Текст книги "Повесть о Поле Фимкиной"
Автор книги: Сергей Фролов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)
– Чадушка ты моя… Что же он, злодей, делает над тобой? Доверил крошечке моей такую чудовищу. Как же у тебя сердце от страха не разорвется… – разжалобилась Поля, вглядываясь в уплывающее, смазывающееся маревом белое пятно.
В полдень Поля шла с внучкой со стойла, повстречалась с Дуней Рубчихой.
– Как жива-здорова, подруга? – приветствовала Рубчиха.
У Поли, минуту назад такой довольной детьми, вдруг при виде Рубчихи снова проснулась обида на Вовку, обида за то, что он все сделал поперек ее воли (пусть и ладится у них сейчас работа на комбайне, да неизвестно еще как пойдут дела дальше), и ей захотелось погореваться перед подругой. Она опустила на землю внучку, до боли оттянувшую ей руки, поставила у ног ведро с молоком.
– И не спрашивай, Дуня, родная! Знаешь, чё мой кобель лупастый сотворил: утащил девчонку к себе помощницей. Сейчас вон косят. Все на меня свалил, злодей, гамузом. На два дома теперь в лямки впряглась. Я уж за полдня ухряпалась – ноги чуть волоку. Хоть глаза завязывай и иди на край света от такой жизни…
– Давай, сходи… погляди на край света. Я тебе прямо скажу, Поля: некому твою старую задницу сечь! Не думай, что ты одна умная да правая. Дети твои, может, правее тебя. Ты что над ними мудришь? Вовка ее не вино пить принудил. Тебе смеяться во весь рот надо, а не плакаться. Вон Козанчихе себе голову заматывать да в омут прыгать. Вторую неделю он у нее не просыхает.
Поля, как только услышала Дунин упрек, убрала горесть с лица, и успокоенность пролилась ей в душу от грубоватых и правдивых Дуниных слов.
– Да она, касатка-то моя, до чего разумная, говорит: «Мама, он велит, как я мужа не послушаюсь». Ее-то я и не виню. И Вовка, и Маша все время твердят: не с тем делом продавай все и переходи, дескать, к нам. А я уж, Дуня, начинаю соглашаться. Маша-то никак опять забеременела. На днях говорит: «Мама, я бы чего-нибудь кислого поела». Достала из погреба чашку капусты, она ее у меня на глазах ополовинила.
– Ну и вот. Нечего раздумывать, переходи. Хватит, нагоревалась в своей развалюхе, хоть немного поживешь по-людски, поцарствуешь.
До дому дошла она и никакой тяжести совсем не чувствовала, так ее обрадовала словом Дуня, все сомнения развеяла. Внучку едва донесла до койки, и та свалилась с рук, сразу уснула.
Поля вышла из дома и впервые в жизни почувствовала себя совсем беззаботной. Вроде бы и дел никаких не осталось. Ни о чем душе болеть не надо, тесная радость бурлит в груди. Ходит Поля по двору и улыбается самой себе, как помешанная. Чувствует эту ненормальность, но никак не может приказать не расплываться радости по лицу. И руки подрагивают от волнения, делать ничего не хотят – совсем обленились.
Потянуло Полю на люди. Посидела у одной соседки, у другой, дошла и до Тараторкиного дома.
– Погляди-ка, Алена, – показала она за речку на излинованное валками и колесами комбайна недавнее ржаное поле, – Маша-то моя с Вовкой косят! Вон как заполыскивают!
– А я не тебе говорила? Еще и обиделась. Поверь, скоро будешь на надутых колесах ездить! Тоже растолстеешь! – рассмеялась Алена.
– Ой, да будет уж тебе! Хоть бы ничё там с ними не случилось – и то ладно…
Присели в тень за Тараторкиной избой и разговорились. Когда спохватилась Поля, солнце успело за речку склониться.
Прибежала она в дом к сыну, а Фима уже по двору ходит. Куры с ней подружились, рядом траву клюют.
Пока накормила внучку, сбегала туда-сюда от одного дома к другому, опять время незаметно ушло – тени от домов на той стороне стали длинными и прохладными, темными рубцами легли поперек речки, исполосатили воду. А солнце вот-вот скроется за нескошенную рожь. Все же успела Поля приготовить ужин, как раз и Вовка со снохой в калитке появились.
Поля первым делом устремила взгляд на сноху, одним мигом изучила ее с ног до головы. («Ну-ка, какая ты стала после денного пекла? Вот-вот, губы как поджарились, усохли. Смелость вчерашняя пропала с лица, хоть и улыбаешься навстречу матери. Косынка, лицо и куртка серы от пыли, под один тон»).
– Ну, как ты тут, мать? – для бодрости спросил Вовка.
Это ей, Поле, надо спрашивать их так. Веселить.
– Со мной ни шайтана не будет. Уморились, поди, работнички? Сейчас ужинать будем.
Вовка вымылся под своим душем и потащил туда за руку сноху.
– Ой, Вов, не пойду! Холодной воды боюсь! – сноха упиралась, пищала, а Вовка все тянул, скалил в смехе зубы.
– Ты что делаешь? – закричала Поля, испугавшись за сноху. – Застудишь ее там насмерть, а она теперь не одна! Думай своей головой немного!
Поля подбежала, отняла у сына сноху.
– Э-эх! – укорила она себя, всплеснув руками. – Как же я не додумалась баню вам истопить? Да и сейчас не поздно. Айда, дочка, собирайся и приходи. Я мигом, по летнему делу долго ли ее истопить? Вместе приходите.
– После жары да опять в жар – не пойду, – отрезал Вовка.
– Ты не хочешь, а Маше надо.
В старой своей бане она влила в котел воды, хворосту охапку затолкала в печку. Он дружно взялся огнем. Встретила стадо и, пока доила коров, не переставала ругать себя:
– Вот, девка, получай за свою беззаботность. Ударилась по соседям языком трепать. Ум-то себе залепила радостью, а про баню детям и не подумала. Нет, ни на минуту нельзя оставаться беззаботной.
Отнесла молоко в избу, снова заглянула в баню: добрый жаркий дух уже дошел от потолка к полу, вода в котле задымилась парком. Еще подбросила малость хворосту. Выглянула из двери, и Маша калитку открывает.
– Все, дочка, уже готово! – встретила ее Поля. – Вовка так и не схотел?
– Как он меня в душ, тянула его за руку. Не пошел.
– Бес с ним, сама помою тебя.
Сноха прошла прямо в баню, а Поля стала собирать себе чистую одежду. Ни разу не была она в бане со снохой, поэтому немного волновалась. Зимой их, бывало, не заставишь в первый дух лезть, и сначала обычно мылась Поля, а потом уже шли молодые.
Раздевшись в предбаннике, она открыла дверь, Маша в это время набирала ковшом воду в таз.
– Ну вот. Счас мы… – бодро заговорила Поля под плеск воды, стыдясь своего старого тела рядом со снохой, такой ладной и плотненькой, как ранний огурчик.
Она сразу же взялась за дело. Потрогав воду в тазу, окатила присевшую рядом сноху из ковша, намылила мочалку и принялась усердно тереть ей спину.
– Исть тебе надо поболе. Совсем худая ты у меня…
Снова окатила ее водой и себя заодно. Сама стала намыливаться.
– Мама, давай я тебя тоже потру, – сноха взяла ее за плечи и повернула к себе спиной.
– Мне чать и так бы сошло, – опять застыдилась Поля, неловко подставляя спину.
И тут она почувствовала, как раздольно заходила по ней с приятной жестковатостью мочалка. Уже и не помнит Поля, когда ее вот так мыли. Может, и не мыл никто.
– Ладно тебе уж, Маша, – нетвердо отказывалась она, замирая от разгулявшейся по телу неги и не убирая спины. – Я не больно пылюсь-то…
И хоть присела перед этим на корточки, и ноги от неудобства устали, но не хотела переменить позу…
– Эх, какая царства настала! Накупала ты меня, дочка, за всю жизнь! – приговаривала после всех процедур Поля, сполоснув себя еще раз водой, и опять лила из ковша на сноху, не переставая благодарно оглаживать рукой ее тело.
8
Утром, оставшись одна, Поля неожиданно затосковала. Нет, не по сыну Вовке, а, к удивлению, по Маше. Ходит по двору, чуть задумается – и вспомнит телом своим ее руки: как ладони снохи, смывая мыло, совсем по-родному, с поскрипом оглаживают кожу спины.
– А что я видела на своем веку? Всю жизнь, как бирючиха, одна. Моюсь – где мочалкой дотянусь, там и потру. Близкого тепла ни от кого не знала. С мужем всего год и пожила… – рассуждала с собой Поля, совсем обезумевшая от вчерашней ласки снохи.
Но тут она вспомнила, что к вечеру снова истопит баню, и они заберутся с Машей в ее знобящий жар, в тесный, полный глухого плеска уют.
Чтобы скорей приблизить этот вечерний час, она, не останавливаясь, делала свои дела, старалась забыться в работе.
Вечером ужинали в доме сына. У Поли, еще не остывшей после мытья в бане, бисером высыпал по лбу пот. Чтобы освежалось на воздухе лицо, платок она повязала узлом на затылке, отчего еще больше походила на калмычку. Забывшись, медленно дотягиваясь ложкой до тарелки, Поля подолгу смотрела своим тяжелым пристальным взглядом на сноху, изучала каждую черточку перемены в ее лице.
Сноха в ответ тоже взглядывала на нее, быстро и вопросительно.
– Ниче, ниче, дочкь, – отвечала Поля на этот взгляд, называя сноху, как ей казалось, еще мягче, сердечней, и все угощала ее, забыв думать о Вовке. – Ешь дюжее, набирайся силы.
В этот вечер поняла она, как совсем необидно для нее, матери, сноха потеснила в ее душе сына.
На третий день, как считала теперь Поля время с начала работы снохи, пошла она в центр села, в магазин – запастись сахаром и еще кое-чем из сладостей к чаю, и себе и молодым.
Обратной дорогой Поля возвращалась через сад старой пустующей школы, но не к сыну, а в свою избу. Тут она увидела под развесистой акацией нарядных людей. Разместились семейно, кружком, гулять приготовились. Поля вспомнила, что сегодня воскресенье. Уселися под акациями кто-то из приезжих горожан, но кто – она издалека не различила. Рядышком «Жигули» стояли.
По выходным не так их много приезжают, а в праздники – майские, октябрьские – село гудит от нашествия бывших сельчан. «У этих ни дома, ни родственников, видно, не осталось, – подумала о горожанах Поля, – раз гуляют где придется. А приехать к себе все равно тянет».
Внучку она несла на руках. Беда Поле с ней. Как гиря, привязанная на шею, свободы никакой не дает. Пока еще работает по дому, она рядом бегает, но все равно доглядывать нужно. А если куда идти, снова приходится брать ее с собой.
На задах так и стоит Козанков «Беларусь». Как божья сирота. Бурьян, что твой лес, поднялся вокруг, скоро скроет совсем. В колхозе техники – хоть пруд пруди. В доме Козанка уже какой день и звука не слышно.
Зайдя во двор, она опустила внучку на землю, дала рукам немного отдохнуть и решила покормить поросят. Пока наливала им молока, внучка наступила на край куриного корыта с водой, опрокинула его, сама упала и вся облилась. Рев подняла. Кинулась Поля поднимать ее, а поросята выскочили из катуха, пустились бегать по двору. Внучку она отнесла в избу, успокоила. Потом принялась ловить поросят, но один успел нырнуть в щель забора на Козанкову сторону. И не хочешь, а надо идти, скроется где-нибудь и не найдешь, совсем пропадет поросенок.
Поля подошла к высоким Козанковым воротам, отыскала глазами ручку щеколды на калитке. Все Козанок сделал не по своему росту громоздким: и дом, и забор. Она толкнула непривычную тяжесть высокой калитки (у нее-то дверка из ивовых прутьев) и шагнула во двор. За спиной тут же звякнула щеколда, и Поля оказалась в замкнутом пространстве двора, из которого ничего не было видно, даже села. Только в вышине сквозило голубизной небо. Она огляделась и увидела следы памятного ей Козанкова погрома. Лежала на боку порушенная кадушка с рассыпанными клепками и обручами. Лестница, приставленная когда-то к навесу, перебита пополам, острым изломом вошла внутрь под крышу навеса. Прямо среди двора вместе с раскатанными жердинами валялась изрубленная кошелка. Стены дома и сараев местами были изрубцованы вмятинами от топора.
Что-то страшное было в нагромождении этих построек, тронутых порухой. И казалось, не Козанок учинил тут погром, а кто-то свыше в своем карающем гневе послал на его подворье знак беды и обреченности. А окаянная, скопившаяся в земле сила, потревоженная этим гневом, еще продолжала недовольно толкаться в своей глубине, отдавалась в ногах дрожью.
Поля постояла, изумляясь этому неблагополучию, и тут же спохватилась: ведь надо искать поросенка…
«Нечего мне тут пугаться. Земля под ногами знакомая-перезнакомая. Еще с начала колхоза тут был общий двор. Лошадей держали в Афониных конюшнях. Все тут девчонкой избегала».
Но она не решилась без хозяев ходить по двору и сначала направилась в дом, чтобы сказаться Нюське. Миновала, высокие сени, вошла в переднюю, то и дело окликая:
– Нюсь… Нюсь, ты где?
Дом молчал. Толкнула дверь в горницу и тут же отпрянула: в глубине, далеко за противоположной стеной, тоже открылись три двери и в каждой из них объявилось по Поле. Они шагнули было ей навстречу и разом попятились.
Поля сообразила, что это ее отражение в высоком трельяже, и снова сделала полшага вперед. Поспешно, как запретную для нее, оглядела обстановку горницы.
Под ноги по полу стелился роскошный, малинового ворса ковер с голубыми разводами по краям. Еще один – от самого потолка закрывал заднюю глухую стену. Рядом с трехстворчатым зеркалом сиял латунью и лаком сервант, таинственно переливался за его стеклами выстроенный рядами хрусталь. И все эти вещи вместе с шифоньером, телевизором и настенными часами с медленным беззвучным маятником, креслами и диваном, как бы насильно затолкнутые в горницу, впритирку прижатые друг к другу, в свою очередь, уставились на Полю с удивленным, недружелюбным любопытством.
Присмотревшись внимательней, и тут, в горнице, заметила Поля следы погрома. Ковер, атласное покрывало на высокой койке были усыпаны сверкающими брызгами разбитого стекла. Обои над койкой портила рваная вмятина от удара, видно, вазой саданул Козанок. Донышко ее с острыми краями валялось у ножки стола. Остались углубления от Козанковых кулаков на покрывале. В них гуще блестели осколки.
«Вот как они тут воевали! А Нюська, видать, совсем осатанела, ничего не прибирает ни во дворе, ни в доме. Стоит каких-либо дня три не коснуться хозяйской рукой вещей, как все вроде бы мертвеет кругом, – подумала Поля, поворачиваясь выходить, и увидела в прихожей под стеной расстеленную примятую фуфайку с подушкой. – Где лежку себе устроила, оказывается».
Но в сенях ее вдруг настиг голос, раздавшийся, показалось Поле, с чердака.
– Чё лазишь?
Поля вскинула голову вверх, но сразу же догадалась, что голос только отразился оттуда и снова зазвучал уже где-то рядом:
– Видала в горнице стены обклеены? А?
И тут она увидела в глубине проема, в сенном чулане, Козанка. Совсем какой-то одичавший, он сидел на замызганном топчане, прислонившись спиной к стене, и судорожно натягивал на себя одеяло, прикрывая голую грудь. Голова его с раздутым, как мяч, лицом подрагивала на слабой шее, глаза заплыли, и весь он оброс неприятной редкой щетиной, из нее проглядывала нездоровая кожа.
– Видала, какая геометрия в горнице? – снова заговорил Козанок, уставясь на Полю бессмысленным жутким взглядом. – Любка обклеивала стены. Полусотенками. Не закончила. Уехала в область на переподготовку учителей. Езжай, говорю. Потом доделаешь.
– Колька, да ты что буробишь-то несусветное? – испугалась его слов Поля. – Иль не в своем уме?
– Всю жизнь ты выдумываешь про меня. Была ты баламутка, ей и осталась, – уже не глядя на нее, тряс головой Козанок. – Но я на тебя не обижаюсь. Ты вот что, тетка Поля, выручи, принеси винца. Меня всего колотит. А запас кончился. И Нюська, змея белоглазая, одежду попрятала… Погоди, денег дам…
Он сунул руку под подушку, завозился там, не забывая прижимать к голой груди скомканный конец одеяла.
– Ты что творишь, что творишь?! Колька, одумайся! Какое еще тебе вино. Ты уже и так допился – дальше некуда. Как Тарзан, чуть не нагишом скачешь по избе-то. Люди в поле работают, а я, баламутка, буду вино тебе таскать. С тобой заодно в срамоту влезать. Не старайся искать деньги, все равно не принесу! Подумать только: кому нести-то? Кто всю жизнь меня за человека не считал. Тетка Поля, разве она человек? Баламутка, Приживалка – вот я кто у тебя! Нет уж, ни в жизни не принесу!
Пока Поля высказывала свое накипевшее Козанку, он глядел ей в лицо. Но как раскосый, бывает, уставится на тебя, а смотрит в другую сторону, так и у Козанка маленькие глаза в одутловатых щелках были сведены к переносице, смотрели куда-то в глубину Козанкова существа, в страшную потусторонность.
Едва она закончила говорить, Козанок коротко замахнулся на нее. Поля инстинктивно упрятала голову в плечи, прикрыв лицо рукой, и Козанок захохотал, валясь на тахту.
Она сразу же увидела во дворе бело-розового на солнце поросенка. Кинулась ловить. Прижала его, застрявшего в изодранном лукошке. Когда возвращалась, заметила в катухе Нюську. Она стояла в двери спиной к Поле, наклонясь, что-то делала.
Возбужденная ловлей поросенка, Поля смело направилась к Нюське, хотела и ее упрекнуть за давнюю обиду. И еще издали начала:
– Нюсь, ты моих детей как только не хаяла. А поглянь на поле…
Нюська, не разгибаясь, выглянула из-за плеча, и Поля увидела вокруг ее глаз темные, как провалы, синяки, каждый величиной с половник. Из них затравленно глянули на Полю белые Нюськины глаза. Дверь в катух со злым бряком закрылась.
– Нет, избави нас от такого… – разговаривала с собой по дороге к Вовкиному дому Поля. – Сколько не заходила в их двор, еще столько же не зайду. Нагляделась на всю жизнь… Расхвастался – Любка на переподготовку уехала. Ее уже не переподготовишь. Нечего зря стараться. И у государства ума, что ли, нет, деньги на ветер кидать.
В полдень совсем тихо и знойно стало в природе. Тишина словно бы сгущалась вокруг недвижной в небе тучки с тяжелым, набухающим синевой исподом. К ней стягивались отдаленные облачки, меньшие размером. Все кругом насторожилось и замерло, поникла листва на зелени. Только от акаций старой школы слышался говор подгулявших горожан, перераставший в несообразный пьяный галдеж. И до того был нелеп он в тишине и сторожкости знойного воздуха, что у Поли неспокойно стало на душе. И все чаще вспоминалось увиденное ею бедствие в доме Козанка.
Там, за речкой, где ранними утрами из маленьких окон ее избы обычно виделись Поле сельчане, так давно жившие с ней рядом и всегда склоненные в ее глазах в работе, – вроде бы пример давали, как надо жить и не забывать их – и откуда Вовка в первый день начал косить рожь, там за речкой вдруг образовался на стерне ветер. Он разом набрал силу, закручиваясь в пыльный вихревый столб. И Поле почудилось, что это ее давние сельчане возмутились чем-то, побросали в сердцах свой извечный труд и, оборотившись ветром, взроптали, закружились в вихре…
Пыльный столб между тем вздыбился выше, засоряя рыжим верхом цвет неба и облаков, а низом своим поволокся по стерне и в какое-то мгновение перемахнул через, речку. От близкого, тревожного шума его всполошились, закудахтали куры. Потемнело на улице. Внучка подбежала и, уткнувшись Поле в колени, зарылась лицом в ее юбке.
Вихрь достиг их двора, окутал и Полю с внучкой. В близком, горячем дыхании его Поля еще яснее ощутила прикосновение неуспокоенного праха своих сельчан, а в сердитом, возмущенном шуме слились для нее их укорные голоса. Поля отняла ладонь от глаз – вихрь унялся, только высоко под синим исподом тучки плыл рассеянный рыжеватый клуб с белыми перьями и клочками бумаги в нем. «Они, они рассерчали, – снова подумала о сельчанах Поля. – От их давних следов пыль, их прах дал о себе знать».
Ржаное поле со ввезенными у ближнего края валками было чисто после налетевшей бури. Дальше к горизонту рожь тоже оказалась вся скошенной, а Вовкиного комбайна и след простыл. Без комбайна, без снохи и сына разом стало сиротливо на той стороне, на пустынном жнивье.
– Что же они не сказали, куда их перегонят-то, – все досадовала обеспокоенная Поля.
Пока она укладывала внучку, на западной стороне собралась гроза, потемнела вся половина неба. В это предгрозовое ненастье совсем разнылось у Поли сердце.
Стала убираться в квартире. Попалось на глаза голубое платье снохи, висело на стуле. Как раз то, в каком она полола с Полей огород. Сейчас далеким и невозвратным показался Поле тот вечер. Вовка шутил на крыльце, сноха смеялась, лицо запрокидывала… Все были вместе, рядышком.
Поля перевесила платье, пригладила его рукой по спинке стула. И сколько убиралась, все время попадались на глаза Машины вещи: туфли, косынка, заколки. И дом наполнился ее присутствием. Все время кажется, что стоит она где-то рядом, дышит над ухом и голос ее мерещится. Оглянется Поля – никого нет, туча темнотой ломится в окна; в квартире сумрак и тоскливая пустота да платье голубое на стуле. Того и гляди шевельнется, оборотится живой снохой.
– Сейчас мы его, дочка, утюжком прогладим, – веселит Поля себя разговором и берется за гладильную доску. Но сердце ее все же оставалось неспокойным, как бы жило в смутном предчувствии чего-то недоброго.
Немного позже она вышла во двор, посмотрела на грозовое небо, время от времени рассекаемое огненными беззвучными изломами. В воздухе в затишье между отдаленными рокотами грома было еще более, чем в зной, томительно.
Под тучей, под ее мраком, проехал на мотоцикле с дружками Козанков сын. Громко, возбужденно разговаривали под треск мотоцикла. Заявился откуда-то. Еще одна отрава жизни, арестантская рожа. Опять стриженный наголо. Лицо бандитское, отвратное. Не успеет пятнадцать суток отсидеть – еще где-нибудь набедокурит. Жил в Киселевке, да жена турнула. Теперь то в одном совхозе, то в другом околачивается. Мотоцикл отец купил, так его теперь не узнать – весь ободранный, измятый. Совсем изувечил машину. Полю Козанченок с малых лет не признает. Ни теткой, ни бабкой не назвал ни разу. За всю жизнь «здравствуй» не сказал. Чуть не с пеленок отец с матерью ненависть внушили к ней. Сейчас-то они уж гульнут, подсобят отцу.
…Гроза не зашла в село. Тучу свалило в дальние колхозные поля. Гром трескуче ударял где-то рядом и уходил с утробным рокотом стороной. Скоро небо очистилось, лишь далеко по краям его, как снеговые горы, виднелись белые глыбы облаков. Снова стало жарко и душно.
Взялась Поля складывать кизяк в скирду. Отнесла с десяток стопок и обернулась, долго смотрела за село. Искала глазами Вовкин комбайн.
Ничего там не видно, только марево течет, переливается через холмы в лощины. Время идет медленно, а сердце изнывает от маеты. Ей начинает казаться, что сноху наматывает на колесо, большое, железное, какие были у старых комбайнов. Сноха вся искричалась, а Вовка сидит себе за рулем, ничего не слышит в грохоте.
– Паразитство тебя забери, лезет в голову всякая чепуха! – вслух ругается Поля и возвращается к работе.
Она удивляется, что работа ее не сдвинулась с места. Кизяк из мелких куч почти не убывал, и скирда не растет.
Поля принимается накладывать новую стопку, но меж пальцев опять видит сноху. Стоит она у изгороди за сараем, ветер обдувает ей голубое платье, четко обрисовывает тело. И во всем ее существе видна неприкаянность.
«Это что же нынче со мной делается! Совсем либо скоро свихнусь, полоумной стану? – говорит она себе, – Да уж лучше полоумной быть, чем какой была до этого. Теперь хоть знаю, почему снохе не шло дело в руки. Как и тебе сейчас. Ведь она тоже маялась, места себе не находила. Когда кто по сердцу, изведешься об нем. Не дождешься взгляд его увидеть. А без взгляда этого и жизни нет. Одна тягость. Озорница ты, девка, больше никто. Совсем бесчувственная, и глаза тебе выколоть надо. Все равно ничего не видят. Как только не называла сноху. И азиатка, и безрукая. Сама теперь такая же. Вот как заблукаться можно в себе».
На старой улице села остановилась грузовая машина с брезентовым верхом, заляпанная свежей грязью. Из-за руля вышел бригадир Терешонок, что-то кричал. К нему сходились люди.
Поля заспешила туда с нехорошим предчувствием. Оказалось, на полевой карде молнией убило колхозного быка-производителя. Терешонок был расстроен. От его слов прибавилось тревоги в воздухе, дышать стало нечем.
– Еграныч, – потянула его Поля за рукав, – а где мои Вовка с Машей?
– Где… да косят, – не обратил на нее внимания бледный Терешонок.
– Где косят? Там тоже, что ли, гроза была?
– Какая гроза… Они совсем в другой стороне, за Битюковой балкой, – опять отвернулся от нее Терешонок.
Эта невнимательность к ней Терешонка как бы подчеркивала зряшность ее тревоги. И она немного успокоилась возле общей колхозной беды. Но все же, чтобы скорей приблизить вечернее время, пораньше побежала топить для снохи баню.
9
Издали увидела Поля своих детей. Идут себе без всякого горя, еще и посмеиваются. А она тут совсем извелась. У снохи, не то что в первый день, испуга нисколько нет на лице.
– Ну, мать, Маша целый круг без меня прошла! Чуешь, чем дело пахнет? – Вовка в эти дни совсем разговорчивый стал.
– Правда, что ли, дочка? – изумилась Поля.
Сноха, как Поля вчера после Дуниных слов, вся сияет. Старается скрыть довольную улыбку, но не получается.
– Ну и хорошо, только будь осторожней там. Айда быстрей, мойся в бане, – суетилась возле детей Поля.
– Некогда по баням ходить. И ужинать не будем!
– Это почему? – удивилась она.
– Пойдем на вечер. Сегодня наш праздник – День молодежи. Колхоз для нас стол накрыл, барана резал.
«Вот и снова здорово. Не одно у них, так другое. Так и задают задачки!» – возмутилась в душе Поля.
– Не выдумывай. Вон сейчас курице голову отрублю, лапшу сварим. И вина, если уж так хочешь, сами возьмем. Не обедняем.
– Интерес большой – сидеть возле тебя. Мы с молодежью побудем.
– Какая там молодежь! – накинулась она на сына, опять вытянула свою дряблую шею. – Нашел молодежь. Ходят неприбранные, вместо зачеса – мочалки отрастили. И девчата тоже…
– Ладно тебе, мать, – оборвал ее Вовка.
– Да Машу-то куда потащишь, ведь ей грамма пить нельзя! – сопротивлялась Поля.
– А кто тебе сказал, что там обязательно пить надо?
Все-таки настоял на своем Вовка, ушли на вечер. Поля с внучкой перебралась к себе. Быстро управилась с делами во дворе, Фиму спать уложила и села вязать ей к зиме теплые носки, сама на ходики поглядывала. Как ни тянулось для Поли время, часовая стрелка все же перешагнула за двенадцать. А от Тайкиного дома, где гуляла молодежь, даже сквозь стены избы приглушенно, но ощутимо долетала лихая скачущая музыка. Весь вечер бухала она. Чтобы отвлечься, Поля считала петли на спицах, но все время чувствовала себя так, будто вода под нее подтекает. Наконец не вытерпела и вышла из дому.
Ночь была без месяца, в двух шагах ничего не разглядеть. Во всем селе только в Тайкином доме всеми окнами полыхал свет. Сама Тайка гостит в городе, а все хозяйство оставила на дочь.
Дорогой Поля по привычке разговаривала с собой, беззвучно шевелила губами, все грозилась турнуть сейчас домой сына со снохой. Совсем не думают, что им завтра вставать чуть свет и целый день работать. А может, и всю гулянку разогнать придется.
С приближением Поли музыка становилась все более громкой, в такт ей подрагивал свет в окнах. Едва она поравнялась с домом, там все стихло, только из открытой форточки слышался вольный, неосторожный говор.
Так же вольно светились незашторенные окна в доме, и Поля прямо с дороги видела, что делается в горнице. Там мелькали необычно яркие наряды, раскрасневшиеся лица. Кое-кого Поля узнала: доярок Тоньку Разгоняеву, Клавку Березину, фельдшерицу, тракториста Филатова. А больше никого, даже Вовку со снохой не увидела. Одно мельтешенье в окнах. Тут внутри с новой силой приударили галопные звуки, и опять застонал пол горницы, как бы заприседал под топот ног сам дом. В окне все мелькало только чаще, пестрей, суматошней.
Поминутно попадалась на глаза бойченная Клавка Березина. Эта выплясывала так, будто ей круга мало – такая уж удалая девка. Она и в жизни всегда у всех на виду. Где ей и быть не надо – она все равно тут. Только Полиных детей опять не видно, затерялись, наверно, в тесноте. Громовые звуки насквозь пронзали Полю, оглушали, и у нее от них сильно разболелось в висках. Подавленная, она отошла к соседнему дому, чувствуя свою полную беспомощность. Долго стояла в темноте, сама не зная, чего дожидается.
Тут по улице замелькал отдаленный слабый свет фар, потом ослепило сильней. Шумно проскочила бортовая машина с крытым верхом и, развернувшись на дороге, остановилась под освещенными окнами. Из кабины, вразнобой хлопнув дверцами, вышли двое, направились в Тайкин двор. По голосам она узнала Терешонка с Суходоловым и обрадовалась им, как надежным в этот поздний час людям. Где-то по полям мотались, делала свои предположения Поля. Или проверяли гурты на ночной пастьбе.
В доме оборвалась музыка, стало совсем тихо. Через некоторое время у калитки из темноты послышался недовольный Клавкин голос.
– Сроду погулять не дадут!
– Клав! – ответил ей со двора Суходолов. – Я же сразу сказал: не позднее как до часу.
Шум и голоса теперь высыпали на улицу. В теплой ночной пыли, поднятой машиной, запахло духами, помадой и еще чем-то давно знакомым, у кого-то в руках пел транзистор.
Все еще пререкались недовольные девчата, и опять отвечал им Суходолов:
– Девчата, так не до пяти же утра, когда на дойку выезжать!
– А может, мы отсюда – сразу в автобус и на карду!
– Клавка, ты у меня дождешься! – возмутился Терешонок. – Вот хворостину возьму – живо по голятке насеку!
– Ба! Не много ли захотел?
– Верно, верно, Еграныч, – подошла ближе осмелевшая теперь Поля, – завтра вон сколько дел! А мои-то… Где они тут?
– Вздумала где искать! Твоя Маша, как и ты, колобродная, еще когда Вовочку увела, – ответила непрошеная Клавка. У этой и язык, как бритва. Вторая Алена Тараторка будет.
Все расходились, удалялись вместе с ними говор и смех. Терешонок сел в кабину, включал то дальний, то ближний свет. Суходолов, поставив ногу на ступеньку распахнутой кабины, разговаривал с электриком Сукмановым. Поля подождала: не выйдут ли сын со снохой из Тайкиного дома, может, Клавка сболтнула про них. Затем повернулась, чтобы идти, но тут ее остановил парторг.
– Тетка Полина! – позвал он.
– Что скажешь, сынок? – остановилась она.
– Ты где себе такую сноху нашла? – спросил он с загадкой и немного выждал, помолчал.
– А что такое? – Полю всю насквозь прострелило испугом.
– Вовка нашел. Тетка Поля тебе найдет, – не выглядывая из кабины, поправил Суходолова Терешонок. Сам тон его речи успокоил Полю, дал понять, что в словах парторга нет беды.
– Да кто без нее Вовка? Ты Вовку без матери не считай. Вовка… – с явной заступой за нее, как за маленькую, сказал Суходолов. – Ну, она, Маша твоя, удивила меня! До сих пор в себя не приду. Выезжаю нынче из Битюковой балки – что за диво! Идет комбайн, а за рулем – девчонка. Откуда такая? Ничего не пойму. Или, думаю, заблудился, на землю чужого колхоза заехал? Да нет, наше поле. Ощупываю себя, может, вздремнул дорогой. Приснилось. Нет, все – явь! И комбайн в яви работает, идет чин чином, срез низкий, валок ровненький. И небо с облаками настоящее… А на нее гляну – опять все в глазах наоборот. Будто в чужой колхоз заехал и земля под ногами не наша. Потом уж вижу – Вовка навстречу комбайну торопится. Тут все и разгадалось!
