Текст книги "Невинные дела (Худ. Е. Капустин)"

Автор книги: Сергей Розвал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)

17. Заикающаяся Фемида

Я вижу рабство и гнет, произвол и насилье повсюду, Безмерный чувствую стыд, ибо народ мой унижен – и этим унижен я сам, Моими стали страданья – обиды всего человечества…

Уолт Уитмен.

«Таинственный трубач»

Прошло два месяца со дня триумфального вступления генерала Ванденкенроа в Медиану. Как принято говорить, с тех пор много воды утекло, и, надо сказать, немало тут было отравленных потоков. Об этом постарались и «Горячие новости», и «Рекорд сенсаций», и прочая «свободная» печать. Они обливали потоками клеветы медианских рабочих, обвиняя их в отсутствия патриотизма, в измене и прочих смертных грехах. А так как кровавые события в Медиане вызвали волну возмущения, демонстрации и забастовки протеста во многих городах страны, то досталось и вообще всем рабочим, которые, по мнению даже такой солидной газеты, как «Время», «не показали достаточного понимания проблем национальной обороны, попались на удочку агентов Коммунистической державы и проявили себя с самой неблагоприятной стороны, в особенности если сравнить это с исполненной патриотизма позицией деловых кругов».

Немало потрудились и господа депутаты и сенаторы. Так, депутат Кэрс за это время 35 раз призывал сбросить атомную бомбу на Коммунистическую державу, а депутат Скрафастер – даже 85 раз, что, исходя из количества заседаний, составляло в среднем по два призыва на заседание. Понятно, такая высокая производительность депутатского красноречия стала возможной только потому, что с легкой руки президента Бурмана пошли в ход автоораторы системы доктора Краффа. Именно к этому времени относится знаменитое восклицание автооратора депутата Дэбона: "Не пугайте нас историей! Мы взорвем историю атомной бомбой!"

Но как ни были настроены воинственно сенаторы я депутаты, все же нельзя было не посчитаться с волной возмущения, вызванной медианским расстрелом. Не кто иной, как сам господин Пумферц, председатель Великанской Федерации Труда, рекомендовал президенту Бурману осторожность в этом щекотливом вопросе. Нельзя же, в самом деле, объявить всех рабочих коммунистами, ибо что же тогда делать Пумферцу и его чиновникам? Нет, коммунисты – это только кучка, маленькая кучка, их не поддерживают рабочие, а просто в Медиане неблагоприятно сложились обстоятельства, предприниматель и власти не проявили достаточной гибкости и т.д. и т.д. Словом, по совету господина Пумферца, признанному разумным, сто с лишним арестованных рабочих Медианы были освобождены, а обвинение в коммунистическом заговоре и восстании было предъявлено только двадцати одному рабочему, из них двадцати коммунистам во главе с Томасом Бейлом, и лишь одному не коммунисту. Этим двадцать первым был… Джон Джерард. Впрочем, газеты объявили его самым ужасным и кровавым коммунистом: ведь он оказал вооруженное сопротивление полиции, он ранил (тремя дробинками) полицейского! Именно за это свое преступление он и был включен в Медианский процесс, хотя никакого отношения к нему, в сущности, и не имел: в отличие от остальных подсудимых, он не вошел в ограду завода после изгнания штрейкбрехеров. Но он был единственный, кто пролил драгоценную полицейскую кровь. Как же можно было не украсить этой злодейской фигурой процесса о коммунистическом мятеже! Припомнили, что Джерард был в составе делегации, посмевшей предъявить требования господину Прукстеру. Изумлялись, как этот "красный террорист" не застрелил самого господина Прукстера!

Завод был закрыт, заказы переданы в другой конец страны, часть рабочих прожекторного завода разбрелась по стране в поисках работы, другие здесь влачили полуголодное существование, перебиваясь случайной работой. А в Медиану наехали сотни корреспондентов, фоторепортеров, кинооператоров. Снова имя маленького городка гремело на всю страну. Властями решено было дать здесь урок коммунистам, чтобы они нигде больше не смели поднять голову.

Да, это был знаменитый процесс, и судья Сайдахи заметно раздулся от важности и от важности стал еще больше путаться, повторяться в словах и заикаться. Некоторые полагали, что процесс протянулся так долго из-за особенностей красноречия судьи, но это были явные его недоброжелатели, именно они и дали ему непочтительную кличку: "Заикающаяся Фемида". Что поделать, словечко оказалось крылатым и принесло много неприятных минут господину Сайдахи.

И все-таки не вина судьи, что процесс так затянулся: было привлечено и опрошено так много свидетелей, предъявлено и зачитано так много документов, что если даже изъять из протокола повторяющиеся слова самого судьи, оставалось еще немногим меньше пятнадцати тысяч страниц текста (а с излишними словами судьи – ровно пятнадцать тысяч) вполне достаточно для того, чтобы утопить истину, как сказал об этом на суде адвокат Бейла Джэймс Питкэрн, за что и был обвинен судьей Сайдахи в неуважении к суду и приговорен к месяцу заключения (что к тому времени вместе с прежними подобными приговорами превысило уже полгода).

Целью процесса, как сразу же выяснилось, было не только доказать, что все преступления, вменяемые в вину подсудимым, были действительно ими совершены, но и доказать, что они были совершены как раз потому, что обвиняемые – коммунисты, что именно как коммунисты они и не могли их не совершить, так как этого-то коммунизм от них и требует.

Господин Сайдахи в самом начале процесса с похвальной откровенностью признался, что он лично пытался ознакомиться с коммунистической литературой.

– Но, – сказал господин Сайдахи, – в ней мало занимательности… Я даже не все понял… Вот именно: ничего не понял…

Свидетель Давгоу, как выяснилось из вопросов адвокатов, состоял шпиком на службе у господина Прукстера и был заслан начальником охраны в коммунистическую организацию завода. Обо всем этом господин Давгоу рассказал, с некоторой, правда, стыдливостью, избегая, понятно, всяких неприличных слов, вроде "шпик", "провокатор", "доносчик" и т.п. Судья Сайдахи, со всем тем красноречием, на которое только он один был способен, постарался оградить моральный авторитет свидетеля от слишком настойчивых вопросов защиты.

– Без намеков, без намеков! – кричал господин Сайдахи, раздраженный этими вопросами. – Ну да, да, свидетель доносил… что же плохого?.. Что… о преступниках доносить… да… надо… надо…

– Ваша честь, суд еще не доказал, что они преступники…

– Все равно!.. Свидетели помогут… Да, да, свидетели!..

И вот свидетель Давгоу, принеся присягу: "Клянусь, что я буду говорить правду, всю правду и только правду, и да поможет мне господь бог!", принялся показывать. Он рассказал, как он присутствовал на секретном заседании коммунистической партийной организации под председательством Томаса Бейла. Бейл сообщил, что из Коммунистической державы получена директива подготовиться к вторжению коммунистических войск в Медиану.

– Вы уверены, свидетель, что речь шла о вторжении в Медиану? – спросил защитник Питкэрн.

– Несомненно. Далее Бейл сообщил, что местные коммунисты должны захватить завод и похитить секретные чертежи изобретения Ундрича. Пользуясь изобретением Ундрича и при помощи коммунистических войск, коммунисты захватят власть по всей стране.

– То есть свергнут… да, да, свергнут правительство Великании? – спросил судья Сайдахи. – Правительство? Так я понял?

– Да, – ответил свидетель. – Свергнут правительство и захватят власть по всей стране.

– Чего это подсудимые… вот именно, чего они ухмыляются? – вдруг грозно закричал судья.

– Вит именно: почему мы ухмыляемся? – с усмешкой спросил подсудимый Бейл.

– Это суд… суд!.. – закричал господин Сайдахи. – Суд, а не загородный клуб! Нечему! Веселиться нечему!.. Да! Не допущу… Не допущу… Неуважение!

– Ваша честь, – сказал Том Бейл, – когда человек слышит такие нелепости, что же ему остается, как не отвечать на них презрительной улыбкой?

– Это суд! Суд! – кричал судья раздраженно. – Смех не поможет… Не поможет. Я за… за… заставлю… уважать…

Затем суд перешел к конкретным обвинениям подсудимых.

Рабочий Медианского прожекторного завода Томас Бейл, 32 лет от роду, вдовец, коммунист, обвинялся в том, что, состоя председателем стачечного комитета, не только подстрекал рабочих к забастовке, но и, использовав их темноту, толкнул их к самому безнравственному и ужасному преступлению: захвату частной собственности. Напрасно подсудимые и их адвокаты указывали, что рабочим завод был не нужен, они лишь хотели не допустить штрейкбрехеров. Об этом рабочие сразу же заявили Прукстеру. Если бы он согласился отказаться от помощи штрейкбрехеров, рабочие покинули бы завод.

Прокурор Айтчок опротестовал такое толкование.

– Если рабочий, – пояснил прокурор, – перешагнул порог завода не для того, чтобы работать, он тем самым посягнул на частную собственность.

– Да, да… собственность священна… – подтвердил судья. – Священна! Посягать – пре… пре… преступление!

– А как, ваша честь, назвать то, что войска убили десять рабочих? – внезапно спросил Том Бейл.

Судья пришел в сильнейшее возбуждение: он даже не заметил, что подсудимый задал вопрос без разрешения.

– И хорошо сделали, – закричал судья, – хорошо! Кто посягнул на собственность… Стрелять в них… стрелять… как в бешеных собак стрелять!..

И тут произошел новый инцидент.

– За что же меня судят? – вскочив с места, неистово закричал Джон Джерард. – Ваша честь, я стрелял в бешеных собак! Они ворвались в мой дом, в мой собственный!..

Судью чуть не хватил удар. По его распоряжению на Джерарда надели наручники и вывели из зала.

Вообще Джерард немало попортил крови господину Сайдахи. Несмотря на все уговоры судьи, он никак не хотел признать себя коммунистом и однажды прямо заявил:

– Ваша честь, вам же хуже, если я коммунист.

– Не понимаю… не понимаю… – изумился судья.

– Да уж поверьте, ваша честь: если я коммунист, значит, кругом одни коммунисты.

К концу второго месяца суд перешел к обвинению Бейла в хищении секретных чертежей изобретения Ундрича. Свидетели, исключительно полицейские, красочно описывали, как они ломали пол в комнате Бейла, как нашли чертежи…

– Ваша честь, разрешите вопрос свидетелю, – сказал адвокат Питкэрн. – Известно ли вам, господин полицейский инспектор, что в то время, как вы производили этот обыск, Томас Бейл сидел в Томбирской тюрьме, куда его направил генерал Ванденкенроа?

– Генерал мне этого не сообщил, – иронически ответил инспектор.

– Зато вам, вероятно, известно, что обыск, произведенный в отсутствии обвиняемого, не имеет цены.

Прокурор Айтчок выступил с протестом. Он разъяснил, что в тех случаях, когда подозреваемый не может быть по независящим причинам своевременно доставлен к месту обыска, а имеется опасение, что в случае замедления с обыском улики могут быть скрыты, обыск разрешается при некоторых дополнительных гарантиях, как-то: при увеличенном числе свидетелей. А в данном случае имело место… и т.д. и т.д… Юридическая дискуссия затягивалась. Вдруг к концу вечернего заседания Питкэрн выступил с неожиданным заявлением.

– Ваша честь, – сказал он, – защита ходатайствует о вызове в качестве свидетеля профессора Эдварда Чьюза…

– Чью… Чью… Чью?.. – Судья не мог прийти в себя от изумления. И в самом деле, это было до того неожиданно, что, вероятно, и оратор более плавного стиля стал бы заикаться. – Чью… Чью… При чем тут Чьюз? Вот именно: при чем? – выговорил наконец Сайдахи.

– Ваша честь, защитой только что получена нижеследующая телеграмма от профессора Эдварда Чьюза: "Считаю долгом заявить, что, по твердо установленным мною данным, фигурирующие на процессе якобы похищенные секретные чертежи не составляют никакого секрета. На прожекторном заводе в Медиане не было намечено производство секретных частей так называемого изобретения Ундрича. Прожектор сам по себе секрета не представляет. Действительную секретную деталь Ундрич по особым причинам не мог доверить заводу. Обвинение в хищении секретных чертежей – провокация. В интересах справедливости требую предоставить мне возможность выступить на суде со свидетельскими показаниями".

Это был оглушительный взрыв! Судья Сайдахи перестал заикаться: он попросту молчал и делал какие-то затрудненно-дыхательные движения на манер рыбы, вытащенной из воды. Прокурор Айтчок, вцепившись в пюпитр, весь подался вперед и, казалось, готов был броситься на адвоката.

Публика ахнула. По залу прошел все более усиливающийся ропот.

Судья Сайдахи схватился за спасительный молоток и принялся яростно колотить им. Когда наконец буря стихла, судья объявил перерыв до следующего утра.

А назавтра страна узнала, что господин Сайдахи тяжело заболел и слушание дела о Медианском восстании прервано. Конечно, во внезапную болезнь судьи не поверили. Никто ничего не понимал…

Для того чтобы это понять, необходимо возвратиться несколько назад, к событиям, истинный смысл которых не сразу и не так-то легко раскрылся.

Часть III. Бизнес безумия
1. Исповедь майора Дауллоби

Большинство людей слепы, как новорожденные, – эта слепота не неисцелимая, потому что зрение у них есть, они только не знают, как им пользоваться.

Дж. Джонсон. «Теперь в ноябре»

– Ты знаешь, чем больше слежу я за этим процессом, тем больше меня тошнит, – сказал как-то профессор Чьюз сыну. Они сидели в рабочем кабинете старика. На письменном столе лежал развернутый номер «Рабочего» с отчетом о медианском суде.

– Все подтасовано. Отовсюду торчат уши ослов-провокаторов! На кого это рассчитано? На круглых идиотов или на безнадежных слепцов? – сердито сказал старик, отталкивая номер газеты. Сын молча улыбнулся.

В дверь постучали. На пороге появился Роберт, старый слуга Чьюза.

– Вас, профессор, спрашивают. Вот… – слуга вручил хозяину небольшой конверт.

Чьюз вскрыл его и пробежал глазами письмо. Сын следил за выражением его лица: оно явно отразило удивление.

– Роберт, попроси подождать гостя. Я позвоню.

Когда слуга вышел, старик сказал сыну:

– Знаешь кто? Майор Дауллоби…

– Дауллоби? – изумленно воскликнул Эрнест. – Летчик-испытатель Ундрича? Что ему нужно?

– Не знаю. Вот видишь: "Майор Дауллоби просит немедленно принять его по чрезвычайно важному делу. Записку не оглашать, имени не называть. В случае отказа в приеме – записку немедленно уничтожить. Но отказа быть не должно".

– Решительно, хотя и непонятно… – заметил сын. – У него послезавтра испытание "лучей смерти". – Эрнест взял со стола одну из газет и развернул. С листа смотрело широкое бритое лицо молодого еще человека в военной форме. Под портретом разместился автограф летчика: приветствие читателям газеты, украшенное внизу размашистой подписью.

– Очень хорошо, Эрни, что ты здесь, – сказал отец. – Без тебя я, пожалуй, не решился бы: мало ли чего можно ждать от этих господ… Приму, как думаешь?..

– Уж очень решителен тон записки, трудно отказать. Думаю, вдвоем мы можем…

Чьюз позвонил. Дверь открылась, и гость вошел. Отец и сын изумленно переглянулись. Эрнест даже привстал. Перед ними стоял пожилой человек в штатском костюме, с большой черной, начинающей седеть бородой.

– Простите маскарад, – начал он, не тратя времени на приветствие. – Поверьте, вынужден. Осторожность… Профессор Эрнест Чьюз? – вопросительно поклонился он Эрнесту. – Могу быть уверен: в комнату никто не войдет? – Затем гость неожиданно снял с себя парик и бороду, и на хозяев глянуло то же широкое бритое лицо, которое они только что видели в газете. Гость тоже увидел раскрытый на столе лист газеты с портретом. – А, удостоверились? – сказал он, усмехнувшись. – Что ж, мою физиономию изобразили точно… Зато остальное… – Дауллоби махнул рукой. – О, эти репортеры! Все тут есть: и ас, и рекорды, и рубаха-парень, и могущество нашей авиации, и даже моя новая вилла на берегу моря, все есть. Только мне стыдно за эту виллу! Да, стыдно! Разрешите сесть?

Эрнест придвинул гостю кресло.

– Господа, вы не священнослужители, не буду докучать вам исповедью, а все-таки… Может быть, у вас тоже такое представление о военных? – гость ткнул пальцем в раскрытый газетный лист. – Есть, конечно, есть такие… Кто знает, может, и большинство… Да не все же! Нет, не все!.. Поверьте, рекорды ставил и за самолетами нацистов гонялся не из-за лихачества. И даже не из-за денег. Позвольте же немного быть и патриотом! Да, позвольте! – Дауллоби решительно ударил ладонью по ручке кресла и вопросительно уставился на обоих ученых, как будто бы это именно они не позволяли ему быть патриотом. – Сорок нацистских самолетов – не правда ли, недурной счет? Неужели сбил за деньги? А вот теперь, когда говорят: против нас готовится Коммунистическая держава – ну что ж, сказал я себе, умели мы летать тогда, сумеем и теперь… Да, сумеем, но только чтобы честно… Уж если идешь за родину, кладешь за нее голову, то хочешь честности: за родину умирать, так за родину, а не за что-нибудь другое. – Дауллоби вдруг явно смутился и поспешно добавил: – Вы простите громкие слова. Ну, да знаете: когда двое несутся друг другу навстречу быстрее звука, то тут умереть – дело обыкновенное… А вот, позвольте, честности-то – и не видно. Кричали, кричали: нападают, на нас нападают, завтра, сегодня, сейчас нападут!.. А они не нападают. А теперь у нас кричат уже другое: нечего ждать, самим надо нападать! Но позвольте, почему же это? А потому, что они коммунисты. Ну и что же? Признаюсь, в политике я не специалист, но людей разбираю. Да и будьте спокойны, война – дело такое, человека наружу выворачивает, не спрячешься. А коммунистов я довольно на войне повидал: парни крепкие, честные, дай бог каждому таких союзников! С одним побратался. Если бы он вовремя не прострочил из пулемета нациста, удобрять бы мне землю за океаном. Вот это самое – стоять друг за друга – они умеют, здорово умеют, по честному, по-военному… Нет, пусть мне сначала докажут, что эти парни хотят напасть на меня… А вот получил я недавно письмо от приятеля. За океаном он, в оккупационных войсках… Пишет, что старого знакомца генерала фон Брюгге наши же власти из тюрьмы выпустили. Не знаете генерала фон Брюгге? И отлично, что не знаете. Подлец. Он наших парашютистов приказал в плен не брать, а расстреливать в воздухе и на земле. В лагере расстреляли двадцать наших летчиков. По его приказу. Я мечтал: вот бы генерала Брюгге к земле пустить. Да разве его достанешь: он летал только в своем кресле по своему кабинету. Ну, а теперь совсем не достанешь: наш друг!..

Дауллоби замолчал. Через мгновение он очнулся.

– Простите, я, кажется, расчувствовался, – сказал он почти виновато… – Но я хотел бы, чтобы поняли, почему я пришел к вам. А то, пожалуй, не поверите… – Он снова немного помолчал. – Повторяю, в политике я не ас, нет, совсем не ас. Социалисты, коммунисты, сторонники мира – для меня это дело, темноватое. А все-таки понимаю: для войны нужна причина настоящая, основательная. Воевать потому, что они там, за океаном, хотят жить по-своему, – нет, это увольте! И вот я решил обратиться к человеку, в искренность и честность которого я верю. Да что там я! Все верят. Враги – и те верят! Это вы, профессор Чьюз. – Дауллоби, видимо, опять смутился, но преодолел свое смущение. – Позвольте сказать прямо, по-военному. Вы могли заработать миллионы на своем изобретении, а вы согласились отдать его бесплатно, лишь бы оно послужило людям. Вы отказались от миллионов, когда его хотели сделать орудием войны. Вот человек, сказал я, которому можно верить и все рассказать…

– Да что рассказать? – спросил Эдвард Чьюз.

– Ну конечно, не то, что я рассказал. Ради этого не стал бы вас беспокоить. Дело поважнее. Сейчас убедитесь. Разрешите? – Он вынул сигарету, зажег, сделал несколько жадных затяжек.

– Так вот, – продолжал он после непродолжительной паузы. – Месяца два назад вызвал меня к себе военный министр. Генерал Реминдол. Вызвал и сообщил, что мне, как прославленному летчику страны (так он сказал, я только повторяю), доверяется чрезвычайно ответственное дело: испытание изобретения Ундрича. Он объяснил мою роль. Не буду повторять, вы знаете, как происходило в Медиане. Ну что ж, наше дело военное: начальство приказывает – выполняй. Министр спрашивает: "А не боитесь?" – "Господин генерал, говорю, я был на войне". – "Еще бы не знать! Да и тут есть опасность. Самолет загорится, а вдруг обломки вас заденут при спуске на парашюте…" – "Постараюсь, чтобы не случилось", – говорю. "Да, конечно, но все-таки риск. Мы хотели бы достойно вознаградить. Пятнадцать тысяч вас удовлетворят?" Пятнадцать за один пустяковый полет? Ей-богу, я не верил: ослышался я, он ли оговорился? "Да, пятнадцать, – повторяет. – Государство умеет достойно ценить отвагу". Так вот мы и договорились.

Дауллоби снова помолчал и снова несколько раз жадно втянул дым сигареты. Видимо, он был взволнован. Отец и сын молча слушали. Ясно было, что рассказ приближается к тому главному, ради чего Дауллоби и приехал.

– Да… А потом министр и говорит: "Есть одна деталь. Но важная. Видите ли, мы вынуждены познакомить вас с самим изобретением. Не совсем, но отчасти. А оно секретное. Понимаете, какое вам оказывается доверие, как велика ваша ответственность?" Я, конечно, отвечаю: "Человек я военный, ответственности не боюсь, доверием польщен, надеюсь оправдать". – "Очень хорошо", – говорит генерал и объясняет мне, что перед самым полетом мне будет вручен маленький аппаратик, совсем маленький, его легко спрятать в летном костюме. Мне будет точно указано, где я должен буду оставить его на самолете перед тем, как спрыгнуть на парашюте. Он молчит и смотрит на меня, я тоже молчу и думаю: "Что же оно такое? Зачем аппаратик?" Конечно, это, в общем, не мое дело, не дело офицера рассуждать, когда военный министр приказывает. К тому же, согласитесь, пятнадцать тысяч… А все-таки при чем аппаратик? "Господин генерал, спрашиваю, это что же: адская машина? Зачем же тогда лучи?" Он рассмеялся. "Что вы, майор! Неужели мы позволим себе такой дешевый обман? Разве вы не видели испытаний лучей Ундрича? Думаете, везде адские машины? Нет, дело посложнее. Видите ли, к сожалению, работы по лучам Ундрича не вполне закончены. Сейчас они в промежуточной стадии. Полное завершение – вопрос одного-двух месяцев. Но мы не можем ждать. В Коммунистической державе секрет лучистой энергии раскрыт. А у нас? Профессор Чьюз отказался передать его нам. Это широко известно. И вы думаете, при этих условиях на нас не нападут? Правда, у нас есть атомные бомбы, но и у них есть, а по лучистой энергии мы отстали. Испытание до зарезу нужно. Аппарат, о котором идет речь, – это приемник лучистой энергии на объекте поражения…" Словом, целую лекцию прочитал. А я свое: "Позвольте, генерал, какая же практическая ценность лучей? Это, простите, как в анекдотическом рецепте: чтобы уничтожить мышь, надо поймать ее и насыпать на хвост соли". Он посмеялся. "К счастью, положение лучше, чем с мышами, – говорит. – Повторяю: промежуточная стадия. Нам необходимы опыты с этим временным приемником. После всестороннего испытания решим вопрос о непосредственном приеме энергии объектом поражения. Но вы же понимаете, не в наших интересах упоминать сейчас об этом временном, промежуточном приспособлении. Не смущайтесь, майор! Конечно, есть в этом некоторая хитрость. Да разве перехитрить противника грешно?" Ну, сознаюсь, показалось мне, что рассуждает он по-своему здраво. Черт их знает, может, и в самом деле нужен пока для опытов этот промежуточный… Не все же сразу… Дальше вы знаете: в Медиане я испытание провел…

Дауллоби снова замолчал. Сигарета догорала, он вынул другую, зажег ее от окурка и снова затянулся. Отец и сын обменялись взглядами и поняли друг друга без слов. "Я знал, что Ундрич – просто мошенник", – говорил взгляд сына. "Я тоже подозревал, но все-таки…" – ответил взгляд отца.

– Может, я не решился бы приехать к вам… Да они пожелали повторить, – снова начал Дауллоби. – Неделю назад вызвал меня Ундрич: испытание будет повторено в столице, в большем масштабе, на большом самолете. Я спросил: "Теперь уже без приемника?" – "Нет, пока останется, – небрежно сказал Ундрич. – Он почти не нужен, но оставим. Все-таки первое испытание, всего не предусмотришь, что-нибудь не так, а приемник гарантирует. Через месяц-другой от приемника откажемся". Словом, та же история. Опять месяц-другой!

Дауллоби снова помолчал, затянулся и, повернувшись к Чьюзу (до сих пор он говорил куда-то в сторону), спросил:

– Скажите, профессор, что вы об этом думаете? Может, действительно промежуточные опыты, я напрасно поднял тревогу?

– Наивный вопрос, майор, – усмехнулся Чьюз. – Да разве ученый вынесет, как вы это называете, промежуточные опыты на публику, да еще станет их выдавать за то, чего на самом деле нет?

– Да, да, вы так думаете? – живо спросил Дауллоби. – Вот и я то же хотел ему сказать: нет уверенности в успехе, зачем же делать опыт публичным да еще вставлять какой-то приемник?.. Ну, хорошо, а вот этот самый приемник, как вы думаете, может, это действительно промежуточная стадия?.. Сам по себе пока и нужен, ну, как ступенька в лесенке, что ли?..

– Непохоже… Конечно, я не знаю, что он представляет…

– Аппаратик не больше сигары, и формой напоминает. Ундрич вручил мне его в последний момент, при рукопожатии. Он обнял меня, все вышло естественно. Сигару я зажал в кулаке, потом спрятал в карман. Неужели адская машина может быть такой маленькой?

– Возможно… Впрочем, существуют и другие способы: зажигательные термитные капсюли… Трудность не в самом зажигании, а в том, чтобы произошло оно синхронно, то есть точно в тот момент, когда лучи коснутся объекта…

– Да, – подтвердил Эрнест, – я видел испытание. Лучи хорошо видимы, совпадение точное, убеждаешься, что именно лучи вызывают зажигание…

– Может быть, и это… Где и как вы устанавливаете аппарат?

– У окна кабины.

– Фотоэлемент!.. – воскликнул Эрнест Чьюз.

– Конечно, – согласился Эдвард Чьюз. – Если бы это была адская машина или зажигающийся капсюль, окно было бы не нужно. Фотоэлемент! Вероятно, лучи Ундрича недостаточно жесткие, и стекло для них – самое легкое препятствие. Фотоэлемент связан с зажигательной смесью. Не так уж хитро. Не "промежуточная" стадия, а просто шарлатанство.

– От Ундрича можно ждать, – сказал Эрнест. – Мы имели сомнительное удовольствие работать с ним несколько лет. Мошенник из него получится скорей, чем изобретатель.

– Значит, я не ошибся, – сказал Дауллоби. – То есть, вернее, ошибся в тот раз, а теперь… Но отказаться я не мог… Вы понимаете: я знал секрет, отказа мне не простили бы. У нас существуют тысячи способов, чтобы незаметно убрать опасного человека…

Дауллоби опять помолчал, снова зажег от догоравшей сигареты новую… Только это непрерывное курение выдавало его волнение.

– Вот так я эту неделю и промучился… – сказал он наконец. – Измена или не измена? Я солдат, я должен понять, где измена: в том ли, что я открою секрет, или в том, что они сделали?.. А если я открою?.. Узнают там, в Коммунистической державе… Но, видите ли, я убедился… Да, окончательно убедился… Все эти разговоры о предстоящем нападении на нас нужны кому-то… Кому, для чего? Видно, чтобы создать страх, панику, добиться военных ассигнований, военных заказов… Возьмите те же "лучи Ундрича". Выходит, и лучей нет, а "Корпорация Лучистой Энергии" есть, заказы получили, субсидии получили, акции выпустили… Знаете, как они на бирже подскочили?.. Втрое… Вы помните дело "Авиакорпорации"? Во время войны она получила заказы на десятки тысяч самолетов, пожрала многомиллионные субсидии, а самолетов этих наша авиация так и не видела. И что ж, когда это всплыло, они пострадали? Черта с два! Субсидии они уже переварили, назад не возьмешь; может, и эти так же: получат заказы на несуществующие лучи, а для отвода глаз будут устраивать испытания. И патриотично: свою мощь демонстрируем. Ну нет, хватит! Или мне за пятнадцать тысяч молчать? Мне стыдно, что я на них виллу себе купил…

Дауллоби решительно поднялся.

– Профессор, скажите мне правду: вы мне верите?

– Думаю, цели обмануть у вас нет. К тому же вы понимаете: чтобы разоблачить обман, одного вашего заявления мало.

– Понимаю, – Дауллоби снова сел. – Для этого я, собственно, и приехал. Я доставлю вам этот аппарат.

– Как?

– Не могли бы вы, профессор, войти в состав научной экспертной комиссии?

– Вряд ли меня пустят, – улыбнулся Чьюз. – Да и поздно, времени не осталось…

– Пожалуй… Это затрудняет дело. Значит, я не сумею передать вам приемник до испытания. Я вам говорил, мне его вручают в последний момент. Придется передать после того, как спущусь на парашюте. Порядок у нас такой: после спуска я направляюсь на мотоцикле к центральной трибуне. Вы, профессор, должны сразу же встретить меня внизу. Хорошо бы вам охрану из верных людей, мало ли что может случиться… Ведь разоблачение надо произвести на месте, немедленно же. Я все расскажу, вы потом выступите. Потребуем научной комиссии с вашим участием…

– Что разоблачение должно быть немедленным, это понятно, – сказал Эрнест Чьюз. – Иначе Ундрич и те, кто с ним, завопят, что аппарат вовсе и не с самолета, к изобретению никакого отношения не имеет, все, мол, провокация…

– Не забывайте: испытание провалится, самолет не загорится, – возразил Дауллоби. – Это уже само по себе доказательство. И, пожалуй, самое сильное. Да, да, несомненно! Аппарат надо передать именно после провалившегося испытания.

– А как ты думаешь, отец, можем ли мы быть уверены, что тут все дело в фотоэлементе? А если?..

– Если это не фотоэлемент, – сказал Эдвард Чьюз, – значит, "сигара" вспыхнет в тот момент, когда вы, майор, будете спускаться на парашюте…

– Или мчаться на мотоцикле, – добавил Дауллоби.

– Или даже в тот момент, – сказал Эрнест, – когда майор вручит ее тебе, отец… А огонь распространяется очень быстро.

– Вы считаете это возможным? – спросил Дауллоби.

– Маловероятно, – возразил Чьюз. – Если это не фотоэлемент, зачем устанавливать его за стеклом? Во всяком случае, я не побоюсь взять сигару, когда вы, майор, привезете ее мне.

– Так чего же бояться мне? – воскликнул Дауллоби.

– А военного суда? – спросил Эрнест.

– Суда?! Ну нет, пусть они боятся!

– Значит, решено… – сказал Эдвард Чьюз.

– Конечно, профессор, – согласился Дауллоби. – Позвольте изложить все это письменно и оставить у вас. Не думаю, чтобы я превратился в пылающий факел, а все-таки… К тому же, знаете, могут за мной следить… Мало ли что…

Через полчаса Дауллоби поднялся. Пепельница перед ним была полна окурков: майор опорожнил весь свой портсигар. Вышел он тем же пожилым человеком с седеющей бородой, каким вошел сюда. На прощание он крепко пожал руку обоим ученым.