Текст книги "Сделай мне больно"
Автор книги: Сергей Юрьенен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)
– А для друзей я просто Золтан.
* * *
Праздновать начальство убывало на озеро Балатон – по приглашению советского посольства в Будапеште. На прощальный прием в шибаевскую "сюиту" пригласили всех, помимо дауна и "звездочек" до шестнадцати.
– Воздержусь, – сказал с кровати Александр. Заложив руки под голову, он изучал эротов.
– Уклоняешься? – Комиссаров выключил бритву. – К тебе что, Хаустов приставал?
– Да вроде нет.
– Кризис у него на сексуальном фронте. Сам же видишь: на грани прободения человек. К тому же и без дела застоялся. Можно понять. А в этого быка я бы и сам охотно... чем их там в Испании кончают? Бандерильями?
– Шпагой.
– Приходится считаться, тем не менее. Фигура. Имеет выход, говорят, на Самого.
– Видеть эту рожу не могу. Пить тоже.
– Что ж, ты – стрелок вольный. А мне придется. Хорошо хоть средство самозащиты есть... У кого что, а у меня желудок на этой работе полетел. А ведь в армии так гвозди мог переварить. – Комиссаров выдавил в стакан французский "жель", размешал древком красного флажка и выпил.
– Очки мне надевать? Фонарь, по-моему, прошел.
– А венгры предусмотрены?
– Наверно, будут.
– Лучше в очках. И это... рот у тебя белый.
Комиссаров вымыл губы и надел зеркальные очки.
– Так и быть, уклонист. Оставайся. Чем собираешься заняться?
Александр фыркнул.
– Онанизмом.
– Что лучше, кстати, чем искать на жопу приключений. К тому же, за кордоном. Если без изысков, конечно. В умывальник по-солдатски.
– Спасибо, патер.
– А кроме шуток?
– Я откуда знаю? Схожу орган посмотрю.
– Ты не католик, случаем?
– Нет, не католик. Но двенадцать тысяч труб!..
– А потом?
– Может, в кино. Напротив.
– На "Клюта"? Он же по-венгерски.
– Субтитры по-венгерски. Он по-английски.
– А ты что, понимаешь?
– Да как-нибудь. Не нервничай. ЦРУ здесь нет. Домов терпимости тоже.
– Ну, за тебя я в этом смысле не волнуюсь.
– Отчего же?
– А характеристику читал, – отшутился Комиссаров. – Морально устойчив, политически выдержан.
– А здесь не все такие?
– Ох, Андерс, Андерс... Ключ внизу оставь.
Он вышел.
Александр поднялся. Расщелкнул бритву и выдул в раковину чужую щетину. Подумал и обтер одеколоном сетку.
Лицо его в зеркале не отражало ничего.
Перед выходом он вынул из сумки свой парижский плащ. С Москвы не надевал – со дня отъезда. Из непробиваемого ветром габардина на шелковой подкладке и с мужественными погончиками.
– Just a moment, sir! – задержал его дежурный с бакенбардами а ля Кошут. Он вынул из-под стойки книгу в изношенной газетной обертке. – I was asked to pass it over to mister Anders?.
Александр пролистал – ни записки, ничего.
– Something else, may be?
– I'm afraid it's all. Very sorry ?.
Привратник открыл ему дверь. "Мерседес" за колоннами отсвечивал газовым заревом.
Он поднял воротник плаща и повернул направо.
* * *
Собор ему не открылся.
Все двенадцать тысяч труб молчали за дверью, запертой, возможно, по причине светского праздника.
Рядом было нечто вроде амфитеатра. Современного – для представлений на открытом воздухе. Он взошел по ступеням на самый верх и опустился на камень. Сидел и смотрел на пустую арену и собор. Единственный был зритель.
Он вынул свою книжку. Сорвал газетный супер, скомкал и отбросил. Это был сборник рассказов. На серенькой обложке условный урбанистический пейзаж и алые слова названия.
Крестиком в оглавлении она отметила текст под названием "Жизнь хороша еще и тем, что можно путешествовать".
Наверное, произвел впечатление.
На тему о паломничестве был рассказ. Один вполне нормальный юноша, к тому же и скрипач, без всяких видимых причин вдруг заподозрил, что он автор неслыханно чудовищного преступления – особо тяжкого. Он выезжает к месту злодеяния, но до причин не доберется никогда, увязая в их последствиях, как в янтарной, прозрачной и вневременной слезе, пролитой, может быть, самим Всевышним... погибая этаким обреченно-суетным комариком, раздувшимся то ли от крови, то ли от избытка самомнения. А в путешествии он застревает еще и потому, что вынужденно едет без билета...
Представляя все это под взглядом светло-синих глаз, Александр перечитал свой текст.
Под последней фразой был телефонный номер.
Он был написан на нижнем поле страницы мелко, легкими касаниями. Как будто с целью остаться незамеченным. Карандашом – чтобы, заметив, можно было бы стереть без ущерба для белизны.
Во всей книге больше ничего. Ногти следов не оставили, запах выветрился, дыхание испарилось.
Только этот номер.
* * *
Мощеные улицы старого сердца города были пустынны. Из знакомого кафе он позвонил в Будапешт. После паузы замешательства мужской голос лет пятидесяти, но уверенный и полный спермы перешел на английский:
– I'm afraid Ibi is out until next week. Who is ringing, please?
– Oh – just a friend.
– Would you like to leave a message, or can I ask her to ring you back?
– No, it's all right. ГП call her back?.
Голос задал еще один вопрос – без уверенности:
– Is it you, Timothy?
– Certainly not?, – обиделся Александр и положил трубку. Официантка подмигнула ему, как своему:
– Love story??
Сотню на чай при этом не взяла. Удержав свою привычную двадцатку, вернула сдачу.
* * *
Он купил билет в кино. Сеанс начался полчаса назад, до следующего было много времени. Убивая его, как и всю свою жизнь, он сидел в сквере на центральной площади с названием Szechenyi. Вытянув скрещенные ноги, сжав в шелковой изнанке карманов кулаки и погрузившись под торчащий воротник.
Сквозь оперившиеся ветви сиял фасад отеля "Tisza".
За импозантным балконом номера Иби света не было.
Он услышал женщину. Каблучки, коленями отталкиваемый шелест плаща, а под ним оглушительный шорох натянутого нейлона, перетираемого ляжками. Она дошла до его скамьи. Остановилась. Села с краю.
– Excuse me... Have you got a cigarette??
Он взглянул над воротником. Это была Мамаева, которая поразилась:
– Ты?
– Я.
– Не узнать! Подумала – француз. Вышел на поиск ночных приключений?
– Просто гуляю. А ты?
– А я не просто. Можно у тебя стрельнуть?
Он вынул руку из кармана, сунул под плащ, под полу пиджака и вынул мягкую пачку американских. Вытряхнул и поднес – белым фильтром вперед. Обслужил огнем. Накрашена Мамаева была эффектней, чем обычно.
– Мерси. Ты, говорят, писатель...
– Любишь читать?
– Кто же не любит.
– А кого?
– А все, что переводят. Не с монгольского, конечно...
– А из наших?
– Ну, Достоевского там, Чехова... А вообще я больше западную. Еще в приюте всего Золя и Мопассана прочитала. Жорж Санд, конечно. Но любимой книгой моей была, знаешь, какая? "Нана". Читал?
– Лет в тринадцать. Не увлекся.
– Что ты... Меня, так всю перевернула. Всего, конечно, я тогда не понимала. Золя, хоть и не Чехов, но главные вещи тоже затемнял. Но жизнь в романе была яркая, как праздник. Решила – буду, как Нана. А что?
– Ничего.
– Не всем же делать жизнь с товарища Дзержинского. Или кто там у них сегодня положительный герой? А я решила с куртизанки. С великосветской. Раз уж прямо с девочек к вашему хую приручили... – Она засмеялась – как бы с циничным вызовом. – Осуждаешь, писатель?
– Нет. Нормально...
– Ах, нормально? – рассердилась Мамаева. – А напиши мою историю! Что было дальше. Рассказать?
Он сдвинул рукав с часов и покосился.
– У тебя свидание?
– Билет в кино.
– На "Клюта"? Я смотрела.
– И как?
– Хороший фильм. Но я бы рассказала, чего там не увидишь. Если, конечно, хочешь.
– Рассказывай, чего ж...
– А может, ко мне пойдем? Повыгоняю своих сикушек, а ты бы "Московскую" мою принес. Если осталась... А?
– Прости, но... После фильма?
– Ладно! Блядь из Нью-Йорка интересней. Понимаю. К тому же, ты меня уже познал. Не соблазняет? А почему такая, знаешь? Ты думаешь, рожала? Нет. У тебя сколько было женщин?
– Не считал.
– А все-таки?
– Ну, тридцать, сорок...
– А у меня одних хуев три тысячи. Поэтому.
– Три тысячи?
– Ну, две. А может, полторы. Какая разница? Не в этом дело. Я с мафией завязана. Знаешь, на кого работаю?
И рассказала. Не веря своим ушам, он смотрел на сверкающий в ночи отель. Потом он дал ей сигарету и закурил сам. Пальцы у него дрожали.
– Вот так, – сказала Мамаева. – В таком разрезе.
– Но как же тебя выпустили?
Она кивнула на отель.
– Под его ответственность. Все же не капстрана. Но если что, ответит головой.
– Да, – признал он. – Ты об этой жизни знаешь много. Даже слишком. Не боишься?
– А ты?
– Чего же мне? Я сотой доли этого не знаю.
– А напиши роман. Все выложу, как на духу. Как Богу! На Западе с руками оторвут. У меня есть канал, я переправлю. Напишешь?
– У нас за меньшее сажают, а за такой роман... Но главное не в том.
– А в чем?
– Я не уверен, что это материал. Для прокуратуры? Может быть. Когда умрет наш "Самый". Когда на сцену выйдут те, кто за кулисами. Но роман? Об этом? Сомневаюсь. Три тысячи персонажей – это, я не знаю... Эпопея. "Человеческая комедия".
– Все ясно... Не Эмиль Золя?
– Увы.
– Тогда забудь. Ты ничего не знаешь про меня. Могила?
– Она. Прости...
– За что? Ты это, ты в кино не опоздай. Там перед фильмом тоже интересно. Про нашу с тобой Москву.
Носок ее сапога раздавил окурок. Она поднялась и, перетирая ляжками нейлон, пошла через аллею, через газон и площадь – к отелю.
Вход был слева, с улицы.
К колоннаде уже съехалось много машин – на праздничный ужин.
* * *
В банкетном зале второго этажа цыганский оркестр исполнял "Венгерские танцы" Брамса. Запасной выход в коридор был завешен плюшевым занавесом.
Она приоткрыла.
Скрипачи были в черных жилетах и наяривали с мрачным видом. Советских в зале не было. Какой-то усач – за столиком один – белозубо улыбнулся ей и поднял рюмку. Несмотря на пролетарскую будку, был он весь в "фирме", и машинально она улыбнулась ему в ответ. Усач хлопнул рюмку, ударил ручищей себя по сердцу и подмахнул ей – пригласил. Она кивнула. Лакированным ногтем постучала в стеклышко своих швейцарских – и кивнула еще. Отпустила занавес и бросилась к своему номеру.
Он был заперт изнутри.
Малолетки открыли не сразу. Было накурено и пахло потом пионерского возбуждения. Накрашенные, они сбились в кучу и – руки за спину – робко смотрели на нее. "Снова курили! – закричала она с порога. – Увижу, с губами оторву! А ну снимай мои туфли. Ленка? А это что у тебя?" Вырвала у девчонки записную книжку, которая была в дешевом коленкоровом переплете и разбухла от наклеенных на страницы фотоснимков. Фотки были непрофессиональные черно-белые, нерезкие, грязноватой печати. Девчонки на этих фотках тоже были любительницы, но делали все, причем, не только в голом виде, но и в разрисованном с неожиданной фантазией – свастиками, крестами и пятиконечными звездами. У одной на животе все это сплеталось в один причудливый знак, плохо разборчивый, потому что девчонка была от горла безжалостно связана тонким ременным шнуром, такие есть в магазинах "Охота" – раз, два, три... располосована в десять обхватов, из-под которых выдавливалось размалеванное тело и выворачивались соски. Закинув голову, дуреха отсасывала снизу кому-то прямо из расстегнутых брюк. Неожиданно Мамаеву завело все это – этот снимок, этот член без хозяина, вывернутый напору крови вопреки и как бы переломленный, этот рот вокруг, эти впившиеся шнуры, этот знак. Она разодрала альбомчик надвое и запустила в угол:
"Ну, сучата..."
В шкафу стоял ударник "Веселых ребят".
Вместо того чтобы застегнуть хозяйство, дурак закрывал руками свою голову. "И этот туда же?!" Она расхохоталась, захлопнула дверцы, швырнула плащ в сторону своей кровати и выбежала на разрывающие звуки цыганских скрипок, посмеиваясь зло и прижимая к бедру обновку – наплечную сумку из красной кожи, такого водянистого, пятнистого размытого оттенка. Там было все, включая ни разу не надеванные трусики из боевого московского запаса, французские таблетки, немецкие презервативы, английский вазелин, американские доллары и паспорт, бордовый и с тиснением...
Она вбежала в занавес.
* * *
– Толмачей не терплю, – говорил Комиссаров. -Нет: раз зван, пусть приходит. Но лучше побрившись.
– Начальничек ревнует...
– Нет. Прин-ципиально. За двуликость этих янусов я. Пусть прекрасные дамы не сочтут за обиду, но раздвоенности не вы-но-шу. От Лукавого! Диа! Диавол двоится! – зачастя пальцами быстро и мелко, Комиссаров вытягивал руку, тем изображая побежавшую трещину. Отнял, как на тормоз поставил, и свел в правый кулак. – Цельность! Я за нее. Язык? Он есть русский! Земля? Она будет Россия! Женщина? Это Жена!
– Ха-ха! Уж в замуж невтерпеж!
– В идеале! Согласен! Но будем стремиться. Вот мы с Александром. Да, Александр? Сашок? Если не мы, то кто тогда? Человеку от Бога, – ты, О***, подожди!.. Человеку от Бога все дано по одному.
– Яиц не считая.
– Аглая? Зачем профанируешь? Мир на дыбы возможно и с одним, как доказал один... романтик. Ну, а мадьяр в наш огород, конечно. Пусть приходит. Принципов не поменяем, а налить завсегда...
– Из чего?
– Как из чего? Я литр принес?
– Раздели на четыре, умеешь? По двести с прицепом, и вся разошлась.
Комиссаров взялся за изножье кровати.
– А сейчас принесем.
– Дай ключ, я слетаю.
Начальник грозил ей пальцем, смеялся, подмигивал с проницательной хитрецой...
– Сейчас будет! – поднялся Александр. Аглая было рванулась:
– Я с ним!
– Посидишь.
– А не донесет?..
Александр завяз в коридоре. Продвигался среди стен, простенков, дверей, возвращаясь, как в детство гостиниц, к избранной раз-навсегда полосе. На ковровой дорожке. Синей на алом. It's my life!? Все пускай, как дано. Вообще. Пусть, как есть. Он вернется к своей полосе. А зовут ее Иби. И мозги не еби. Однозначно и четко. Не цельно? Ну, что ж. Человек...
Чтоб попасть в пистолетную дырку замка, он держал себя за руку.
Выключатель исчез со стены. Черно, как... Где она научилась? В МГУ не иначе. Бодая фаянсовое подбрюшье раковины, перекатывал звон бутылок. Выбрал побольше и пошел на балкон отдышаться, на воздух и неоновый свет, но запутался в шторах и не удержал, заодно уронив телефон. Он сидел на полу с аппаратом и слушал, как трубка издалека повторяет: "Игэн?" Но откуда? Он лежал, по плечо всунув руку под кровать, когда кто-то вошел.
Радужно вспыхнуло над Александром.
Баянист наклонился. В концертной рубашке а ля рюсс – алый шелк.
Почему-то надорванной на груди.
– Доложить обстановку, товарищ писатель...
В знак согласия Александр смежил глаза, потом резко открыл.
– Значит так... Рестораны закрылись. Дежурный не человек. Не берет. Город оббеган. Самолично, не только ребятами. Глухо. Остается подломить им буфет.
Исключая возможность, Александр перекатил свой затылок по ворсу ковра меж кроватей:
– Не надо. Буфет – нетактично.
– Тогда я поехал.
– Куда?
– Не в Москву ж! К сербским братьям. Братья поймут.
– Далеко...
– Далеко от Москвы! Београд за бугром. Брат сказал мне: "У нас круглосуточно". Понял?
– Ну, давай, – разрешил Александр.
– Ну, начальник! Спасибо! Может, вас на кровать положить?
– Брось. Валяй!
– Так... тогда и ребят прихватить?
– Забирай и ребят!
– Ну, д-душа! Ну, по-русски! Значит так. Сейчас выходим на трассу. Там попутку. А к завтраку здесь. Только это... Сувенирчиков пару? Для братьев?
– А бери! – отмахнул Александр. – Забирай! Отпущающи ныне...
Баянист выбрал для братьев две пол-литры дешевой "Московской" – что для внутреннего употребления. Выставил их в коридор, возвернулся и начал карманы свои выворачивать, говоря, что для братьев не жалко, заплатит! Он стоял, ало-шелковый, лысый, кудрявый, и выбрасывал-сеял пригоршни лепестковых алюминиевых филлеров, комкал форинтовые бумажки, а еще почему-то все замусорил семечками. Тыквенными. Вывернул задний. Паспорт открыл. Пролистал и нашел: "Вот ты где! – Развернул и на полочку. – Три рубля!" – И мылом придавил, чтобы сквозняк не унес.
Паспорт выбросил.
Александр рванулся и сел меж кроватей.
– Дядя Гена...
Баянист повернулся и стал уходить. Хоть и к братьям, но пол-литры сжимал, как гранаты. Как под танк уходил. Навсегда.
– Дядя Гена! – орал Александр. Отдыхал, свесив голову...
– А я? – надрывался. – И меня забирай! К ебеням!
И в порыве поднялся.
Вышел.
Добрался до лестницы.
Нехорошая музыка наполняла пролет. Он взялся за выгиб перил.
Как по трапу, навстречу всходил некий шейх с роскошными усами. Халат с монограммой и львами в короне перевязан шелковым поясом с кистями. Тапки на черноволосых ногах загибались золотыми носами. Эмир! Тоже нес литр – но шампанского. Из подмышки сиял запечатанный куб сигарет, а другая рука, как ящик с инструментом, сжимала рукоять невиданно огромного транзистора, который струился и мигал огоньками, соответствуя ритму песни, где парижскую драную кошку то и дело перебивал некто вкрадчивый, то побуждающий, то укоризненный, бархатный, очень порочный:
Ah! Johnny...
Щурясь от дыма своей "Dunhill", эмир спросил:
– Сърбский ёб... Канс-ду?
– Найн, – мотнул головой Александр.
– Нихт гут. – С пресыщенным выражением эмир замотал головой, сей экзотичный способ Александру явно не рекомендуя: – Сърбский ёб фюнф ярэ! Зе-е-ер шлехт... Русский!
– Русский?
– Русский – экстра гут! А-а! Меньш, их бин глюклих!..?
И растворился в дыму эйфории.
На обратном пути Александр запнулся о складку, которую выделал кто-то на крутом повороте, не унизясь расправить. Он лежал, прижимаясь щекой к безответной полоске. Было ему экстра гут. И никто не тревожил. Но люди нашли...
"Только за смертью его посылать!" – сердилась Рублева, отбирая бутылку. Он не давал и смеялся: "А знаешь ли, – спрашивал, – русский ёб?" "Ну, конечно же знаю, мой мальчик. Я же исконная", – уводила куда-то в обнимку по-доброму. Потом он стоял у стены, припадая щекой и ладонями. "Не в этом, Аглая..." – Потому что он помнил, где что у него. Что паспорт и форинты во внутреннем слева, а ключ не в трусах, ключ, он в правом наружном. "Не в этом, тебе говорю!" – голос он повышал, потому что не мог же настолько ужраться, чтобы засунуть в трусы себе ключ, да к тому же и с биркой в виде большого яйца – лакированного и с резиновым ободком поперек. Вдруг его осенило:
– Да зачем он? Когда там незаперто... Слышишь?
Кротко голос ответил:
– Ну, воля твоя...
Его бережно застегнули.
Отпустили.
Ушли.
Отслоившись от стены, он еще постоял, подержался – у бездны на краю...
Он не запомнил, как обрушился.
* * *
Его перевернули и трясли. От этого сначала проснулась, наполнившись болью, голова. Тряс Комиссаров, повторяя на неизвестном языке: "Чэ-Пэ! Чэ-Пэ!"
Александр разлепил глаза.
Он был размножен надвое в нависших зеркальных очках.
Лица на Комиссарове не было.
Александр поднялся – уже почему-то в пиджаке, в ботинках... Пошатнулся и был удержан.
– Что случилось?
– Тс-с. Тихо! Что это? – Комиссаров предъявил советский паспорт в раскрытом виде. Фото было сосредоточенным – при галстуке. Фамилия, имя, отчество слегка размылись, но он напряг глаза. Гребенник Геннадий Иванович...
– Баянист!
– Почему под раковиной?
– К сербским братьям уехал...
Комиссаров сунул паспорт в карман и поднял его на ноги:
– Идем.
Тяжелый, послепраздничный дух в коридоре.
На повороте слегка занесло.
К стене перед плюшевым занавесом придвинули длинный стол. Из ведерок торчали горлышки бутылок из-под шампанского. Скатерть в пятнах была заставлена сотней немытых бокалов. Прошли мимо лестницы, мимо душевых, туалетов, откуда тошнотно несло, свернули, дошли до упора и встали.
Перед дверью.
– Этот, толмач наш... Кажется, здесь?
– Черт его знает...
Негромко, но упорно и твердо долбил Комиссаров. И выдолбил. Изнутри осторожно и дважды щелкнул повернутый ключ.
Мохнато обросший всем телом, и даже плечами, переводчик Золтан сделал шаг в коридор и два шага назад. Небритое горло было замотано длинным черным шарфом. Висюльки бахромы лишь отчасти скрывали причинное место, перетруженное несмотря на простуду до размеров нечеловеческих. Предположительно этот Золтан был не один. Игнорируя эту возможность, Комиссаров решительно вторгся в номер. Под одеялом в постели находился партнер. Свернувшись в клубок, выпиравший ягодицей.
Пахло, как в зоопарке.
Комиссаров опустился в изножье кровати. Кресло напротив было забросано одеждой и бельем. Вперемешку.
– Одевайся, приятель.
– Что случилось?
– Тс-с...
Формы под одеялом пришли в движение. Глухо и гневно оттуда сказали:
– Ты говори, а не цыкай!
На подлокотник кресла переводчик отчужденно вывешивал детали дамского туалета, частично поврежденные в порывах предварительных страстей.
– Разговор еще будет, Рублева. В Москве. Ты пока отдыхай.
Аглая отбросила одеяло. Она была бледной от гнева и стертой косметики. Рука в перстнях прикрыла складку под грудями.
– Москвой ты меня не пугай! У меня полномочия!
Как впервые увидев, Комиссаров смотрел на дамские сапоги, развалившие по полу голенища. Дефицитные. Типа "садо".
– Слышишь, чего говорю? Мне положено знать!
Исподтишка переводчик задергивал "зиппер" на джинсах.
Комиссаров поднял голову:
– Почему я не в курсе?..
– Потому что тебе не положено. Соображаешь?
– Так, значит?
– Так.
– Тогда ладно... Давай.
– Не смотреть на меня! – приказала Рублева.
Они отвернулись.
Уже в своем длинном пальто а ля Бронсон переводчик прыскал в рот ингалятором.
– Это что?
– От ангины.
– Дай. А то во pту, словно кошки...
Освежившись, Комиссаров предложил Александру, который мотнул головой. Но взял чуингам, предложенный гидом и переводчиком с русского.
За спиной сапоги, заевшие было на икрах, застегнулись.
Вчетвером они вышли.
Работая челюстями, спустились в фойе.
Навстречу без улыбки поднялся человек. Оправил плащ и с акцентом сказал:
– Инструктор Кишш. Два "ш" на конце. Из полиции.
Рублева подумала вслух:
– Тайной?
– Народной. Прошу вас, товарищи!
Его "Жигули" въехали под самый портал.
Вывеску погасили, было уже светло. За колоннадой на стоянке блистал отсутствием красавец "Мерседес". Вместе со слюной Александр едва не проглотил свой чуингам. Угнали?
– Что-то я не въезжаю, – сказала женщина с полномочиями. Сев ей на колени, Александр захлопнул с третьего раза. Рублева обхватила его спереди:
– Я буду тебя держать!
Инструктор – два "ш" на конце – оглянулся:
– Все пристегнулись?
Машина рванула с места.
* * *
Лицо обгорело так, что Александр опознал не сразу. Энтузиасту русского ёба, который оказался не эмиром и не шейхом, а гастарбайтером в Германии и югославским гражданином, выжгло усы и глаза. В отличие от своего партнера Мамаева была как живая, только с растерзанным горлом – жутко расцарапанным. Кулаки с обрывками цепочки и крестика прижаты к груди. Голова запрокинута, рот открыт, зубы белы и целы. В глазах ужас, а брови аккуратно выщипаны.
– Ваша?
Комиссаров нагнул голову.
Поржавелая "молния" на блискучем пластике мешка заедала. Это был длинный мешок вроде туристского "спальника". Только черный, и Мамаеву застегнули в него с головой и вдвинули на носилках в пикап скорой помощи. Сигнальный на ней маячок бессмысленно вспыхивал на солнце, которое уже довольно высоко взошло над местом дорожно-транспортного происшествия из категории "опрокидывание". Ободрав до белизны ствол абрикосового дерева, осыпав лепестки, красавец "Мерседес" вылетел за обочину, снизу доверху распахал весь склон, прорвался, повалив столбы, через колючую проволоку и сгорел в чистом поле кверху брюхом. Сейчас там работала оперативная группа.
Покрышки еще чадили.
Дверцы за парой в черных мешках захлопнулись. Оттолкнув переводчика, Рублева зажала лицо, сделала несколько слепых шагов по асфальту и прислонилась к "Жигулям". Александр сглатывал, болезненно ощущая кадык. Комиссаров оттянул узел галстука и отстегнул под ним пуговку. Вернулся судебно-медицинский эксперт, раздал картонные стаканчики и по очереди наполнил из широкогорлого термоса. Кофе. Александр с наслаждением обжегся.
– По-разному выглядят, – сказал Комиссаров.
– Ее не было рядом с ним.
– Где же она была?
Держа стаканчик двумя пальцами, инструктор Кишш отхлебнул.
– В багажнике. Завернутая в ковер.
– Мертвая?
Инструктор покачал головой.
– Живая.
– Значит, не убийство?
– Нет.
– Абсурд тогда какой-то... Зачем в ковер живую?
– При ней, – сказал инструктор, – была крупная сумма. Тысяча долларов.
– Долларов?
– Долларов. Десять по сто.
– Так, – сказал Комиссаров. – Допустим. Ну и что?
– Не понимаете?
– Нет.
Инструктор допил кафе, отобрал у всех стаканчики, сложил, вернул эксперту и пригласил их обратно в свои "Жигули" без опознавательных знаков.
– Это недалеко, – сказал он, поворачивая ключ. Кругом зеленела равнина. Обсаженное цветущими деревьями, шоссе летело навстречу, как меч.
– Дорога номер пять, – произнес переводчик. – Трасса смерти...
Комиссаров повернулся:
– Почему?
– Гастарбайтеры со своими машинами. С Запада домой, как безумные гонят. На самых мощных. "Порши", "БМВ" или как этот. А таких дорог, как в Германии, у нас нет. И бьются они здесь, как эти... жу-у-у, – прогудел он низким голосом.
– Жуки, – подсказала Рублева. – Майские!
– Вот! Жуткое дело. Годами вкалывают, отказывают себе во всем. Потом покупают самую дорогую машину, набивают вещами, и с Запада прямо на кладбище. Сто раз видел. Турки тоже. Но почему-то больше югославы.
– Братья-славяне, – буркнул Комиссаров.
– А какой русский не любит быстрой езды? – добавил инструктор. – Еще Достоевский сказал.
Они промолчали.
Шоссе вдали накрыла арка. Это был пограничный пункт. Хорошо укрепленный по обе стороны непробиваемого шлагбаума. Слева на площадке отстаивались тяжелые трансъевропейские грузовики.
Инструктор остановил машину.
– Дальше, – сказал он, – Югославия...
– Сербия, – уточнил переводчик.
То же шоссе поперек такой же равнины, убийственно плоской и цветущей под солнцем. Но туда, за шлагбаум, оформление, как в капстрану. Путь на Запад оттуда открыт.
Инструктор сказал:
– Теперь понимаете? Можно предположить,
что ваша...
– Исключено, – перебил Комиссаров.
– Но как объяснить, что...
– А просто. Как и было. Гастарбайтер, который в обществе вседозволенности разложился до мозга костей. Жизни не знающая девчушка из Подмосковья. Машина понравилась, понимаете? Села покататься, а он надругался, убил и в ковер закатал. Чтобы вывести с места преступления.
– За границу?
– Зачем? Выбросить по пути.
Инструктор Кишш попросил сигарету. Комиссаров вынул из кармана две не пачку. Что было, возможно, только армейской привычкой. Рублева предложила заднему сиденью размять ноги. Переводчик открыл справа, Александр слева. Они вышли. При пограничном пункте был магазинчик с кофейным автоматом. Заодно Александр купил пачку американских. Каждый со своим стаканчиком, они вернулись на воздух к столику под красным тентом. Александр распечатал пачку и угостил отчужденных любовников. Жалко было ему их – застуканных. Граница на замке, сказал Золтан. "Мерседесом" не пробить. Но способ есть. У жителей Баната здесь свои пропуска. Без фотографии. Только имя. Действуют в пределах тридцати километров по обе стороны от. Непросто, но можно. Особенно с долларами.
Допив, они докуривали.
– А что такое сърбский ёб? – спросил Александр.
– А это способ автоэротизма.
– Чего-о? – не поняла Аглая.
– Самоудовлетворения, – перевел Александр.
– Тьфу!..
– Популярный у гастарбайтеров, – добавил Золтан. – Проститутки в Германии дорогие. Экономят ваши сербские братья.
Аглая спросила:
– А как это? Ёб?
– Вприсядку и, по возможности, без рук. Русский танец, знаешь? Два притопа, три прихлопа.
Золтан подобрал полы своего пальто и, сомкнув колени, запрыгал по асфальту к "Жигулям", откуда махал Комиссаров.
– Вот такой у меня он, – сказала Аглая. – Эрудированный и спортивный. Все качества. Только побрить его надо. Девку жалко, конечно... Думаешь, вправду? Пыталась намылиться?
– Откуда нам знать.
– Сомневаюсь. С виду девка не дура была...
Они сели в "Жигули". Под взглядами пограничников развернулись обратно в ВНР.
На месте аварии инструктор Кишш притормозил. Народная полиция еще работала. По пути к своему финалу "Мерседес" разбросал вокруг много предметов в картонках и без. Все это было снесено в кучу – два телевизора, один огромный, другой переносной, оба с лопнувшими трубками, транзистор, кухонный комбайн и прочая утварь, включая несколько мясорубок и даже сковородки. Весы для ванной. Барометр внутри латунного солнца с лучами... Ковер сохранился.
Согнувши спину, оперативник влезал по склону и скатывал его с усилием – толстый и колера невеселого. Не очень большой, но с орнаментом безвыходным, как лабиринт. Восточным таким.
Инструктор Кишш сказал:
– Что ж, – произнес инструктор Кишш. – Примем, как версию...
– Версия железная, – сказал Комиссаров. – И кстати, инструктор? Насчет русских и нашей езды. Не Достоевский сказал это. Гоголь!
– Гоголь, конечно. Я разве сказал, Достоевский?
* * *
Вернувшись в отель, они позавтракали с неожиданным аппетитом, но наверху обоих вырвало. Комиссаров утерся, кинул в рот жвачку и убыл. Александр отпал, посмотрел на эротов и перевернулся вниз лицом. К обеду он не встал.
На закате вошел Комиссаров.
– Все! – сказал он. – Мамаеву в Будапешт увезли. Вместе с вещами. Какая-то важная птица специально за ней приехала. С Хаустовым. Но без Шибаева, что интересно. Лидеру нашему, похоже, пиздец. Если чутье политическое меня не обманывает... Да. В общем, денек!.. Ты на ужин пойдешь?
– Нет...
– Случаем, не заболел?
– Нет...
– Допросов по ее поводу не будет, знаешь? Но между нами... а? Случайно, близок не был с покойной?
– Нет.
– Ну, так идем. Последний здесь ужин. Заодно и помянем Мамаеву Марью Ивановну. Рабу, значит, Божию...
Александр перевернулся по смятому покрывалу и сел.
– Ты ведь неверующий?
– Верующий. В Дьявола. В Бога мне не положено. Но в купель я окунутый. Да! Бабкой из-под полы.
– И как ты это чувствуешь?
– Что окунутый? – Комиссаров подумал, раздваивая Александра зеркальными стеклами. – Да никак. Просто знаю, что место имело. А что?
– Просто так.
Вставил ноги в ботинки и стал зашнуровывать. Поднялся и растер лицо, которое затрещало щетиной.
– Идем...
– Бриться не будешь?
– Никогда.
Гора.
Дунай.
И город.
Будапешт.
Вид сверху.
Мегалополис.
Два миллиона с чем-то.
Все иначе, чем было в голове.
Он с детства представлял, а все не так.
На пару с Иби они сидели на вершине горы Геллерт. Под монументом Освобождения – бронзовой дамы, запрокинувшей голову к воздетой ею же изогнутой пальмовой ветви. Эта была самая высокая из миллиона статуй этого города. Спадали с ее плеч рукава и морщинились складки туники, сквозь которую не проступало ничего. Эту даму снизу видно отовсюду. Но только дав себе труда забраться к самому ее подножию, можно разглядеть – кто же это под ней? Потому что под высоким ее цоколем, под пятиугольной на нем звездой, еще один пьедестал, на котором стоит и держит боевое свое знамя Солдат – в каске, шинели, сапогах и с автоматом ППШ-41, определенном Александром по дисковому магазину. Снизу, из Будапешта, он неразличим, этот солдат, принесший Свет с Востока. Он неназойлив, он почти невидим, его и вовсе нет – на почтовых открытках. И в то же время он здесь. Он присутствует. Жигмонд Кишфалуди-Штробль, автор сего творения, недаром признан главным скульптором освобожденной, но гордой Венгрии.
