Текст книги "Повесть о Поле Фимкиной"
Автор книги: Сергей Фролов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)
Июнь с самого начала стоял на диво теплый и дождливый. На задворках чуть не в рост человека вымахала сурепка. Желтые лавины ее устремились между домами прямо на улицу, к дороге. Было солнечно, но еще не жарко. Над цветами сурепки стоял пчелиный гуд.
Никто не встретился Поле. Улица была пустой. Все-таки как умеет распорядиться по-своему жизнь. Сейчас только кое-где между деревянными домами сохранились старые саманные избы. Такие, как у нее, облезлые после зимы, вроде лишаями покрытые, с позеленевшим тесом на крыше, с окнами на уровне земли. Доживают в них солдатские вдовы, чьи мужья сложили свои головы, а дети разъехались. Даже в войну, когда всех до единого мужиков позабирали, возле таких вот кухнешек с самого утра, как воробьи, горланили ребятишки. Во что только не играли: и в «цацки», и в «козанки». Бригадир по домам не ходил, а становился посреди улицы и окликал всех, кому идти на работу. Все были на виду. Сейчас поогородились высоченными заборами, идешь как вроде мимо крепости. Никакой жизни не слышно.
Поля свернула на новую улицу, где жили сын со снохой. На голубой, до сих пор непривычной табличке первого дома белыми буквами было написано: «ул. Молодежная». Как в каком-нибудь путном городе. Ряд кирпичных построек под прямым углом начинался от-старого села и длинно уходил к зернохранилищам. Селились в новых домах молодые специалисты и переселенцы, наехавшие к ним из разных мест. За сараями и огородами зеленела, набирала колос колхозная пшеница. Второй ряд домов только начали закладывать.
Улица Молодежная строится на месте бывших огородов. Овес да суданку всю жизнь сеяли тут колхозники на корм скотине, и старая дорога (сколько веков была она на одном месте) шла на Киселевку в район. Теперь огороды и дорогу перенесли в другое место, а по улице ступаешь, по земле этой, и все равно чувствуешь недавнее, былое. Трудно уходит из памяти прежняя жизнь. Так и слышишь: вжикают косы по овсу и тарахтят на рассвете послевоенные телеги на базар в Киселевку, лошади сытно фыркают, голоса звонкие перекликаются.
Войдя во двор сына, Поля придирчиво оглядела все до мелочей. Двор имел беспечно-неприбранный, нехозяйский вид. Калитка в огород, двери сарая и дом были раскрыты настежь. Как беспризорные, бродят куры. Картошку в огороде и не видать, так ее заглушила белесая заросль красавки, дружно поднявшейся после дождя. Двор наполовину разгорожен еще прежними жильцами на топку, и, как щербины, зияют на прожилинах пустоты с отодранными штакетинами. Дровяные щепки, оставшиеся после прежних зим, уныло выглядывают из травы. Только и веселит глаз – белье на веревке постиранное, пестрое.
– А эти уж совсем живут… Пролетары голодраные! – выругалась Поля, придя в растерянность от такого неуюта. – Никакой войны не надо, само собой все рушится без заботливой руки. Нет, и эти – никуда не годные люди!
Она положила на стол в сенях, где молодые обедали летом, узелок с блинами и огурцами, приоткрыла занавеску на двери в зал. В глаза бросились приклеенные на стенах яркие обложки журналов с фотографиями киноартисток, чуждых своей красотой здесь, в сельском обиходе. На столе рядом с магнитофоном валялись разбросанные шахматы, отвертки, паяльник, разные проводки. Гитара, прислоненная к стене, стояла на полу, но съехала, зацепилась грифом на ножку стола. Вот и все Вовкины занятия. Опять, наверно, до полуночи цветную музыку мастерил. «Какой человек! Ни пришей, ни пристебай. Всем занимается, только не делом». Через открытую дверь в спальню виднелась койка. Вовка разметался во сне, голова запрокинулась на подушке. Сноха уткнулась ему под мышку. Внучка спала в детской, тоже сбросила с себя одеяло, попка торчит голая.
– Вот Ермаки-то беспечные… Ох, да ну их! – досадно махнула Поля рукой и вышла. На ходу подхватила у сарая мотыгу и, перешагнув полуразрушенную изгородь, отчаянно заколотила по земле, пробиваясь сквозь траву к картофельным кустам, тут же окучивая их. Минут сорок тяпала без передышки Поля, локти, как челноки, ходили туда-сюда, пока не заломило в спине. Потом, разогнувшись, оглядела после себя участок с поверженным сорняком и повеселевшими картофельными кустами. «Довольно, – сказала она себе, – начало есть, остальное пусть сами доделывают. Нечего их баловать, пойду будить лежебок».
Но сначала она заглянула в спальню к внучке. Та уже игралась на койке, вскидывала ножки, ловила их руками.
– Проснулась, моя гуля, – негромко заговорила Поля, присаживаясь рядом, – проснулась, крохотуля. Ох она, умница да красавица! Картиночка с прабабушки Фимы, патретик ее писаный…
Как умеет, опять задумалась Поля, все по-своему сделать жизнь. Был у нее только сын Вовка, рос с оскорбительным прозвищем «суразенок», тычки да подзатыльники получал от обидчиков. Жила Поля как на иголках в беспокойстве за его судьбу и за свою тоже. Кругом – одинокость да Вовка горемычный. И вот как из воздуха образовалось или с неба упало живое, с веселым личиком чудо – радостное и тревожное одновременно. Порой сомнение возьмет: явь ли это? Хоть руками ощупывай девчушку…
Внучка разрумянилась со сна, смеясь, хлопала ладошками Поле по лицу. Веселая, вся как цветок. Но стоит только заглянуть ей в глаза, как душу пронзали сосредоточенная в детских зрачках серьезность и как бы овеществленная в хрусталике неизбывная мамкина печаль. И тогда начинает казаться ей: стоит во внучкиных глазах Полина вина, и свои не знаешь куда отвести…
Когда заявился из армии Вовка, держа за руку Серафимину мать (какая уж там мать, девчушка, совсем зеленая!), в суете встречи Поля выбрала минуту, позвала сына во двор, вроде показать хозяйство, и тут не вытерпела, упрекнула:
– Вовка, что ж это ты наделал-то? Схватил где-то птичку, уже разгнездившуюся, прямо с яичком. Ребенок-то хоть твой будет?
Вовка промолчал, может, обиделся. А немного погодя, получил вот эту квартиру. Колхоз механизаторов-то ценит. Но, как только привезли новорожденную, Поля, не теряя ни минуты, перехватила ее к себе на руки и не без задней мысли стала пристально разглядывать. Сначала ее насторожило, что девочка (ни в мать, ни в отца) беленькая. Но когда сквозь лиловый туман в ее глазах разглядела она зеленоватые лучики, радостно закричала на всю квартиру:
– Ох, детки, идите-ка сюда! Гляньте, да ведь она похожа на мамаку Фимку! И волосики светлые, и височки сплюснуты с боков. Нет, это мамакина копия!
Девочку весь день шутя называли Фимой. А потом так и записали в свидетельство Серафимой. Подрастая, Серафима все отчетливей выказывала прабабкины черты…
Поля одевала внучку, а та все тянулась к ней руками, все хлопала по ее лицу ладошками.
– Побей бабу, побей ее, нехорошую… – приговаривала Поля.
Выпущенная на пол, Серафима затопала по комнате, держась за стены, а Поля подошла к снохе, тронула ее за плечо. Та, взметнув ресницами, широко открыла глаза, и из темной, освеженной сном глубины их на какое-то мгновение плеснулась поразившая Полю радость молодой жизни.
– Вставайте, дочка. Время семь доходит, – сробела она перед этим взглядом, почувствовав вдруг смущение и перед снохой. Не кто-нибудь, а эта девчонка родила ей внучку, вернувшую из небытия облик матери. И опять со смущением вспомнила свои недобрые мысли в приезд сына.
Сноха вскинулась, тряхнула перед собой будильник:
– Проспала! Опять не зазвонил!
– Все я сделала. Буди мужа, на работу пора ему, – растерявшая весь свой пыл Поля вышла в сени, незло упрекнула себя: «Вот и налупила я ей бока. Господи, много ли с нее возмешь, с несмышленой!»
В сенях она усадила за стол внучку и, свернув трубочкой блин, стала кормить ее. Умылась и подошла к ним одетая в голубое платье сноха, маленькая – с пигалицу, на вид совсем ненадежная в жизни, и Поле опять страшно стало, как представила эту девчонку Серафимкиной матерью. Но куда же теперь денешься… Ее саму-то, сноху, – подумала Поля, – еще бы годика два за ручку поводить…»
– Вот тут, дочка, блины, позавтракаете. Молоко я твое пропустила через сепаратор, сливки заберешь у меня в погребе. Немножко картошку прополола вам. Айда, покажу. Проводишь Вовку на работу да потихоньку тяпай, к вечеру, глядишь, закончишь. А я опять на сено побегу. Ладно хоть пьяницы дают заработать.
Они зашли в огород, и Поля стала ловко обходить мотыгой кусты, пластая сорняк.
– Вот так, вот так его, а землю подгребай к картошке…
Сноха прилежно наблюдала за ее наукой. Но вот появился во дворе Вовка. Распугивая кур, он крутанулся несколько раз на турнике у сарая и скрылся в душевой, тоже, как и турник, собственной работы. (Приладил наверху бак, сделал загородку из досок да пол щелястый настелил). Пока Вовка вертелся на перекладине, сноха, заметила с обидой Поля, во все глаза смотрела на него. Вовка наплескался, вышел, а сноха уже метнулась в дом и несла ему полотенце. У Поли от мгновенной обиды, что так легко сноха забыла про нее, оставив одну с тяпкой посреди огорода, вдруг горячо зажгло в груди. Но досаду свою она сорвала на сыне.
– Вовк! – закричала. – Ты когда же за ум возьмешься?
– А что мне за него браться? – тот присел на ступеньку крыльца, продолжая растирать полотенцем волосы.
– Когда ты бросишь свою солдатскую привычку кутыркаться через турник, хозяином станешь!
– А причем тут турник?
– Это ведь ребячество, как и музыка твоя с книжками. Корова почему у тебя дома не ночевала?
– Привязывать ее, что ли? Поддела рогом накидку и вышла. Она к тебе с мальства привыкла…
– Ей бы уж давно пора отвыкнуть. Ты послухал бы, как меня нынче Козанчиха честила, тобой попрекала – бесхозяйственный. Смеется она над нами!
Сноха вынесла ему рубашку и, пока тот надевал ее, опустилась сзади на корточки, стала причесывать его гребенкой и вдобавок ладошкой прихорашивала волосы.
«Боже, мой, что делают. Люди увидят – как не посмеяться таким нежностям телячьим, – взмолилась про себя Поля, – нисколь серьезности нету у обоих. Всю материну науку враз забыла в своих забавах. Нет чтобы бегом хлопотать по хозяйству, она раскорячилась, коленки-то, спросонья стыда не чует, оголила, исподница видна. Что мне только с ними делать? Ничего не хотят в голову брать!»
И крикнула снохе:
– Брось, дочка, ухаживать за ним, за кобелем! Его палкой гладить надо!
– Ай, мама, пусть Вова красивый будет, – еще больше просияла сноха, не замечая Полиной сердитости.
И сын тоже усмехнулся, довольный вниманием к себе. Но тут он вспомнил материны слова про Козанчиху, изломил темные, четкие, волосок к волоску, брови, сказал, ни на кого не глядя, с молодой еще, но уже поучительной строгостью:
– А ты, мать, другой раз Козанчихе скажи: пусть она над собой посмеется! Вот так вот! Над со-бой! – он поднял вверх палец.
Сноха рассмеялась, аж голову запрокинула. В щелках так и заиграли веселостью жгучие глаза, да зубы ровненькие, белые открылись. Поддержала она своего мужа.
«Чистые дитяти оба – неразумные. От Фимы своей далеко не ушли. А жизнь-то какая катится, будто колесо чугунное, тяжкое. Высокое до небушки. Раздавит их, козявок несмышленых, только мокрота и останется», – размышляла в оторопи Поля, не зная, что делать со своими детьми. Не было больше никакой силы совладать с ними. От всего серьезного отделываются шутками да хаханьками. Но она все-таки взяла себя в руки и набросилась на сына с бранью:
– Сам скажи этой тигре, если такой бойкий! Ишь, лоб-то зачесал и умничаешь! Хватит форсить да выкобениваться. Мужик ты иль не мужик, ведь у тебя семья уже! А ты, белоручка чертов, хозяйской работы боишься. Двор загваздал – зайти срамно. Скотина у тебя со двора бежит. Как же ты дальше жить собираешься? Эх, ты…
Поля взяла вилы и, направляясь к калитке, вдруг остановилась возле Вовки, пригрозила еще раз:
– Мне чтоб нынче штакетник прибил на забор! А то я те… – она потянулась к нему рукой. – Живо ухи оборву!
Вовка вертел головой, уклонялся, сноха, смеясь, ловила ее руку. И только внучка была на Полиной стороне. Подошла к отцу и принялась хлопать его по колену.
– Больней лупи его, Фимочка, золотая моя! Заступница бабушкина!
«Совсем сгубился Вовка, – уносила от детей свои невеселые мысли Поля. – Сколько его честила, сколько кляла, счет потерян. Как придет с работы, музыку с телевизором включит и сидят с женой на диване в грохоте. Начнет ему Поля втолковывать: это – надо сделать, другое, пятое-десятое – надо… Язык устанет все перечислять, а он глаза вылупит, янтари свои ясные, и слушает без всякого внимания, вроде с насмешкой. Потом молчком отвернется к магнитофону, будто мать по-китайски говорила, и ничего он не понял. С женой-то вы друг друга шибко понимаете. Сговорились, довели дом до тоскливой цыганской пустоты. Ветер во дворе не задержится. Сам ничего не делает и жену возле себя избаловал. А ведь с малых лет до восьмого класса золотой парень рос. Ласковый к матери, во всем помогал. Бывало, и не под силу, кряхтит, а делает. Кизяков для печи принесет, скотину напоит и корм даст. Потом возьмется мерзлый, непослушный вилам навоз выкидывать со двора. И совсем ни с того ни с сего переменился, Поля и не заметила когда. «Не хочу учиться!» – «Почему?» Молчит. «Ты матери-то скажешь иль нет?» – «В школе одно говорят, а в колхозе все по-другому делается». Что ж, Козанчихи да Козанки воздух насмерть поотравили. Не только дети, взрослые-то, жизнью мятые-перемятые, в отраве такой, как рыбы на сухом берегу, рты открывают и задыхаются. А у тебя, сын мой, кишка тонка передюжить в этой морилке. Только кобызишься, матери грубишь: «Чё мне за ум браться?.. Пусть Нюська… над собой посмеется!» Вздумал Нюське грозить. Она тебя сглотнет, как удав кролика, мокрота ты сопливая. Нет, сын, за ум-то берись, хозяйствуй, делай, как мать велит. Покажи себя мужиком, чтоб люди уважали вас. И жена тогда не будет возле тебя куклой глазастой. А то лишь знает на диване с мужем сидеть, головой ему об плечо тереться. У дивана-то скоро пружины из обшивки выскочат. Давно ли мать купила вам его…»
Все же сегодня Поля уходила от них слегка удовлетворенной. Ловко она сделала: отругала только сына, сноху совсем не задела. Но дала и ей кое-что понять.
4
У изгороди нового, белокаменного правления уже стояли с вилами Дуня Рубчиха и Алена Тараторка. По другую сторону от входа, тоже у штакетника, собрались в кучку молодые бабы. Поля направилась к своим ровесницам.
– Здорово были, ударницы! – приветствовала она их, ставя вилы у ног.
– Здравствуй, подруга, чуть не опоздала ты! Автобус будет через час, – шумно встретила ее Алена, одна из тех веселых и бойких женщин, какие не переводятся в селах, неувядающе краснощекая и любопытная до всего. Ловким, незаметным движением поправив под платком седые волосы, она громко рассмеялась, выказывая выкрошившиеся, как обугленные пеньки, зубы.
– Это почему через час?
– Бензину нет. Заправка только уехала в район…
– Он вчера до пяти налаживался. Потом говорит: все, не поеду, рабочий день кончился, – проговорила тихая, невзрачная, с припухшими красными веками Рубчиха.
– У-у, что ты захотела! Поедут, жди! – взвилась Алена. – Они теперь не как мы, бывал, темные, с зари до зари за палочкю устебывали! Ты пенсию-то двадцать рублей получаешь, а теперь уходят – по сотне отхватывают!
– Темные-т, может, не темные, – возразила Рубчиха, – совестливые были. Как уйдешь, если работа не кончена. Бригадиру-то на другой день боялись в глаза глянуть, чуть что.
На утрамбованном перед оградой пятачке остановились одна за другой, выстроившись в ряд, хищновато-красивые «Жигули». Из них неспешно, поочередно захлопывая дверцы, вышли весовщик Бадьин, ветеринар Шульга, Самоха-кладовщик. Присели на корточки возле машин, образовывая свой кружок. К ним присоединились еще кое-кто из мужчин. Беззаботно дымили папиросками, разговаривая о чем-то несерьезном, иногда хохоча над очередной байкой.
Совсем шумно становилось у правления. Люди прибывали. Тут были и совсем немощные старики и старухи, через день навещающие районную больницу. Тоже ждали автобуса. Дочь Козанка, Любовь Николаевна, собралась со своими десятиклассниками из вечерней школы ехать на экзамен в Киселевку.
Подруливали колесные тракторы с прицепными тележками, им навстречу выбегали механики, бригадиры и, размахивая руками, давали указания очередному трактористу. Тот молча выслушивал их сбивчивые разъяснения и, развернувшись, пылил в указанном направлении.
– Подрядчики, поди, давно косят, – заметила Дуня Рубчиха. – А мы еще тут торчим.
– Стрянулась! А то нет?! Ты поглядела бы, какие они стали – вроде их на свет занова народили! Как-то Мишка Зуек спешит по селу, штаны на ходу поддергивает. Погоди, говорю, Миша, окоротись! Разогнался, вроде тебе стручком пятки натерли. «Некогда, тетка Алена!» – «Что так?» – «Да вот… – Алена, представляя Мишку, смешно затопталась на месте, на своей юбке показывая руками, как тот поддергивал пояс брюк. – Вот, тетка Алена, дернуло меня записаться в это звено – корм заготавливать. Да еще договор скрепили, по закорючке поставили на нем. Теперь боимся: что если не получится? В трубу пролетим? А тут, враг его возьми, полотно сломалось, бегу в мастерскую клепать!» – «Жалкий ты мой, – говорю, – как вас петух-то жареный долбанул, прямо до болятки! А то хоть по выбитой земле заставят косить – даже рады. Легче, да и горючего экономия. Колхозная касса, кормилица ваша, все равно за гектар платила».
– Набаловали – дальше некуда, – подтвердила Рубчиха.
– Погоди, они посмотрят, как другие не торопятся работать, да и бросят этот подряд, – проговорила Поля и кивнула на председателеву «Ниву» и «газик» агронома. – Вон транспорт-то стоит, давно бы всех перевезли.
– Что ты, начальству нельзя рабочих возить. Авторитет потеряют! – удивилась Алена. – Иль ты про «Жигули» говоришь?
– А хоть и про «Жигули»…
– На этих подъезжают, чтобы выхваляться. Погляди, какие из них выходят, что твои министры. Их уже и ноги не носят, скоро в тувалет будут ездить… – сказала Алена и прибавила: – Ты, Поля, может, еще успеешь покататься…
Алена всегда оставалась безнаказанной за свой смелый язык. Где-то вздор скажет, а где-то не в бровь, а в глаз влепит. И все ей сходило.
– Приснилось тебе, что ли? – упрекнула Поля Тараторку.
– Ну как же… Вовка, глядишь, через год-другой заработает… – опять начала она с явным подвохом. – Вдвоем с женой ремонтируют комбайн, да еще девчонка с ними. Надысь гляжу, она, индейка-то твоя, девчушку в охапку и бежит по меже к мастерским, прямо рысью, косынка аж с головы слетела. Да нарядилась-то ярко, потешная такая!
Поля знала, что ее всю жизнь считают невезучей, другой раз жалеют, а за глаза, может, и посмеиваются. Одно дело – росла сиротой, колхоз вскормил и вспоил, потом уже, в тридцать с лишним лет, сошлась с залетным человеком, год и пожили всего, сбежал. Теперь вот молодые ее живут не как люди.
– Ох, да что я с ними только не делаю, что только не говорю, – оправдывалась Поля, боясь, чтобы не подумали, что она потакает сыну со снохой. – Только сейчас Вовку отбузовала. Уху ему до крови выкрутила.
– За что же? – спросила Алена.
– Корова иха опять ночью приперлась, – к Поле подкатили все утренние обиды. На глаза набежали слезы, и она стала утирать их концами платка. – Выхожу из избы, едва светает. А ее-то не увидала, что лежит на дороге. Упала на нее с ведром, она как вскочит, да и опрокинула меня. Я и гвозданулась крестцом-то. Отбила, до сих пор болит.
Алена тут же, спохватись, посочувствовала:
– Ладно уж, не расстраивайся. Живут они и пусть живут потихоньку. Музюкают меж собой, и ладно. Мы-то не такие были, что ли?
– А мне она, Маша-то, нравится, – сказала невозмутимая с виду, мудрая Дуня. – Пробежит она туда к Вовке, в мастерские, погляжу на нее, мне так весело станет. Она его сильно любя. У нас таких в селе нет. Не успеют сойтись – ругань да драки. Нынче чтой-то Козанок воевал со своей. Аж стены бухали. Ты не слыхала, Поль?
– Мне их слушать – ухи насквозь прострелит, – отмахнулась Поля, не желая говорить о скандале у Козанков, довольная уж тем, что люди не слышали, как зевала на нее Нюська. Иначе давно бы уже сказали.
– Да эти от жиру. Жир не дает покоя, – заметила Алена.
Дуня, потупив глаза в землю, опять проговорила:
– Нет, Поль, Маша у тебя хорошая. Она за Вовкой-то прямо как подсолнух за солнцем тянется…
Подошла, отделившись от кучки молодых женщин, Верка Ненашева, заместитель Терешонка, с блокнотом в руке.
– О чем тут бабки мои разговорились?
– Три старухи без зубов толковали про любовь! – громко рассмеялась Алена Тараторка.
– Мы говорим: Маша, Полина сноха, Вовку сильно любя, – пояснила Дуня.
– «Любя». Вздумали про что говорить, чего уже сто лет нет – ни у Вовок, ни у Машек.
«Типун бы тебе на язык, коровище яловой!» – в мыслях выругала ее Поля.
– Так, мои бабки заработали по полтора центнера сена… – сказала гладкая, с двойным подбородком Верка, черкая карандашом в блокноте. – С чем вас и поздравляю.
– Вот и спасибо табе, – за всех поблагодарила Алена.
– «Табе». Когда научишься говорить-то? Воротишь не знаю как.
– Ох, да что ж я ня так сказала-то?! – обиделась Алена.
– Ладно уж, не связывайся с ними – молодыми, – окоротила ее Дуня.
Шум у правления нарастал. В мужской покуривающей компании все чаще слышался смех.
Рядом с правлением, как бы никем не замечаемые, давно уже работали пеэмковцы, достраивали для колхоза детский сад на двадцать пять мест. Это было красивое, прозрачное от обилия стекла здание, каких сроду не было в селе. Сквозь протертые окна виделась веселая праздничность раскрашенных в разные цвета комнат. Сейчас рабочие разравнивали щебенку на дорожках, а такелажник в яркой оранжевой куртке укладывал автокраном бордюры.
– Какой дворец колхоз отгрохал. Только ребятишек в него вряд ли со всего села наберут, – оглянулась Алена на веселое здание.
– Если б после войны его построить сразу… Три двора взять – и этот садик битком… – покачала головой Дуня. – Вон сколько мужиков – детей нету.
– Эти клещуки-то… – показала на мужчин Тараторка. – Погляди, как насосались возле колхоза – ряшки сизые, сами толстые, пузатые.
– С вина опухли… – подсказала Поля.
– Да с легкой жизни. Чать, тяжелее рюмки ничего не поднимают. Наши мужики худые были да жилистые. А этих ткни – вода вонючая польется. Право, клещуки. Время девять доходит, об палец не стукнули. Не дай бог, мериканец налетит, пропадем мы с ними!
– Ты вот, Алена, с вилами стоишь, а почему им не взять?..
В мужской компании в это время чему-то дружно рассмеялись, так что некоторые из мужчин присели от хохота на землю.
– Скажешь… – удивилась Алена. – Им проценты не нужны. Зимой готовый силос с ферм натаскают.
– А кто там, я что-то не разгляжу? – спросила Дуня.
– Эти все на должностях – Лешка Бадьин, весовщик, Федяня Морей с водокачки, кладовщик Самоха…
В это время очень быстро, так, что едва можно было уследить за мельканием ног, подходил к правлению парторг Суходолов, Машки Суходолихи сын. В одной руке держал прижатую локтем красную папку, другой рассекал воздух и глядел даже не под ноги, а куда-то внутрь себя: так сильно был чем-то озабочен. Он пролетел было мимо всех, и тут Алена, прервав себя, попробовала остановить его.
– Юра, ты этим охламонам молебну, что ли, свою прочитай, – кивнула она на мужиков.
Парторг то ли обиделся на Тараторку, то ли не понял. Он только едва взглянул на нее и скрылся в дверях правления. За ним тоже деловито прошла Козанчихина дочь Любка, видно, требовать автобус для учеников. Лицо припудрено, губы и веки подкрашены. Пронесла с собой душистый парфюмерный ветер. «Какая культурная, сроду и не подумаешь, что у них дома творится», – про себя отметила Поля.
– Боже ты мой, и не остановится поговорить, – обиделась на Суходолова Тараторка. – Все только бегают, все у них дела. Механики с бригадирами бегают, председателя из кабинета не вытащишь, заработался – с народом никто не говорит.
– Эх, Алена, – возразила Дуня Рубчиха, – нам с тобой легко судить. Откидал свое вилами – больше и спросу нет. А они, бедные, не знают, какой угол искать. С района телефоны звонят, надрываются, план отдай. А тут – то на ферме неполадки, то трактора ломаются. Они к людям, а те отворачиваются, иль куда подальше пошлют. Мы-то больно хороши бываем, чтоб с них спрашивать.
– Помните, в войну Егран Терешонок – он и председатель, и полевод, и парторг. Один за всех, – прижала к щеке палец, завспоминала Алена, пропустив мимо слова Дуни. – Прискакал верхом в поле, не как-нибудь, а наметом. Мы-то за лобогрейками снопы вязали, все бросили, сбежались. «Бабы, родненькие мои!» Рука-то одна, только левая, он ею фуражку хлоп об землю, а сам слезьми залился, лицо все мокрое, на солнце блестит. «Бабы, немцев под Курском разбили! Наши гонят фрица к Днепру. А мы тоже давайте нажмем, чтоб воинам вдогонку шел и хлеб, и мясо с маслом, теплые валенки из нашей шерсти, полушубки!» Бабы захлюпали, рассморкались. И у нас, хоть и молоденькие тогда были, тоже слезы в горле заточили.
– Бывало, все скликал, все скликал вокруг себя людей: «Мужики, и вы, бабы, айдате, разговор есть. Потолкуем. Завтра сено надо выезжать косить», – поддержала Алену Поля.
Время шло. Галдеж и шум у правления не утихали.
Никто не заметил, как двое из мужчин, отделившись, прошли в магазин. Увидели их, когда они появились на крыльце с оттопыренными, отяжелевшими карманами и стали стороной, крадучись, уходить.
– Верк, – крикнул кто-то, – глянь, твой-то…
Верка Ненашева быстро оглянулась и вдруг сорвалась с места, припустила бегом через улицу, так и заиграли ее округлые ягодицы.
– Ай-яй! Змей! – тонко закричала она им вслед.
Те двое, завидя Верку, стали убегать со смешной прытью не в меру отяжелевших неловких дядек.
– Глядите! Глядите, как приударили! – смеясь, кричала Алена. – Мериканцев догоняют – по надою!
Все, кто были у правления, повернули головы, смотрели им вслед – и старые, совсем немощные колхозники с постукивающими о землю бадожками в восковых отживающих руках, и Любкины десятиклассники. Беглецы нырнули в сад старого поповского дома, много лет служившего начальной школой, теперь пустующего. Верка остановилась, пригрозила:
– Погоди, придешь домой – убью!
Возвращалась она раскрасневшаяся, злая.
– Толкуем – детей нет! – возмущалась своим тихим голосом Рубчиха. – Вот и роди, только чему мы их научим?
– Где же ты, милая моя, раньше была? Спохватилась! – упрекнула ее Алена. – Что же раньше молчала?
– Кто нас слухает-то… – потупя глаза в землю, ответила Рубчиха.
Мужчины, что сидели кружком на корточках и покуривали, тоже куда-то исчезли, как испарились.
Поля уже не принимала участия в разговоре. Для нее так давно начался день, и она устала от всего. Солнце поднялось порядком, пекло спину и затылок, а в виски как будто кто гвоздил молотком. Было стыдно так долго стоять без дела, когда рядом работают на садике люди. И никто не подойдет, спасибо не скажет им за добро. Никому и садик не нужен. После войны строили школу-семилетку, осень подступала, учиться надо ребятишкам. Так некоторые мужики со своего двора кто доску несет, кто жердь. И сами норовили прибить их. «А теперь что делается? – вспомнила она убежавших выпить мужиков, ничуть не лучших Козанка. – Жить стали по-страшному! Головой вперед в беду бегут!»
И опять думала о Вовке и снохе: как уберечь их, не дать и им сорваться? Прямо хоть грудью становись против этой гибельной силы. И станешь, куда деваться…
К девяти часам подошел маленький автобус за учениками и больными. Чуть позже – второй, «пазик», за ними.
Загрузились. Поехали.
5
С сенокоса привезли их за полдень и высадили на току, у зернохранилищ. Поля шла по тропинке, спешила к дому сына.
Здесь тоже весь выгон заполонила сурепка, ростом до плеч; голову надо запрокидывать, чтобы посмотреть вперед. До самого села колыхался желтый разлив; над ним ярко покачивались нежно-малиновые, с сиреневым отливом шапки татарника.
Сколько годов такой весны не было. Дождались, слава богу. В лугах-то как хорошо! Сейчас придет, надо снохе обо всем рассказать. Какой там ветер на просторе! Дунет с косогоров чебрецом, кровь-то прямо гудит в тебе, грудь распирает радостью. А сено ворохнешь вилами, такой густой дух ударит – аж пьянит.
Легко, словно на крыльях, летела по тропинке Поля, ничуть не уставшая, даже наоборот – заряженная бодростью, хоть сейчас подавай в руки цеп, два круга обмолотит.
С этими мыслями она не заметила, как уперлась в калитку, и едва лишь окинула взглядом двор, ее бодрое, веселое настроение стало быстро убывать, словно вода из дырявого сосуда. Тихо было во дворе. В загородке посвистывал ветер. Однообразно скрипела на ветру, душу резала на части несмазанная дверь сарая. Сноха чуть-чуть потяпала в огороде. К прополотой Полей утром картошке добавилась крохотная кулижка, трава на ней еще не успела завять.
Поля метнулась в дом, но нашла там только спящую Серафимку, потом – в сарай. Когда проходила через него, в проеме задней двери мелькнуло что-то знакомое. Вернулась и теперь хорошо разглядела сноху. Та стояла в своем обвеваемом ветром голубом платье у дальней изгороди за кизячными кучками какая-то уж очень неприкаянная в свете знойного дня и, даже со спины видно, невеселая. Смотрела в степь, где, кроме марева, как полая вода переливающегося по всему простору, ничего нельзя было увидеть. Через некоторое время сноха обернулась и вяло заперебирала руками по изгороди, пошла в Полину сторону, уставясь перед собой невидящим взглядом. Не доходя до сарая, она остановилась и снова стала смотреть в степь.
Поле стало неудобно таиться, но и показываться снохе не захотела. Она вернулась во двор, села на крылечко, подождала. Тут ее снова охватили невеселые мысли.
«Боже ты мой, это что за люди такие, – размышляла Поля, – чуть что – хиреют. Ведь недавно, утром, куда как веселая была. Наверно, и корову в обед не доила. Как чуяло ее сердце, до отелу, до марта держала Зорьку у себя, не уследили бы сроду, заморозили телка».
На Полю нахлынуло все, что она пережила за короткую совместную жизнь молодых, принесшую ей столько хлопот и терзаний. Появилась в эту зиму у Вовки новая привычка убегать от домашних дел. Как только придет с работы, поужинает и засобирается в клуб играть в шахматы. Сноха бросает все в доме, закутывает девчонку и сама одевается вслед за Вовкой. Заглянет, бывало, Поля в их квартиру – никого нет, от голландки кирпичами холодными пахнет. Топка в ней давно прогорела, все тепло вылетело в незакрытую трубу. Стены и те вроде бы жалуются на окаянный холод и запущенность в доме. Поля поворчит, но деваться некуда, в снегу и темноте наберет дров у сарая и снова начинает протапливать жилье. В это время, в сердцах, ей нисколько не жалко сына со снохой: пусть бы околевали, до утра мерзли в холоде, но девчонку-то невинную могут погубить вместе с собой!
