серебро и хрупкий хрусталь. По четыре бутылки рислинга на стол им выставили, но никто не решался взять инициативу.
