Текст книги "«Генерал Сорви-Голова». «Попаданец» против Британской Империи"

Автор книги: Сергей Бузинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

Года через два после истории с Агапычем в деревне Бутка близ Талицы местный житель Иоаким Ельцин с сыновьями Игнатом и Феоктистом вздумал упоить и обобрать Колывана с Лешей. Когда план по части упоить не сработал, троица попыталась отнять добро путников силой, так Колывану даже кулаки пускать в ход не пришлось: Леша, от души поваляв по полу худосочного Игнатия, вбил дородного Феоктиста в стену кабака, а когда мгновением позже в драку встрял еще и Бирюш, враг, теряя здоровье и достоинство, бежал без оглядки.

Большую часть времени в своих странствиях Колыван и Пелевин проводили за поиском месторождений камней и золота. Сами не копали, продавали находки артелям и заводчикам. Имелись у деда и свои тайные раскопы, откуда он понемногу поднимал самоцветы и золотой песок, не брезговал и перепродажей купленного у вогулов меха. Кроме того, водились у Колывана и золотые екатерининские червонцы, но где дед их брал, Леша не ведал.

Многих дедовых дел Пелевин не понимал – Колывана знали многие и по большей части относились к нему не то что с уважением – с почтением. Однажды повзрослевший Леша спросил прямо – в чем смысл их бесконечных путешествий? Дед ответил мудрено:

– Я тебя учу золотом жизнь не мерить.

О своем прошлом дед ничего не рассказывал. До Алексея доходили слухи, что в середине века его дед промышлял на большой дороге, но в его отношениях с дедом это ничего не меняло. Колывана он почитал куда более, чем учителя или, паче того, кормильца – для него дед навек остался спасителем от глухого ужаса, захлестнувшего Лешу после исчезновения родителей. К слову сказать, Бирюш испытывал к деду что-то похожее, потому что не просто слушался старика, а, казалось, читал его мысли.

К двадцати годам Леша из невзрачного мальчишки превратился в среднего роста щуплого, но жилистого мужчину, назвать которого малым не у всякого бы язык повернулся. Неразговорчивый, под стать Колывану, всегда имел наготове нужное слово. Наученный дедом, умел немного говорить по-английски, при необходимости мог объясниться и с немцем. Метко стрелял из охотничьего ружья и никогда не пасовал в драке. К слову сказать, после пары получивших широкую огласку стычек желающих померится силой и удалью с Пелевиным не находилось. Мог выследить зверя по следу на камне, а выследив, добыть, не повредив шкуры. Уральские земли знал так, что прошел бы их из конца в конец хоть в надвинутой на глаза шапке. Да и его внимательности, трудолюбию и старанию завидовали многие, жаль, что зачастую только завистью и ограничивались.

А через пару месяцев после своего дня ангела Алексей впервые отнял чужую жизнь.

В тот день он неторопливо брел с Колываном по старому тракту, предвкушая, что к вечеру они доберутся до деревеньки, где найдут и стол и кров, как вдруг из-за поворота послышался сиплый лай убежавшего вперед Бирюша.

Увиденная картина хоть и являлась достаточно привычной для тех времен и мест, глаза не радовала.

У обочины колесами вверх валялась пустая телега, из-под задка которой виднелись чьи-то, обутые в изрядно стоптанные сапоги, ноги. Лицо у владельца сапог отсутствовало. Выстрел чуть не в упор превратил его в жуткую маску. Колыван и Лешка, не испытывая пустых иллюзий, разбрелись по кустам, авось все же повезет и найдется кто-нибудь живой. Надежды, как и предвиделось, не оправдались. Посреди маленькой полянки, раскинувшейся в саженях трех от дороги, на траве лежали две женщины – одна постарше, удавленная собственным платком, вторая помладше, видимо, дочь – неизвестные варнаки располосовали ей горло одним ударом. Чуть поодаль, опершись спиной на дерево, кулем обвис парнишка чуток помладше Пелевина. Вилы, вогнанные ему в живот, уперлись черенком в землю и не давали телу упасть.

– Не просто так баб-то убили, ироды, – проворчал Колыван, одергивая книзу испачканные кровью подолы простеньких сарафанов. – Наизгалялись прежде вдоволь… Ты, Леха, на ляжки бабские не пялься, не постыдь добрых женщин после смерти, а бери Бирюша и следы тех варнаков сыщи. Как найдешь, мне скажешь, схожу за ними.

Пелевин молча кивнул, свистнул пса и бесшумно растворился в кустах. Вернулся к Колывану уже затемно. Пока Алексей бродил по тайге, дед где-то нашел лопату с обломанным черенком и успел выкопать большую, одну на всех, могилу.

– А ничего, молодец парнишка-то оказался. – Алексей перетянул обрывком веревки две палки, превратив их крест. – Одного татя он теми вилами, что его кончили, считай, до смерти пропорол, тот во-о-он в тех кустах дохлый валяется, и еще одного покоцал. На траве капли кровавые до сей поры видны…

– Устал по тайге взад-вперед носиться? – участливо спросил Колыван, втыкая самодельный крест в навершие могильного холмика. – Или еще чуток сил найдется?

– Ты ж за душегубами собрался? – вопросом на вопрос ответил Пелевин, поднимая с земли ружье.

Колыван кивнул, не сводя с внука внимательного взгляда.

– Ну, так и я с тобой, – пожал плечами парень. – Куда ж мы друг без друга. Да и дорогу показать надо.

Разбойничью стоянку они заметили еще издали. Сначала Бирюш, почуяв дым, сдавленно заворчал, а чуть позже сквозь заросли стали заметны всполохи высокого костра. Дед что-то шепнул собаке, и пес, припав к земле, наравне с людьми тихо пополз к окружавшим костер кустам. Вокруг огня сидели трое угрюмых мужиков и, передавая по кругу флягу, обменивались скупыми репликами. У одного на коленях лежал кинжал с длинным, чуть изогнутым клинком, у второго по правую руку валялась солдатская винтовка, у третьего из-за пояса торчала рукоять револьвера.

Дед ткнул пальцем в сторону одного из варнаков, указывая Алексею цель, и взвел курок своего ружья. Внезапно Бирюш безмолвной тенью метнулся влево от костра. Через мгновение из кустов с той стороны послышался жуткий, панический рев, сменившийся предсмертным хрипом. Бандиты, напуганные воплем, вскочили на ноги, но два выстрела, прозвучавшие слитно, как один, уложили двоих из троицы наповал. Третий, даже не думая сопротивляться, кинулся бежать, что-то неразборчиво крича на бегу. Пелевин хладнокровно навел ствол ружья между лопаток беглеца и плавно выбрал люфт спускового крючка. Громыхнувший выстрел оборвал истеричные вопли, над поляной воцарилась тишина, и только костер, разбрасывая искры, безучастно потрескивал сучьями.

– Ты как? – озабоченно нахмурил брови Колыван, внимательно поглядывая на внука.

– Да нормально все, – нехотя бросил парень и через мгновение понял, что все действительно нормально, и убийство двух человек, пусть никуда и не годных, но людей, не затронуло никаких струнок в его душе. Вот только одновременно с этим пришло понимание того, что юность закончилась.

Старик еще раз внимательно посмотрел на внука, но ничего не сказал. Ни в тот день, ни после они на эту тему больше не говорили, в жизни хватало иных забот.

Бродя по Уралу, они ходили по Тобольскому тракту от Тюмени до Тобольска и выше. В пятничный день второго февраля восемьдесят восьмого года в селе Покровском попали на крестьянскую свадьбу Григория Ефимовича Распутина и Прасковьи Федоровны Дубровской. Жених поражал своей молодостью, худобой, болезненной бледностью и пронзительным взглядом. За столом он пил мало, гостей рассматривал внимательно, а когда Колыван и Леша раскланялись и вышли со двора, Григорий неожиданно догнал их, схватил Пелевина за одежду, сунул ему за пазуху пригоршню снега и произнес очень быстро:

– Ты, милай, коли снег-то любишь, морей-океанов стерегись. Не остерегешься – не будет тебе снега никогда боле, а если и будет – то чужой…

А между тем время шло неумолимо. На девятнадцатом году жизни, прожив отпущенный природой срок, сошел в могилу Бирюш. Медленно, но неотвратимо превращался в старика дед Колыван, но вида не показывал, только нет-нет да поинтересуется, не собирается ли Пелевин осчастливить его детишками. Подобные речи деда вызывали у Пелевина неизменную улыбку, и он раз за разом убеждал старика, что за отведенные тому годы тот успеет навозиться с малышней, а пока торопиться не след.

А еще через год Лешу угораздило влюбиться.

Девушку звали Варвара, и насчитывалось ей от роду девятнадцать лет. Жила она в поселке Реж верстах в семидесяти к северо-востоку от Екатеринбурга, куда дед Колыван наведывался время от времени к своему знакомцу – именитому камнерезу Даниле Звереву. Мастер, на зависть всем, выискивал в мелководье речушки Положихи такие камни, о которых на Урале ранее только слышали – алмазы, рубины и сапфиры.

В том самом Реже Леша и повстречал дочь известного местного артельщика.

Невысокая девушка ничуть не походила на статных и румяных деревенских молодок. С виду хрупкая, с темной косой ниже пояса и дивными зелеными очами, за которые кто-то за глаза звал ее ведьмой, а кто-то – племянницей самой Хозяйки Медной Горы. Впрочем, поселковые больше величали ее по прозвищу – Кошкина Княжна, подаренному ей за то, что привечала всех хвостатых обормотов в округе.

Увидев Варю впервые, Леша стал посреди дороги, словно врытая в землю свая, и провожал девушку взглядом до самого поворота. А после три дня ходил, точно по мелководью – волоча ноги и тяжко вздыхая.

От многомудрого деда Лешины страдания, естественно, не укрылись. Довольно хмыкая в седую бороду, старик подсказал, где искать прелестницу, и, отправив краснеющего и смущающегося парня со двора, долго смотрел ему вслед, еле слышно шепча молитвы себе под нос.

Дом Вариных родителей окружал высокий забор, на котором, словно резные фигурки, греясь на солнышке, восседали питомцы молодой хозяйки. На потревожившего их покой Пелевина кошки смотрели недовольно и шипели, точно змей-полоз. Впрочем, на любого другого, рискнувшего войти во двор, они шипели не тише. Не решившись войти в ворота, Алексей, намереваясь заглянуть через ограду, подошел к забору. Право слово, лучше бы он прошел внутрь. Матерый полосатый котище в полпуда весом, главарь всей ватаги, огрел гостя когтистой лапой так, что тот свалился в крапиву. Досадное для визитера происшествие не укрылось от глаз девушки, как назло вышедшей из калитки. Глядя на распростершегося в траве Алексея, девушка весело, но необидно рассмеялась:

– Ты не пугайся и обиды не строй! Это Басурман, его собаки – и те сторонятся! А ты кто таков, что по заборам моим карабкаешься, словно обезьян какой?

Так и познакомились. Леша уговорил Колывана остаться в Реже на лето и до самых осенних туманов, лишь выдавалась свободная минута, гулял с Варей вдоль реки и по лесным тропинкам. Перед ними расступались сосны и ели, а поляны, густо застеленные земляничным ковром, хоть сей час предлагали отведать угощения. Ничего похожего не случалось ранее в Лешиной жизни, и от запаха Вариной кожи, от аромата трав, от странного и незнакомого доселе счастья туманилось в глазах. Если тем летом он и прикасался к Варе – то разве что ненароком. О чем-либо ином Лешка и подумать не мог – страшно и неловко. Темы же для бесконечных бесед рождались самые странные и неожиданные.

– У меня деда Семеном Африкановичем звать, – рассказывала Варя. – Вот мне и интересно – откуда имя такое чудное? У батюшки нашего спросила, он в святцах глянул – латинское имя, означает – африканский. В книжке показали, где эта Африка-то находится. А я так и не поняла, почему имя от части света происходит. Ведь нет же имен ни от Америки, ни от Европы, ни от Австралии – только от Африки. Отчего так?

– Не знаю, – пожал плечами Лешка. – Оттого, может, что поэт Пушкин из арапов произошел?

– Нет, латиняне раньше жили, – рассудительно заметила Варя. – Ведь не Пушкин же святцы придумывал?

Тем же вечером Пелевин до глубокой ночи выведывал у Колывана все, что знал старик про Африку, а после подробно пересказал услышанное Варе. Девушка, подперев ладонью голову, слушала Лешу так чутко, что тот, лишь бы не упускать ее внимания, пустился в фантазии.

Осенью дела позвали в дорогу. Колыван всячески норовил оставить Лешу в Реже, да только груз прожитых лет настолько изрядно подкосил старика, что Алексей никак не мог отпустить его в путь в одиночку. Попрощались с Варей у околицы и расстались, не понимая, что же случилось с ними в то знойное засушливое лето. Когда Леша повернулся, чтобы идти, Варя вдруг догнала его, схватила за руку и спросила, глядя в глаза:

– Леша… А если ты в Африку поедешь, возьми меня с собой, ладно?

Кот Басурман, точно пес, провожал Лешу с Колываном версты полторы.

Поначалу Пелевин думал – пройдет морок, отпустит, и забудет он про Варю. Не прошло. Воспоминание о девушке прочно поселились в Лешиной душе. Он жил так, будто она всегда где-то рядом.

Зима девяносто первого года выдалась малоснежной и суровой. Леша жил как в тумане – и, случалось, просыпался среди ночи потому, что слышал во сне Варин голос. Одевался, выходил на улицу, долго сидел на крыльце, вслушиваясь в ночную тьму. Говорил мало и невпопад, запинался на ходу хуже пьяного, и толку от него было – чуть. Колыван, впрочем, посмеивался только да приговаривал: хотя бы тебя кому в добрые руки сдать, прежде чем помру.

После Рождества девяносто второго, продираясь сквозь морозы за минус тридцать и ветра, ломавшего вековые деревья, словно через колючие заросли, пришли в Реж. Басурман, неведомо как прознав про их прибытие, встретил путников на окраине и, оглушительно мурлыча, полез на руки.

Колыван, не спросив Лешу, явился к родителям Вари сватом. Ударили рука об руку на август месяц – обычное время деревенских свадеб.

Вот только год девяносто второй стал неурожайным и неспокойным. Хлеба собрали вполовину меньше, чем в прежние времена. По границе Екатеринбургского уезда, собирая многочисленные жертвы, прокатилась эпидемия холеры – в одних только Каслях скончалось более тысячи человек. Одновременно болезнь, унеся в могилу сотни и сотни, бесчинствовала и в Тюмени.

А четырнадцатого июля над Уралом, от Ревды на северо-запад, пронесся страшный ураган, поваливший великое множество деревьев и оставивший после себя целую полосу разрушений. Переждав непогоду, дед Колыван сказал Леше:

– Сама природа мне напоминает, что сочтены мои года… Пора, видно, Леша, передавать тебе все мои секреты.

Колывану было уже под семьдесят, Леше – двадцать пять.

Многочисленные заботы и скудные доходы заставили отложить свадьбу. Колыван желал принять все расходы на себя, но Варины родители от своего не отступали – хотели дать за дочерью приданое, чтобы никакой дурной молвы вокруг свадьбы не ходило.

А Леша и Варя от переполнявшего их счастья не замечали, что творится кругом – и клеверные поля стали их брачным ложем, и речные утесы стали их венчальным алтарем, и шум ветра в соснах стал им благословением.

К осени снова накопились дела. Расставаться Леше и Варе – как резать живую плоть. Но Колыван торопил:

– Дожить бы… А то подведу тебя по немощи своей стариковской.

Двинулись домой. Дед отчего-то ждал первых больших морозов. Пока не наступили холода, дед наставлял Лешу:

– Вот здесь документы, по которым ты числишься моим наследником. Унаследуешь ты от меня счет в банке, но лежит там рублей пятьсот, на самый крайний случай. Вот карта, тут означены участки золотоносные, которые мы с тобой нашли, но не продали. А вот тут – копи, изумрудами богатые. Где камни попроще найти, турмалины либо хризолиты, к примеру, ты и сам знаешь. А главную свою тайну я тебе открою, лишь только холода настанут.

Морозы пришли в конце ноября – сухие, суровые, трескучие. Надев лыжи, двинулись в путь. Сугробы лежали человеку по пояс, еловые лапы провисли под грузом снега до самой земли, скрип лыж в морозном воздухе слышался за версту. Дед Колыван совсем сдал, двигался медленно, часто отдыхал. По ночам у костра не спал, ворочался, скрипел зубами.

До небольшого пруда, позабытого-позаброшенного в лесах, добрались за неделю. Развалины поблизости говорили, что когда-то давно, лет эдак полтораста тому назад, здесь стоял завод.

Колыван, указав Леше на скрытый под снегом створ водозабора, велел его закрыть, а после открыть водосброс с другой стороны. Лед на пруду был толстым и прозрачным и, когда из-под него стала уходить вода, даже не треснул.

– Жги прорубь! – велел Колыван.

Леша развел костер и взялся за топор. Работа растянулась почти на всю ночь – лед оказался толщиной в сажень. Через пробитую полынью виднелось дно, на котором после спуска через водосток осталось едва с пол-аршина воды, в которой сонно трепыхалась рыба.

Соорудив факелы и перевязав ноги кошмой, спустились по веревке на дно. Сколь всего удивительного ни видел на своем веку Леша, от подледного мира ошалел. Огромный зал с ледяным сводом, в котором дробился, словно в линзе, блеклый солнечный свет, длинные ледяные капли, застывшие сталактитами, хлюпающая под ногами вода с павшими на самое дно водорослями, рыба, бьющаяся под самыми ногами, все казалось ненастоящим – сказочным.

Посреди пруда виднелись темные, покрытые тиной груды. Подошли; Колыван копнул их посохом – и в полутьме тускло блеснуло золото.

Нагребли сколько могли в заплечный мешок, выбрались наружу. Колыван велел Леше открыть водозабор и затворить водосброс. Когда под лед пошла вода, он потемнел, кое-где покрылся трещинами.

Сидя на мешках и тяжело дыша, Колыван рассказал Леше:

– Что Демидовы чеканили царские монеты из серебра в Невьянской башне, нынче любая шавка знает. Но, видать, серебром не обошлись – чеканили еще и екатерининский червонец, а тех монет и цари меньше сорока тыщ изготовили. Что во времена оны стряслось – не знаю. Может, инспекции какой испугались, может, еще чего, но что наготовили – а начеканили немало, – в этот пруд-то и сбросили, ну а потом и завод здешний похерили. Я как узнал, говоришь? Ходил здесь давно, еще до твоего рождения. Приметил ружье богатое у местного охотника – откуда у него такое? Знакомство завел и дознался со временем, что в какую-то зиму придумал он рыбу так собирать, да и наткнулся на клад. Охотник тот помер, детей-друзей у него не было, так что про золотишко это только ты да я знаем.

Ночевали там же, возле пруда. Жгли костер, грелись, варили пельмени. Места глухие и дикие – танцевали меж сосен зеленые огоньки волчьих глаз. Колыван выглядел вялым и понурым, говорил с большим трудом:

– Леша, не серчай на старого дурака. Может, я и не прав, что всю твою жизнь за тебя придумал… Я ведь неспроста тебя за собой таскал. Хотел тому выучить, что сам знаю – рудничать да охотиться, с людьми нужными познакомил. Только жизнь вся за то время из лесов ближе к городам да к железной дороге убежала. Ладно хоть, если от дури тебе оберег, когда золото и камни глаза застят. Запомни главное – дело без денег человеку нужнее, чем деньги без дела. А вот чего я за тебя сделать не могу, так это дело тебе по душе выбрать… – Колыван приподнялся на локте и поглядел в небо. – Я себе дело только здесь и нашел. Смолоду дерзко я жил. Самосовершенствованием одержим, в воспитании характера, идее всеобщего счастья и свободы, правды искал… Потом назад глянул – как я весь мир осчастливлю, какое от меня всеобщее счастье, если за спиной только полоса выжженная остается? Ты ведь, Леша, понимаешь, что мамке твоей никакой я не брат. Но выходила она меня во времена лютые и с тех пор ближе сестры для меня стала. Ты, Леша, на заимку не возвращайся. Иди прям отсюда, куда глаза глядят и в какую сторону сердце лежит. Не надо тебе глядеть, как я свое доживаю. Стыдно это. Не послушаешь меня – с места шага не сделаю, тут и померзну. Спасибо тебе, Леша – если бы не ты, так и не придумать, для чего я свою жизнь прожил. Вареньке поклонись от меня. Прощай. Как рассветет, иди, не оборачивайся. В жизни не пропадешь, а меня помни, и пусть уроки мои тебе подспорьем будут…

Оставшись один, Леша немедля двинулся в Реж.

Хоть и тосковал Пелевин без Колывана, однако понимал – пора начинать жить одному. Да и предвкушение от встречи с Варей заглушало тоску. Молодой охотник шел, улыбаясь словно блаженный, и, закрыв хотя бы на мгновенье глаза, тут же ощущал запах Вариных волос. Прикидывал, где начнет строить свой дом, шел почти без отдыха. Мечтал, как поедут они с Варей в уездный город, и какие подарки он там купит невесте. Придумывал, каким именем назовут они своего первенца.

Верстах в двух от Режа, утопая в снегу по брюхо, Лешу встретил Басурман. Кот, прижав уши, плакал, точно ребенок. И повел он Лешу не домой, а на деревенский погост.

В годы неурожая правительство стало выдавать желающим билеты, разрешавшие заниматься промывкой старых копей и отвалов. Вместе с этим новым для Урала промыслом появились хитники – те, кто копал отвалы, старые и новые, без всяких разрешений – а их в окрестностях Режа имелось множество. Ватаги хитников бывали такими отпетыми, что упаси боже попасться им на пути в недобрый час. Никому не ведомо, когда и как встала на их пути Варя, – но тело ее с ножевой раной в шею обнаружили месяц тому назад неподалеку от скалистого обрыва над рекой, прозванного «Пять братьев». Селяне быстро нашли злодеев и в итоге загнали варнаков на болото, где те и сгинули в стылых черных пучинах. Только и свершившаяся месть не могла заглушить Лешиной душевной боли.

Сутки просидел Алексей над Вариной могилой и, не утащи его греться Варины братья, – скорее всего, так бы и замерз насмерть. Мало что помнил Алексей в тот момент, но кошки, все так же сидевшие на заборе, сверкая во тьме глазами-изумрудами, странным образом утешили его душевную боль.

Надо сказать, что кошки не забыли свою Княжну и с наступлением тепла приходили на Варину могилу, рассаживались подле креста и тихо сидели там целыми днями, недовольно фыркая на любого, кто приближался. Кошки любили тепло и тишину, в которой упокоилась Варя.

Но Пелевин этого не знал. После расставания с Колываном и Вариной смерти возвращаться в такие знакомые леса и горы ему не хотелось; они словно бы предали его, и Леша не мог и не хотел их прощать. Он уходил прочь от изменников – в мир людей, городов и железных дорог.

Прибыл в Екатеринбург и сразу понял, до чего прав Колыван. Только искусы, переполнявшие уральскую столицу, Алексея не привлекали: ни веселые дома вокруг Малаховской площади, ни лихие рысаки, запряженные в лаковые пролетки, ни рекламы одеколонов и верхнего платья, ни даже цветные трубочки с маком и сахаром, которые за алтын продавали уличные торговцы.

Сначала он хотел остановиться в гостинице, благо пространство меж Покровским и Сибирским проспектами сплошь заполнено постоялыми дворами, вот только славой они пользовались худой. Имелись и другие гостиницы – «Вена», «Рим», «Берлин», самая лучшая – «Американская», но и с ними Алексей решил не связываться, причем главным образом – из соображений экономии. Хоть в средствах он и не нуждался, деньги имеют свойство заканчиваться в самый неподходящий момент. Придя к такому выводу, Пелевин снял комнату в домике неподалеку от Хлебного рынка. Район считался торговым, но Лешу шум и суета не трогали. Пытаясь поскорее разобраться в новой для него жизни, он две недели читал все доступные газеты и журналы – публичную библиотеку в городе еще не построили. Купил городскую одежду и, привыкая к ней, подолгу гулял по Главному проспекту – широченной улице с пешеходной аллеей посредине, мимо торговцев щами и квасом, мимо аккуратных лавочек, мимо рослых городовых.

По здравому размышлению Пелевин решил попробовать себя в коммерции. В собственные прожекты пускаться не собирался и для начала хотел просто поглядеть на то, как можно заработать на жизнь торговлей. Начать же свои штудии посчитал разумным с Тюмени.

По приезде в Тюмень Алексей, помня дедовские наставления, немедля направился к Игнатову, тот был на пристани. Купец его не просто узнал – немедля принял, позвал обедать в салоне своего корабля. За столом рассказывал про незначительные мелочи и курьезы, много смеялся, потом, как-то вдруг став серьезным, сказал:

– Колыван, царство ему небесное, просил тебе помочь, ежели случай представится. Ты не смущайся, говори, чего хочешь.

Молодой человек, не торопясь и почему-то смущаясь, рассказал о своих соображениях относительно коммерции. Добавил к тому, что какими-никакими, а собственными средствами располагает.

Игнатов задумался и вдруг спросил:

– На меня поработать не желаешь? – И, видя, что парень находится в замешательстве, добавил: – Походи по нашим дорожкам, посуетись, дело пощупай, а коли средства есть, так пай купи да в дело его вложи.

Леша предложение Игнатова принял и с головой окунулся в незнакомую прежде жизнь: бесконечные торги да ярмарки; спрос и предложение; кожаные нарукавники и перемазанные чернилами руки. С одной стороны, уроки деда Колывана выковали Лешин характер, с другой – навек обрекли его на одиночество. Враз выпав из привычной среды, Леша тратил свои немалые силы, смекалку и жизненный опыт не на то, чтобы преуспевать или состояться в жизни, а на постижение глупых и незначительных, а порою – просто дурных ухваток. Мыслил ли он еще пару лет тому назад, что ему придется рядиться да сквалыжничать?

Поначалу Лешу подмывало махнуть рукой на коммерческие экзистерции и уйти обратно – в леса и горы. Но он еще не забыл их равнодушного предательства.

Его торговые дела шли ни шатко ни валко – Игнатов полагал, что он выгоду свою берет едва ли в половину возможного, самому же Леше хватало на все его потребности и чудачества.

Жизнь как-то незаметно превратилась в подсчеты невеликих выручек и проверки пудовых бухгалтерских книг, свершавшихся под стук перебрасываемых на счетах костяшек. Прошлое тонуло в обыденности и насущных заботах, словно в зыбучих песках далекого юга.

Но не повседневная суета и скучный купеческий труд оказались самыми неприятными. Самым противным стало то, что вместе со своим прошлым Леша терял тот азарт, ради которого люди проматывают миллионы, пускаются пешком в дальние странствия и пишут поэмы о неразделенной любви. Жизнь подобна питью, которое для каждого человека имеет свой вкус: кому сладка, кому горька, кому терпка, кому кисла до оскомины; жизнь же Пелевина вкуса просто не имела.

Иногда ему снились оленьи стада в снежных полях, танец шаровых молний над высокими башкирскими травами или августовские зарницы в полгоризонта. Но, проснувшись, он искренне не мог сказать, то ли это его воспоминания, то ли просто сон. И даже заводской пруд, на дне которого ждали его сокровища, казался ему теперь скорее грезами, нежели явью.

Леша пытался вписаться в круг своего общения. Он пытался искать себе увлечений – и не нашел их. Даже к азартным играм не смог приохотиться, хотя они составляли едва ли не главный вечерний досуг сибиряков: играли ночи напролет, распечатывая под каждую новую игру свежую колоду, так что наутро весь пол в игорной комнате усыпали картами в несколько слоев. Частенько, садясь за игру, даже соглашения заключали, заверив их у нотариуса, – когда и как будет возвращать долг проигравший. Но ни игры, ни доступные женщины его не радовали, он потерял вкус к жизни. И потому в тот вечер, когда он четко и ясно сформулировал для себя сию истину, Алексей пришел домой с твердым намереньем застрелиться.

Однако еще до того, как он взял револьвер, Лешу скосила вдруг странная усталость, какая случается с людьми накануне тяжелой болезни.

Во сне ему явилась Варя. Даже более прекрасная, чем в воспоминаниях о ней.

– Чего же ты удумал, Лешенька? – ласково сказала она. – Разве ж такого я тебя полюбила? Уходи отсюда поскорее, коли слаб. Наша земля суровая, перед ней слабость показывать нельзя.

Из-за Вариной спины, соглашаясь с ее словами, кивал дед Колыван. Скулил, просясь с хозяином в долгую дорогу, пес Бирюш. Грозно урчал ни разу ни перед какой опасностью не отступивший кот Басурман.

Пелевин вскочил со стула, на котором он задремал. Точно змею, отбросил прочь револьвер. Бросился к сундуку и, расшвыривая в разные стороны вещи, отыскал на дне свою старую походную одежду.

Собирался быстро, более всего страшась собственной нерешительности. Игнатову оставил записку с извинениями. И еще до рассвета вышел из дома.

Первые два десятка верст думал – свалится прямо посреди снежных полей и встать уже не сможет.

Потом стало легче. С каждой пройденной верстой сердечный ритм становился ровнее, дыхание глубже, а шаг – увереннее. Словно моряк, уходящий в плаванье после долгого и нудного отдыха на берегу, Алексей Пелевин погружался в знакомый и привычный ему мир. Он не оглядывался, хотя там, за спиной, оставались могилы самых родных ему людей. Горизонт затянуло густыми низкими облаками, предвещавшими метель и снежную бурю, но Леша уверенно шагал в самый центр шторма, навстречу буре и жизни. И не было на свете никого и ничего, кто мог бы его остановить.