Текст книги "Сделай мне больно"
Автор книги: Сергей Юрьенен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)
Он отвернулся от Солдата.
Он сказал:
– Какой город!..
– А страна лилипуточка, – сказала Иби, увлекая его по ступеням вниз. Очень одинокая при том. В Дебрецене у тебя кто-нибудь был?
– Ты.
– Я? Ах, это... Не считается. А кроме?
– Нет.
– А в Сегеде?
– Нет.
– В обоих университеты.
– Ну и что?
– А много девушек в цвету. И если некуда пойти, земля уже прогрелась.
– Не проверял.
– Обманываешь?
– Нет.
– Ну, что ж. Еще не вечер, как говорит наш Старший Брат Шибаев. Он плохо вел себя по отношению ко мне, об этом знаешь? Ломился в дверь, как танк. Как супертанк "Иосиф Сталин". Он изнасиловать меня хотел. За что наказан будет.
– Он, в принципе, уже...
– Нет-нет, – сказала Иби. – Этот гуляш будем вкушать холодным. Месть!
Он засмеялся.
– Что?
– Нечто в вас турецкое, мадемуазель.
– О да!
– В противоречие очам.
– Какие ж наши очи?
– Дунайские они.
– Достойно, Александр! Особенно писателя...
Внизу они сели в ее пластмассовый "Трабант" – такая тарахтелка родом из ГДР. Поехали по набережной мимо мостов – один, другой. Свернули налево и в помпезный тоннель. А с той стороны въехали, а затем и пешком поднялись на следующую из вершин правобережья – пониже.
Как Будда, с высоты своей истории Буда взирал на плоский Пешт, притянутый к нему мостами в прошлом веке. Там, на левом берегу и отражаясь, их стрельчатый Парламент с куполом и шпилем все еще бросал перчатку Вестминстеру. А здесь, на правом, был королевский Замок. В тысяча двести там каком-то возведенный, он так и не дождался тех монголов. Бела и дочь его Маргит. Сигизмунд и Матиас. Мария-Тереза. Император Йозеф...
Почтительно они стояли на крепостной стене – Иби с Александром. Соотношение Буды и Пешта еще, наверное, имело какой-то смысл для будапештцев, поскольку он расслышал тон печали, когда она сказала, что здесь, на Замковой горе, американцы нам построят "Хилтон". "А ты бы предпочла отель "Россия"? – не удержался он. "Нет. Но и не Хилтон". Потому что (показала Иби) будет все, как там – как за рекой внизу.
Где жизнь равно коммерция. Где зарево огней, где здания в барочном стиле сохранили кое-где отметины 56-го, где утца Ваци, филиалы банков, агентства путешествий, витрины, дискотеки, рестораны с цыганами, кафе, "эспрессо", иностранные модели и номера машин, а также инвалютные (не на рубли), ошеломительные проститутки из отеля "Дуна-Континенталь" – голубое излучение на фоне заката. Лилово-задымленного от труб невидимого индустриального острова налево по течению. Чепеля – венгерского Кронштадта.
– Красиво...
– Нравится мой город?
– Моим любимым Питер был. Ты понимаешь? Санкт-Петербург.
– Ты изменил?
– Не думаю. Но это все прекрасно. Тем более в позиции, которую Питера история лишила.
– Не понимаю про позицию.
– Для Запада все это, может быть, и есть "витрина социализма". Но для нас это – витрина цивилизации. Аванпост. Оазис.
– Когда в пустыне, что еще бывает? Мираж? И тоже статистика самоубийств у нас. Очень высокая.
– Не знаю, – не хотел он знать. – Та дама с пальмовою ветвью. Я бы не задом, лицом ее к Востоку развернул. И развернут. Когда-нибудь.
Они спускались, не соприкасаясь. По левую руку оголенно белели скалистые выступы, справа, под замком, Буда светился фонарями, окнами, ресторанчиками.
– Ты в это веришь?
– Что развернут? Во всяком случае, хочу.
– А почему?
Искоса взглянув, он ей сказал:
– Пятьдесят Шестой.
– Пятьдесят Шестой? А что ты знаешь обо всем об этом?
Со стороны Востока – что можно было знать? Конечно, он все прочел, что было выпущено "Политиздатом" – против. Брошюры, книжки. Контрпропаганду. С увеличительным стеклом разглядывал приложенные фотоиллюстрации. Плохие. Но на которых были мятежники той осени. "Обманутая молодежь". Студенты, ученики. И даже его тогдашние ровесники – подростки. Одетые прилично и по-европейски. Пиджаки с шарфами. Береты. Плащи. Широкие демисезонные пальто. С винтовками и автоматами. Он этим остро интересовался – лет с восьми и где-то до четырнадцати.
– Ничего, – признал он. – Только общий смысл. Восстание!
– La passion inutile! ? – по-французски ответила она. – Обречено все это было. И смысла никакого нет.
– Так кажется теперь. Смысл еще будет.
– Что будет, я не знаю. А было, что в тот год я родилась.
– Молодая.
– Но ранняя – так говорят? Хотя, конечно... Жизнь впереди.
– Когда твой день рождения?
– Не испугаешься? Я Скорпион. Четырнадцатое ноября. Пришлешь мне телеграмму из Москвы?
– Если дашь адрес.
– Пришли мне до востребования. Когда я родилась, уже все было кончено. За десять дней до этого убили моего отца.
Он поймал ее руку.
– Прости...
– За что? – Рука не вырывалась. – Не ты убил. Да и никто, а просто танк. К тому же, это было... жизнь назад. Хотя отец отца еще не умер, и даже ты с ним по телефону говорил. И книги сохранились. Какие он читал.
– Какие?
– О, трудные! Как "L'Etre et le Neant"? – такие.
– Экзистенциализм?
– Вот! Ты знаешь? Ни во что, естественно, не верил – в официальное. Но был такой... мечтатель. Среднеевропейский. О Родине мечтал. С заглавной буквы, да? И чтобы вы ушли домой. О Венгрии без Сталина, без Ракоши... Чтобы свобода. Демократия. И чтобы среднеевропейцы – мы все, от Югославии до Польши – объединились вместе вокруг этой реки, второй в Европе после вашей Волги. Независимая Дунайская Конфедерация – что-то в этом духе. Был, видишь, настоящим реалистом: требовал невозможного. И очень увлекался философией. Как дедушка считает, она его и погубила. Потому что вместо защиты диссертации он бросился под ваши танки. Если бы Сартр так под германские, всех этих книг его бы не было. Или Альбер Камю. Но они умнее были. И французы. Хотя один парижанин вместе с моим отцом погиб. По имени Жан-Пьер Педразини. Красивый парень, очень смелый. Тоже лез под танки, но с фотокамерой. Корреспондент журнала "Пари-Мач". А мой отец, он просто был студент из Будапешта. Мечтатель! Еще моложе, чем ты сейчас. Как я. Аффект? Не знаю. Может быть. Проклятый город. Ненавижу Будапешт! Зайдем в пиано-бар?
На следующий день, имея свою книжку в левом кармане пиджака, Александр стоял у остановки на площади с огромным памятником Йозефу Бему – польскому генералу, который сражался вместе с Кошутом против русских. С демонстрации под постаментом Бема, согласно Иби, все и началось в Пятьдесят Шестом. Медный генерал был в длиннополой шинели с саблей. На голове шляпа с загнутым по-петушиному пером.
Левая рука в перчатке указывает по направлению трамвайных линий.
Солнце уходило, но было еще жарко. За вынесенными на тротуар столиками кафе сидели люди. Пришел трамвай. Перед тем как сесть, пара стариков повесила венок над буфером моторного вагона. Круглый, хвойно-зеленый и с вплетенными лентами. Александр поднялся, и трамвай поехал. Над головами пассажиров качались ручки-петельки, и он поймал одну.
Элегантно и зыбко в Дунае отражалась неоготика Парламента. Через мост Маргит он ехал в Пешт, и тоже во дворец.
Советско-венгерской дружбы.
Барочный.
Среди колонн внизу был стенд. На приколотом ватмане имя Александра вывели по-русски и по-венгерски – широким пером и красной тушью.
Под рубрикой "Встречи с интересными людьми".
Взволнованно он потерялся в этажах и коридорах. Двери, которые он открывал, были не те. В одной из комнат он увидел Хаустова – на пару с незнакомцем. Комната или, скорее, зал был пуст и гулок, только на паркете сбилось несколько телефонов – на петлях собственных проводов. Они стояли у приоткрытого окна и снисходительно смотрели на него. Незнакомец, одетый в тройку, в своих пальцах вертикально держал столбик цепкого пепла почти уже выкуренной американской сигареты.
– Случилось что-нибудь еще? – спросил Хаустов.
– Нет. Ничего.
– Каким же образом вы здесь?
– Ищу библиотеку.
– Зачем?
– Выступаю там.
– Ах, да...
Молчание.
Не обращая внимания на пепел, незнакомец заговорил приятным баритоном:
– У нас с вами, Александр Александрович, возможно, общие привязанности. Исторические, я имею в виду. Вы ведь, я слышал, Гусевым интересуетесь? Действительно, достойный образ. Это ведь тот солдат, который отказался участвовать в походе Николая Павловича на Венгрию, за что и был, не правда ли, расстрелян перед строем?
Александр попятился:
– Прошу прощения: цейтнот. И н-не историк...
Незнакомец свел глаза и сдунул пепел.
На паркет.
– Второй этаж, – сказал он. – С лестницы налево и в конец.
Для чтения он выбрал "Жизнь хороша еще и тем, что можно путешествовать".
Аудитория была почти интимная.
Двенадцать человек, включая критика О*** с блокнотом на пружинке и не считая Хаустова, который вошел на цыпочках уже под занавес. Как раз после вопроса дамы с алыми клипсами о Нобелевском лауреате Шолохове: как молодой писатель относится к классику. Этим вопросом он не задавался со школьных лет, из атмосферы которых, должно быть, и явился в голову здесь совершенно неуместный образ из "Поднятой целины": то место, где недобитый белогвардеец и противник коллективизации с топором в руке задирает подол ночной рубахи на колхознице, фиксируясь на испарине и дрожи нерожавшего живота (того, что ниже, "враг народа" вместе с автором сумели не заметить) – и насмотревшись, рубит топором по лону. В Москве, сказал он, апологеты Шолохова усматривают в этом творчестве предвестие брутального, свирепого, сверхчеловеческого реализма, который должен, по их мнению, прийти на смену принятому там ныне. Он, Александр, не из их числа.
Паузу нарушил инвалид, который брякнул по столу рукой в перчатке:
– А к Солженицыну как вы относитесь?
Критик О*** закрыла свой блокнотик на пружинке. После высылки писателя на Запад этого имени в Москве публично не произносили. Однако ему было известно, что именно здесь, в кругах, элита "деревенской" прозы впервые открыла дня себя "Архипелаг ГУЛАГ". Жизнь хороша еще и тем, что существует Будапешт. Возможность расширять кругозор о нас самих. И в Будапеште, вероятно, можно...
– Ну что же, – решился Александр. – Тот нобель стоит у вас здесь на полках, и этого со временем поставят.
Библиотекарь замотала головой, имея на затылке старомодный крендель:
– Через мой труп.
– Но я и говорю, со временем, – пытался он исправить. – Которое нас всех расставит...
Краснея до корней волос на лбу, библиотекарь патетически закончила его первую в жизни встречу с читателем за рубежом:
– Никогда, молодой человек!..
Над умывальником в сортире его согнуло от приступа дурноты. Безрезультатно.
Объявление со стенда уже откнопили.
Он вышел из этого порочного дворца в вечерний Будапешт.
О*** поджидала снаружи.
– Зачем ты так о Солженицыне? У нее муж культурный атташе. Но ничего! Авось все образуется. Сейчас мы все поедем в один дом, и там...
– Кто мы?
Она повернула голову. Из черной "Волги", улыбаясь, показывал ладонь его знакомец, оставшийся без имени. Историк. За рулем, а рядом Хаустов.
– Нет-нет, – сказал он. – Не знаком.
– Ты знаешь Фелика. Ну да, ну да... конечно. И тем не менее! Он умный, чуткий, тонкий человек. И он страдает! Почти метафизически. Ты помнишь у Достоевского? От невозможности любить... Поедем.
Он отдернул:
– Я не могу.
– Но Андерс! Там тебя хотят! Отказывать нельзя.
– Я ангажирован. Свидание. И верное притом.
– Но это просто, прости, инфантилизм. Тебе же не четырнадцать.
– Конечно, нет. Сосем и лижем.
– Что-о?..
Он усмехнулся, и она пришла в себя:
– О Господи! На карте будущность, а он!..
Он сделался серьезным.
– Кто Number One? в этой стране ты знаешь?
– Ну?
– С внучкой имею рандеву.
– С внучкой кого?
– Вот именно.
– Да ты с ума сошел!
– А нянчил внучку, знаешь, кто? Андропов. На руках, можно сказать, росла. Да-да – Юрий Владимирович. Посол Советского Союза в Венгрии. Во время событий судьбоносных. Сейчас он, правда, на другой работе, но, как твой Фелик знает, не менее ответственной... Приятных развлечений. Мое почтение.
"Волга" осталась с приоткрытой дверцей, а критик О*** с открытым ртом.
* * *
Игра воображения, внезапный взрыв. Но не на сто процентов. Нет, не всецело. Поскольку рандеву имело место. В кафе-кондитерской "Верешмарти" на одноименной площади. Он шел, в свете витрин сверяясь с мятой вчерашней салфеткой, на которой был набросан маршрут – серым карандашом для век.
Так. Площадь с памятником. Столетние деревья. Дом, как на Невском. Под фронтоном шесть полуколонн, венки под ними, ниже факельные фонари, прикованные к стенам, освещают занятые столики на тротуаре. Войдя в кафе, он обратил на себя лестное внимание пожилой дамы, набеленной и в черном шелковом тюрбане, которая как раз вбирала полную ложку взбитых сливок морщинисто-крашеным ртом.
"Fin de siecle"? царил внутри. Картины в тусклых рамах, отблески свечей на темных сюжетах – боги и герои, быки и простирающие руки девицы в одеждах бледных и запятнанных: о, Петербург...
Иби оказалась в дальнем зале. Впервые появилась в юбке – возможно, после вчерашних затруднений в ее "Трабанте". Слегка покачивая ногой в темном чулке и плоской туфле, читала книжечку. При свете палевой свечи в хрустальном подсвечнике. Шелковый платок в кармашке пиджака, воротничок приподнят. На плюшевом сиденье, облокотясь на мрамор с кофе в фарфоре и розой в целлофане. Белой.
Согласно местному обычаю при встрече, он ее поцеловал.
– Я опоздал, прости.
Иби взглянула поверх оправы своих очков.
– Тебе не очень хорошо? Садись.
– Минуту, – сказал он. – Закажи мне то же самое...
Это было внизу.
В зеркале мелькнуло чужое бледное лицо. Дверь на обороте была расписана, как комикс. Он повесил пиджак, ногой откинул сиденье и кулаком уперся в кафель. Навстречу самодовольно просиял унитаз. Тяжелея лицом, он напряг диафрагму. Его тошнило натощак. Пена подскочившей кислотности, а после желчь. Надсадная, психологическая рвота. Желудком их не выношу. Наверное, это и называют – утробный антикоммунизм. Он выпрямился и вздохнул. Головная боль прошла. Еще мгновение, и появилось предвестие эйфории. Он снял пиджак с двери и рассмотрел ее изнанку – бесцензурную. Графика шариковых ручек. Надписи были непонятны, но в целом можно было сделать вывод. Анальный лейтмотив смелее, чем в Москве. Гомосексуалисты выше держат голову. Все остальное, как в сортире на Столешниковом. Он вышел к зеркалу и вынул носовой платок. Смочил под краном, вытер рот. Вынул расческу, причесался. Виски были в испарине. Глаза запали. Скулы украшала щетина, как раз трехдневная. В кармане завалялся чуингам. Слегка перегоняя желваки, как бы с надменным и отрешенным видом он поднялся на поверхность. Над столиком с его розой нависал некто скуластый и вислоусый. Он поднял синие глаза, и Александр улыбнулся ему нехорошо. Синеокий развел руками удалился.
– Мерси, – сказал он, придвигая кофе. – Кто сей?
– Компатриот.
– Интересовался?
– Тобой.
– Как, то есть?
– Спрашивал, не югослав ли ты. Как ты себя чувствуешь?
– Прекрасно. Венгром...
– Я рада, – улыбнулась Иби. – Но лучше чувствуй себя русским.
– В том-то и дело. В том-то все и дело, что русским чувствую себя, лишь только перевоплощаясь. Всечеловечность, что ты хочешь. А ты невыносимо элегантна. И вообще такой амбьянс, что зарыдать и мордою об мрамор. Что ты читаешь? Можно?..
Узкая и тонкая, книжечка была в ледериновом переплете с полустертым золотым тиснением. Гид по Будапешту 1936 года. По-английски. Он раскрыл и прочитал:
– Would you like to spend a Royal Time in Budapest? Yes, I would, сказал он. – Why shouldn't I...? Откуда у тебя это ретро?
– Дома нашла.
– Если да, – читал он дальше вслух, – то следуйте программе, которая была разработана составителем сего буклета в связи с визитом, Принца Уэлльского и отмечена первой премией на конкурсе. День первый, утро... (Он перекинул страничку.) После обеда... Прогулка по главным улицам центра, чай в "Джербо". Поездка по Дунаю либо в моторной лодке, либо в "Софии" прогулочном катере люкс. Вечером цыганская музыка (дирижер Имре Мадьяри) на террасе ресторана "Гундель", где бассейн с волнами, или в саду на крыше отеля "Ритц". Затем – в кабаре "Мулен-Руж"...
Он вернул ей книжку.
– Кроме Дуная что-нибудь осталось?
– Цыганская музыка.
– А еще?
– Осталось все. Или почти. Но под другими именами. Кафе "Джербо" – мы в нем.
– Это оно?
– Оно. Но если ты, как принц, предпочитаешь чай, то...
– Ни в коем случае. Спасибо. То, что нужно.
– А как прошло?
– Не говори.
– Что ты читал?
– Который тебе понравился. – Он вынул бензиновую зажигалку, показал ей (напомнить про танк) и дал огня. – Про параноика в поезде.
– Им не понравился?
Он усмехнулся.
– Не поняли?
– Если и поняли, – сказал он, – виду не подали. Реакция была молчание. И если бы на этом кончилось, Иби, я был бы счастлив. Но стали задавать вопросы, и я наговорил три бочки арестантов.
– Как?..
– Тюремная наша идиома.
– Забудь. Уже прошло.
– Будем надеяться, – вздохнул он и посмотрел, как она курит, разжимая при затяжке на белой сигарете пальцы. – Но, правда, Иби? зачем ты столь изыскана сегодня?
– Тебя пугает?
– Меня охватывает спесь. Принцем крови начинаю себя чувствовать. Вскипает голубая моя кровь.
– Просто в юбке ты меня не видел.
– Я в целом! Облик...
– Какой!
– На букву "И".
– Идиотский?
– Интеллектуальный.
– Импортный?
– Интернациональный.
– Инертный?
– Инициативный.
– Инфантильный?
– Инфернальный.
Интервал. Потом она придумала:
– Инцестуозный?
– Идеальный.
– Неправда! Нос у меня длинный.
– А нос на букву "А". Аристократический. Можно сигарету?
– А я их для тебя купила. За валюту. В "Дуна-Интеркоктиненталь". В машине целый блок. И скотч. Ты любишь?
– Кто же не любит.
– Скажи мне, Александр, случайно, ты не сатанист?
– Не очень.
– А в Бога веришь?
– Я в ангелов пар экселянс?.
– А в падших?
– Тоже.
– В Сегеде, – опустила она глаза, – у меня в номере их была целая стая. Все падшие до одного. И я на них смотрена, когда...
– Когда?
– Ну, когда с твоего позволения. Соло... Mais dis-donc, tu sais parler Francais??
– Слегка.
– А хочешь, сходим во Французский Институт?
– Институт? Звучит серьезно. Надеюсь, это бывший "Мулен Руж"?
– Почему "бывший"? "Мулен Руж" как был, так и остался. Но этот by night? для простых людей. А мы с тобой пойдем в кино.
– На что?
Она закрыла гид и придавила в черной пепельнице окурок с оттиском губной помады.
– На то, чего в Москве вам не покажут. Даже у нас выходят в шоке.
* * *
Когда двумя сложенными пальцами – по-пистолетному – эсэсовец с фуражке с высокой тульей разжал коленнопреклоненной зубы, Иби сдавила его так, что Александр чуть не вскрикнул. Картина была – действительно. В ней тоже был Дунай, но по ту сторону границ – в прекрасной Вене, где бывшая узница концлагеря отыскала своего палача за стойкой отеля в роли ночного портье. Одна пара преклонных лет ушла среди сеанса. Потом какой-тo офицер увел из зала свою девушку – невесту, судя по светлому платью с кружевами.
Александр так увлекся, что, не имея на себе трусов, местами даже забывал про руку своей девушки в левом кармане брюк – плененную карманом и вместе с ним безумствующую там на ощупь и вслепую. Когда сквозь тьму возникли бледные огни неторопливой реостатной люстры, Иби выхватила руку и прижала ладонь к лицу, закрыв глаза при этом непристойном обонянии. Он взял ее за локоть, она покорно поднялась, но под уклон шла как слепая, а когда вышли из зала на асфальт, остановилась – прямо посреди толпы,
Как бы слепо она смотрела на него, не двигаясь при этом с места, а он стоял с цветком, не зная, что и думать. Сдвиг по фазе? Приступ кататонии? Воспитанные будапештцы их обходили, будто так и надо. Внимания не обращая. И разошлись, оставив их в теснине меж домов.
Он приблизился, взял за руку.
– Что с тобой?
Она нагибала голову, глядя при этом исподлобья и улыбаясь затравленно, но как бы себе на уме.
– Ici?.
Круглые бока кинотеатра под названием "Корвин" с двух сторон огибали большие старые здания – этажей в семь-восемь. Этакие вогнутые бастионы все окна уже почти зашторены. Дно этой урбанистической расщелины озаряли отсветы неона.
– Что здесь?
С той же улыбкой она вырвала у него розу, хрустнувшую целлофаном. Схватила за локоть, за вельвет рукава:
– К стене ладонями! Не двигаться!
Упираясь в стену кинотеатра, он следил за элегантно одетой европейкой. А делала эта европейка вот что: разодрала целлофановую упаковку, сшитую скрепкой, вытянула со стеблем розу, села на корточки и положила цветок поперек бедер. Коленом, обтянутым нейлоном, уперлась о тротуар и стала собирать вокруг себя мусор – клочки билетиков, комочки фольги с прожеванными и завернутыми туда резинками, расплющенные крышки от пивных бутылок, раздавленные окурки, шпильки. Ало озаренными пальцами с крылышками ногтей, маникюр на которых казался черным. Бросая все это в прозрачные ножны от вынутой розы, она вращалась на колене, шаркая подошвой по тротуару. Потом она все это упаковала в сумочку, а вынула губную помаду, открыла, вывинтила и стала, переползая на коленях, выписывать звезду на тротуаре, пятиконечную, но потеряла равновесие и ухватилась за него стоявшего столбом. За бедра – больно впившись ногтями. И прижалась к вельветовой ширинке, к тому, что под ней – оробелому. Лицом прижалась. Лбом. Щекой – отчего сдвинулись ее очки, не снятые после сеанса.
Чтобы в Союзе они бросались перед ним на колени, такого Александр не помнил. Если и случалось, то не на улице, во всяком случае. Первой мыслью было, что, слава Богу, без трусов он. После душа чистых в своем запасе не нашел и вышел без. Но джинсы – уже вторую неделю не снимая. Козлом, конечно, не несло, но все же и не розами. Что Иби вовсе не смущало – в ее аффекте. Осторожно он снял с нее очки, сложил и бережно упрятал в боковой карман пиджака. Коснулся стриженой головы. Того не желая, ничего он не мог поделать со своим выпиранием, бухающим ей прямо в лицо. Более неуместной эрекции он в жизни, кажется, не имел, "Ну, я тебя прошу!.." – сказал он и сделал попытку опуститься на колени тоже. В ответ она стала бить его кулаком по ногам, по мускулам, заставив выпрямиться, ухватилась за пряжку ремня и стала "молнию" из-под нее расстегивать. Раздергивать. При этом Иби бубнила ему в пах: "Все мальчики погибли, все девочки погибли..." Какая-то пара на пути к вогнутому дому рядом, к арке в глубине, увидев эту сцену, повернула назад, решив, что лучше обогнуть кинотеатр с дальней стороны.
"Больно не будет. Крыска с зубками, но спрячет..."
Она забормотала что-то по-венгерски. Он взял ее подмышки, поднял рывком и обнял – удерживая на ногах. Под скользким черным льном ее пиджачка подергивались лопатки – она рыдала. "Ну, что ты? что ты?" – "Потому что раненые в живот! поглубже заползали умирать! И только крысы одни спаслись!.." – "Ну всё, ну всё!.." – он растирал ей спину. "Нет, крысы! Крысы!"
Она оттолкнула его. Повернулась к стене.
Высморкалась в свой платок.
Александр подобрал сумочку и латунный тюбик. Роза слегка привяла. Он было тоже взял, но посмотрел на Иби и положил обратно на шероховатый тротуар. В звезду. Выписанная поблескивающей губной помадой, фигура о пяти концах была незаконченной. Стершимся остатком помады он завершил – на всякий случай.
Насморочно она сказала:
– Пожалуйста, прости.
– А ты меня.
– Не сердишься? Давай напьемся.
– Немедленно.
– А потом в Дунай. Согласен?
– Не возражаю.
Она взяла его под руку. На ходу он чувствовал толчки хрупкого бедра.
– В "Корвин" обычно не хожу, – она сказала. – Здесь был наш центр сопротивления. Один из самых... Понимаешь?
Он оглянулся на излучение вывески.
Здание было защищено соседними домами. Взять нашим, наверное, было нелегко. В три этажа и круглое – пирог на день рождения. Только свечей в нем не хватало.
На стоянке они захлопнулись в 'Трабант" – непрочный и уютно замусоренный. Из-за сиденья она вытащила пластиковый мешок, а из него бутылку виски "Наig".
– Не понимаю, – сказал он, поджимая ноги.
– Чего?
– А ничего.
– Сейчас поймешь. Открой бутылку.
Он свинтил резьбу.
– Пей.
– Ladies first?.
Она сползла под руль, пока колени не уперлись, и запрокинулась. Алкоголь забулькал неохотно, потом зазвучал веселей. Потом он взял бутылку, а она утерлась и вылезла, и села нормально – чтоб держать обзор.
Они закурили.
– I can't get no satisfaction...? Эта мыльница без музыки.
– Откуда она у тебя?
– Мыльница? Выиграла в лото.
Он засмеялся.
– Серьезно?
– Серьезно. Но без музыки она.
Он засмеялся.
– А какую ты любишь?
– Марши люблю. Краснознаменный сводный хор Советской Армии.
– Нет?
– Почему "нет"? Да! Люблю. А что?
– Не понимаю...
– Без пол-литра не разберешься – правильно? Нет, нет, товарищ, что вы? Мадемуазель за рулем...
Смеясь и проливая, она выпила, но, возвратив бутылку, не вылезла из-под руля. Так и осталась – в три погибели и лицом кверху.
– Я полежу на дне, не возражаешь?
– А если милиция?
– Полиция. Что не одно и то же. У меня в Москве поэт знакомый, его в милиции импотентом сделали. А у нас полиция цивилизованная. "Мадемуазель, что с вами? Не помочь ли? Мы в полном вашем распоряжении". – "Нет-нет, спасибо, господа. Сейчас пройдет. Просто приступ клаустрофилии".
– Филии?
– Я жуткая клаустрофилка. Ты нет?
– Клаустрофоб, скорее.
– Дитя простора, да? Тогда смотри в окно. А я побуду первертивно. Ты разрешаешь? Когда так тесно, и хочется пипи, и кровь иголочками – ужасно я люблю. Я так все детство просидела.
– Где?
– А у одной моей подруги с холма Рожадомб есть тайник под лестницей. Входишь в шкаф, отодвигаешь платья, а потом и стенку. Там ее бабушка в сорок четвертом году евреев прятала. Она была из Вены – австрийка. Пела в кабаре "Пипакс". И у нее был перстень, тоже с тайником. Сдвигаешь драгоценный камень, а под камнем яд. При салашистах. Потому что бабушка боялась отеля "Мажестик". Это был страшный отель, о, жуткий... Там было гестапо. А до этого под камнем она имела кокаин. Когда у нас был Миклош Хорти Надьбаньяи – адмирал. При адмирале она могла в Америку уехать. Но почему-то не захотела... Дай мне сигарету. Heт, подожди...
Открыла дверцу, вышла на асфальт. Рядом была припаркована старая "Победа". Между машинами она тесно села на корточки.
– Только не слушай! Говори мне что-нибудь!
– Миклош Хорти Надьбаньяи! – повысил он голос. – Кроме Балатона, моря у вас нет! Почему же адмирал?
– А море было! Адриатическое! Там он флотом командовал! Австро-Венгерской империи!
– Ты не кричи, – сказал он. – Сей звук тебе идет.
– Да, но идеальный облик мой! Он пострадает!
– Звук в облик вписывается!
Смеясь, она вернулась за руль. Глотнула из бутылки.
– Немного покатаемся, давай? По замкнутому кругу. Дурной бесконечности... Килианские казармы. Проспект Уллеи. Улица Барош. Площадь Кальвина. Запомни эти координаты. Там все кончилось, что начиналось помнишь? – у статуи Бема. Танки в переулки не могли, а мы с тобой проедем.
– Не понимаю, – сказал он... – Я же русский.
– Тогда пей!
– За что?
– За русских пей. За тех, что в танках своих сгорели. За тех, что были с нами.
– А разве были и такие?
– Говорят. Корейцы были точно. Северные. Студенты из университета. А если не были, ты будешь первый. – Она нашарила оброненный ключ, вставила и повернула. – В этом квартале я знаю все подвалы.
– Каким образом?
– Бурное отрочество (смех)... Или ты предпочитаешь чердаки?
Выезжая со стоянки задом, она бортанула "Победу".
Он возвращался на заре.
Индустриальная окраина уже проснулась и, сурово надвинув рабочий свой берет, сотней велосипедов ехала навстречу – как из глубин неореализма.
К ограде туристического комплекса мостился пивной ларек. Вокруг стояли велосипедисты с кружками, а в очереди выделялся блаженным видом иностранец – баянист ансамбля "Звездочки". Вызывая косые взгляды дружественного пролетариата, он заорал на всю улицу:
Родина слышит! Родина знает!
Где в облаках ее сын пролетает!
Александр подошел.
– Наше вам, Геннадий Иванович...
Баянист с уважением оглядел его.
– Е-мое!.. Родина слышит, Родина знает, как нелегко ее сын побеждает. Стоял, я вижу, насмерть. Рокеры ихние?
Александр покосился на свой пиджак. Поднял руку и вяло выбил из плеча кирпичную пыль.
– Да так...
– Цепями били?
– Не особенно.
– Из-за рокерши, что ли?
– Ну.
– Но отбил?
– Отбил.
– За это одобряю! Это, бля, по-русски! И не смущайся. Дело молодое. Законы ж свои знаем. Чтоб ихних баб не фаловать, закон еще Никита отменил. Вправе! Будь непреклонным, Александр батькович! По этому поводу кружечку?
Вместе с пригоршней форинтов вывернулся карман.
– А вот это не по-нашему, – не принял баянист. – Лучше в черный день меня уважь.
Взяв пиво, отошли к ограде и приняли исходную позицию – расставив для упора ноги.
– Что значит цивилизация: долив соответствует. У нас же сдуешь пену, и продукта не остались. Не подержишь? Градус усугубить... – Баянист извлек из кармана "мерзавчик". – Булькнуть?
– Не стоит.
– Разок-другой?
– Ну, булькни... те, – добавил он.
После "ерша", буквально с первого глотка, повело так, что Александр припал спиной к опорному бетону.
– Насчет цивилизации, – означил тему баянист. – Вчера в Аквинк сходили.
– Что за Аквинк?
– Такой здесь город был. Две тысячи лет назад. Аванпост, бля, понял, Рима на дальнем севере. Зародился, вошел в зенит, ну а потом накрылся, значит, этой. Травой забвения. Под натиском, бля, варваров. Тут недалеко. Вдоль рельсов видел камни? Так это есть его водопровод, сработанный еще рабами Рима. Абрикосовки взяли, пива. "Звездочкам", естественно, "Токай". Что? Культурно посидели на обломках той империи. Кайф, скажу тебе, особый. Ведь как ты из кожи вон не лезь, как душу в инструмент не вкладывай, а все минует. Бля, на хуй! все пройдет! Как русский танец в Дебрецене. Как алые сапожки этой – земля ей неродная пухом. Как с белых яблонь дым. Уже проходит. А может, и прошло, а мы пока не замечаем...
– То есть?
– А я и сам не понимаю. Но такое чувство есть. Вот раньше я гремел с баяном на эстрадах. Неоднократный был победитель Всероссийских конкурсов. Где та музыка, широкая и величавая? Где те песни, что мы хором пели? Накрылись, как Аквинк. Отсюда вывод, Александр батькович. Покуда поезд не ушел, лови момент. Девка-то с огнем?
– С огнем. Но и с причудами...
– А у кого их нет? Вот наш рокер с палочками -ударник. Взял и спустил вчера все форинты на лаковые коры. Острые, как нож, блестят, как зеркало, и во-о-от такой каблук. Стал мерить, оказалось, оба на левую ногу. Плакал вчера и об римские камни бросался. Сегодня, после официальной части, пойдем с ним делегацией левый на правый менять. После чего запланирована турецкая баня. Понял? Охота испытать, как можно больше. А время поддирает! Да! Пора уже мануфактуру начинать отматывать. Метров хотя бы семь – и Венгрия окуплена. Не разделяешь? Смотри. Вернешься, в дом не пустит. А так-то оно легче. Отворяют тебе с недобрым чувством, а ты хуяк с порога: "На, моя Пенелопа!" – отрез кримплена. Или там джерси. Парализующий эффект достигнут. Мой тебе совет! Все же я жизнь свою не только с одним баяном прожил. Чем более вина, тем больше метров ей отматывал. Так что смотри.
