Текст книги "Игорь Святославич"

Автор книги: Сергей Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

В начале марта, в русский Новый год, шедшие с севера Мстислав Андреевич и смоленский князь Роман последними присоединились к союзной рати. 5 марта 1169 года войска удельных князей обступили столицу Руси со всех сторон. Припасов не хватало – война разразилась почти внезапно, и к осаде никто не готовился. Недоставало защитникам и твердости. В городе оказалось множество союзных кочевников – торков и берендеев. Один из их ханов, Бастей, уже перешел на сторону осаждавших. Остальные степняки, оказавшиеся запертыми вместе с князем в столице, вступили в переговоры с противником.

И всё же Киев держался три дня. Воины Мстислава Изяславича и киевляне отбивали со стен все попытки союзников взять город штурмом. Но когда они наконец «изнемогли», дружины союзных князей благодаря помощи изнутри проникли внутрь по речному стоку. В спины защитников стен полетели стрелы. Тогда дружинники великого князя обратились к нему: «Что, княже, стоишь? Поедем – нам их не превозмочь».

«И помогли Бог и святая Богородица, и отчая и дедовская молитвы Мстиславу Андреевичу с братьями его, – сообщает владимирский летописец, – взяли Киев, чего не бывало никогда». Ему вторит киевский «коллега», хотя, конечно, с большей сдержанностью: «Помог Бог Андреевичу Мстиславу с братьями, и взяли Киев». И только новгородец, сочувствующий своему князю и его отцу, уверяет, будто Мстислав Изяславич вовсе «не бился с ними, отступил волей из Киева». При отступлении он оставил на милость победителей жену и одного из сыновей. Город пал 8 марта 1169 года.

Мстислав Изяславич с братом Ярославом и небольшой дружиной бежал к пригороду Киева, Василеву. Но по дороге их нагнали конники предателя Бастея. В спины бегущим полетели стрелы. Многие были ранены и попали в плен. По именам летописец называет четверых бояр и одного княжеского чиновника, добавив: «…и иные многие». Только на реке Унови бывший великий князь оторвался от преследователей. Оттуда он беспрепятственно добрался до своей Волыни.

Богатства Киева вскружили голову воителям из других княжеств. Два дня, даже невзирая на Великий пост, в городе продолжался грабеж. Не пощадили ни боярскую Гору, ни торгово-ремесленный Подол, ни церкви и монастыри. Многие киевляне погибли, жен отрывали от мужей и уводили в плен. Из храмов уносили иконы, священнические ризы, книги. В качестве главных виновников погрома Киевская летопись поминает «смольнян, суздальцев, черниговцев и Олегову дружину». Оправдывая сограждан, владимирский летописец ссылался на «неправду» митрополита, спорившего с печерским игуменом из-за правил поста. Но именно Печерский монастырь пострадал более всего, подожженный торками и берендеями.

«И были в Киеве всем человекам стенание, печаль и скорбь безутешная, – повествует Киевская летопись, – и слезы непрестанные. Это же сделалось всё по грехам нашим» ^{186} .

С властью киевского князя над Русью отныне было покончено навсегда. Сильнейшие князья, участники похода, теперь с полным основанием приняли титулы великих. Ни один из них, во избежание соперничества, не стал занимать киевский стол. После длительных переговоров на него посадили Глеба Юрьевича Переяславского. Этот младший отпрыск суздальского дома продержался в Киеве, как и все его ближайшие преемники, совсем недолго. Из-за княжеской чехарды, когда сменялось по два-три князя в год, Киев окончательно утратил роль столицы Руси. Распад древнего единства стал реальностью.

Едва ли оно могло сохраниться. Логика распада довлела над всеми средневековыми государствами Европы. Их столицы неизбежно вытягивали соки из окраин, властвуя над ними, взимая дань, сосредоточивая у себя всё ценное. Так было и на Руси – Киев развивался за счет других русских городов и земель. Удельная система дала им право голоса – а затем и силу низвергнуть власть Киева и не допустить ее возрождения. Раздробленность, при всех ее отрицательных последствиях, обеспечила равномерность развития разных областей Руси. Падение Киева поставило лишь символическую точку в процессе, шедшем уже десятки лет.

Быть может, добейся Мстислав Изяславич успеха в борьбе с Андреем Боголюбским и его союзниками, этот финал был бы на время отсрочен, но сам процесс всё равно продолжался бы. Возможно, Мстиславу удалось бы заложить основы объединения Руси вокруг Киева и Волыни, как современные ему французские короли закладывали основы объединения Франции. Но эти основы позднее были бы неизбежно сметены монгольским нашествием. Сын Мстислава Изяславича Роман в начале XIII века объединил на время Киев, Волынь и Галич, но его государство просуществовало лишь около века и было погребено штормовыми валами междоусобных войн и монгольского нашествия. И не оно объединило Русь.

Падение Киева означало возвышение новых центров Руси, среди которых на первое место сразу вышло Владимиро-Суздальское княжество. Андрей Суздальский не стал претендовать на киевский престол, сосредоточившись на делах своей земли. Его трудами вырос город Владимир. По всему княжеству возводились великолепные христианские храмы – как будто в искупление киевского разоpa. Андрей заботился о просвещении подданных. Его любимая резиденция с сооруженным по княжескому приказу храмом получила выразительное название Боголюбово. Так начинала строиться Владимиро-Суздальская Русь. В будущем, под водительством Москвы, именно она станет достойной преемницей ушедшей в небытие Руси Киевской…

* * *

Мы не знаем, какую конкретную роль сыграл при захвате Киева Игорь Святославич. Упомянут он только в общем перечне выступивших против столицы князей. У летописцев не нашлось причин выделять семнадцатилетнего «северца» из общего ряда. Впрочем, из позднейших событий видно, что если уж Игорь ввязывался в войну, то от битвы никогда не уклонялся, так что, можно думать, удалой воитель уже тогда выказывал отвагу. Другой вопрос – насколько чистое было дело и каковы были поступки юного героя после победы.

Олег Святославич – единственный среди грабителей Киева, которого летопись называет по имени, выделяя из общего ряда иногородних разбойников. Не потому ли, что описывавшему разор города киевлянину просто не хотелось терять время, подыскивая географическое определение для жителей Новгорода-Северского: «севера», «северяне», «северцы», «новгородцы», «Новгород-северцы»? Но, скорее, всё же потому, что Олег постарался, чтобы Киев его запомнил. Князья и прежде, как мы не раз видели, не гнушались брать добычу по праву войны, однако разграбление церквей во взятой на щит «матери городов русских» – дело иное.

С прискорбием приходится признать: вряд ли Игорь останавливал брата и его дружинников и едва ли от них отличался. Воинская стезя героя «Слова» – насколько она нам известна – началась, увы, в дыму пожара главного стольного града его отечества, под плач русских женщин и детей, уводимых из домов соплеменниками. Не раз еще на этом пути он будет и участвовать в смутах, и затевать их. И к нему в том числе, если не в первую очередь, обращен упрек автора «Слова»: «Это вы своими крамолами наводили поганых на землю Русскую…»

Глава восьмая.
НОВГОРОД-СЕВЕРСКИЙ

Пришло время приостановить печальное описание княжеских распрей и вновь, на этот раз пристальнее, в приближении, вглядеться в сцену и декорации, среди которых будет разыгрываться дальнейшее действие. Мир Игоря и мир «Слова» имел не только временное, но и пространственное измерение, а потому место, где Игорь жил и княжил, может сказать о нем не меньше, чем события, в которых он принимал участие.

Почти вся жизнь Игоря Святославича была связана с Новгородом-Северским. В его окрестностях он появился на свет, здесь провел детство и сюда же вернулся с братом Олегом после смерти отца. В Чернигове Игорь прожил лишь семь лет – с шести до тринадцати. На этот возраст приходилось обучение как грамоте, языкам и книжности, так и военной премудрости. Если уроки второго легко дались бы и в Новгороде, то постигать первое, как уже говорилось, было гораздо сподручнее в Чернигове. К воспитанию Игоря, должно быть, приложил руку и грек-епископ Антоний, «любивший» княжескую семью, пусть, как выяснилось, и неискренне. Так что в Новгород-Северский Игорь вернулся, надо думать, полноценно образованным по тем временам юношей. Здесь ему и суждено было остаться на многие годы. Вопрос в том, насколько отвечало Северское княжение амбициям побывавшего в большом мире «Русской земли» княжича.

Впрочем, ответ на него можно дать сразу, и будет он отрицательным. Новгород-Северский был если и не самым «медвежьим углом» Руси, наподобие вятичских Карачева или Брянска, то недалеко ушел от них. После многолюдного, обустроенного, овеянного древней славой, блещущего убранством соборов, не обделенного духовными и светскими знаниями Чернигова попасть в подростковые годы обратно в северское захолустье – радости мало. От Чернигова за пару-тройку дней можно было добраться до Киева. На глазах Игоря, еще мальчика, его отец и двоюродный дядя обсуждали судьбы всей Руси и киевского стола! Должно быть, идя на Киев войной в 1169 году, Игорь, как и его старший брат, испытывал мстительное удовольствие. Но после победы, пусть и с богатой добычей, им пришлось возвращаться обратно. Ни в Киеве, ни в Чернигове для Святославичей места не было.

Первое упоминание Новгорода-Северского относится к зиме 1078/79 года, когда Владимир Мономах разгромил под его стенами половецкого хана Белкатгина, отбив русский полон ^{187} . Однако град существовал еще задолго до этого. Славяне-северяне селились на месте будущего города в IX – первой половине X века. Естественные укрепления – овраги и всхолмья – служили защитой от возможных нападений для нескольких северских сел ^{188} .

На рубеже X—XI столетий Владимир Святославич занялся обустройством приграничных областей для борьбы с кочевниками-печенегами. На месте прежнего северского села, на холме-останце над крутым берегом Десны был возведен укрепленный град. Южная и юго-западная стороны холма в те годы были перекрыты валом на деревянном срубе. Площадь первоначального града, будущего детинца, составляла около трех гектаров. Для сравнения, Чернигов уже в то время занимал порядка восьми гектаров. «Новый город» на Северщине был тогда, конечно, еще не городом, а просто крепостью, защищавшей округу и границы Руси от кочевников ^{189} .

Новое строительство началось в Новгороде при Олеге «Гориславиче», которому град достался как «отчина» после Любечского съезда. Лишившийся Чернигова и Тмутаракани, видевший красоты Византии князь, конечно, не слишком уютно чувствовал себя в жалкой крепостице, уступавшей размерами даже Любечскому замку. Потому он позаботился о расширении своей новой столицы и постепенно превратил ее во второй по значимости город Черниговской земли. При Олеге Новгород-Северский стремительно разросся. Вокруг детинца, к югу и к востоку, вырос заселенный посадским людом окольный город. Его защищал острог, шедший полукольцом, замыкаясь у подножия холма с цитаделью. Общая площадь Новгорода выросла примерно до двадцати пяти, а позднее и до тридцати с лишним гектаров. Были перестроены и укрепления детинца. Детинец связывался с посадом Острожными воротами, а в самом остроге не позднее середины XII века прорубили Курские и Черниговские ворота.

Олег, естественно, озаботился и устройством собственной резиденции. Северо-запад детинца был отведен под княжеский терем с огражденным двором. По меркам Новгорода-Северского, чьи обитатели прежде ютились в небольших заглубленных сельских домах площадью от 16 до 22,5 квадратного метра, это был настоящий дворец. О его размерах можно судить по раскопанному археологами квадратному погребу, где в амфорах хранились мед и другие хмельные напитки, а также масло. Площадь погреба составляла 56,25 квадратного метра – некоторым нашим современникам хоромы Олега показались бы довольно скромными… Впрочем, отчасти так оно и было – все-таки если не основное, то немалое время князь проводил в Чернигове. Рядом с княжеским двором при Олеге было построено первое в Новгороде-Северском каменное здание – церковь Михаила Архангела, небесного покровителя князя. В общем, к концу правления «Гориславича» Новгород-Северский уже мог считаться настоящим городом ^{190} .

При последующих князьях посад продолжал заселяться и отчасти расширяться, а город в целом застраиваться. Во времена Игоря Святославича горожане уже обитали в наземных домах с деревянными или глинобитными полами. Посадские жили, как и по всей Руси, ремеслом и торговлей. Город был довольно богат, сносился с Киевом и даже Византией. Оттуда привозили, в частности, дорогую посуду, в том числе стеклянную. За острогом окольного города начинались княжеские и боярские угодья, нередко с укрепленными усадьбами, – те самые, что не раз подвергались разору во время описанных выше междоусобиц ^{191} .

Итак, Новгород-Северский ко времени прибытия в него братьев Святославичей уже был крупнейшим городом Черниговской земли после столицы. Однако всё познаётся в сравнении. Уже к середине XII века город почти остановился в росте. За следующие несколько десятилетий его площадь практически не увеличилась. Новгород давно оставил позади себя Любеч, но уже во второй половине столетия его начал догонять Путивль. Что же касается Чернигова, то он продолжал расти. В первой половине века он превышал размерами Новгород более чем вдвое, а во второй половине – уже примерно в шесть раз! Унылым, должно быть, казалось Святославичам возвращение из бурлящей жизнью столицы в застойный, пусть и зажиточный северский град невдали от Половецкой степи. Последнее обстоятельство наряду с вечными княжескими распрями естественным образом замедляло развитие Новгорода. Дело было даже не в опасности набегов кочевников – от них не был застрахован и Чернигов, особенно в пору междоусобиц. Просто северский град не граничил с богатыми землями, и желавшим торговать с Киевом или греками посадским проще было обосновываться именно в Чернигове, у устья Десны, а не выше по ее течению. Историки считают, что население Новгорода-Северского не превышало нескольких тысяч человек.

Местность за городской чертой издавна была обжитой. Новгород-Северский стоял в окружении множества старых и новых градов, и невозможно было проехать и дня по берегу Десны, не наткнувшись на русское укрепление. К югу и юго-востоку стояли грады Посулья и Посемья. Однако в основном это были княжеские замки или укрепления-убежища, а не настоящие города. Святослав Ольгович некогда жаловался, что живут в них одни «псари» да наемные половцы, а доходов никаких не приносят. Ни экономическими, ни тем более культурными центрами эти поселения не являлись – разве что знаками присутствия княжеской власти.

Однако присутствие это мало меняло вековой уклад жизни. Киев или Чернигов были центрами закона и веры, неизбежно воздействовавшими на всю округу. В Новгороде-Северском сидел князь, но не имелось епископа, едва ли было много по-настоящему грамотных людей. Никаких следов развития здесь грамотности и книжности нет. Неудивительно, что за городской чертой начинался уже совершенно иной мир. Автор «Повести временных лет» в начале XII века писал о северянах, радимичах и вятичах: «…один обычай имели: жили в лесах, как и всякий зверь, ели всё нечистое. И срамословие у них между отцами и снохами, и брака не бывало у них, но игрища между селами. Сходились на игрища, на пляски, на всякие бесовские песни, и тут умыкали жен себе, кто с кем сговорился. Имели же и по две, и по три жены. Если кто умирал, то совершали тризну над ним, и потом, устроив большой костер, возлагали на него мертвеца и сжигали. Затем же, собрав кости, клали в сосуд малый и ставили на столпе на путях, как творят вятичи и ныне» ^{192} .

Из последнего замечания можно было бы предположить, что у северян и радимичей языческие обычаи уже ушли в прошлое. Но автор «Летописца Переславля-Суздальского», работавший уже в начале XIII века, не только не опускает последнее замечание о вятичах, но и дополняет рассказ об обычаях всех племен новыми подробностями и эмоциональными комментариями: «…срамословие и бесстыдство, дьяволу угождая, возлюбили между отцами, снохами и матерями. Вместо браков возлюбили игрища между селами, и тут сближались, рыская по пляскам. И по пляске узнавали, которая жена или девица к молодым похоть имеет. От воззрения очес, от обнажения мышц, от показания перстов рук, от налагания перстов на персты чужие, да и от целования с лобзанием, как плоть с сердцем разжигались, так и сближались. Одних брали, а других, поругавшись, бросали на посмеяние до смерти. Имели же и по две, и по три жены – слаб ведь обычай женский, и начали друг перед другом лица красить румянами и тереть белилами, чтобы юноша возжелал ее похотью. И когда кто умирал у них, то творили тризну великую. И потом на груду дров великую возлагали мертвеца и сжигали. Потом же, собрав кости, ставили на распутье на столпе и в курганы ссыпали, что творят вятичи и ныне» ^{193} . Очевидно, действительно «творили», – судя по гневным, явно сделанным с натуры зарисовкам обличителя, – и, скорее всего, не только вятичи.

Об этом свидетельствует и археология. Она, конечно, практически ничего не может сказать о брачных обычаях и семейном укладе, но об обычаях погребальных говорит немало. В XI—XII веках северяне по-прежнему хоронили своих мертвецов в курганах, причем иногда со скромными заупокойными подношениями. Правда, тела умерших уже не сжигали ^{194} . Как бы то ни было, хотя языческие святилища в Подесенье давно уже не существовали, но языческие обычаи действительно сохранялись.

К лежавшей севернее земле вятичей, «волости Вятичи» Чернигово-Северского княжества, это относилось в гораздо большей степени. Вятичи, как и утверждал автор «Летописца», еще в XII веке подчас сжигали тела почивших соплеменников и хоронили по древнему ритуалу – в курганах, иногда с домовинами-«столпами». С приходом новой веры кремация начала отмирать, и обычные погребения в XII веке уже преобладали, но их вряд ли можно назвать христианскими: при похоронах всё равно разводили очистительный костер, и уголья от него ссыпались в насыпь кургана. В «христианскую» эпоху захоронения стали даже богаче заупокойными дарами ^{195} . Итак, вятичи и в самом деле, в согласии со свидетельствами летописцев, больше сохраняли верность языческой старине, чем северяне. Однако Вятичская волость одно время входила во владения новгород-северских князей и они немало за нее боролись. Вятичи долго сохраняли значительную автономию, если не независимость от Рюриковичей. Этим в значительной степени и объяснялась живучесть древних обычаев в их лесной глуши.

Собственных князей у вятичей к описываемому времени уже не было, но они держались дольше, чем в любом другом восточнославянском племенном союзе. В конце 1070-х – начале 1080-х годов на вятичскую столицу Кордно, где сидел князь Ходота с сыном, дважды ходил с дружиной Владимир Мономах ^{196} . Видимо, тогда Вятичская земля и была включена как особая волость в состав Черниговского княжества, а ее население подчинилось Рюриковичам. Но княжеская власть оставалась здесь во многом условной, а попытки христианизации вызывали сопротивление. В начале XII века был убит вятичами пытавшийся обратить их к Христу печерский монах Кукша; по свидетельству Киево-Печерского патерика, он «бесов прогнал, и вятичей крестил, и дождь низвел, озеро иссушил, и многие чудеса сотворил», однако же «по многих муках усечен был со своим учеником» ^{197} . Еще в 1140-х годах вятичи, как мы видели в связи с борьбой Святослава Ольговича и Изяслава Давидовича, собирались в Дедославле на общее вече, с которым и имели дело князья. Позднее об этом ничего не известно. Частые захваты волости враждующими князьями, конечно, подорвали племенную вольность. Но вятичи сохраняли прежние нравы, как и свое название, признанное за их волостью сменявшими друг друга Рюриковичами. Последние в вятичских городах, как правило, не сидели, а потому племенная старшина могла по-прежнему распоряжаться здесь.

Леса Подесенья и Поочья с маленькими городками и труднодоступными селами действительно были «иным» миром, и чем дальше от Новгорода-Северского с его княжеским теремом и каменным Михайловским храмом, тем более «иным». Это был мир тех самых «украин», где, по словам автора «Слова об идолах», «и ныне… молятся проклятому богу их Перуну, Хорсу, и Мокоши, и вилам, но творят это как бы тайно» ^{198} . Здесь имена этих и прочих языческих богов – Велеса, Дажьбога, Стрибога, – которые мы встречаем на страницах «Слова о полку Игореве», звучали живо и естественно, повседневно, а не в качестве поэтических метафор.

Но мир княжеских палат не был отделен непроницаемой стеной от мира маленьких градов тайных язычников. Это были части одного целого – мира тогдашней Руси, сообщение между ними осуществлялось постоянно, и, следовательно, они не могли не испытывать взаимного влияния. Вести из «иного» мира приносили в княжеские дома странствующие «песнотворцы», и христианские правители спокойно и благодарно внимали, когда их чествовали как «Дажьбожьих внуков», что не мешало тем же «песнотворцам» призывать на них благословение Божие. Странность и вредность «двоеверия» была ясна по преимуществу духовенству, писавшему обличительные «слова».

Полуязыческий Лес был не единственным соседом новгород-северских князей. Их город стоял на Десне, в порубежье Леса и Степи – и чем дальше на юг, тем ближе становился еще один «иной» мир, еще более чуждый, еще менее христианский – и в то же время опять-таки не совсем чужой для князей из дома «Гориславича». Их военные союзники и свойственники, половцы, в мирные годы легко переходили границу, оседали на службе у черниговских и северских князей, смешивались с их подданными. И если на лесном севере последние сохраняли верность отеческим обычаям, то на лесостепном юге легко заимствовали половецкие. Точно так же и половцы перенимали обычаи, а то и веру русских, – но едва ли становились более верными христианами, чем они. Для Святославичей половцы оставались ближайшими нерусскими соседями – иногда друзьями, временами врагами и в любом случае родней. Завладевшие Черниговом Всеволодовичи могли счесться родством с византийской знатью или с королевскими домами Скандинавии, зато Святославичи – со степными ханами.

Невелика гордость. Поживших в средоточии Руси Святославичей наверняка глодали обида и недовольство. Стремление доказать, что и он в своем захолустье чего-то стоит, постоянно гнало Игоря по его княжеской жизни – то к добру для него и Руси, то к худу. Пример показывал брат, до конца жизни не забывавший, что мог бы сидеть в Чернигове. В свое время Игорь не упустит собственный шанс. Но пока – большую часть отпущенных ему лет – он жил в Новгороде-Северском, и стремление то украсить собственную малую землицу, то прославить себя на брани раз за разом загоралось в нем да и в сородичах, которых он возглавил после Олега. «Или мы не князи?» – этот риторический вопрос, толкнувший Игоря в бедовый поход 1185 года, вполне мог бы стать девизом всей его жизни.

* * *

С вокняжением Глеба Юрьевича в Киеве всю Центральную Русь охватил пожар усобицы. На севере Андрей Боголюбский со смоленскими союзниками пытался сломить непокорный Новгород, на юге его брат отстаивал Киев от посягательств Мстислава Изяславича, а их родня между тем делила уделы Киевщины. В этой распре пострадала и сестра Святославичей, жена умершего в январе 1170 года Владимира Андреевича Дорогобужского. Двоюродный брат покойного Владимир Мстиславич, ища новых владений, обманом выгнал вдову с телом мужа из Дорогобужа и присвоил ее имущество ^{199} .

Ольговичи вовсе не влезали в эту распрю Мономашичей. Поучаствовав в разорении Киева, они как будто ушли из большой русской политики, предоставив членам конкурирующего дома разбираться между собой. Единственный раз Святослав Всеволодович выказал неблагожелательство к Глебу, когда дал в Чернигове пристанище изгнанному им Михайловскому князьку Васильку – союзнику Мстислава из туровской княжеской линии ^{200} , но этим его вмешательство в распри 1169—1170 годов и ограничилось. Этой разумной политикой Черниговщина почти наверняка была обязана изысканному уму своего великого князя Святослава. Чернигов и Новгород-Северский копили силы. Святослав, как вскоре стало ясно, примерялся к киевскому престолу. Олег же не оставлял надежды в случае перехода кузена в Киев получить Чернигов. Надо думать, Святослав умело поддерживал это заблуждение. Их интересы, таким образом, пока совпадали – и Ольговичи слаженно уклонились от ратных дел прочих русских князей.

Однако это было именно накопление сил, и не только военных. Не позднее начала 1170 года Игорь Святославич женился. Супругой его стала дочь галицкого князя Ярослава Осмомысла. Как Ярославна она упоминается в «Слове о полку Игореве». Подтверждает ее происхождение и Ипатьевская летопись, называющая Владимира Ярославича шурином Игоря ^{201} . Несомненно, эта брачная комбинация была чрезвычайно выгодной – Игорь становился не только зятем могущественного правителя Юго-Западной Руси, но и мужем племянницы Андрея Боголюбского и Глеба Киевского. Кроме того, брак гарантировал, что Осмомысл не станет поддерживать своего свата Святослава Всеволодовича против Святославичей и будет заинтересован в союзе со всеми Ольговичами, равно как и в их согласии между собой. Не исключено даже, с учетом этих обстоятельств, что брак инициировал сам Святослав, чтобы усыпить бдительность северской родни, крепче привязать ее к себе, а заодно получить надежного и сильного арбитра на случай конфликта.

В литературе Ярославна часто именуется Евфросинией. Имя это впервые всплывает в «Родословнике» императрицы Екатерины II, остальные сведения которого об этом браке, включая ошибочную дату его заключения (1184), восходят к «Истории Российской» Татищева ^{202} . Откуда взято имя, неизвестно. По одной версии, императрица приписала супруге Игоря монашеское имя ее матери Ольги; по другой, появление «Евфросинии» может быть как-то связано с княжескими помянниками. В Любечском синодике упоминается Евфросиния, жена князя Феодосия, который, однако, никак не может являться Игорем-Георгием. Итак, остается признать, что имя единственной в полном смысле слова героини поэмы об Игоревом походе, ставшей самым выразительным женским образом древнерусской литературы, нам неизвестно, как и имена многих других княгинь удельной эпохи.

Еще меньше знаем мы о жене младшего брата Игоря, Всеволода. Его брак был заключен примерно в то же время или немногим позже. В «Слове» она названа Глебовной. Первые комментаторы в 1800 году домыслили, что она являлась дочерью великого князя Глеба Юрьевича. В росписи Рюриковичей, приложенной к изданию, неизвестный автор заполнил лакуну, дав княгине имя Ольга. Правда, оно не встречается ни в одном источнике ^{203} . По поводу происхождения Глебовны можно только сказать, что версия издателей «Слова» весьма вероятна, но не является единственной. В первой половине 1170-х годов Святослав Всеволодович пытался вернуть в лоно черниговского дома оторвавшихся от него рязанцев. Он выдал за Романа, сына рязанского князя Глеба Ростиславича, одну из своих дочерей ^{204} . На дочери же Юрия Ростиславича Муромского черниговский князь женил своего старшего сына Олега ^{205} (именно он с наибольшей долей вероятности является Феодосием Любечского синодика; следовательно, это его жену звали Евфросинией ^{206} ). Так что Глебовна могла быть и дочерью Глеба Рязанского – тогда становится еще более вероятно, что устраивать судьбу младших братьев помогал Олегу Святослав.

Какие бы политические расчеты ни стояли за этими браками, «Слово» рисует их как идеальное, основанное на любви супружество. Прежде всего это касается брака Игоря и Ярославны. Хочется верить древнерусскому поэту, вложившему в уста княгини трепетный плач о не вернувшемся из похода муже. На пустом виде песнь о тоске и ожидании Ярославны вряд ли могла возникнуть. Конечно, в догадках такого рода нет ничего научного. Но «Слову» здесь хочется верить.

Восьмого октября 1170 года у молодой княжеской четы родился первенец, названный Владимиром. Это имя в черниговском доме редкое. Очевидно, дано оно было в честь галицкой родни – так звали и деда, и брата Ярославны, а также Мономаха, ее деда по материнской линии. В крещении младенца нарекли Петром ^{207} . Имя было наречено в честь священномученика III—IV веков Петра Капетолийского, память которого праздновалась 4 октября. Правда, в Любечском синодике Владимир Игоревич назван Антонием, на основании чего Р. В. Зотов предположил, что у Игоря было два сына с одним именем и Владимир-Петр умер в младенчестве ^{208} . Но Ипатьевская летопись внимательно следила за первыми прибавлениями в северском семействе. Скорее всего, Антоний – монашеское имя Владимира. Даже князья не слишком хорошо различали многочисленных одноименных святых, и покровителем Владимира Игоревича в семье, вероятно, считался апостол Петр ^{209} . Так и сам Игорь, судя по сохранившейся его печати, считал своим небесным покровителем Георгия Победоносца – «воинского» святого, давно почитавшегося Рюриковичами ^{210} .

1170 год подвел черту под вторым раундом схватки Мономашичей за Киев и Новгород. На Волыни умер Мстислав Изяславич. Его сына Романа прогнали страдающие от голода новгородцы, приняв на княжение Рюрика Ростиславича. Наконец, 20 января 1171-го отдал Богу душу великий князь Глеб Юрьевич, успев за свое короткое княжение прославиться не только сварами с родней, но и отражением от киевских границ вконец обнаглевших половцев. До киевского стола добрался Владимир, последний из сыновей Мстислава Великого, и мира это, естественно, не принесло. Против нового великого князя сразу выступил Андрей Боголюбский, «велев» ему убираться из Киева. Неизвестно, к чему привела бы новая распря среди Мономашичей, но 30 мая того же года скончался и Владимир. Андрей, собравшийся отправить в Новгород сына вместо изгоняемого новгородцами Рюрика, решил загодя компенсировать Ростиславичам потерю и «дал» Киев Роману Смоленскому. Киевляне беспрекословно повиновались решению суздальского князя. В начале июля Роман сел на киевском столе ^{211} .

Ольговичи продолжали соблюдать строгий нейтралитет. Северские князья приходились шуринами Роману Ростиславичу, а сам он – шурином старшему из них, Олегу. Владимир Мстиславич тоже приходился Ольговичам сватом – на княжне из их семейства был женат его сын Мстислав [12]12
  Обычно считается, что это была дочь Святослава Всеволодовича, но в летописи Мстислав назван зятем и Ярослава Всеволодовича, и Олега Святославича; то есть был мужем сестры кого-то из них. Наиболее вероятно, что он женился на одной из двух вдовых сестер Олега и Игоря.


[Закрыть]. ^{212}  С Андреем Ольговичи также были связаны родством. Это позволяло им и дальше выжидать, оставаясь над схваткой, тем более что соперничество Мономашичей всё более напоминало войну всех со всеми. Однако Святослав и Олег сочли, что уже пришло время продемонстрировать накопленную мощь. Случай для этого вскоре представился. С ним связан первый самостоятельный поход двадцатилетнего Игоря Святославича, сразу заставивший говорить о нем как о славном полководце и заступнике Русской земли.