Текст книги "Работа над ошибками. Дилогия"

Автор книги: Сергей Лукьяненко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 42 страниц)

9

Хорошо известна фраза: «Поскобли русского – найдешь татарина». Фраза эта неоднократно ставила в тупик иностранцев. Что, собственно говоря, имеется в виду? Русские – это очень грязные татары? Или тут есть некий иносказательный смысл? Но какой?

Сами русские, да и татары, всегда считали, что эта фраза подчеркивает, как сильно перемешались в России «языки и народы». То есть ничего дурного во фразу не вкладывали, напротив, гордились эдаким примером закрепленного в пословицах интернационализма.

А ведь на самом-то деле про скобление русских высказывались первоначально как раз зарубежные гости России, и со смыслом предельно оскорбительным как для русских, так и татар: под тонким налетом цивилизации скрываются дикари.

К счастью, недостаточно цивилизованные для просвещенного европейского сарказма русские и татары подвоха не поняли. Стали с улыбкой повторять фразу – чем окончательно убедили мир в своем коварстве.

Но вот сейчас я оказался в такой странной версии России, где эта фраза имела полное право на существование. В мусульманской России!

Впрочем, одернул я себя, само слово «Россия» здесь не имело никакого смысла. Здесь нет России. А также Англии, Германии, США, Китая… Это мир городов-государств, лоскутных территорий, которые никогда не объединяются в империи. Каким-то образом функционалы задержали его в феодализме, в тех временах, когда «мы псковские» или «я казанский» значили куда больше, чем «я русский» или «я татарин». Все те же самые народы носились по Европе и Азии; энергично совокуплялись; завоевывали, уничтожали и ассимилировали друг друга; меняли веру, имена… Мало кто знает, что предки чеченцев, к примеру, были христианами, что татары – никакие не татары, а булгары, взявшие название племени татар, истребленных монголами еще во времена Чингисхана. История – дама ветреная и веселая, пусть даже ее юморок – большей частью черный.

Так что самую первую и самую бульварную ассоциацию «я попал в Россию, где у власти исламисты» можно смело отбросить. Я попал в город Орысалтан, существующий на месте Москвы в мире под названием Вероз. На месте Стокгольма там город Кимгим, на месте Киева – какая-нибудь Абабагаламага, вместо Парижа – тоже какой-нибудь Дыр-Бул-Щыл. (Наверное, только польский город Щецин, страшный своим названием для любого народа, пишущего латиницей, своего названия не сменил.)

А русских здесь нет и не было. И немцев. И тунгусов, и коряков, и татар, и башкир. Это – другой мир, только отчасти похожий…

С этой твердой мыслью я и вышел из таможни Николая Цебрикова. Оглянулся – и хмыкнул.

Из Орысултана таможня выглядела как… как склеп?

Как мавзолей?

Да, скорее – как мавзолей. Не тот, коммунистический, с мумией Ленина, что стоит на Красной площади, а как обычный восточный мавзолей: высокий сводчатый проем, в котором прячется небольшая дверь из резного дерева, купол над маленьким, три на три метра, строением из белого камня…

– Мама родная, – пробормотал я. – Так… я же на кладбище!

Таинственные сооружения вокруг сразу обрели смысл. Мавзолеи, усыпальницы. Восточное кладбище. А каким еще оно может быть в этом городе?

Но интересный же человек Цебриков, если его таможня «проросла» на кладбище…

Я шел вдоль мавзолеев, вглядываясь в надписи над дверями. Опять же странно – надписи были на русском. Да и русские имена встречались часто:

«Петра сына, Василия, место погребения. Да будет милость Аллаха над ним милостью щедрою! Именем Бога милостивого, милосердного. Каждая душа вкусит смерть, после вы вернетесь к нам!»

Или такая:

«Эй, приверженцы истинной веры! Будьте едины! Тогда вас ждет благоденствие! Сын Равиля, Искандер, покоится здесь».

Некоторые надписи ставили меня в тупик, еще раз напоминая, что я не на Земле:

«Нет Тенгри, кроме Аллаха. Мухаммед – посланник его!»

Большинство надписей украшала богатая резьба – цветы, геометрические узоры. Фотографий не было, но это вроде и в нашем мире у мусульман не принято.

Очень часто могильные надписи походили на философские или богословские изречения:

«Только с божьей помощью можно порвать со злом и стать достойным человеком! На примере меня, презренного, судите об этом!»

А потом я наткнулся на маленький мавзолей (дверка, похоже, там была так, для проформы), надпись над которым заставила меня вздрогнуть:

«В раю я, ласкает гурия меня. Но безутешен, вот и плачу, не мама мне она, не мама мне. Подходит ангел, дает игрушку. Но безутешен я и плачу: не папа мне он, знаю я».

Вся экзотика, все странности и чуждости этого мира вдруг стали совершенно не важными. Я стоял у детской могилы, и во что бы ни верили родители ребенка – в Христа, Аллаха, Тенгри или теорию эволюции Дарвина, – их горе было самым обычным и настоящим.

Я поежился, и вовсе не от ветра. Обхватил плечи руками и постоял, глядя на чужую могилу в чужом мире.

Вот только мир как-то сразу перестал быть чужим. Превратился из лаковой открытки, из эксперимента арканских естествоиспытателей в живую вселенную – ибо только в живой вселенной люди умирают.

– Не надо плакать, – сказал я вполголоса чужой могилке. И тихо пошел дальше по каменным дорожкам между мавзолеями, уже не заглядывая на надписи.

Интересно, а есть ли дети у функционалов?

Я вдруг всерьез задумался об этом. Только ли свобода передвижения – плата за способности функционала? Только ли поводок – оковы? Человек, в сущности, легко смиряется со своей несвободой и даже находит в ней выгоды, декабрист Николенька тому пример. А вот ради любимой, ради детей – способен сорваться с любой цепи и пойти на верную смерть.

Секс для большинства функционалов был любимым развлечением.

А вот семьи они, как правило, не имели…

Уже на выходе с кладбища, у высокой, с человеческий рост, каменной ограды, я встретил первых жителей Орысултана. Действительно, похожие на татар два немолодых уже человека. Одежда, впрочем, ничего этнического в себе не несла: ботинки, брюки, пальто…

Мы коротко раскланялись друг другу и разошлись, не проронив ни слова.

Что ж, первое испытание я прошел, удивления своим видом я у местных не вызываю…

* * *

Храм Исы-пророка, вызвавший бы гневный вопль протеста у любого московского священника, карикатурно походил на храм Христа Спасителя. Хотя прямой связи тут, наверное, не было – история наших миров слишком уж различалась, развилка была скрыта где-то во тьме веков. И стоял храм совсем в другом месте, где-то в районе нашей Маяковки – конечно, если хотя бы Кремль стоял там же, где и у нас. И похож он был лишь на первый взгляд. Купол похож, да. Зато имелись два минарета, вырастающие прямо из купола, облицованные голубой плиткой пилоны, отсутствие крестов и наличие богатой узорчатой вязи (кстати, только здесь я и встретил витиеватую арабскую письменность).

Сам город Орысултан, он же Орызалтан, вызывал легкую оторопь. Кимгим выглядел чем-то игрушечно-святочным, но, несомненно, европейским. Не то немецким городком времен Гофмана, не то английским времен Диккенса. Что-то в нем было знакомое и приятное, то ли из книг, то ли из кино. А вот Орысултан не походил ни на что. Ни на Турцию – шумную и безалаберную, как я подсознательно боялся, ни на более экзотические Египет или Эмираты.

Здесь и впрямь был Кремль. На башнях вместо звезд или орлов были водружены золотистые треугольники. Честное слово, я бы обрадовался хоть арабским полумесяцам, хоть иудейским шестиконечным звездам – это было бы понятно. А треугольники? Масонская пирамида? Ага, только перевернута основанием вверх. Символ троицы? Да уж, с тем же резоном можно решить, что это призыв сообразить на троих…

Брусчатая мостовая имелась только в двух переулках, которыми я прошел, да и то – это был явный новодел. Сами переулки производили впечатление туристических – куча лавочек, где продавали сувенирные сабли и шлемы, ароматические палочки и кальяны, лапти и разноцветные свечи, берестяных птиц и пряники вроде тульских, часы с кукушкой (только внутри сидела не кукушка, а деревянная иссиня-черная ворона) и большие, грубовато раскрашенные литографии. Кстати, запрета на изображение людей здесь не было либо его соблюдали лишь верующие: я прошел мимо двух картинных галерей и одного магазина ковров, где рекламировали: «Лучший подарок любимой – ее лицо на ковре!»

Уверенность ковродела я не вполне разделял, все-таки в нашем мире на коврах ткали портреты разве что президентов и диктаторов. Но выставленный в витрине маленький коврик с вытканным на нем лицом рыжеволосой конопатой девчонки и впрямь выглядел симпатично. Совсем не парадно и при этом не пошло.

Была тут и целая череда ресторанчиков и кафе. В совсем крошечной забегаловке – два столика внутри, два снаружи – я купил пиалу чая и два здоровенных шипящих беляша. Сел снаружи – у входа стоял грибок газового нагревателя, подключенного к баллону, дышала теплом шипящая решетка каталитической горелки, заставляя таять случайные снежинки и высушивая камни под ногами.

Беляши были вкусные и сочные, набитые больше мясом, чем луком. И чай хороший, крепкий, только зря в него сразу, не спросив меня, бухнули две ложки сахара.

Головой все-таки во многом управляет желудок. Я подумал об Орысултане с неожиданной симпатией. Какой все-таки хороший мир – Вероз! Может, и впрямь стоило остановить развитие цивилизации в девятнадцатом веке? Ну, не остановить совсем, а затормозить, чтобы технический прогресс не обгонял моральный?

Я прошелся вдоль храма Исы-пророка, пока не обнаружил парадный вход. Встал спиной к храму у широкой улицы, по которой довольно активно курсировали экипажи – от маленьких двуколок до огромных фаэтонов. Саней, кстати, не было совсем. Видимо, обилие дворников на улицах не оставляло санному транспорту никакого шанса.

Так… и где здесь искать десять-одиннадцать часов, чудную башенку с часами, птичкой и лавчонкой?

Искать долго не пришлось. Я понял, что имел в виду под «десятью-одиннадцатью часами» Цебриков, одновременно с тем, как увидел башню над часовым магазином. Не башню, а именно башенку.

Старик скаламбурил.

Во-первых, он явно имел в виду направление – «смотри на десять часов» означало «смотри вперед и чуть левее». Во-вторых – там и правда был десяток крупных часов, не то работающих вразнобой, не то показывающих время в разных городах. Маленький двухэтажный домик вообще не имел окон на втором этаже – только циферблаты.

Ну а главные часы были на небольшой башенке на крыше. Циферблат метра полтора, не меньше. И прямо на моих глазах из лючка выскочила деревянная ворона и проорала:

– Кар! Кар! Кар! Кар! Кар! Кар! Кар! Кар! Кар! Кар!

Я пожал плечами.

Каждый сходит с ума по-своему. Цебриков чатится в сетях с энтузиазмом неофита. Кто-то заводит рыбок, а кто-то – часовой магазин.

Одно дело функция, а другое – хобби.

Вот только с чего у них вороны заняли место кукушек?

Подождав, пока поток экипажей рассосется, я перешел улицу. Ни светофоров, ни «зебр» здесь не наблюдалось, впрочем, движение позволяло такую расхлябанность.

Двери в магазинчик были не заперты. Я толкнул их – звякнул колокольчик. Впрочем, хозяин магазина был на месте, за прилавком – дружелюбно улыбающийся толстяк в очках, вполне европейского вида. Одет он был в цветастый халат – белые узоры по зеленой ткани, что придавало его облику изрядный комизм.

– Андрюша? – спросил я.

– Ассалям Алейкум, дорогой. – Толстяк вышел из-за прилавка, обеими руками взял и потряс мою ладонь. На ногах у него оказались пышные шаровары темно-зеленого цвета и мягкие кожаные туфли. – Будь гостем в моей маленькой лавке, незнакомец. Не все… не все ее замечают, ослепленные величием храма Исы… да простится муслимам неправильная оценка его роли в истории!

На шее у таможенника (а я четко ощущал, что передо мной – функционал) висела цепочка. Проследив мой взгляд, Андрюша распахнул ворот халата и продемонстрировал крестик.

– Храню истинную веру, – гордо сказал он. – Нет, я не экстремист, разумеется! Христианство на самом деле миролюбивая религия, призывающая к любви и духовному совершенствованию. «Не мир пришел я дать, а меч» – образная цитата, никоим образом…

– Я тоже… как бы вроде христианин, – пробормотал я. – Православный.

– А! Здравствуй, брат! Извини, родной! Привык с муслимами спорить, а они вечно христиан в агрессивности упрекают, даже самые интеллигентные… Так что вам нужно, радость моих очей?

– Почему у вас нет часов с кукушкой? – спросил я.

Андрюша прищурился.

– Так… – задумчиво сказал он. – «Андрюша», «кукушка», «православный». Все ясно. Ты из Москвы? Верно? От Кости?

Я кивнул.

– Как прозвище у Кости?

– Котя…

– А что он мне передал, о друг моего друга?

– Письмо, – чувствуя себя уж совсем дураком, сказал я. Надо же, сам его так и не прочитал, застеснялся.

Андрюша быстро читал письмо. Я осматривался. Лавочка небольшая, да еще и разделенная прилавком посередине. Со стороны входа – дверь, окно и парочка потертых кресел. Через прилавок – дверь во внутренние помещения, а вся стена увешана часами.

– Кукушки, значит… – пробормотал Андрюша, читая. – Так нет у нас кукушек, дорогой. Не создал Господь. Может, и есть такая злая птица, что свои яйца в чужие гнезда подсовывает, только не кричит она «ку-ку», и в часах ее не селят. А ворон… ворон птица умная, хитрая, с чувством юмора, с чувством меры, с пониманием своей ответственности перед стаей. Достойная птица! И крик у нее пронзительный, хорошо слышимый.

Сложив письмо, он спрятал его куда-то под прилавок. Посмотрел на меня совсем другим, серьезным взглядом.

– Как тебя зовут, гость нежданный?

– Кирилл.

– Очень приятно. А меня – Андрей. Близкие друзья из Москвы зовут Андрюшей, но, если говорить откровенно, в нашем мире это не принято. Так… один болтун почему-то всех таможенников кличет ласковыми именами.

Я покраснел. «Николенька», «Андрюша» – все понятно. Котя и сам предпочитал называться уменьшительно-ласкательным прозвищем, и окружающих так звал без разбора.

– Очень приятно, Андрей.

Мы снова пожали друг другу руки.

– У нас нет кукушек, – снова повторил Андрей. – Нет страусов. Нет некоторых видов рыб, насекомых и млекопитающих. Зато есть гигантские спруты в морях, динозавры в Африке…

– Динозавры? – в полном восторге воскликнул я.

– Ну да. Два десятка видов, кажется. В основном мелкие, из больших только тираннозавр. Но он в Красной Книге, их осталось-то около полусотни… – Андрей помолчал и удивленно добавил: – Нет, ну почему демосов это всегда удивляет?

– Кого?

– Людей из твоего мира, сын наивности! Того, где Москва. Наш мир вы называете Вероз, а мы ваш – Демос.

– Почему?

– У вас везде демократия – ну, такой древний общественный строй.

– Он не древний! – возмутился я. – Вот у вас феодализм, так?

– Угу, – подтвердил Андрей. – Более прогрессивный строй. Демократия у нас существовала в древности.

– И у нас тоже, в Афинах, – блеснул я эрудицией. – В Древней Греции.

– Я знаю вашу историю, – кивнул часовщик. – Ну так вот! Демократия – это древняя форма политического правления, неразрывно связанная с рабовладением и уравнивающая в правах мудреца и идиота, бездельника и мастера, опытного старца и сопливого юнца. Ну и что хорошего в такой уравниловке?

– А у вас?

– А у нас прогрессивная референдумная система. Каждый гражданин, в зависимости от суммы денег на его счете в городском банке, обладает тем или иным коэффициентом значимости, который и определяет вес его голоса на референдумах по важнейшим вопросам.

– И что честного в такой системе? – возмутился я. – Кто богаче, тот и…

– Э нет! – Андрей погрозил мне пальцем. – Вот смотри. Деньги должны лежать в городском банке. Таким образом они работают на благо города, общества. Если ты крутишь их в своем личном деле или держишь в кубышке, то ты не заботишься об окружающих, и твой коэффициент значимости низкий. Это раз. Референдумы проходят ранним утром каждую субботу. Если ты пришел, пожертвовал сном – то, опять же, это показатель твоей ответственности, твоего личного интереса к решаемому вопросу. Это два. Если ты не умеешь зарабатывать, то ты либо еще молод и не имеешь жизненного опыта, либо выбрал неправильную специальность, и тогда ты глуп либо транжира и мот – опять же, с чего доверять тебе решение важных вопросов?

Я махнул рукой.

– Хорошо, верю. Это очень прогрессивно и круто. Один банкир все свои деньги кладет на счет – и решает за всех.

– Как это? Коэффициент, понимаешь? Один человек – один голос. И вот эта единица умножается либо на нуль – если денег в банке нет вообще, либо на цифру, по экспоненте стремящуюся от нуля к единице. Но выше единицы не прыгнешь. Голоса двух обычных средних торговцев перевесят голос самого богатого банкира.

– Все равно это мне не нравится, – возразил я. – Покупать право голоса за деньги…

– Ой, брат простодушия! А у вас голоса не покупают? – Андрей засмеялся. – Хорошо еще, когда деньгами платят. Обычно-то в ходу обещания…

Я замотал головой.

– Стоп. Я не спорю. Если честно, то мне все равно – демократия, феодализм…

– Вот потому, что вам все равно, у вас жизнь никак и не наладится, – наставительно сказал Андрей.

Хотелось возразить. Но как-то у меня язык не поворачивался отстаивать преимущества нашего мира. Демос… выдумали же.

– А что за строй в Тверди?

– О, отец любознательности! – Часовщик улыбнулся. Похоже, политические разглагольствования были у него любимым занятием. Жил бы у нас, стал бы политиком или журналистом. – Там теократия. Но не просто теократия, а схоластическая теократия дарвинистского толка.

– Это как? – То ли остатки таможенных знаний, то ли прочитанные когда-то книжки позволили мне понять… в целом. – Как-то оно все не очень совместимо.

– Еще бы! – Андрей хихикнул. – Власть там религиозная, все на свете выводит из Библии. Но – в свое время появился в Тверди такой человек, Чарльз Дарвин. У вас он тоже знаменит, верно?

– Верно. А у вас?

– Погиб при путешествии на корабле. Вероятно – атака гигантского спрута. Ничем прославиться не успел.

Я мрачно кивнул.

– Так вот, – как ни в чем не бывало продолжил Андрей. – Дарвин создал теорию, которая рассматривала эволюцию растений и животных как проявление Божьей воли. Позже, вместе с монахом Менделем, с которым Дарвина связывала нежная и преданная дружба, они заложили основы практической генетики, научились видоизменять божьих тварей к вящей славе и радости Творца.

Говорил он серьезно, но вот в уголке губ пряталась улыбка.

– К вящей славе и радости? – уточнил я.

– Так было решено Святым Конклавом после тридцатилетнего обсуждения вопроса. Созданный по образу и подобию Божьему человек хоть и тварь дрожащая, но, однако, может служить инструментом в руках Господа. Биология и генетика в Тверди развивались семимильными шагами. Труды святого Дарвина и святого Менделя продолжил великий русский подвижник, тоже после смерти причисленный к святым…

– Мичурин, – мрачно сказал я.

– Правильно! – Андрей захохотал. – Иван Мичурин.

– Как погиб? – спросил я. – Полез на яблоню за арбузом, тут-то его вишней и придавило?

– Какой ужас! – Андрей не понял юмора. – Нет, сын красноречия! Мичурин погиб во время эксперимента вместе с персоналом своей лаборатории, виварием и опытной делянкой. Эксперименты с геномом – они, знаешь ли, опасны…

Я не знал. Но верил на слово.

Подождав несколько мгновений, Андрей вздохнул. Видимо, он был бы не прочь еще поговорить – о демократии, религии, геноме и святом Дарвине.

– У меня очень удачный выход на Твердь. Большая часть выходов закрыта их властями, некоторые расположены в глухих местах. А мой, так уж сложилось, используется для контактов. Дело в том, что он выходит прямо во двор Конклава в Ватикане.

– Конклава?

Андрей вздохнул.

– Ты в курсе, что там христианство, внук просвещенности? Так вот христианство это не такое, как у вас или у нас. Никакого Папы Римского, да к тому же непогрешимого, у них нет. Есть Конклав Кардиналов – шесть кардиналов… Пойдем, друг мой!

Вслед за ним я прошел за прилавок, Андрей открыл узенькую дверку в стене и бочком туда протиснулся.

Вот это уже больше походило на жилище функционала, причем старого, обжившегося и обустроившегося. Большая зала с витражными, как в соборе, окнами на все четыре стороны. Сразу в два противоположных друг другу окна било солнце. Точнее – солнца двух миров веера…

– Ага, – сказал Андрей, заметив мой взгляд. – Там – Твердь. А там – Янус.

– Бывал, – кивнул я. – Знаешь таких таможенниц – Василису и Марту?

– Из вашего мира?

– Да. Их двери выходят на Янус… я прошел от Василисы к Марте.

– В какое время года?

– Недавно. Там ранняя весна была.

– Значит, их выходы далеко от моего. Там, куда выходит моя дверь, сейчас лето… глянь.

Я с любопытством последовал за ним. Янус оставил у меня не только самые отвратительные впечатления, но и гордость: я все-таки выжил в этом негостеприимном мире.

Под витражным окном, бросавшим на пол блики оранжевого и зеленого света, была простая деревянная дверь с мощным засовом. Похоже, открывался засов нечасто – Андрей крякнул, отодвигая его. Потом распахнул дверь и отошел в сторону, предлагая мне полюбоваться результатом.

Я молча остановился на пороге.

За дверью расстилалось желтое песчаное море. Дул горячий сухой ветер, выглаживая равнину, не было ни барханов, ни камешка на песке. Единственное, что радовало взгляд, – небо. Ослепительно синее, чистое, ясное, с сияющим солнечным диском.

– Можно? – спросил я.

– Конечно. Загляни.

Я осторожно вышел за порог, огляделся. Жара мгновенно навалилась на меня. Я обернулся – здесь таможня выглядела старым зданием из обветрившегося песчаника с совершенно неуместным витражным окном наверху. Чуть в сторонке стояли два вкопанных в песок столба, между которыми болталась на ветру веревка.

– Поначалу пытался тут белье сушить, – сказал из дверей Андрей. – Но пересыхает, да и песком пахнет. А вот мясо вялить тут удобно. Мух нет, погода летом всегда ясная. Такой хамон получается – пальчики оближешь!

Кивнув, я вернулся в таможню.

– Ну что, пошли в Твердь, – запирая дверь, сказал Андрей. – С Божьей помощью… – Он перекрестился.

Я, на всякий случай, тоже. Спрашивать про другие миры я не стал.

Дверь в Твердь явно использовалась чаще. Андрей приоткрыл ее. Постоял. Потом начал открывать – медленно, с опаской. Сказал:

– Сам понимаешь… это, по сути, единственный открытый проход в их мир. Все остальные они замуровывают наглухо. А мой – под наблюдением…

За дверью оказался маленький дворик, обнесенный высокой белой стеной. Земля была выложена брусчаткой. В стене – еще одна дверь. И – множество крошечных отверстий, не то амбразур, не то бойниц. Сразу возникло неприятное ощущение, что в отверстия смотрит множество недоброжелательных глаз. И не просто смотрит, но и нацеливает какое-то оружие.

– Добрый день! – громко выкрикнул Андрей. – С миром, во славу Господа!

Дверь в стене открылась. Хорошая охрана, постоянно настороже…

А дальше во дворик вышла самая необычная процессия, которую я мог себе представить.

Я знал, что на нашей Земле Папу Римского охраняют швейцарские гвардейцы в ярких, как клоунские одежды, мундирах – в синие, оранжевые, красные, желтые полосы, идущие с головы до ног. Многие думают, что эти мундиры придумал Микеланджело, другие уверяют, что мундирам всего сто лет, а их автор – капитан швейцарских гвардейцев. На самом деле правы и те, и другие – вояка с задатками модельера опирался на старые эскизы Микеланджело, в свое время отвергнутые консервативными католиками. И когда в дверях замелькали яркие разноцветные костюмы – я не удивился.

Вот только надеты мундиры были не на крепких швейцарских парней, пренебрегших изготовлением часов, шоколада и перочинных ножиков ради чести охранять Папу Римского… ну ладно, в данном случае – Конклав.

Во двор стремительной легкой походкой вбежали молодые девушки – в той самой полосатой форме, в цветных беретиках на голове, с легкими пиками в руках. А у ноги каждой девушки бежала маленькая собачка с длинной шелковистой шерсткой и бантиком на голове!

– Йоркширские терьеры? – воскликнул я.

Гламурная стража остановилась, окружив нас четким полукругом.

– Да, – напряженным голосом ответил Андрей. – Йоркширские терьеры, верные псы кардиналов, собаки-убийцы…

Я захохотал. Представить йорка в виде собаки-охранника было просто невозможно. Любимцы богемной публики, карманные собачки светских дам с Рублевки и подчеркнуто маскулинных актеров вроде Бельмондо – и это собаки-убийцы?

Девушки продолжали смотреть на нас с каменным выражением на лицах. Собаки виляли коротенькими хвостиками.

– Мне нужно поговорить с парламентером! – сказал Андрей, выходя из дверей.

Девушки молчали. Впрочем, обращался Андрей явно не к ним, а к кому-то, оставшемуся за стеной. Прошло с полминуты. Я переминался с ноги на ногу, не переступая на всякий случай порога. Часовщик-таможенник всем своим видом выражал готовность ждать хоть до морковкина заговенья.

Из дверей вышел еще один человек. На сей раз мужчина, и одетый вовсе не в клоунский костюм. Средних лет, немногим старше меня, аккуратный, в цивильной одежде – темные брюки, светлая рубашка, серый шерстяной джемпер. В общем-то его можно было представить хоть на улицах Москвы, хоть в Кимгиме, хоть в Орысултане – он бы нигде и ничем не выделялся.

– Андрей… – Мужчина с дружелюбной улыбкой двинулся к таможеннику.

Похоже, Андрей тоже расслабился. Шагнул навстречу, они пожали друг другу руки и обнялись.

– Рад тебя видеть, мой бедный заблудший друг. – Мужчина засмеялся, как бы призывая не принимать его слова совсем уж всерьез. – Что-то случилось?

– И я рад тебя видеть, Марко. Меня попросили организовать встречу с тобой.

– Кто попросил?

– Знакомый с Демоса. Видимо, уважаемый там человек.

Марко посмотрел на меня, дружелюбно улыбнулся:

– Вы и есть тот уважаемый человек с Демоса?

– Нет, я посланник, – торопливо ответил я. – Меня попросили провести переговоры.

– Переговоры – это хорошее дело, – сказал Марко серьезно. – Слово способно остановить вражду, укрепить дружбу, породить любовь. Слова даны нам, чтобы мы понимали друг друга – даже если это очень трудно… Как вас зовут, юноша?

Я поморщился. Вообще-то меня давно уже не называли юношей.

– Кирилл.

– Очень хорошо. Вы христианин?

– Да.

– Еще лучше. И… вы бывший функционал? – Марко улыбнулся.

Как он это понял?

– Да.

– Очень, очень занятно… Андрей, от имени Конклава я гарантирую посланнику Кириллу безопасность и радушный прием в нашем мире. Как только он выскажет пожелание вернуться, его проводят к вашим дверям.

– Спасибо, Марко, – с явным облегчением сказал Андрей. – Проходи, Кирилл. Успеха тебе в твоих делах, конечно, если они законны и богоугодны!

Он быстренько юркнул за мою спину, что, если честно, не прибавило уверенности в моей безопасности на Тверди.

– А как я их буду понимать? – спросил я, не оборачиваясь.

– Ну, ты же сейчас их понимаешь?

– Сейчас – да, а когда выйду из таможни? Они по-итальянски говорят?

– Никогда не задумывался. – Андрей нахмурился. – Странные вещи говоришь, пасынок предусмотрительности! Проходя через таможню в новый мир, ты получаешь знание языка, это всем известно.

– Ага. – Теперь я понял, что имел в виду Цебриков, говоря, что я «иду через таможню». Так может быть, и в Орысултане в ходу вовсе не русский язык? – Спасибо. Что-то я растерялся…

– Давай, давай, отец отваги! – Андрей подтолкнул меня к дверям. – Не мешкай, неудобно заставлять людей ждать.

Я вышел из таможни, и дверь за моей спиной тут же захлопнулась. Тяжело лязгнул засов.

Девушки в полосатой форме строго смотрели на меня. Песики игриво крутили хвостиками. Марко улыбался.

– Здравствуйте, – сказал я. – Скажите, а эти собаки – йоркширские терьеры?

– Отчасти, – кивнул Марко. – Считаете их несерьезными охранниками?

– Ну… если только от мышей…

Марко посмотрел на одну из девушек:

– Капрал, покажите гостю, как работают наши милые пушистые крошки.

Девушка кивнула. Отдала свою смешную (конечно, если не обращать внимания на острый листовидный наконечник) пику подруге. Шагнула ко мне, протянула руку:

– Дайте вашу куртку, пожалуйста.

Голос у нее был нежный, тоненький. Таким голосом надо признаваться в любви.

Я пожал плечами и снял куртку. Здесь было тепло.

– Она вам очень дорога? – поинтересовалась девушка.

– Нет. Не очень.

– Это хорошо.

Девушка покачала куртку на руке – собачка у ее ног пристально следила за каждым движением. Потом скомандовала:

– Убей.

И подбросила куртку в воздух.

Собачка словно распласталась на брусчатке – а потом взмыла в воздух. Может быть, на такой прыжок был бы способен кот – очень сильный, матерый дворовый кот. Но и то вряд ли – собачка вцепилась в куртку на высоте метра в полтора, а то и в два. Вместе с курткой песик рухнул вниз – и клацающий, щелкающий зубами, рычащий комок покатился по мостовой. Во все стороны летели обрывки ткани, я как-то раз видел такое, когда дворник во дворе старой, разболтанной газонокосилкой наехал на какую-то ветошь. Прошло секунд десять – и песик отскочил от куртки.

Впрочем, называть это располосованное на ленточки тряпье одеждой не рискнул бы самый непривередливый бомж.

– Мама родная, – сказал я.

Песик задорно гавкнул и побежал к хозяйке. Та погладила его (не сводя с меня взгляда), потом достала из клоунских штанов кусок сахара-рафинада и дала собаке.

– Если его не оттащить от врага, то он перегрызает позвоночник за десять – пятнадцать секунд, – сказал Марко. – Впрочем, если шея защищена, то он сосредоточится на лице.

– Что вы… как вы сделали это… – прошептал я.

Я люблю собак. У меня у самого скай-терьер Кешью, сейчас он гостит у родителей. Собаки, конечно, не игрушки. В них, даже самых маленьких, кровь волков, и они умеют драться – и за себя, и за хозяев. Но есть собаки-бойцы, есть собаки-охотники, а есть собаки-друзья. Боевой йоркширский терьер – это такой же абсурд, как… как монахиня-спецназовец?

– Их вывели в монастыре в Йорке, где наши отважные гвардейцы учатся защищать Конклав, – сказал Марко, с любопытством глядя на меня. – Истинное добро не должно быть беззащитным, верно?

– Верно, – сказал я. – Ну, то есть я всегда так думал. Но… они же такие милые…

– Девушки?

– Собачки… хотя и девушки тоже… – Я смешался.

– Они остались милыми. Можете погладить, пес вас не укусит… без разрешения.

– А девушки? – спросил я.

Капрал улыбнулась и ответила сама:

– Вот уж не знаю. Но я советую не проверять.

Марко засмеялся.

– Идемте, идемте, Кирилл. Надеюсь, вас не смутило это маленькое представление? Нашим друзьям совершенно не о чем беспокоиться. А вы ведь друг?

– О да, – сказал я, глядя на собачку. – Без всякого сомнения!