Текст книги "Curriculum vitae (СИ)"
Автор книги: Сергей Васильев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)
Глава 5. Ветер свободы в латышских дюнах
Рижский горком комсомола располагался в двух сотнях метров от Старого города, напротив шикарного Дома Политпросвета и старинного парка Кронвальда, центр которого эклектично украшал модерновый “Молочный ресторан” над старинным, затянувшимся ряской прудом. Первый секретарь горкома, почтительно прозванный “шефом”, носил ослепительно белую рубашку с расстегнутой верхней пуговицей и слегка приспущенным галстуком, модную прическу с прямым пробором, имел такой же прямой взгляд и атлетичную фигуру, в которой угадывалось солидное спортивное прошлое.
– Айвар! Ну, наконец-то! – хлопнул он по плечу курсанта и, скользнув по Григорию, зацепился взглядом за наградную планку на кителе, – ого! Оттуда?
Распутин молча кивнул, разглядывая непривычный для комсомольского функционера интерьер кабинета, где на видном месте стояла шикарная импортная звуковая аппаратура для дискотеки с профессиональным режиссерским пультом, а стены были заклеены многочисленными плакатами набирающих популярность звёзд новой, перестроечной волны.
– Зиедонис! – пританцовывая от нетерпения, как молодой жеребец при одной мысли про овёс, жалобно заглянул Айвар в глаза секретарю, – что случилось, что за спешка? Нас ожидают горячие шашлыки под холодное пиво и теплое море. Ты хочешь испортить нам праздник?
– Наоборот, только усилить! – усмехнулся “шеф” и по-приятельски похлопал Айвара по спине, – долг платежом красен! Слышал такую пословицу? Ты ведь у нас флагман! Первенец! Можно сказать – образец. Когда я бегал, оформляя тебе направление ценного национального кадра в Академию, на меня все смотрели, как на белую ворону. А в этом году – смотри сколько, – и Зиедонис небрежно придвинул лист направления на учебу, плотно забитый фамилиями.
– Ну и что должен делать флагман? – безнадежно вздохнул Айвар.
– Как что, – развалился в кресле секретарь горкома, – конечно же, вести за собой и не отлынивать от общественных поручений! У нас 23 августа – мероприятие, и в связи с этим мне поручено мобилизовать всех активистов, правильно всё оформить, найти тех, кого будет слушать молодёжь, организовать транспорт, питание и культурный досуг, несколько интервью “до” и “после”, то есть проявить активность таким образом, чтобы показать, что именно мы являемся застрельщиками всего нового и злободневного, а не кто-то за рубежом. И тут такая удача! Да мне вас сам Маркс послал!..
– А что за мероприятие будет 23 августа? – прервал монолог секретаря Распутин.
– Дата подписания пакта Молотова-Риббентропа, – поморщился секретарь горкома, – в этот день националистические силы собирались устроить антисоветский шабаш, но мы перехватили инициативу и организуем Праздник Справедливости и Интернационализма. От Таллина до Вильнюса тысячи трудящихся возьмутся за руки и образуют живую цепь. Она будет олицетворением дружбы народов и символом борьбы за справедливость. Здорово?
Секретарь горкома бросил на стол карандаш и победно посмотрел на курсантов.
– Ну а мы-то чем можем помочь?
– Военные люди – это порядок, четкость и скрупулезное выполнение приказов, чего нам всегда не хватает, – вздохнул Зиедонис. То, что в момент организации мероприятия будет бардак – даже не сомневаюсь, вот и надеюсь на ваши организаторские способности. К тому же, вы еще и будущие врачи, что особенно важно при крупных скоплениях людей. А если найдете время дать интервью для прессы и рассказать о своем героизме, – секретарь кивнул на китель Григория, – то будет вообще великолепно. Причем сразу предупреждаю – нас не интересуют фанфары. Наоборот! Беспощадная критика всего, что не соответствует чаяниям трудящихся! Выявление недостатков, восстановление попранной справедливости, свободы и независимости – вот что ждут от нас широкие народные массы. У вас ведь есть что-то, чем вы недовольны? – закончил он, обращаясь уже напрямую к Григорию.
– Конечно есть, – задумчиво произнес Распутин и придвинул поближе список фамилий “направляемых на обучение ценных национальных кадров”, – и очень много! Например, я считаю неправильным и несправедливым, что в направлении на учебу в московские ВУЗы присутствуют только латышские фамилии. И это в республике, где половина – нелатыши. Где же тут равенство? Разве это справедливо?
– Интересно… – секретарь встал, прошелся по кабинету, погладил режиссерский пульт, щелкнул тумблером, вернулся на место и открыл стеклянные дверцы шкафа, заставленного книгами. – Скажите, а вы комсомолец?
– Да, а что?
– А то, что стыдно комсомольцу не знать работы Владимира Ильича Ленина, который очень подробно писал на эту тему. Секунду… Да, вот тут! “К вопросу о национальностях или об «автономизации»” – 1922 год. Слушайте.
”Поэтому интернационализм со стороны угнетающей или так называемой «великой» нации (хотя великой только своими насилиями, великой только так, как велик держиморда) должен состоять не только в соблюдении формального равенства наций, но и в таком неравенстве, которое возмещало бы со стороны нации угнетающей, нации большой, то неравенство, которое складывается в жизни фактически. Кто не понял этого, тот не понял действительно пролетарского отношения к национальному вопросу, тот остался, в сущности, на точке зрения мелкобуржуазной и поэтому не может не скатываться ежеминутно к буржуазной точке зрения.”
Как видите, Ленин с Вами не согласен и никакой несправедливости в том, что направления в столичные ВУЗы выдаются только латышам, он не видит. Даже больше. Обвиняет тех, кто с этим не согласен, в мелкобуржуазности. Так вы еще будете настаивать на своей точке зрения?
Последние слова Зиедонис специально произнес насмешливо, давая понять, что он, если что, может и доложить по партийной линии о выявлении мелкобуржуазных взглядов у одного из курсантов Академии, а это могло привести к самым серьезным оргвыводам. В кабинете повисла неприятная пауза, прервать которую решил сам хозяин.
– Ладно, – хлопнул ладонью по столу секретарь, – купайтесь, загорайте, отдыхайте. Никуда привлекать вас не буду. Ограничимся малым джентльменским набором. С тебя, Айвар – отчет по учебе в Академии, встреча с активом и интервью. 23 августа приходите на мероприятие. Оно, кстати, будет называться Балтийский Путь. Символично, правда? Сразу навевает про наш бронепоезд…
* * *
Три дня спустя, когда организм, накупавшись до одури, навалявшись на ослепительно-белом песке, нажарившись до ожегов на августовском солнышке, начал активно сопротивляться водным и солнечным процедурам, а капризная прибалтийская погода испортилась, Айвар отправился отрабатывать общественные повинности. Инга, как ответственная за самочувствие гостя, потащила Григория осматривать местные достопримечательности. Первым номером в экскурсионной программе значились памятные места боёв Первой мировой войны. Распутин знал про эту войну только то, что она была. Советская школьная программа заботливо обходила частности этой трагедии, сосредоточившись на проклятиях в адрес преступного самодержавия и бестолковых генералов. В семье Инги и Айвара Первая мировая война оказалась очень личной – выкосила или покалечила всех мужчин, овдовила женщин, а передний край проходил в километре от семейного хутора. Поэтому Григорию было интересно узнать что-то новое от потомков непосредственных участников событий, подёрнутых флёром недосказанности и умолчаний.
– Вот отсюда латышские батальоны поднимались в атаку, – Инга спрыгнула в еле заметную канавку, оставшуюся на месте окопов полного профиля, – а уже через четыреста шагов располагались немецкие позиции. И наши стрелки с одними винтовками, без артиллерийской поддержки шли на пулеметы. Первые цепи погибли почти полностью, повиснув на проволочных заграждениях. По их телам, как по мосткам, побежала следующая волна. Среди них был и мой прадед…
– Выжил? – коротко спросил Григорий.
– Да! – тряхнула головой Инга, – его ранило уже позже, во время немецкой контратаки. Пойдем, я покажу, где. Тут недалеко…
Григорий шёл, не торопясь, за юркой девчонкой, любовался ее легкой, спортивной фигурой. Бывшее поле боя за полвека превратилось в болотца и холмики, порядком заросшие лесом. Глаза примечали особенности ландшафта и привычно проводили рекогносцировку местности, уши слушали скрип стволов и посвисты ветра. Нос с удовольствием вдыхал пахнущий мхом и соснами воздух, а мозг удивлялся нахлынувшим незнакомым ощущениям, будто всё это уже видел и слышал. Невысокие взгорки с мохнатыми елями у подножия, серое предгрозовое небо над кронами… Он представил себе рогатки, надолбы и ряды колючей проволоки, щедро рассыпанные по лесным холмам… Получилось очень реалистично, но в зимнем антураже. Бои-то были рождественские… “Ну и воображение у меня! Видно, хорошо голову солнышком напекло!” – усмехнулся про себя Распутин, прибавляя шаг.
– Вот здесь это случилось, – Инга стояла на ровной и длинной гряде, явно искусственного происхождения. – Латышские стрелки прорвали оборону немцев, но дальше продвинуться не смогли. Вот оттуда, – она вытянулась на цыпочки, словно пытаясь вырасти выше сосен, – била немецкая артиллерия, а отсюда, – тоненький пальчик описал дугу между двумя холмами, – стреляли немецкие пулеметы…
Инга спрыгнула на мох, провела рукой по ковровой поверхности, подняла глаза на Григория и посерьезнела.
– Латышские стрелки целые сутки отбивали контратаки немцев, а помощь так и не пришла…. Тогда прадеда ранили, а оба его брата – погибли. Они отослали его, как самого младшего, за патронами, а сами так и остались лежать около пулемета…
– А почему тут не видно старых окопов?
– Болото! На ладонь вниз уже вода. Немцы построили вал, укрепили бревнами – получилась настоящая крепостная стена, кое-где еще видны её остатки…
– А почему не пришла помощь?
Инга посуровела.
– Сибирский корпус отказался идти в атаку. Какие-то политические требования… А на самом деле просто испугались! Трусы! – последние слова Инга сказала, стиснув зубы, почти прошипела. Григорий изумился тому, как преобразился её облик, сжались в узкую струнку пухлые губки, сузились до щёлочек зеленые глазищи, а все лицо стало угловатым и мраморно-белым.
– Сибиряки испугались? – поперхнулся от удивления Григорий, – что-то не верится…
– А что тут удивительного? – аккуратный ротик Инги скривился в усмешке. – Митинг они устроили. Революцию. А на самом деле побоялись идти в атаку… Они там все такие…
– Гм… Инга… А ничего, что я тоже сибиряк? Или ты меня тоже считаешь трусом?
– Ты? Ты же из Москвы!
– Да. Но оба мои деда – из Сибири. И оба погибли в сорок первом под Москвой… Даже могил не осталось. Мои родители переехали в столицу, чтобы быть поближе к месту их последнего сражения.
Инга закусила губу и быстро пошла обратно к хутору, не оборачиваясь.
Озадаченный Григорий плёлся сзади. Его неприятно кольнуло обвинение в трусости и он ломал голову, как могло случиться, чтобы инертные, в массе своей аполитичные сибиряки бастовали в то время, как латыши – будущие преторианцы революции – тысячами гибли за веру, царя и Отечество. “Чушь какая-то! Надо посидеть в библиотеке и разобраться,” – думал он, ещё раз оглядывая оставшийся за спиной насупившийся лес и вновь удивляясь странному, пугающему, накатывающему со спины ощущению де жа вю.
* * *
– Vectētiņš! Vectēvs atbrauca! (Дедушка! Дед приехал!) – радостно вопила Инга, повиснув на шее широкоплечего коренастого старика, будто сошедшего с книжек Жюля Верна – загорелого до черноты, морщинистого, с плотной седой бородой и жилистыми руками, привыкшими к физической работе. Не хватало только трубки да фуражки с якорями, чтобы портрет старого морского волка был полностью закончен.
– Viss, viss! Nožņaugsi! Cik stipra kļuvusi! Davai – sauc Aivaru, vajag izkraut mašīnu! (Всё-Всё! Задушишь! Сильная какая стала! Давай – зови Айвара, машину разгрузить надо!)
– Aivars Rīgā, – неохотно расцепляя объятия, вздохнула Инга и в присутствии подошедшего Распутина перешла на русский. – Вот, познакомься. Это Григорий. Учится с Айваром на одном курсе. Тоже будет военным врачом.
– Курсант, стало быть? – протягивая руку для пожатия и пристально глядя в глаза Распутину снизу вверх, медленно проговорил рыбак на хорошем русском. Его профессию выдавала тельняшка и невыветриваемый запах рыбы и водорослей. – Ого! Рука крепкая! Как, товарищ военврач, поможешь рыбу с прицепа скинуть? Машину отпускать надо.
Распутин с энтузиазмом кивнул, радуясь возможности заняться чем-то полезным вместо обмена дежурными любезностями. Дед Инги удовлетворенно хмыкнул, скинул ветровку, оставшись в одной тельняшке, и сдернул брезент с двух пузатых дубовых бочек не меньше ста литров каждая.
– Вот, – небрежно шлёпнул он по шершавому боку ёмкости, – рыбколхоз в этот раз расчёт по паям выдал готовой продукцией. Сельдь пряного посола. Куда девать – не представляю. За год всё не съедим. А ну, взяли. Делай, как я!
Глядя на старика, Григорий поудобнее перехватил верхний край бочки, наклонил, подхватил другой рукой нижний.
– О-оп! Понесли! – на загорелой шее рыбака вздулись вены, тельняшка сбилась, обнажив ключицу, под которой Распутин заметил так хорошо знакомый ему пулевой шрам.
Установив бочки в прохладной клети, дед отослал Ингу за родителями, а сам присел на скамеечку около входа, достал гнутую трубку, кисет и окончательно превратился в героя морских романов Стивенсона.
– Воевали? – уважительно спросил Григорий, присаживаясь рядом.
– Было дело, – буркнул старик, аккуратно приминая табак.
– Где ранили?
Рыбак бросил быстрый взгляд на курсанта, скосил на свое плечо, понимающе хмыкнул, поправляя тельняшку, и ответил с неохотой:
– Под Псковом, в Новосокольниках, в ноябре 43-го…
Дед пыхнул трубкой, окутался дымовой завесой и сквозь неё глухим голосом произнёс:
– Русский снайпер. За день перед атакой… Можно считать – спас от смерти… Меня отправили в лазарет, а из моего взвода ни один не выжил..
– А Вы….
Разогнав рукой дым и взглянув на круглые, как блюдца, глаза Распутина, старик усмехнулся и пояснил:
– Шарфюрер II батальона 34-го полка 1-ой дивизии латышского легиона Waffen SS…
– По мобилизации? – с надеждой выдавил из себя Григорий.
– Нет, зачем же? – пожал плечами рыбак, – доброволец.
– И чем же вам так Советская власть не угодила?
– А у меня к Советской власти претензий никогда не было, – опять огорошил курсанта дед Инги, – и не только у меня. У нас почти половина офицеров – красные латышские стрелки. Командир нашего полка – Вилис Янумс, охранял Ленина, в гражданскую командовал 2-ым пулеметным батальоном Красной армии. Командир нашего батальона – Петерис Лапайнис, орденоносец, за Царицын… Орден Красного знамени, конечно, не носил, а вот георгиевскими крестами перед нами, салагами, щеголял… Так что Советская власть ни при чем. Претензии у нас были лично к Сталину и его политике. Впрочем, сама Советская власть, кажется, это понимала и поэтому относились к нам совсем не так, как к власовцам. Тех сразу вешали. А латышские легионеры уже в 1946-м почти все вернулись домой. А ещё через семь лет, в 1953 м, Советская власть признала, что претензии к Сталину есть не только у нас, но и у неё самой…
Григорий почувствовал, что в его голове взорвалась ядерная бомба. Красных латышских стрелков, охранявших Ленина, кавалеров ордена Красного Знамени, водивших в бой батальоны РККА под Царицыным, он отказывался воспринимать, как добровольцев-эсэсовцев. Диссонанс был настолько велик, что верить на слово какому-то выжившему из ума прибалтийскому хрычу он даже не собирался…
– Зачем вы мне всё это рассказываете? – спросил Распутин, чтобы хоть как-то нарушить неприлично затянувшуюся паузу.
– Да вот увидел я, как смотришь на Ингу, – прищурившись от дымящейся трубки, ответил рыбак, – и подумал – а вдруг жениться захочешь? Она-то на тебя с интересом поглядывает… Вот и решил, что должен ты знать всю правду о нашей семье до того, как влюбиться надумаешь, а не после…
Григорий почувствовал, как кровь хлынула к лицу…
Рыбак не спеша докурил, выбил о каблук пепел, аккуратно упаковал трубку в кисет и спрятал за пазухой. Неторопливо поднялся, повёл плечами.
– В общем, всё, что надо – сделал, всё, что хотел – сказал. Ингу ждать не буду, передай, что через два дня заеду, тогда и будет время посидеть подольше. Давай, командир, uz redzēšanos…
Старик ушёл твердой морской походкой, широко расставляя ноги, оставив Григория в жестоком душевном раздрае и полной уверенности, что он спит или сходит с ума. Невинные слова Айвара про необходимость малому народу прислоняться к победителю наполнились для него новым, зловещим смыслом, да и вся история Отечества вдруг предстала в непривычном доселе свете. Он ощущал просто физическую потребность непременно во всём этом разобраться, и как можно скорее….
* * *
Историческая справка:
Петерис Лапайнис, прапорщик царской армии 4-го Видземского латышского стрелкового полка. Охранял Ленина. В 1918 году вместе с другими стрелками поступил на советскую службу в Красную Армию, участвовал в Гражданской войне в России и был награжден орденом Красного Знамени за героизм. Вернулся в Латвию в 1923 м. После присоединения Латвии к СССР 11 июля 1940 года он был назначен на командирскую должность РККА и поставлен начальником Даугавпилской крепостью.
После начала Второй мировой перешел на сторону нацистов, командир II батальона 34-й полка 1-й дивизии СС. Латышский легион…
Имел следующие награды, не считая наград буржуазной Латвии:
– Георгиевский крест 3 и 4 степени.
– Орден Красного Знамени – за бои под Царицыным
– Железный крест 2 степени. – за бои у реки Великой…
Умер Петерис в 1990 году, успев поработать учителем в советской средней школе ЛССР. Похоронен на Братском кладбище в Риге. Для справки – в советское время (а 1990 год – еще СССР) на Братском кладбище хоронили СОВЕТСКИХ воинов. В частности – в 1958 году на Братском кладбище захоронили советских воинов, павших во Второй мировой войне, и бойцов партизанских бригад.
Вилис Янумс, прапорщик 4-го Видземского латышского стрелкового полка. Командир 2-го пулеметного батальона 15 армии РККА. Вернулся в Латвию в 1921 м.
А вот это – он же во время Второй мировой войны – Командир гренадерского полка 1-й дивизии СС. Латышский легион Ваффен СС.
16 марта 1946 года первый секретарь Компартии Латвии Я.Калнберзин и глава правительства В.Лацис обратились с письмом к заместителю председателя советского правительства В. М. Молотову, в котором писали о принудительной мобилизации в Легион и о том, что их соотечественники всячески уклонялись от нее, а поэтому с их осуждением после войны «большое количество семей граждан Латвийской ССР лишились своих кормильцев. На этой почве у оставшихся родственников, которые, в своем большинстве старики, женщины и дети, создалось подавленное настроение, которое со всей остротой проявилось на всех предвыборных собраниях в период избирательной кампании в Верховный Совет и до сих пор продолжает сильно волновать оставшихся многочисленных родственников. Учитывая, что отправка бывших легионеров в глубь страны вызвала отрицательные настроения среди населения Латвии и принимая во внимание, что Латвийская ССР весьма нуждается в рабочей силе… – не поселять в северных районах СССР, а вернуть в Латвийскую ССР к своим семьям и хозяйствам».
13 апреля того же года было принято Постановление СМ № 843-342сс «О возвращении на родину репатриантов – латышей, эстонцев и литовцев», оно предусматривало, что в течение 1946 года бывшие легионеры латышской, эстонской и литовской национальностей должны были быть освобождены и возвращены на родину. Служащих легиона других национальностей постановление не коснулось.
23 августа 1988 года. Балтийский путь[3]3
На самом деле “Балтийский путь” состоялся на год позже, но для нашего повествования это не имеет никакого значения.
[Закрыть]
Масштаб мероприятия Распутин оценил, когда сам попал в водоворот событий. Тут не могло быть никакой речи о самодеятельности. Всё организовывалось на крепком государственном уровне. Да по-другому и быть не могло. Расставить два миллиона людей в цепочку от Вильнюса до Таллина на расстоянии 600 километров самостоятельно не под силу было ни одной, даже очень массовой организации. Участников собирали по домам и подвозили автобусами, выделенными советскими и партийными организациями. Палатки с разнообразной бесплатной снедью и с великолепным пивом приятно дополняли летний пейзаж и создавали атмосферу домашнего праздника или дружеского пикника у обочины. Но больше всего Григория поразило количество иностранных туристов и корреспондентов. Казалось, что он за всю свою предыдущую жизнь не слышал так часто незнакомую речь, не видел такого количества кинокамер и фотографов с пестрыми наклейками иностранных новостных информационных агентств.
– Откуда? Из Москвы? – вздернул брови говорливый владелец пивной бочки, притулившейся у обочины. – Хорошо, что приехал посмотреть на нашу борьбу. Держи!
Распутин принял литровый стаканище, наполненный до краев пенным напитком, отхлебнул, кивнул в знак одобрения качества.
– Хорошая у вас борьба! Под свежее пиво с раками и воблой!
– Так всё для народа! – не остался в долгу колхозник. – Давай! За вашу и нашу Свободу!
Стоящая на крыле бочки магнитола щёлкнула, зашелестела, голос диктора скороговоркой начал диктовать какой-то текст и толпа вокруг Распутина моментально пришла в движение.
Координация мероприятия осуществлялась по государственному радио. Не было интернета и мобильных телефонов. На раскладных столиках, подносах с бутербродами, плечах активистов – радиоприемники ВЭФ, голос по радио передает: на таком-то километре пробка – лучше объезжать по другой дороге. Или: на таком-то километре не хватает людей. И тогда туда устремляются целые группы. Вот и Инга со своими подружками очень быстро унеслась в какую-то глухомань – затыкать брешь в цепи участников. Айвар остался. У него – другая ответственная задача. Он олицетворял единение армии с народом, поэтому был в форме, лучился благожелательностью и бойко общался с журналистом, задававшим вопросы с явным английским акцентом. Распутин тёрся рядом, скучал, пока не почувствовал горячее желание освободиться от части домашнего пива.
– Простите, товарищ, – обратился он к человеку, ожидавшему своей очереди к микрофону, – а где тут у вас…
Оглянувшийся на него немолодой худющий человек имел настолько глубокие глазницы, что зрачки его, казалось, смотрели со дна черепа. Всклокоченные седые волосы, падающие на лоб сальными космами, и орлиный нос, закрывающий верхнюю губу, делали его настолько похожим на киношного профессора Мориарти, что Распутин невольно отпрянул и смутился. А “профессор”, смешно артикулируя губами на неподвижном лице, начал что-то быстро говорить по-латышски, всем своим видом демонстрируя гнев и возмущение.
Обернувшийся на длинный и, видно, прочувствованный монолог, Айвар сначала побледнел, потом покраснел, пошёл пятнами, как леопард и что-то резко ответил говоруну на своём языке, закончив но-русски: “ты что, не видишь, что он не знает латышский?” На “Мориарти” реплика Айвара никакого впечатления не произвела, он презрительно бросил взгляд на курсантские погоны и четко, чтобы было понятно, каждое слово, прошипел:
– А нам не нужно, чтобы он знал латышский язык. Нам нужно, чтобы он знал своё место!..Stulbens!
По выражению лица “Мориарти” и своего “адъютанта” Григорий понял, что это слово обозначает что-то нехорошее. Айвар тем временем повернулся к командиру, посмотрел на него извиняющимся взглядом, скороговоркой прошептал:
– Подожди, пожалуйста, меня где-нибудь… десять минут. Закончу и всё объясню….
Распутин кивнул, повернулся, вышел на асфальт, по которому, раздвигая бамперами людской поток, медленно плыли автомашины, остановил РАФик, направляющийся в сторону Риги и коротко спросил: “До вокзала подкинешь?”
* * *
На хутор к родителям Айвара Григорий решил не заезжать. Форма на нём, документы и деньги в кармане, а всё остальное – мелочи, не стоящие беспокойства.
На вокзальной площади было тесно и шумно. Митинг шёл нон-стоп. Ораторы, перемежая русские и латышские фразы, вещали с трибуны о свободе и демократии, о гнусных преступлениях сталинского режима, о необходимости восстановить справедливость и “повернуть на столбовую дорогу цивилизации”. Палатки с бесплатными бутербродами и пивом тоже присутствовали, но ветер свободы пьянил лучше любого алкоголя. Толпа жила своей жизнью. Народ ликовал и жизнерадостно поддерживал любые глупости, сказанные с трибуны.
Среди непривычных для глаза вишнёвых флагов с белой полосой, яркой, но чужеродной окраской выделялось кумачовое полотнище с огромными аккуратными, белыми буквами: “Мы, русские, поддерживаем требования латышского народа!” Держали его четверо ровесников Григория, непрерывно принимая поздравления от снующих вокруг аборигенов, уже прилично “уставшие” от тостов “за дружбу народов, свободных от советского рабства”.
– Откуда будете, славяне? – как можно более нейтрально спросил Григорий, встав рядом с плакатом.
– МГУ, аспирантура, историки! – радостно отрапортовали активисты, задержавшись взглядом на медицинских петлицах Распутина. – Вставай рядом, док, тут такое творится!
– Да, – подхватил его коллега, – мы сами не ожидали, что будет так здорово! Представляешь, полчаса назад к нам даже консул США подходил! Переписал фамилии угостил печеньками, пообещал приглашение на стажировку в Гарвард! Ты представляешь, ГАРВАРД! На полном обеспечении!..
Историки дружно закатили глаза к небу, всем своим видом демонстрируя, что стажировка в Гарвардском университете на полном обеспечении является пределом мечтаний любого советского учёного.
– Ну а что делать, если я не поддерживаю? – не меняя выражения лица и тона, продолжил Григорий.
– Что не поддерживаешь? – не поняли аспиранты.
– Я – русский и я не поддерживаю требования латышского народа…
Лица историков всего за мгновение сменили несколько выражений – недоумение, офигение, осознание и под конец приняли ожесточенный вид крестоносцев, узревших сарацина близ священного Грааля.
– Ну вот что, военный, – угрожающе двинулся на Григория старший из них, – а не отправиться ли тебе туда, откуда на свет появился?
– Нет, – живо отозвался Распутин, – куда мне надо идти, я привык определять сам, без участия исторических пидоров.
– Ах ты!..
Договорить и дойти до Григория старший не успел. Короткий тычок в грудь выбил из его лёгких воздух и отправил в противоположном направлении, благодаря чему историк совершил поступательное затухающее движение в сторону своего товарища и в обнимку с ним благополучно повалился на землю.
Следующую минуту Распутин напоминал медведя на псарне, стряхивая с себя наиболее настырных, отмахиваясь от самых наглых, щедро раздавая тумаки и затрещины митингующим, попавшим в радиус действия его длинных рук, пока не был погребен под целой горой тел, навалившихся разом. “Раздавят, ироды!” – вспорхнула мысль испуганной птицей. И тут же ее перебил повелительный рык: “Всем разойтись, работает ОМОН!”[4]4
Раз “Балтийский путь” у нас не в 1989, а годом ранее, то и рижский ОМОН пусть будет 1987 года рождения, а не 1988.
[Закрыть] Визг, писк, охи-ахи длились всего несколько секунд. Помятую тушку Григория извлекли из под барахтающихся тел и поставили перед командиром. Непривычный для милиции камуфляж, черный берет, засунутый под погон, тельняшка и усы – вот всё, что успел рассмотреть Григорий, пока события вновь не понеслись вскачь.
– Этот?
– Он самый.
Грузим и валим отсюда!
Ничего не понимающего Распутина запихали в милицейский “бобик” и машина сорвалась с места.
– А мы-то думали, кто там нашу работу делает – нациков буцкает, – уже добродушно пророкотал с переднего сиденья командир “чёрных беретов”, – а тут, оказывается воин-интернационалист решил вмешаться… Куда путь держишь, сержант?
– Обратно, в Академию, в Ленинград. Наотдыхался, – усмехнулся Григорий.
– Да, точку ты в своём отпуске поставил внушительную. Нам придется трое суток чистописанием заниматься. Но на рижский вокзал возвращаться тебе точно не стоит. Давай мы тебя до следующей жд станции довезем, там сядешь и спокойно до Питера доедешь. Деньги-то есть?…
– А что это было? – утвердительно кивнув, спросил Григорий, имея ввиду широкие народные гуляния.
– А это, сержант, ветер свободы… Точнее – сквозняк… Титульная публика делает собачью стойку на Запад.
– Вовремя предать – значит предвидеть… – пробормотал под нос Григорий.
– Что? – удивленно повернулся командир.
– Да вот, понравилась девчонка местная, а у нее дед – эсэсовец, какой-то там фюрер…
– Нашёл чем удивить! Да тут этих фюреров – через одного. Хоть с партбилетами, хоть с учеными степенями… А всё из-за Сталина…
– Что, тиран был? – язвительно спросил Григорий, вспомнив лозунги и плакаты, намозолившие глаза за прошедшие дни.
– Наоборот – недопустимо мягкий, доверчивый человек! Хотел искоренить у либералов и демократов привычку брехать, хотя проще было искоренить самих либералов. Скольких успел обидеть, но всех обиженных оставил в живых! И вот что я заметил: чем моложе демократ, тем хуже ему жилось при Сталине.
– Младореформаторы обещают, что теперь, если их пустить во власть, будет только лучше и никто обиженным не уйдет.
– Если их пустить во власть… – задумался командир, – то через некоторое время Сталина полюбят даже те, кто его сейчас ненавидит. Это – тоже вариант, но уж больно кровавый…
