Текст книги "Повесть о Поле Фимкиной"

Автор книги: Сергей Фролов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Повесть о Поле Фимкиной

1

С третьими петухами проснулась Поля Фимкина, будто у самого уха загорланили, заразы такие. Опустила ноги с койки, звучным шепотом выругала себя:

– Что ж тебе, девка, подеялось, что ли, – чулки опять не сняла на ночь! Завалилась в чем по двору весь день ходила. Ноги зудят, нисколь не отдохнули.

Просыпаясь, она всегда ищет предлог заговорить с собой, чтобы развеять гнетущее по утрам одиночество, наполнить звуком устоявшуюся за ночь тишину пустой избы. Но это не всегда удается. Отвлекают невеселые мысли.

Корову доить еще рано. В низких глубоких окнах мазанки не свет неба, а лишь отсвет его от улицы. Робкий загляд начала дня, слабое мерцание. Поля немигающе уставилась в бледное окно. Перед этим мельком увидела странное, почти старушечье лицо в тусклом от времени зеркале в простенке напротив. Суженные к вискам наплывом век глаза, опустившиеся на щеки волосы – будто бы калмычка… И опять же мельком отметила: годами в зеркало забывает заглянуть, немудрено, что и собственный облик не узнается…

Всего тяжелей для Поли часы пробуждения. Как устала она за свою жизнь вот так начинать день в тоске и тревоге! Спроси ее сейчас:

– Поль, за что у тебя-то душа болит?

– За все на свете, – ответит. – Днем в работе по хозяйству, в беготне, все думы, какие по утрам глудками давят, распирают грудь – истают, рассосутся, а за ночь опять осядут. И неведомо, за что наказана этой пудовой тяжестью.

Поля смотрит в окна и, хотя различает в них лишь серую дорогу за палисадником, видит-то она весь простор за селом, как если бы вышла из дому. И представляет, какой сейчас лежит неохотный рассвет в полях. Ей кажется, что и земля просыпается с такими же, как у нее, мыслями: устала она жить и кормить людей, устала от безрассудности их – не зная меры, тянут из нее соки. Не зря говорят: шутить с землей-кормилицей нельзя, нельзя, как балованное дите грудь матери, терзать ее. Не все она может стерпеть. Копит, копит обиду – да и отплатит за нее сполна…

Обычно человеку, как бы он ни был стар, прожитая жизнь кажется с воробьиный нос. Мелькнула, и вроде ты не увидел ее. В отдохнувшей за ночь Полиной голове она умещалась вся, от начала до нынешнего времени, и была четко зрима, как путнику даль на восходе солнца, с деревушками по сторонам и светлыми в утре дорогами к ним, весело ныряющими с холма на холм.

И видно, вроде издалека, всех-всех дочиста, даже тех, кого давно нет на свете. И все копошатся так же, как в свою бытность. Как застигла их ее память. Они настырно маячат в глазах Поли неотвязчивым видением. Чаще всего в своем муравьином, кропотливом труде. (Теперь-то иная, не с серпами да косами, настала жизнь.) И все тянутся, тянутся доделать вечно нескончаемое для человека.

Среди них и мамака Фимка, приживалка у богача Афони Пронюшкина. По матери и ее в селе зовут Приживалкой, Полей Фимкиной. Мать тоже навечно запомнилась перегнутой в поясе, как складень, над работой. Иссохшиеся в синих жилках руки так и тянутся с голодной жадностью до всякого дела – снопы вяжут, жнут, огороды с бахчой полют, до всего, что отплачивало хоть малой, горестной милостью – куском хлеба насущного. И она, Поля, неполных семи годов от роду, а одной рукой за материну юбку держится, другой – траву дергает. Отрабатывали вичную похлебку да теплый Афонин катух, где зимовали вместе с ягнятами в горклой вони мочи и развешенной по стенам сбруи. До сих пор неловко перед мамакой: на тот свет ушла – так ни разу досыта и не наелась… Она-то, Поля, живет теперь барыней, все у нее есть, что ее душе угодно. От пшеницы закром ломится, захочет – барана зарежет прямо среди лета; молока корова дает, хоть купайся… А бывало, сядут они за чашку с прозрачной, аж дно видно, похлебкой, сглотнут по ложке, а хлеб рукой на столе придерживают, вроде он куда соскочит со стола. Бедная ты моя, пребедная маманюшка! Золотая ты моя! Горькая слеза насквозь прожигает грудь, как вспомню тебя, ничем не утешенную в жизни! Даже века своего не дожила, раньше времени, тридцати лет, в гроб легла. Перед тем, как раскулачили Афоню, успел он, изверг, насмерть застудить ее – вытаскивала его коноплю из речки, а вода у берегов уже острым льдом взялась. Начала она после этого чахнуть, и к следующей осени ее похоронили. Осталась Поля одна в Афонином катухе. Тут и колхоз организовался, из катуха амуничную и сторожку для общего двора сделали. И росла Поля среди конюхов и сторожей, пока на ноги не встала. Потом сторожку эту колхоз отремонтировал, крышей накрыл, и сейчас поживает она в ней, насовсем стала ее домом. Афонины же кости и земля родная не приютила. Сгинул где-то в далеких краях. Лучшей доли он и не заслужил, изверг.

Не только работников морил он голодом – семью родную удушил в работе. Тоже слаще тюри да саламаты не едали. Ужинали у всех на глазах на разостланной во дворе дерюге, чтобы люди видели, как они бедствуют. Обувку тоже носили нищенскую – веревки на деревяшках, бахилками называли.

Сам Афоня, мхом обросший, черный от жадности, так и выглядывает, бывало, из-под бровей полоумными глазами – где бы еще пашни с сенокосом прихватить да людей еще ночью заставить работать. За все лето рубаху не менял, соль с нее хоть соскребай и борщ соли. Опять же бедность свою выказывал. Христосиком прикидывался.

Когда стали раскулачивать, страсть сколько добра из сундуков на двор вынесли. Чего тут только не было: дорогая материя кусками, полушалки, как огонь, яркие, сапоги хромовые, шубы разных мехов. Народ остолбенел от такого дива. Тайник с хлебом нашли пудов на триста. Афоня хлопнулся тут же на дворе, забился в судороге. По-бугаиному мычит, землю зубами гложет и до чего (господи, твоя воля!) обезобразился – пруд из-под себя пустил. Вот и не приняла его землица-матушка за все издевательства над людьми.

Земля и сейчас лежит в рассветном безмолвии, в своей невозмутимости. В глубокой и покойной думе. Эта постоянная, неразгаданная дума всегда тревожит Полю утрами.

Велика земля, но для Поли она вся – от завалинки ее избы до колхозных меж – границы с другими хозяйствами. Это та земля, приглядевшаяся ее глазам, которую она избегала, помогая еще школьницей конюхам на скотном дворе. В школе ставили Поле отметки по письму и арифметике, а за помощь конюхам и колхозу председатель начислял ей трудодни. В счет их сторож дед Морей получал для Поли муку на складе и еще кое-какой привар.

Еще это та земля, на которой Полю, молоденькую совсем несмышленую трактористку, настиг в сорок втором году на ночной пахоте недобрый человек. По ней уносили ее от погони неутомимые в то время, резвые ноги. Ветром шумел в ушах ночной воздух, все в Поле рвалось тогда криком, молило долок, кусты темные, мелькающие, бережок смутный вдалеке – защитить от страшного врага, от топота его звериного позади.

Несчетно ушло на фронт подвод по дороге Полиной земли с ее сельчанами, махавшими на прощание с телег, пока не скрывались из глаз. Многие так и канули навеки, закрыли глаза в чужой стороне.

Все пережито. Теперь бы покоя, отдыха чуть-чуть. Но нет конца заботам. На смену одним приходят другие.

Не все ладится и в Полиной семье. Вся душа ее изболелась о сыне со снохой. Живут как в лодке без весел. От берега отчалили, а дальше как их закрутит – неизвестно. Может, так и будут на месте стоять, иль быстрина подхватит, опрокинет. Ждала его из армии, как пирог из печки. Он и заявился, да не один. Сам в избу ступил, а за руку девчушку черномазую лет семнадцати тянет. У той пузенко торчком, аж титьки подпирает. «Мама, зовите меня Машей», – представилась. Ее имя-то сроду не выговоришь, черкеска, что ли. Хозяйствовать по-нашему не умеет, какая-то безрукая. Только и знает за мужем, как коняшонок, бегать. И тот ей слова не скажет поперек. Отделила им телку, двух овечек, кур с десяток – живите, оперяйтесь понемногу. Колхоз квартиру дал отдельную из трех комнат, на всем готовом – почему бы не жить. Нет, ничего у них, неумелых, не клеится. Все идет вразброд. Овцы, как стадо стали выгонять, своего двора не знают, к Поле заходят. Куры несутся где попало. Как бы не рухнуло их хозяйство, на нитке все держится.

В самом колхозе сейчас так стали жить и работать, как будто решили все с ног на голову поставить. Не мы тебе, земля, свой труд, старания, а ты нам – как хочешь! – но отдай, чего пожелаем и сколько нам надо. Человек, видно, не может, чтобы к беде себя не толкать. Ведь легко, не добром нажитое никогда впрок не идет. Никому оно еще не дало ни радости, ни веселия. Скорее, беда людская с ним в обнимку шагает. И вот среди этого оказались Полины сын со снохой в своей недвижимой лодке.

Отрываясь от окна, Поля снова заглянула в зеркало. Теперь оно чуть посветлело. Но по краям, от рамки, зеркало оставалось мутным, ржавые разводы не пропускали свет. Так неухоженный пруд, бывает, затянет с мелководья ряской, только середина блестит водой, отражает небо и облака.

«Нам не до зеркал, и в такое не глядимся», – подумала Поля и тут вспомнила (что только в старую голову не лезет): до войны жила у них в селе активистка Мария Силаева, Марьяной за глаза ее звали. Такое же вот и у нее зеркало было. А в избе – пустота, хоть шаром покати, жилым духом даже не пахло, вроде она и еду себе не готовила, святым духом питалась. Зато вся душа у нее на людях была. В ликбезе учила, субботники, спектакли да пляски в клубе устраивала. Они, молодежь, возле нее, как пчелы вокруг матки, гудели. Но были у нее и недруги в селе, кого она со сцены высмеивала. Те и сочиняли про нее частушки, пели вечерами, насмешничали.

– Айда, «активистка», корову доить, – одеваясь, продолжает она разговаривать с собой. – В мыслях-то ты смелая, всем бока налупила. И то ладно, душу отвела, потешила себя.

Из горенки она прошла на кухню, где составленные на лавке чугунки, печка с прикрытым заслонкой устьем, ухваты в углу еще хранили в себе ночное безмолвие, пока не коснулись их ее руки. Умылась под рукомойником и, прихватив подойник, вышла из избы.

По дороге к варку задумалась, глядела под ноги, смутно различая в утренних сумерках утоптанную тропинку. Вдруг путь ей преградила неизвестно откуда взявшаяся тут рыжая, причудливая копна. Поля резко остановилась, но тело с вытянутыми вперед руками и подойником все равно подалось вперед, из копны взметнулись рога, и следом шумно встала, щелкая копытами, корова. Поднимаясь, она задела крестцом звонко громыхнувший подойник, и Поля не удержалась, упала навзничь.

– Чтобы тебя черти изувечили, паразитку такую! – выругалась Поля, узнав Зорьку снохи, свою бывшую телку. – Как все равно мысли мои читают. Ведь едва успела про них подумать, и все сбылось. Разве к лежебокам придет добро. Подумать надо – скотина со двора убегает!

Поля схватила хворостину и в сердцах хлобыстнула корову по боку.

– Иди, зверь, куда следует! Знай свою хозяйку!

Зорька отбежала к углу Козанкова дома и остановилась, с обидой в глазах посмотрела на бывшую хозяйку.

Поля подоила свою корову, Зорька все стояла на месте. Пришлось открыть дверку варка.

– Айда, доись. Что с вами, непутевыми, сделаешь.

Едва Поля прошла к избе, чтобы взять второе ведро, Зорька, измученная своей неприкаянностью, обрадованно мыкнула и скользнула во двор.

Скоро на улице щелкнул кнутом пастух, огласил село своим звучным «Э-эй!» Поля прогнала со двора скотину, тут же и Нюська Козанчиха стояла у калитки в круглившем ее плотное тело халате. Выпустила коров с подтелками, потом овцы потянулись длинным ручьем, казалось, он и не кончится, так и будет течь. Поля подождала, может, Нюська обернется, заговорит. Но нет, мельком, как по пустоте, мазнула в ее сторону белым взглядом и хлопнула калиткой.

– Что людям не хватает? На весь белый свет косятся, – проворчала Поля и занялась теперь уже мелкими хлопотами. Выпустила из катуха гусей, посыпала им вместе с курами отходов. Пропустила через сепаратор оба ведра молока. Потом замесила тесто на блины – надо молодых да внучку горяченькими попотчевать. В печке они душистее получаются. В суете не заметила, как отлегло в груди, растаяли давившие с утра глудки. Выбежала за варок на огород, набрала огурцов, опять же молодым. Козанков «Беларусь» с прицепленным стогометателем какой день стоит позади дома, у изгороди. Сам-то, поди, в глотку сливает. Это теперь недели на две, раньше не зальет. От речки показалась Нюська, в руках несла два ведра. «Колонка под окном, воду с речки носит». Когда Нюська вошла в заднюю калитку, Поля приблизилась к изгороди, ей навстречу.

– Нюсь, ты чё ж это, девка, и «здравствуй» не скажешь!

– Ох, тетка Поля, мы с тобой целый день видимся. А замотаешься, забудешь – здоровкались или нет.

В ведрах у Нюськи оказалась свежая трава.

– Кому это нарвала?

– Да свиньям, – Нюська поставила ведра: дужки, опустившись, звякнули глухо, травой так туго не набьешь ведро. Нюська перехватила Полин взгляд, и тут же притворная приветливость на ее лице сменилась злой досадой.

– Гляжу, у твоего Кольки «Беларусь» какой уже день стоит. Иль не ладится… – попробовала Поля переменить разговор. – Иль сам заболел?

Нюська схватила ведра, быстро пронесла их через огород и, почти кинув за калитку варка, обернулась пунцовым злым лицом.

– Что тебе, ведьма старая, надо! Да, заболел! Твоего тут дела нет! Тоже мне инкавыды нашлась! Я тебе не подотчетная, докладывать. Глазами своими зыркаешь везде, все выглядываешь, хоть бы они полопались! Носом вынюхиваешь каждую щель! – разъяренная Нюська подходила все ближе и так махала руками, что того и гляди сунет зуботычину через забор.

Поля, как от встречного ветра, мелко, растерянно моргала перед Нюськой, вытянув в жалкой улыбке совсем бескровные, бледно-меловые губы.

– Да Нюсь… да выслухай ты… я ж только поговорить… – слабо отбивалась она.

– Нечего со мной говорить, нечего подглядывать! Гляди за своим суразенком да немтыркой косоглазой! Корову ее опять нынче доила, так тебе и надо! Была ты сама всю жизнь голь перекатная, и они такие же голянки, неумехи. Руки в ж… заткнутые! – Нюська непристойно показала, где находятся у Вовки и снохи руки, и скрылась за калиткой.

Поле было стыдно за этот крик, разносившийся по утренней рани, и обидно, что дала себя оскорбить, не успела ответить, растерялась. «Где уж тут, налетела тигрой. А надо было сказать, кто они такие с Козанком, – после времени горячилась Поля. – Оба – воры темные. Вон дом-то – на чем поставили? На молоке. У детишек в городах от губ его отнимали. Пять лет держали колхозный сепаратор и все пять лет с зоотехником молоку жирность занижали. У, сатанинское исчадье! – Поля, подходя к своей избе, замахнулась на дом Козанка, к глухой стене которого примыкал ее варок. – Сам с мизинец, соплей пришибить можно, а отгрохал такую чудищу – не по себе огромную. Как паук, оплелся постройками!»

Для постороннего взгляда это был дом как дом, правда, очень громоздкий, крепкий, срубленный из полуметровой толщины сосновых плах, с высокой шиферной кровлей и фронтоном, посреди которого красовался аляповатый оранжевый круг. А от круга шли веером желтые по зеленому полю лучи. Такие дома ставят в расчете на детей и внуков, чтобы им оставалось жилье по наследству.

Для Поли же безвинные, проконопаченные в пазах стены и непомерно высокая крыша, все Козанково подворье, хранили в себе нечистую злую силу, постоянно отравлявшую ее жизнь.

В избе она растопила хворостом печь и все время, пока пекла блины, выговаривала свою досаду на Козанков.

Вся Полина жизнь в соседстве с ними не вдоль, а поперек идет. Дай им власть, вместе с избой и двором в землю втоптали бы. Еще когда дом не строили, увидела Поля, как загружал Козанок свой «Запорожец» тяжелыми бидонами, в город собрался везти. «Колька, – не вытерпела, подошла она поближе, – ты что, мошенник, делаешь, чье молоко грузишь? За такое тебе тюрьма пахнет, детей посиротишь!» – «Белены, что ли, объелась! – даже не взглянул на нее Козанок. – Я те язык-то за такие слова под коренюшку обрежу. Баламутка. Не видишь, мед продавать везу?» – «Какой по весне мед? Его еще никто не качал. Мед ты зимой подороже продашь. Иль не видать молочные подтеки на бидонах?» – «Это Нюська нечаянно плеснула, – притих было Козанок, да как обернет вдруг к ней свое личико с кулачок, зубами, как хорек, аж лязгнул: – Ты что в моем кармане деньги считаешь?! В своем считай! Когда хочу, тогда и продаю свой мед! Убирайся, покуда ноги целы, мне недолго жердь выдернуть!…» Тут и Нюська напуганная прибежала: «Это он мед, тетка Поля, мед везет…»

С тех пор начал Козанок вредить ей по мелочи. То трубу в бане, по какой мыльная вода бежит, забьет деревянной пробкой и обпилит по самый край, так что ничем не вытащить. Раз-другой помоешься – вода пол заливает. То сено привезет и трактором угол у ее катуха разворотит – вроде не сумел он вырулить. Полин катух можно развалить, а свой почему-то не заденет.

Сын Вовка еще маленький был, без отца рос, судьбой обиженный, так Козанок вдобавок норовил поиздеваться над ним. Однажды песок Поля привезла, ссыпала перед двором, стены собралась поштукатурить. В нем плитки попадались такие аккуратные, водой обточенные, на круглые печенья похожие. Козанок набрал их, своими глазами видела Поля в окно, стал звать Вовку. Тот играл с ребятишками посреди улицы, подбежал. «На, Вов, пряник», – протянул Козанок плитку. Вовка ручонками ее схватил и сразу в рот сунул, не разобравшись. Зубами-то и наткнулся на камень. Козанок аж перегнулся от смеха, за живот схватился. А Вовка глядит на него так жалобно, сам плитку изо рта не вынимает. Не хотелось верить ему, что это обман. Тоже рос – сладкого не ел… Вот какие люди ей в соседи достались!

2

Как велико летнее утро, если встать чуть свет! Все дела можно справить безо всякой помехи. Солнце за речкой подскочило на сажень от земли и разыгралось, чисто ребенок. Того и гляди расплескает себя на части, уж так раскрутилось.

Поля снова вышла на огород и стала пропалывать грядки. Неделю назад прошли такие дожди, что сейчас трава дуром лезла отовсюду. Каждая былинка пищит и тянется к теплу. Но для Поли это утро, как бы насквозь пронзавшее человека радостью, омрачалось обидой на Нюську. Она и на грядки вышла с надеждой увидеть еще раз свою соседку и высказать ей все, что так запоздало пришло в голову.

– Я бы этой сучке все вылепила, – не унималась она. – Тетка Поля еще позевастей тебя будет. Бывало, сроду обидчику спуску не давала. В колхозе этому хорошо научили. Начальство аж уши на собраниях затыкало. А тебя бы за пояс заткнула, сучка, право, сучка. Думаешь, я не догадалась, что ты в ведрах комбикорм с фермы несла. Телят грабишь, бесстыдница… Еще и сына со снохой хаешь. Твои хороши! Один бродяга, а дочь только званье, что учительница. Днем еще кое-как учит, по пять человек в классе. В вечернюю школу никто ноги не кажет, а она все равно денежки за уроки слупывает. Когда она, Поля, в школу ходила – вот была учительница-то! К хозяйке ее на квартиру стали богомолки ходить, она вон как с ними воевала-то! А не справилась, так ушла к другой жить. Честь свою блюла. А эта из воровской семьи, да детей учить. Такого паскудства еще не было…

– Тетка Полина! – окликнул ее с задов бригадир полеводов Терешонок. – Айдате сходим еще раз сено поворошим.

– На пенсионерах хотите гору свернуть. А вон… – распрямившись, она немо, кивком указала на дом Козанка.

Терешонок оглянулся на ее кивок, показав озабоченный затылок с волосами, задранными сзади сдвинутой на лоб фуражкой.

– Этот теперь на карачках. Не скоро встанет.

– Сказывают, заболел.

– Знаем мы эту болезнь. Предупреждал: не берите его в подряд, он вам сделает ушки на макушке. Загубит все дело. За столько лет хоть раз хотели путем сработать – и на тебе…

– Вам, колхозному начальству, голову намылить бы. Мы всю жизнь за трудодни работали – это разве не подряд? Что собрал, то и получи. Стрянулись людей учить работать, когда деньгами вчистую их разбаловали. Все заботы у людей об этих деньгах-душегубцах. Ты отца-то своего, Еграна, чать, хорошо помнишь? Вот был топтун-то. Будто сроду голову к подушке не прикладывал. Темно, а он еще в полях; чуть заря занялась – опять там. Так и ходил, так и ходил. Обувку в прах изнашивал. Что человеку нужно было – лучше других все равно не жил? А по земле помирал… Бывало, смотрит-смотрит на, поле, аж весь исстрадается, вроде мыслями помогал расти колосу.

– Помню, как же… – нетерпеливо слушал ее Терешонок, опять повернувшись затылком, оглядывал село, – Ну что, тетка Поля?

– Приду, приду, Еграныч. Сын, Вовка, правда, ругается: все, говорит, много тебе надо. Такое добро уродилось, разве можно сгубить!

Поля дергала траву на грядках и теперь думала о молодом Терешонке. Нравился ей этот мужчина. Чем-то напоминал он своего отца. Хоть и издалека, чуть-чуть, а отрадно было это напоминание. Порода-то дает себя знать. Вот Вовка ее нисколько не хозяйственный, Терешонку сказала: сын ругается. Какое там, ему все равно – пойдет мать или не пойдет на сено. Все только стараешься, на людях их выгораживаешь, чтобы хоть немного уважение к ним было. Что они там делали, пока не ходила к ним, один леший знает. Телка прибежала с полными боками, а все равно измученная, дикая какая-то. Мычит и глазами доиться просится. Всю ночь, видно, в колхозной пшенице паслась. Вот созреет хлеб, она и объестся в один час, совсем пропадет корова. Надо бы бежать, лупку обоим дать, да что толку идти в такую рань, все равно спят – не добудишься…

Она увлеклась работой, ползая на коленях вдоль грядок. Вдруг в Козанковом доме раздался пронзительный Нюськин голос. Поля столбушком высунулась из огородной зелени, чуткая и настороженная в-затишье после вскрика.

– Парази-и-ит! – снова закричала Нюська визгливым, на пределе, голосом. Силу его глушили стены, но он как бы вырывался сквозь найденную щель.

Поля поискала глазами по стенам и крыше дома.

– Нелюдь, проклятая светом! – вылетала тугая струя, заметила она, из форточки, из Нюськиной стряпки.

– Эт я паразит? Во, дожился! – как в горловине гудел в окне невозмутимый Козанков басок с хрипотцой.

– Нет, я!.. почему не идешь на работу? Выкинут из бригады… кутенка!

Нюська, видать, металась по дому, и ругань ее порой вылетала обрывками. Как же это она промахнулась – забыла закрыть форточку?

– До фени мне твой подряд!

– Эх, забулдыга… …сенокос в разгаре… …стогометчик пьет! …пенсионерок гоняют ворошить! Приживалка какой уж день ходит!

– Баламутка-то? Пусть ходит. Ты у нее найдешь во дворе хоть клок сена? А у меня на две зимы припасено, у паразита-то!

«И мои косточки толкут в своей ступе, – продолжая дергать траву, изумлялась притихшая от этой брани Поля, – хоть бы меня-то не трогали».

– Чем хвалишься? Столетним сеном? – как резаная визжала Нюська. – …мышами провоняло, коровы в рот не возьмут!

– И нынешнее сено от меня не уйдет!

– Куда мне только глаза деть! Из-за такого гада стыдно на людях показаться… – запричитала Нюська, голос ее стал удаляться и стих совсем. Но ненадолго. Через некоторое время она взорвалась с новой силой.

– Чё прешься, ублюдок! Не видали тебя тут в лохмотах вонючих!

– Екарный бабай, у себя не хозяин! – как спектакль из репродуктора, доносилось из форточки. – И не толкайся! А то толкну вот!

– Тебя убить мало!

– Да? Спасибо, жена, за все хорошее…

– Ив чем же это хорошее? Что это ты мне сделал?

– Все, что обещал матери.

– …в хоромах буду жить? – снова заметалась по избе Нюська. – Я из-за них пять лет горб гнула, сепаратором поясницу надорвала! А сейчас… …Приживалкин суразненок не успел… …на свет вылупиться, сопляк еще – отдельную квартиру получил! В колхозе пальцем не ковырнул!

«Эх, охальница ты, Нюська, охальница! – снова возмутилась Поля. – Черными словами пужишь изо рта своего хуже мужика, воздух утренний сквернишь. Что ты сына моего трогаешь? Он твоего угла не занял. Ненавистница чертова…»

– Заткнись со своей Приживалкой! – взорвался и Козанок. – Нашла кем упрекать – дранью всесветной! У нее весь двор на веревках да на струнах от Вовкиной гитары держится! С кем ты меня равняешь? Хошь, сейчас могу полколхоза купить вместе с его потрохами и с твоей Приживалкой! Люба! Дочка! Ты, учительница хренова, сколько можно тебя звать? Брось, не бери деньги за вечерние уроки. Раз не хотят учиться, не бери! Не нужны эти твои несчастные полсотни. Горницу, что ли, ими обклеивать?

– Не трепись, трепло. Совсем, похоже, чокнулся! – испугалась Нюська его страшных слов.

«О боже! Прорвался из чирья гной! Чем мой двор хуже твоего? Я баба, что с меня взять? А ты покупай колхоз – капиталист чертов. Вы и так его, колхоз-то, под корень подточили. Скоро вовсе завалите…»

– Я не треплюсь, правду говорю! Я и тебя за пшеницу взял! У матери твоей выменял!

– Еще чё скажешь, микада несчастная?!

– И ты, как мать, жадюга! Ничем утробу твою не насытишь, все только тебя ублажаю! А что за это имею? Жизнь горчее редьки! Ни разу имю свою не услыхал! Хоть бы случайно проговорилась, стена ты холодная, лягушка из колодца! В этих перинах для меня кирпичи, кирпичи! – Козанок лупил по постели: вместе с руганью из форточки вылетали и глухие удары.

– Сейчас раздеру их к чертовой матери, и пух по ветру кину! – воевал Козанок. – Все равно ни от них, ни от тебя тепла не знал… Паскуда ты белоглазая, боле никто!

– Я паскуда? Я паскуда?! – налетала вне себя, видать, Нюська. – Кто я? Разгребай хренов! Недоносок, мешком пришибленный! Для тебя я паскуда! А ты хотел за колхозную пшеницу хорошую жену заполучить? На вот – выкуси! Я так и сделала, чтобы ты, гад ненавистный, мною подавился, как я тобой! Господи, что же ты не уберешь его с глаз моих, сил у меня нет глядеть на постылого! Все в душе переворачивается! Подохни ты, гад, хоть в эту минуту, – слезы моей не выкатится…

Нюськин визг неожиданно прервался; от глухой утробной возни засодрогался дом. Что-то стукнуло в стену изнутри и рассыпалось тонким звоном стекла.

– Убил! Убил, зверь! – послышался взывающий к помощи Нюськин вопль, и все стихло.

«Как бы он ее за такую смелость насмерть не пришиб. Дьявол меня дернул подойти к ней нынче, – подумала Поля. – Не иначе как после ругани на огороде не с той ноги вошла она в дом, набросилась на Козанка. А ведь не зря ходили слухи, что Фекла, когда Козанок сватался, согласилась за пшеницу отдать Нюську. Та жадная была – несусветно. Бывало, аж руки у бедной затрясутся, как увидит, что плохо лежит в поле. Вот они и снюхались. Вон и сам Козанок идет, легкий на помине…»

Тот прошел по двору – маленький, коротконогий, в своих виснущих сзади, как будто под ними не было плоти, штанах. Под ярким солнцем еще более неопрятной казалась его одежда. Пиджак, брюки, фуражка, пропитанные пыльными пятнами солярки, были как изжеванные. Похоже, и спит – не раздевается.

Шел Козанок медленно, едва переставляя ноги, видно, не мог отдышаться. Остановился возле чурбака, на котором рубили птице голову, повернул к Поле лицо, не видя ее за кустами смородины. Поля даже головой дернула от заглянувшего ей в глаза уродства.

«Боже, твоя воля! – ворохнулась у нее жалость к Козанку. – Лицо-то раздуло ему, как у утопленника! А глаза запрятались и не двигаются – совсем неживые! Допился бедняга…»

Его, будто ветром, с натугой клонило вперед, на чурбак. Но ногами Козанок старался устоять на месте. Воспрянув, он преодолевал эту толкавшую его, постороннюю силу, снова откидывался назад.

И тут Поля увидела, мелькнуло у нее в глазах: сидит у Козанка на загривке маленький, рогатый и озорной невозможный – сам сатана, не иначе. Оседлал и глумится над ним, гнет ему затылок. Ведь он его спихнет! Сейчас стукнет по непутевой голове, и Козанок, квелый и гнилой изнутри, рухнет на землю без жизни.

Но Козанок вдруг, как ожил, сам, никем не толкаемый, резко наклонился, выдернул из чурбака топор и с разбегу наскочил на дом, забухал по толстым плахам. Затем скрылся в глубине двора, и оттуда продолжали слышаться удары. С хрустом ломалось что-то некрепкое, попавшее под топор, шумно разлилась по земле вода, наверно, кадушку разбил. Выскочили из катуха свиньи, заметались, ошалело визжа. Вдруг впереди в мерцающем синевой воздухе зловеще сверкнул топор, запущенный Козанком издали. Он описал дугу, громыхнул о железные ворота примыкавшего к Полиному огороду Козанкова гаража и, выпевая тонкую мелодию, рикошетом перелетел через забор. Топор шаркнул прямо перед Полей, зарывшись острием в землю.

– Кого пожалела, дура старая! – Она вскочила и устремилась к своей избе. – Изверга пожалела, супостата своего! Чуть не убил, зверь лютый! От таких добра не жди, ни за что погубят! Сами будут драться и тебя пришибут!

– А, опять, баламутка, подслухивала!

Поля оглянулась: Козанок, вцепившись в изгородь, кричал вслед:

– Беги, беги, не оглядывайся…

Перед дверью в сенцы еще раз посмотрела назад. На Козанка налетели и жена, и дочь; кричат, отдирают от забора. Нюська голову ему скручивает, дочь Любка за пиджак тянет…

3

Вбежав в избу, Поля опустилась на лавку в кухне, уперлась в нее с боков руками. И все покачивала изумленно головой, неподвижно глядя перед собой суженными к вискам глазами.

– Ну сатаны… вот жизнь-то себе устроили! Вот так уж устроили…. – с трудом переводя дыхание, все шептала Поля.

Может, она долго сидела бы так, раскладывая по полочкам событие в доме своих соседей, происшедшее, по мысли Поли, не без участия самого дьявола, который привиделся ей на загривке у Козанка, если бы глаза ее не стали постепенно различать блины в чашке, намасленные и приготовленные ею для молодых, кухонный стол и снова печь с ухватами в углу. Она тут же вскочила с места и принялась за свою на время забытую и особенно необходимую теперь домашнюю работу. Быстро прибралась на кухне, обернула чашку с блинами и, прихватив во дворе вилы, направилась к дому своих детей.

На улице, на просторе, Поля ободрилась немного. Только досадовала на себя, что так долго не была у сына. Дня три, наверное. Связалась с этим сеном, с утра до заката солнца ворошат его. Тоже жалко упустить случай. Терешонок сказал, за проценты работают. Все центнера два выделят.

После урагана, какой только что пронесся возле Поли, ее сын и сноха казались ангелами. Но все равно она шла с намерением дать им хорошую выволочку. Сноха, видать, Зорьку ни в обед путем не выдаивает, ни вечером. Утром ведро всклень было. Ничего эта азиатка не умеет делать. И сын тоже не хозяин нисколько. Это куда дело годится – корова дома не ночует. А ей за это в глаза тычут. Ведь люди насквозь все видят.

Она нарочно пошла не задами, как обычно, а селом. Все-таки Поле стыдно было, что связалась с Нюськой. Вроде бы ее грязь и к ней пристала. Истинно говорят: не тронь – вонять не будет. Вот и пошла улицей. Может, думала она, кто встретится, спросит: из-за чего Козанчиха ругалась? Тогда бы Поля опередила Нюську, все рассказала про нее, тигрицу лютую. Да и просто так хотелось увидеть кого-нибудь, поговорить, душу отвести после такого утра.