Текст книги "Невинные дела (Худ. Е. Капустин)"

Автор книги: Сергей Розвал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц)

– Ах боже мой, они все там помешались на революциях! Что поделать, отсталость…

– Но, госпожа Прукстер, и у нас была революция, – осторожно заметил Айкобл.

– Ах боже мой, это из учебника истории! Зачем вспоминать? Но я убеждена: Альфонс возвратит престол, он рожден для престола! Манеры, осанка, взгляд… Знаете, что-то величественное, царственное, я бы сказала, божественное… – тут госпожа Прукстер закатывала глаза, пытаясь этим передать ощущение величия. Затем она опять оживлялась: – Но моя милочка Маргарет не уступала ему. О, она покорила платьем. Представьте: по черному шелку серебром изречения, изречения, изречения… Господин Сэмсам, знаменитый доктор… как это, Оскар?

– Социология…

– Да, вот именно доктор социологии, он очень остроумно заметил: "Это не платье, говорит, это большая энциклопедия!" Очень милый старик…

В этом месте гости, как обычно, смеялись…

Рассказали несколько пикантных анекдотов из жизни замечательных современников.

Госпожа Тинтерл, воспользовавшись паузой, поспешно сказала:

– А слышали, господа, о новом предсказании Баумбарлей?

– Нет, нет, а что такое? – раздались любопытные возгласы.

Баумбарлей была модная предсказательница, к которой обращался высший свет столицы.

– Вчера приехала моя кузина, – оживленно блестя глазами, рассказывала Тинтерл. – Представьте, Баумбарлей предсказывает конец света. И до чего точно: не только день, а часы и минуты!

– Как астрономы – затмение солнца… Научно… Вполне научно… У меня есть книжка… да, вот именно… у меня… затмение… – вставил судья Сайдахи.

– Боже мой, и когда же? – испуганно воскликнула госпожа Иолш, супруга мэра. Она шила новое, чрезвычайно эффектное платье и теперь была встревожена: успеет ли показаться в свете до конца света? Ох уж эти портнихи, всегда подведут!..

– Не помню точно… Что-то месяца через два… – все так же оживленно сказала хорошенькая Тинтерл. Видимо, перспектива окончания света мало ее тревожила, особенно в тот момент, когда за ней ухаживала приезжая знаменитость.

– Ах, душечка, неужели так скоро? – спросила госпожа Айкобл.

– Не верю я что-то, – спокойно возразил господин Крок, директор местного отделения страхового общества "Саламандра".

– Это почему же? – возмутилась Тинтерл. Так как новость принесла она, недоверие Крока она сочла личным оскорблением.

– А очень просто, – улыбнулся Крок. – Не слышал я, чтобы госпожа Баумбарлей стала меньше брать за свои прорицания. А у нее и без того порядочно на счету. Зачем же ей деньги, если на носу всемирный крах?

– Ну, не скажите… нет, не скажите! – важно заметил судья Сайдахи. – Деньги – это… это… это деньги… Может, и на том свете… Да, пригодятся и на том свете…

– Разве? – ехидно спросил господин Тинтерл, искавший, на ком бы сорвать свою злость, которую возбудила в нем кокетничавшая с критиком жена. – Но ведь на страшном суде председательствовать будет не господин Сайдахи…

Намек был понят, и гости, к неудовольствию судьи, засмеялись довольно дружно.

Редактор Милбэнксон заметил, что есть более неприятные вещи, чем предсказания страшного суда, например, эта возмутительная коммунистическая забастовка. Он сейчас же прикусил язык, заметив, что допустил бестактность: тема не подходила для беседы на именинах. Но было поздно: господин Прукстер нахмурился.

– Нам не пришлось бы иметь этих неприятностей, если бы печать лучше понимала свой долг перед обществом, – веско сказал он.

Милбэнксон не посмел возразить, ограничившись своей иронической улыбкой, впрочем, в сторону, чтобы не задеть сердитого хозяина.

– Все это сторонники мира мутят! – решительно сказал лейтенант, командир присланного в Медиану отряда. – Я б их живьем на улице ловил, как крыс, и шкуру с них сдирал.

Разговор внезапно смолк, все глаза невольно уставились на священника. Прукстер поморщился. Конечно, лейтенант человек в городе новый, он не обязан знать, но получилось неловко… Это было не то деликатное, осторожное внушение, которым господин Прукстер хотел воздействовать на заблудшего пастыря.

Прукстер засмеялся коротким смешком и поспешно сказал:

– Ох, уж эти рубаки-военные! Рубят сплеча! Перехватили, господин лейтенант. Есть среди них люди и искренне заблуждающиеся… Нельзя так…

– Знаю я их! – безапелляционным тоном заявил лейтенант. – Тряхни хорошенько – из кармана у каждого коммунистическое золото посыплется. Известно: все до одного иностранные агенты.

– Нет, господин лейтенант, вы несправедливы. Другое дело: все они играют на руку коммунистам – это верно. Но некоторые сами этого не понимают.

Священник сидел неподвижно, точно не слыша разговора и не замечая устремленных на него взглядов. Но при последних словах Прукстера он повернулся к нему и спросил:

– Почему же вы считаете, господин Прукстер, что сторонники мира играют на руку коммунистам?

– Неужели непонятно? – Прукстер пожал плечами. – Только коммунисты требуют запрещения атомной бомбы и радиоактивных лучей.

– Знаете, господин Прукстер, среди моей паствы нет ни одного коммуниста. Но мира хотят все. Атомной же бомбы не хочет никто. И вы советуете мне сказать им: дети мои, мира хотят только коммунисты, поэтому кто хочет мира, пусть идет к коммунистам. Но ведь лучшей похвалы коммунистам и не придумаешь – и вы говорите ее, господин Прукстер. Кто же играет на руку коммунистам?

– Софизм, – презрительно поморщив губы, сказал Прукстер. – Можно быть за мир и за атомную бомбу. Именно с ее помощью мы достигнем мира.

Священник улыбнулся:

– Один мой прихожанин довольно тонко заметил о тех, кто хочет поддержать мир атомными бомбами. "Эти люди, – сказал он, – тоже сторонники мира, но того, который желают покойнику: мир праху твоему!"

– Ах боже мой, к чему все эти умные споры? – вмешалась госпожа Прукстер. – В наше время нас учили в школе просто: голод, землетрясение, война – все от бога за грехи. Молиться надо, а не подписи собирать. Не божеское это дело…

– Наша любезная хозяйка права, – поддержал редактор Милбэнксон. – Священнослужители теряют веру, становятся на путь рационализма – вот в чем корень вопроса.

– И соблазняют прихожан, – подхватил редактор Пэрч. – А сказано: горе тому, кто соблазнит единого из малых сих.

– Вера, вера нужна… – присоединился судья Сайдахи. – Зовите паству… да зовите… молиться, да минует нас чаша сия… чтобы не испить… Вот именно… испить… чашу сию… – закончил он и, посмотрев на свет стакан вина, задумчиво опорожнил его.

Тряхнув седой гривой, в разговор вступил мэр Иолш. Вообще он предпочитал отмалчиваться, зная, что его сила не в речах, и боясь неосторожным словом поколебать авторитет своих седин. Но вопрос был слишком важен, чтобы он мог молчать.

– Я вполне согласен с нашей уважаемой хозяйкой, – торжественно сказал мэр Иолш. – Молитва сильней деклараций. Если война – кара божья, что мы можем? Только молить о милосердии. А петиции – это незаконная попытка уклониться от божеского наказания.

– Уклонение от судебного приговора, да, да, уклонение… – подтвердил судья Сайдахи, – Карается по статье… по статье…

– Странно, что приходится говорить об этом священнослужителю, – сердито перебил господин Тинтерл. – Видно, Баумбарлей права: настает конец света.

Старый священник сидел молча и улыбался. Наконец он неторопливо заговорил:

– Да, господа, молитва может творить чудеса. Но не следует искушать господа. Человек должен сам помогать себе, и небо поможет ему. Вы говорите: война – кара божья. Но Христом в нагорной проповеди сказано: "Блаженны миротворцы, ибо они сынами божьими нарекутся".

– Мир, мир! – раздраженно перебила госпожа Прукстер. – Но не с коммунистами же! Вспомните, ваше преподобие: они безбожники!

– Как, сударыня, – воскликнул священник, – и вы хотите, чтобы я божьим именем благословил то оружие, которое почитают бесчеловечным даже безбожники коммунисты?

– Они считают его бесчеловечным только потому, что у них его мало, – возразил господин Прукстер.

– А у нас его достаточно? – спросил священник.

– Больше, чем у них, – ответил Прукстер.

– Хорошо. Значит, меня-то подозревать в неискренности у вас нет оснований? Я называю его бесчеловечным только потому, что оно бесчеловечно.

– И все-таки вы помогаете коммунистам.

– Ах, господин Прукстер, поверьте, простые люди даже не интересуются тем, у кого атомных бомб больше. Они не хотят терять своих детей и свои очаги. И они справедливо не верят, что война от бога, – они видят, что это вы, господин Прукстер, готовите смертоносные лучи. Сказано в заповеди: "не помяни имени господа бога твоего всуе…"

– Не понимаю одного, – с досадой возразил Прукстер. – Нагорная проповедь была произнесена две тысячи лет назад. Почему же священнослужители всегда благословляли наше оружие? Мой отец был религиозным человеком и построил на свои средства храм святой Бернадетты, где вы проповедуете, отец Фредерик. Мы были всегда друзьями. Что же случилось? Почему теперь вы путаетесь в наши дела?

– В ваши дела? – иронически переспросил священник. – Потому, очевидно, что простые люди перестали считать это только вашими делами. Когда речь идет о том, что будут уничтожать их детей, их жизнь, их дома, – они думают, что это также немного и их дела. К стыду нашему, это простые люди заставили нас, священнослужителей, – увы, далеко еще не всех – открыть наши духовные очи. Да, вы правы, еще две тысячи лет назад тот, чье имя мы, христиане, носим, принес в мир благостное слово мира. Теперь пришли сроки; вы сами выковали то оружие, которое разбило молчание двадцати веков. И вы же спрашиваете: что случилось?

– Опасные речи… да, да, опасные… подрывные… коммунистические… – сердито сказал судья Сайдахи. – Карается по статье… по статье…

– Не поможет, господин судья, – возразил священник. – Господин лейтенант назвал крысами тех, кого Христос нарек сынами божьими. Но не поможет, если даже по рецепту господина лейтенанта с них будут сдирать шкуру…

Лейтенант побагровел. Лицо его, украшенное многочисленными угрями, стало пятнистым.

– И буду драть! – злобно воскликнул он и вскочил из-за стола. Прукстер шагнул к лейтенанту, который, казалось, готов был привести свою угрозу в исполнение. В воздухе запахло скандалом.

– Вы, господа, не желаете иметь дела с коммунистами, потому что они безбожники, – сказал священник. – Неужели вы считаете христианином эту заблудшую овцу? – он сделал жест в сторону лейтенанта, который было рванулся к противнику, но был удержан Прукстером и Айкоблом.

– Господа, господа, ради бога, успокойтесь! – говорил Прукстер. – Мы не на политическом диспуте. Пощадите дам!

– Прошу прощения, господа, – священник встал. – Меня зовут пастырские обязанности… Я обещал провести ночь у церковного сторожа… Старик при смерти…

Он поклонился и не спеша удалился.

Лейтенант сделал попытку вырваться из державших его рук, впрочем, не очень энергичную, и, отдуваясь, опустился на стул. Вскоре он увлекся бутылками и госпожой Тинтерл: хозяин просил ее успокоить отважного воина.

– Господа, и откуда на нас эта напасть? – воскликнул Крок, когда порядок восстановился. – Священник с коммунистами! Когда это было?!

– В самом деле, Оскар, ты слишком добр! – сделанной томностью протянула Элеонора Прукстер. – Разве можно терпеть этого коммуниста в рясе – и где? – у нас, на военном заводе!

– Сейчас каждый лезет в политику, – сказал редактор Милбэнксон. – Все стали государственными деятелями. Ученые рассуждают о политике, священники рассуждают о политике…

– Да что там! – перебил редактор Пэрч. – Маленькие дети рассуждают о политике. Недавно в Томбире эти сторонники мира устроили демонстрацию. Вперед пустили ребятишек с плакатами: "Мы не хотим быть убитыми атомной бомбой". Даже дети считают своим долгом иметь политические взгляды!..

– Вот именно! – подхватила снова госпожа Прукстер. – Раньше было проще: каждый делал то, к чему приставлен. И правильно: раз ты священник – молись, ученый – изобретай… Ведь вот Оскар: раньше завод производил прожекторы, а теперь понадобились эти "лучи Ундрича" – и что же, разве Оскар рассуждает о политике? Нет, он молча делает что требуется…

– Ах, госпожа Прукстер, – восторженно воскликнул редактор Пэрч, – поражаюсь я вашей способности так просто и ясно излагать самые важные вопросы…

– Хорошо, если бы этой способностью обладали ваши газетные работники, – мрачно заметил Прукстер.

– Мы делаем, что можем, – скромно сказал Пэрч.

– Что можете!.. Мало вы можете… Священник открыто проповедует мир, а вы терпите…

– Но он же отъявленный коммунист!..

– Э, бросьте, Пэрч! Вы не хуже меня знаете, что он такой же коммунист, как вы турецкий султан. Давайте же, черт возьми, хоть себе будем говорить правду. Себя-то зачем обманывать?

– Да, да, правду… Иногда хорошо… Правду… Себя обманывать… вот именно… хорошо… – вставил судья Сайдахи.

– Постойте, не мешайте, господин судья, – отмахнулся Прукстер. – Ведь что мы можем противопоставить этому проклятому воззванию? Только уверения, что оно коммунистическое. Но если его начинают подписывать такие люди, как этот Фредерик… Рушится единственный аргумент… Элеонора права: каждый должен делать то, к чему приставлен. Но у нас так: и священник, и ученые, и дети делают политику, а вот господа журналисты, которые именно и приставлены к этому делу, ворон ловят. – Прукстер обратился явно к обоим редакторам. – Да-с, господа, дети своими плакатами делают больше, чем вы своими газетами. Поучитесь у детей!

Хозяин был совсем не в духе. Он, конечно, был несправедлив к своим редакторам: оба трудились, не щадя ни сил, ни остатков совести, но ведь всегда так: если человек богат, он найдет на кого переложить вину за собственную оплошность. Господин Прукстер никак не мог признаться себе, что сделал оплошность в переговорах с рабочими. Снова и снова приходится повторять, что господин Прукстер был принципиален, а одним из принципов его и была твердая вера в то, что хозяин не может ошибаться, не может быть виноват. Что вообще значит слово "виноват"? Значит, кто-то, рассудив, признал за ним вину. А разве смеют хозяина судить?!

Вряд ли кто из редакторов посмел бы возразить разгневанному "прожекторному королю". Но тут из соседнего кабинета донесся резкий телефонный звонок.

– Что там такое? – недовольно воскликнул хозяин. Он быстро вошел в кабинет и так же быстро вышел обратно. Гости испугались, увидев его искаженное гневом лицо.

– На заводе пожар! – отрывисто бросил он и метнулся к двери. – Я еду.

– Оскар, ради бога, осторожней! – закричала Элеонора Прукстер. – Это забастовщики! Вызови охрану!

– Охрана на заводе! – Прукстер был уже за дверью. Оба редактора, как охотничьи собаки за хозяином, кинулись за Прукстером.

Гости стали разъезжаться.

11. Звезда Бена Дакнайра

Деньгами можно купить только людей. А есть вещи, о которых ничто не думает, и купить их нельзя! Случая не купишь…

О.Бальзак. «Блеск и нищета куртизанок»

Прожекторный завод и особняк господина Прукстера были расположены на противоположных концах Медианы. Вблизи завода теснились рабочие домики – это был демократический район. Перед заводом, со стороны главного входа, простиралась довольно обширная площадь с храмом св. Бернадетты, построенным еще отцом Прукстера: очевидно, зачинатель военного бизнеса хотел видом постоянно находящейся перед глазами рабочих церкви внушить им мысль, что они работают на божье дело.

Особняк Прукстера был в аристократическом квартале, на другом социальном и географическом полюсе. Но так как Медиана не так уж велика, добраться из дому до завода на автомобиле хватало пятнадцати минут.

Оба редактора сели рядом с Прукстером, и хозяин велел шоферу гнать. Выехав со двора, Прукстер, приоткрыв дверцу, выглянул наружу. Стояла осенняя холодная ночь. Звезды безмятежно сияли, точно позируя поэту для стихов, и это взбесило господина Прукстера. Почему такая безмятежность, если у него пошла полоса невезения! Впереди, за домами, он увидел зарево. Его завод горит!

Захлопнув дверцу и откинувшись на подушки, Прукстер злобно бросил:

– Мерзавец Дакнайр! Поручил ему охрану, а он что допустил? Я с него с живого шкуру сдеру! Пропустить забастовщиков! Ясно, что их рук дело.

В действительности, однако, все было иначе, чем представлял господин Прукстер. Нет, Дакнайр принял все меры предосторожности. Хотя забастовщики не проявляли никакой активности, Дакнайр, не полагаясь на эти внешние признаки спокойствия, решил усилить охрану завода. Немало братьев ордена "Вольных тюремщиков" служили охранниками при заводе: такое совместительство поощрялось и вполне устраивало господ Прукстера и Дакнайра. Теперь же Дакнайр решил пустить в ход и более квалифицированную силу. Во главе охранников он поставил свою "правую руку" – брата Сэма Скуолдринга, употребляемого только для самых важных и рискованных дел.

Скуолдринг тоже был замечательный… как бы это сказать? Слово "личность" тут как-то не вполне подходит, настолько над личностью преобладали его феноменальные кулаки – именно в них сосредоточилась и проявилась его личность – с этой оговоркой он, конечно, был совершенно замечательной личностью. Но биография его была несколько проще, чем его хозяина, так как целиком вытекала из его кулаков и, в сущности, могла быть выражена в двух словах: он бил. Он бил в личных целях, он бил в порядке индивидуальных заказов там, где нужно было вразумить какого-нибудь непокорного профсоюзного организатора, он бил там, где нужно было спровоцировать столкновение, сорвать собрание… Работа его кулакам всегда находилась, заказы не иссякали, и все-таки всей его деятельности не хватало той целеустремленности, которую она получила, когда он вступил в орден. Можно сказать, что орден "Вольных тюремщиков" вдохнул душу в его кулаки.

А кто заметил и подобрал Скуолдринга? Ну конечно же господин Бернард Дакнайр! Как по пальцам узнают пианиста и скрипача, так по кулакам Дакнайр узнал будущего брата ордена "Вольных тюремщиков". Этот человек как будто был рожден специально для ордена. И пожалуй, даже специально для того, чтобы стать правой рукой Бернарда Дакнайра, настолько слепо он повиновался своему мастеру.

Вот почему господин Дакнайр послал своего верного оруженосца в дело, которое, по расчетам главного мастера, становилось самым важным.

И вот холодной октябрьское ночью Сэм Скуолдринг сидел в проходной будке завода, время от времени выходя проверить посты внутри замолкнувшего завода, и снаружи – вдоль его каменной ограды. Дул резкий ветер, забиравшийся за воротник в рукава, во всякую щель в одежде и проникавший, казалось, до самых костей. Скверная погодка! Совсем напрасно морозят молодцов: разве забастовщики, да еще на пустое брюхо, полезут такой мерзкой ночью на завод? Зачем?

Скуолдринг тоже изрядно промерз и все с меньшей охотой совершал свои вылазки из проходной будки. Наконец он незаметно задремал. Среди ночи он проснулся и заставил себя выбраться на холод. Он обошел южную ограду завода, где был главный вход, обошел восточную ограду, где наткнулся на спящего в будке охранника и хорошенько распек его, затем свернул за угол к северной ограде… Здесь у высокой каменной стены завода были сложены штабели тонких досок, употреблявшихся для разных поделок. С трех сторон доски окружала колючая проволока. И вдруг Скуолдринг с ужасом увидел, что вверху пробиваются огненные язычки. Пожар!

– Пожар! Пожар! – с неистовым криком Скуолдринг бросился к проходной будке. Пока по телефону вызывали пожарную команду, Скуолдринг с несколькими охранниками вернулся к горящим доскам. Огонь уже прорвался наружу: вероятно, внутри все горело. Ах, черт возьми, прозевать такой пожар! Скуолдринг неистово ругался.

У колючей проволоки Скуолдринг наткнулся на лежащего человека. Видимо, он пролезал под колючей проволокой, задел ее, колючки разорвали его одежду. Одежда его была не только порвана, но обгорела и дымилась. Человек лежал не шевелясь, лицом вниз: он был без сознания.

– Вот он, поджигатель! – воскликнул Скуолдринг и перевернул неподвижное тело на спину. Все узнали пожилого бродягу Джима, известного под кличкой Дохлая Жердь, что заменило ему давно забытую фамилию. Он слонялся по городу, работал, если попадалась работа; просил, если подавали; воровал, если что плохо лежало. Иногда на целые месяцы он исчезал из города, затем снова появлялся, точно Медиана притягивала его, хотя никакой собственности, кроме своей тени, у него не было. Впрочем, он и сам был не многим объемнее своей тени: за худобу он и получил свое звонкое прозвище.

Скуолдринг распорядился перетащить Джима в проходную. Трубя и звеня, примчалась пожарная команда, и Скуолдринг разослал сбежавшихся охранников ей на помощь и по постам.

Джим, которого положили на скамью, стал в тепле проявлять признаки жизни: раскрыл глаза, попытался было приподняться, но снова упал, прохрипев: "Воды!" Скуолдринг злобно сунул ему в зубы край жестяной кружки, Джим пил, обливаясь и захлебываясь.

– Ну, дохлятина, очнулся? – свирепо спросил Скуолдринг, когда Джим наконец уселся, опираясь спиной о стену. – Видишь этот крюк? – показал Скуолдринг на потолок. – Так вот, считай, что ты уже болтаешься на этом крюке. А не нравится, выкладывай все начистоту. Понял?

Но Джим и не собирался ничего скрывать. История была самая простая. В эту холодную ночь ему не повезло: ни в сарай, ни на чердак – нигде забиться не удалось. Вот и занесло его в доски: между штабелями были промежутки, есть где человеку погреться, все-таки там затишье. Ну, закурил, холодно ведь. Сам не заметил, как задремал, да, видно, огонек из трубки заронил…

– Ты мне глаза не отводи! – яростно закричал Скуолдринг. – Говори: кто послал поджигать?

– Я? Меня? Да господин начальник…

– Э, я думал, с тобой добром договорюсь… Ну, пеняй на себя!

Скуолдринг с таким свирепым видом подошел к бродяге, что тот завопил:

– Начальник, господин начальник, все скажу, все, что надо!..

– Забастовщики подослали?

– Они…

– Коммунисты?

– Они…

Скуолдринг услышал в коридорчике шаги Дакнайра и, наскоро показав Джиму свой знаменитый кулак, прошипел:

– Ну, смотри, попробуй отказаться от своих слов!

Дакнайр был взбешен. Этот неожиданный пожар грозил сжечь его карьеру. Скуолдринг понял, что дела его очень плохи, когда услышал, каким презрительным тоном хозяин бросил ему:

– Щенок слепорожденный! Мокрица! Туда же – взялся за охрану!.. Купи себе соску!..

– Да ведь забастовщики подослали, коммунисты… – заторопился Сэм, показывая на Джима, безуспешно пытавшегося вскочить со скамьи. – Сам сознался… Говори! – прикрикнул он на бродягу.

Джим, так и не совладав со своими ногами, снова свалился на скамью.

– Да… действительно… коммунисты… – бубнил он, – подослали… говорят: подожги… обещали… – тут бродяга запнулся, не успев придумать, что ему обещали.

Господин Дакнайр, брезгливо разглядывая бродягу, напряженно раздумывал. Конечно, можно затеять дело против забастовщиков. Да ему, Дакнайру, чести от этого мало: допустил, чтобы лазутчик коммунистов поджег завод! Выдумка хороша для Сэма, а не для будущего Великого Магистра Ордена. Здесь нужен взлет вдохновенней!

И вдруг господин Бернард Дакнайр понял: вот он, великий случай, великий шанс!

– Коммунисты сказали: подожги… обещали… – тянул бродяга.

– Заткнись! – угрожающе тихо сказал Дакнайр. – Чего врешь?

Бродяга осекся и замолчал. Он ничего не понимал: тот грозил, а этот… Скуолдринг был изумлен еще больше: хозяин не одобрял его замечательной выдумки.

– Ты видел, как упал огонь? – отрывисто спросил Дакнайр у бродяги.

– Из трубки? Не видел. Спал.

– Из трубки… – передразнил Дакнайр. – С неба!

Бродяга молчал. Он понимал только, что над ним издеваются.

– А ты видел? – повернулся Дакнайр к Скуолдрингу.

Сэм понял. У него мороз по коже подрал: хозяин гениален!

– Видел! – радостно закричал он. – Видел!

– Эх ты, дурак, – почти ласково сказал Дакнайр бродяге. – От страха все перепутал. Слушай да запомни. Ты проходил мимо досок. Вдруг с неба упал огненный луч. Тебя обожгло. Загорелась одежда. Ты потерял сознание. Ведь так?

– Так… – неуверенно сказал бродяга.

– Ну вот, и он видел, – Дакнайр показал на Скуолдринга. – И я видел. Дома, из окна… Луч с неба видел. Потому сюда и прибежал. А ну-ка повтори…

Господин Прукстер приехал, когда огонь уже сбили. Пожарники заливали догоравшие доски. Прукстер ругнулся и пошел в проходную, где, как ему сказали, был Дакнайр. Он собирался до конца разделать этого мерзавца, так, чтобы от него костей не осталось. Но поднесенная ему Дакнайром история заставила его онеметь. Он слушал и изумленно поглядывал на вещественное доказательство: бродягу в обгорелой одежде, с обожженным лицом и руками. Оба редактора самозабвенно строчили в блокноты.

"Да, этот пойдет далеко!" – подумал Прукстер о Дакнайре: он чувствовал не только изумление, уважение, почтение, но даже что-то вроде робости. И господин Бернард Дакнайр, ощутив это, понял, что великий шанс не упустил. Нет, о нем не скажут, что звезд с неба он не хватает! Разве не с неба снял он свою звезду?