Текст книги "Нашествие"

Автор книги: Сергей Казменко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

– Как я понимаю, это – обычная картина того, что происходит?

– Более или менее. Я показал вам именно восьмую скважину, потому что на ней более полно видны детали процесса. К тому времени мы установили дополнительные приборы и датчики вокруг Туруу и смогли увидеть то, что под нами происходит, во всех подробностях.

Раньше мы могли только догадываться.

– А следующие скважины?

– Они не столь показательны. Эта нас все-таки кое-чему научила, и мы изменили тактику. Человек не зря сумел выйти к звездам, мы все-таки учимся на своих ошибках, и учимся быстро.

Пожалуй, даже слишком быстро, отметил я про себя. И кому-то это очень не нравится, и этот кто-то делает все для того, чтобы остановить нас. Зачем? Скорее всего, мы попросту не способны понять, зачем. Но если быть честными перед собой, то есть, есть причины, по которым можно и нужно остановить нашу безудержную экспансию в Галактике. Потому хотя бы, что эта экспансия грозит сама выродиться в Нашествие. Если вдуматься, то то нашествие человека, о котором я говорил Графу, было нашей повседневной реальностью. Мы единственные из всех встреченных нами разумных существ осваиваем Галактику, не имея, если признаться себе честно, вполне осознанной цели. И меджды, видимо, тоже ее не имели. Что-то в нас самих, что выше нашего понимания, гонит и гонит нас вперед, превращая в конечном счете из разумных существ в некую стихийную силу, изменяющую все на своем пути.

– Как вы объясняете то, что происходит? – спросил я.

– Кабенг – это загадка. Не только геологическая.

– Слушайте, Гримсон, – он меня, наконец, разозлил. – Перестаньте вы увертываться, бросьте вы эти дурацкие намеки и недомолвки. Если вы намерены еще что-то сказать – говорите. Нет – закончим этот разговор. Только имейте в виду, что то, что вы мне уже рассказали, производит весьма неблагоприятное, мягко выражаясь, впечатление о всех вас.

– Какое же именно? – холодно спросил он.

– Какое? Мне кажется, что вы здесь намеренно скрываете информацию, существенную для всей нашей деятельности на Кабенге. Почему Академия не имеет всех этих данных? Почему, наконец, их нет хотя бы у руководства базы?

– Ваш второй вопрос некорректен. Руководство базы имеет все эти данные. Поэтому первый свой вопрос вы можете адресовать им.

– Вы в этом уверены?

Он не ответил, и я понял, что вопрос был излишним. Немного помолчав, он сказал:

– В конечном счете все зависит ведь не от данных как таковых, а от их интерпретации. Руководство базы считает, что эти данные ничего не меняют в нашем понимании целей воздействия на Кабенге, и по-своему они правы. Есть и другие мнения. Вы знакомы с Бланга?

Снова в нашей беседе выплыло это имя.

– Нет, – ответил я. Но я знал, о ком идет речь. Акра Бланга, биоконструктор, работает на второй биостанции все восемь лет, с самого начала проекта. Сто тридцать четыре года личного времени, прежде работал информационным техником на четырнадцати базах – мнемоблоки тут же выдавали их названия и годы работы – затем заинтересовался биоконструированием, после учебы в Институте Биотехнологии в Глазго восемнадцать лет проработал в различных центрах на Земле, а затем, в сорок восьмом году, побывал на Кабенге. Тогда здесь проводились испытания так и не прошедшего в серию рокатора-АМ. С пятидесятого года – член инициативного комитета по воздействию на Кабенге. Один из тех, по чьей милости мы здесь оказались.

– Вам следовало бы с ним поговорить.

– О чем? Об этих данных?

– Не только о них. Неужели вы ничего не слышали о концепции, которую он разработал в последние годы?

– Слышал. От вас, сегодня.

– Очень любопытная концепция. И она многое объясняет.

Концепция... У меня тоже сложилась концепция, которая многое объясняет. Очень многое. Почти все. И аварии. И гибель людей, занятых на неизвестно зачем выдуманных работах. И отсутствие Т-лакта для лечения радиационных поражений. И вообще все, что только может тут приключиться плохого. Простая концепция, идеально простая: здесь, на Кабенге, как и в других местах, где мы подозреваем влияние Нашествия, собралась кучка маньяков-самоубийц, которые делают все, чтобы обставить свое самоубийство наиболее эффектным образом, а заодно и утащить в могилу побольше попутчиков.

Только это, конечно, не было объяснением. Мы проверяли, мы же все-все проверяли по тысяче раз. Если бы все было так просто, мы бы давно вывели закономерность в третьей категории данных. Очень давно. Пока что сделать это не удалось. А количество данных все множилось...

Прошло больше трех суток с момента моего прибытия на Кабенг, и я был еще жив, и ничего со мной еще не случилось. Но я не обольщался. Теперь, когда в памяти восстановилось все, что я узнал от Зигмунда на том финальном инструктаже, теперь, когда мне не удалось убедить Графа сделать хоть шаг в сторону от гибельного пути, теперь, когда я в очередной раз убедился, что Кабенг находится накануне катастрофы, и достаточно легкого толчка, малейшего повода, чтобы она произошла – теперь я не мог обольщаться. Все имеет свой предел. Даже удача. И нельзя слишком долго испытывать ее.

Ламю всегда считался удачником. И очень гордился этим, заявляя всем, кто готов был его слушать, что родился в счастливый момент и под счастливой звездой. Когда ему говорили, что удача непостоянна и рано или поздно способна изменить ему, он обворожительно улыбался и ничего не отвечал. И всем, кроме самых близких его друзей – а таких было немного казалось, что он настолько уверен в своей удачливости, что даже не хочет спорить на эту тему. Ему везло буквально во всем, даже в мелочах. Если он направлялся обедать, то лучшие места в кафе обязательно пустовали. Если он шел в театр, то потом оказывалось, что в этот вечер актеры давали лучшее представление месяца или даже сезона. Если он спешил куда-то по делам, то потом оказывалось, что выбранный им маршрут самый быстрый. Он никогда никуда не опаздывал, и всегда добивался тех целей, которые ставил перед собой.

И мало кто знал, что четверть века назад его жена погибла у него на глазах самым нелепым образом – просто потому, что они не захватили с собой дополнительный передатчик, что на перевале их застиг неожиданный снегопад, что в аптечке не оказалось термостимулятора, что они отклонились чуть в сторону от маршрута... С тех пор он так и не женился, жил совершенно одиноко и был – несмотря на свой казавшийся посторонним легким характер крайне нелюдим. Единственное, чему он отдавал свою душу все эти годы, была работа. Когда я пришел в отдел, он уже считался, несмотря на свою относительную молодость, одним из самых опытных сотрудников Зигмунда. Я многому у него научился и многое благодаря ему сумел понять. Особенно после того, как он однажды сказал мне: "Удача, Алеша, никогда не приходит случайно. Случайными бывают только неудачи – удачу следует создавать самому".

Создать свою удачу на Кабенге ему не удалось.

Он прибыл сюда наблюдателем – как и я – чуть больше года назад. Обычная инспекционная поездка. Каждый из нас бывал в десятках таких инспекций – иногда в свободном поиске, иногда в рамках предложенной кем-то и одобренной Зигмундом программы. Мы знакомились с положением дел, потом писали всяческие доклады, составляли отчеты, зачастую совсем не понимая, была ли хоть какая-то польза от нашей работы. Со стороны могло показаться, что мы большей частью попусту транжирим время и немалые порой средства. Но никто – за все сорок восемь лет существования нашего отдела – не контролировал его деятельность со стороны. А нам самим Зигмунд усомниться не давал – просто тем, что каждый из нас в какой-то период привлекался к обработке и обобщению полученной информации и мог лично убедиться в том, что работа проводится не зря, что ситуация крайне серьезна, что угроза Нашествия не просто реальна – что это уже даже не угроза, что Нашествие уже происходит. Сейчас, сегодня Нашествие нависло над передовыми отрядами человечества. Завтра – если мы не сумеем разгадать его причины – оно ударит в самое сердце нашей цивилизации.

Но разгадать причину – значило найти что-то общее в тех явлениях, которые мы связывали с Нашествием. Однако, что общего могло быть между катастрофой на Джильберте и блуждающими тенями, между взрывом на Скорпионе и агрессией гель-организмов в пустыне Лиэк, между исчезновением трех операторов на станции КН-4 и фантазиями Уго Тревола, вот уже два столетия не дающими покоя ксенологам, между Зеркальным городом на Каунгонге и призраком Тимофея Платто? Что могло быть общего между всеми этими явлениями, что вообще могло быть общего между различными флуктуациями, кроме одного – кроме того, что все флуктуации по природе своей случайны?

Какой-то иной общности, объединявшей все эти события, мы так и не сумели до сих пор отыскать. Но мы знали, знали совершенно определенно, могли доказать это с цифрами в руках – если бы кто-то, кроме тех, кому и так по долгу службы все было известно, потребовал от нас доказательств что флуктуации эти безо всяких видимых нам причин катастрофически нарастают. И был уже виден предел, за которым всякая деятельность человека в Галактике станет невозможной из-за катастрофического нарастания флуктуаций – не из-за того, что каждая флуктуация вела к катастрофе, а из-за того просто, что нельзя планировать и осуществлять какую-либо разумную деятельность в мире, где роль случайности превышает некий критический порог. И предел этот – предел Зигмунда, как звали мы его между собой – с каждым годом приближался. Когда Зигмунд, проанализировав предварительные данные, вычислил, что до него осталось двести пятьдесят плюс-минус тридцать лет, далеко не все из тех, кто был поставлен в известность, поверили его интерпретации. Но с тех пор многое изменилось. В работу включились новые неизвестные нам факторы, и сегодня, спустя сорок восемь лет, предел Зигмунда приблизился настолько, что ни у кого из тех, кто знал о нем, не оставалось сомнений в его истинности. Сегодня до него оставалось всего полвека – плюс-минус семь лет. А завтра он мог скачком приблизиться еще больше. И было бы глупо и преступно закрывать теперь глаза на его существование. Мы знали – если мы сегодня не раскроем причину нарастания флуктуаций, человечество обречено, и гибель человеческой цивилизации произойдет на наших глазах.

Год назад Ламю не вернулся из обычной инспекционной поездки на Кабенг. Он вылетел с Кабенга, но в отдел не прибыл. Только через полгода, после того, как Роман проверил все возможные пути, Зигмунд пришел к выводу, что сигнал о вылете Ламю с Кабенга был ложным. К тому времени он уже знал о Кабенге достаточно, чтобы понять, что планета находится под угрозой. Но у него были связаны руки – катастрофа могла разразиться в любой момент, и он боялся инициировать ее каким-либо неосторожным действием. Ведь на Джильберте, как он рассказал мне на том финальном инструктаже, все, быть может, и обошлось бы, если бы он не послал туда меня. И потому он решился на активные действия только после того, как поступил в Академию доклад Панкерта, и стало ясно, что медлить дальше немыслимо. От момента прибытия Ламю на Кабенг до момента, когда он отправил свой последний доклад, прошло чуть больше восьми суток. И ничего существенного не удалось обнаружить в его докладах, ничего, что говорило бы об опасности, угрожавшей ему. Но о том, что грозило мне, мы уже кое-что знали. И рассчитали так, чтобы вероятность моего возвращения превышала пятьдесят процентов.

Но одним из условий столь высокой вероятности было существование блока в моей памяти. Только из-за него, возможно, я был еще жив. Теперь же, когда я вдруг вспомнил столь многое – и благодаря этому нашел, наконец, разгадку Нашествия – задание оказалось практически невыполнимым. Прикладная психология – наука точная. И тот, кто нам противостоял, имел достаточно средств для того, чтобы постоянно держать меня под контролем. Пятьдесят процентов за то, что мне удастся вернуться. Черта с два пятьдесят процентов! Теперь, зная все и не имея возможности хоть что-то из своего знания передать тем, кто меня послал, я не дал бы за свою жизнь и одного процента. И это не было еще самым страшным. Гораздо страшнее было то, что в опасности оказывались все, с кем я так или иначе соприкасался, в опасности была вся планета, и одним своим присутствием я незримо повышал вероятность катастрофы.

Все вставало на свои места.

Информация есть то, на основе чего принимаются решения. Все остальное – шум. Таков основной закон управления. Человек принимает правильные решения лишь тогда, когда оперирует верной информацией. Мы – разумные существа, потому что способны, обобщая информацию, отсекать шумовые факторы, выделять из нее главное, и на его основе планировать свою деятельность. Лиши нас этой возможности, и мы перестанем быть людьми, мы не сможем противостоять неразумной природе и будем обречены на гибель.

А сделать это, оказывается, очень просто. Достаточно поставить препятствия на пути информации – пусть и препятствия случайного характера. Достаточно ослабить контроль за правильностью информации. Достаточно просто перегрузить наше сознание информацией – так, чтобы оно оказалось не способным выделить в ней главное. Но чтобы сделать все это, нужно взять под контроль то, что считается незыблемым, то, что защищено от вмешательства извне самыми изощренными системами кодирования и самой строгой иерархией доступа – нашу информационную систему. За столетия своего развития мы настолько привыкли к ней, настолько срослись с ней, настолько свыклись с ощущением ее как некоего продолжения своего собственного "я", что сама мысль о том, что наша же информационная система – всевидящая, всезнающая, та, без которой немыслима сегодня любая деятельность человека – что она способна нас обманывать звучит дико. Как для каждого человека дико звучит, скажем, мысль о том, что он способен постоянно обманывать самого себя.

Но мне эта мысль дикой не казалась. Я слишком давно наблюдал за симптомами заболевания и был готов к тому, чтобы разглядеть суть болезни. Я прекрасно помнил, как поразило меня – уже после катастрофы, уже во время реконструкции событий на Джильберте – то, что никто в Академии не знал о постоянных перебоях в связи, к которым там привыкли. Я прекрасно помнил, как Зигмунд, изучая отчет о событиях на "Массиве-239" бросил сквозь зубы: "Это обман". И я сам в последние годы только тем, по сути дела, и занимался, что творил обман. Такая уж у меня работа – ведь всякая тайна несет в себе необходимость обмана для ее сокрытия, и раз есть необходимость в соблюдении тайны, значит следует признать и необходимость в обмане. Режим секретности по сути своей есть лишь один из алгоритмов отсечения шумовой информации на разных уровнях управления – если понимать шум как излишнюю информацию.

Сегодня я знал – здесь на Кабенге, и, видимо, не только здесь, кто-то помимо человека взялся осуществлять этот режим. И самое страшное состояло в том, что люди усиленно ему подыгрывали. В первую очередь – я сам. У меня просто не было другого выхода.

Все вставало на свои места.

Кому-то – неважно сейчас кому, неважно зачем – потребовалось остановить экспансию человека в Галактике, остановить ударную волну разума, зародившуюся в Солнечной системе. Глупо было бы пытаться противопоставить силе человека явное противодействие. Мы не раз уже доказывали, что препятствия, встающие на нашем пути, вызывают лишь концентрацию человеческих усилий на их преодоление, лишь раскрывают такие возможности человечества, о которых мы раньше и сами не подозревали. Мы самой природой созданы для борьбы с препятствиями, мы, возможно, и развиваемся-то лишь потому, что встают они на нашем пути, что без их постоянного вызова нашему разуму мы потеряем ориентиры в развитии. Как примитивная бактерия, плывущая туда, где больше пищи, сознание человеческое все время движется туда, где существуют проблемы, которые оно может разрешить. И, если подумать, все цели, которое ставило перед собой человечество в своем развитии, сводилось в конечном счете к преодолению тех или иных препятствий. Так уж мы устроены. И потому, столкнись мы с явным противодействием – и все ресурсы человечества будут направлены на его преодоление, и неизвестно, есть ли во Вселенной сила, способная нам противостоять.

Победить нас можно – но только если заставить нас самих идти навстречу гибели, только если направить на гибельный путь ресурсы человеческого разума. Мы искали следы вмешательства извне в человеческие дела, следы чьей-то чуждой нам деятельности – и не находили ничего, кроме чудовищных ошибок, сделанных самими же людьми. Мы наивно пытались найти в своих рядах следы замаскированного противника, сами для себя выдумывали сказки о пришельцах, столь популярные в эпоху детства человечества, выявить там, где Нашествие проявило себя достаточно явно, следы чуждой нам логики – и ничего, ровным счетом ничего не обнаруживали. Никакой мыслимый враг не смог бы разрушить усилия человечества в освоении Галактики так, чтобы его разрушительная деятельность проявилась чисто случайным образом, так, чтобы полсотни лет лучшие инфоры Академии бессильны были выделить хоть что-то общее в нарастающей лавине случайных явлений.

Никакой враг – кроме того, который сумел бы каким-то образом поставить под контроль нашу информационную систему.

В памяти всплыла старая учебная лента. Австралия, сто сорок первый год. Эпидемия наймора среди зерновых муравьев. На огромном пространстве от океана до океана миллионы муравейников были за несколько дней поражены странной болезнью – позже оказалось, что виной всему мутировавший вирус ТЛС – когда безо всяких видимых причин рабочие муравьи резко изменили свое поведение, нарушив программу культивации. Годовой урожай был потерян – и все из-за небольшого изменения одного из белков в пахучих выделениях насекомых, лишь из-за того, что они чуть по-другому стали понимать подаваемые друг другу сигналы.

Что-то подобное происходило теперь с человечеством.

Только все было гораздо сложнее. И нам противостоял не какой-то вирус в информационной системе – нам явно противостояла разумная воля. Потому хотя бы, что Ламю не был первым. Я вспомнил сотрудников нашего отдела, погибших или пропавших за те годы, что я занимался Нашествием – без малого каждый пятый разделил судьбу Ламю. Каждый пятый, хотя мы не выбирали для своей работы самые горячие, самые опасные внешне участки, хотя мы всеми силами старались действовать так, чтобы не выделяться из числа других инспекторов Академии. Мы лишь одним выделялись из общей среды – тем, что занимались явлениями, связанными с Нашествием – и наши потери в десятки раз превосходили потери любого другого отдела в инспекции Академии и в сотни раз – потери передовых разведочных отрядов в глубоком космосе. Мы занимались Нашествием, мы шли туда, где подозревались его Проявления, и наш противник по каким-то признакам умел выделять нас среди всех остальных.

Видимо, я был не первым, кто догадался об истинной природе Нашествия. И то, что эта очевидная теперь для меня мысль оставалась до сих пор тайной даже для инфоров группы Дьереши, даже для самого Зигмунда, снижало мои шансы практически до нуля. Я вдруг вспомнил Сашу Курского. Его нелепая смерть – на Земле, в двух шагах от собственного дома, в квартале от прекрасной клиники... Все можно объяснить случайностью – но порой случайностей становится слишком много. Из этих случайностей вдруг выступает не осознанная прежде закономерность.

До моего отлета с Кабенга оставалось двое с половиной суток. Я был уверен, что знаю разгадку. И знал, что не смогу никому сообщить об этом, знал, что уже нахожусь под прицелом, что наш противник сделает все возможное для того, чтобы меня устранить. А заодно устранить и всех, кому я мог передать какую-то информацию, исключить любые способы передачи мною сообщения в Академию. Значит, катастрофа на Кабенге была неизбежна. Катастрофа, возможно еще более жуткая чем та, что произошла на Джильберте, катастрофа, которая не должна оставить никаких следов нашего присутствия на планете. И то, что я узнал – на базе, на Каланде, здесь, на Туруу говорило о том, что такая катастрофа вполне реальна.

Но я должен был выжить – любой ценой.

Определенного плана у меня не было.

Я знал лишь одно – я должен был бежать как можно дальше. Прочь от всего, подверженного воздействию информационной системы. Значит – прочь от всего, связанного с человеком. Я должен был бежать для того, чтобы выполнить свое задание, для того, чтобы просто уцелеть. И я старался совсем не думать о том, что может ожидать остальных. Ставка была слишком высока, и все равно изменить хоть что-то в их судьбе я был не в силах. Удар мог последовать в любую секунду, и те, кто будет проводить потом реконструкцию происшедшего, вряд ли сумеют раскопать хотя бы один из моих шифрованных докладов. Ведь все мои сообщения с Кабенга, как и вообще все сообщения любого из людей в любой точке Галактики, шли под контролем информационной системы. И было бы наивно надеяться на то, что наш противник их не задержит. А те листки, что я заполнил от руки по пути с Каланда и спрятал за обшивкой грузового отсека транспорта... Кто мог гарантировать, что они уцелеют?

И я бежал в надежде уцелеть самому, в надежде пережить катастрофу, которую считал неизбежной. Уцелел же ведь тот чудак на Джильберте, который за два часа до того, как все началось, как раз во время очередного перерыва в связи потерпел аварию на своем флаере в горах. Его даже не успели хватиться, даже не начали поисков, и только потому, наверное, он был еще жив, когда через трое суток туда прибыли спасатели.

Транспорт, на котором я улетел с Туруу, шел на третью биостанцию за бета-треоном, который там получали. Прошло уже почти два часа полета, и ничего пока не случилось. Внизу под нами тянулись бесконечные равнины Южного Аллена, поросшие обычным для этих мест сетчатым лесом – сверху он выглядел как сплошное переплетение темно-фиолетовых побегов. Иногда попадались участки, покрытые каким-то желтым налетом, а кое-где по вершинам холмов были раскиданы красные поля. Местами лес рассекало русло какой-нибудь реки с мутно-желтой или бурой водой. Солнце стояло почти в зените.

И вдруг все резко, без какого-то плавного перехода изменилось. Лес внезапно кончился, и до самого горизонта впереди простиралась пустыня. Внизу под нами был песок, были невысокие каменистые холмы, были блестящие ленты искрящихся на солнце ручьев – и никакого признака жизни, даже мертвой жизни. Казалось, что пустыня здесь была всегда, хотя еще два года назад, когда бета-треон лишь временами брали здесь для исследовательских целей, этой язвы на теле Кабенга еще не было. Теперь здесь не было никакой жизни, и значит было относительно безопасно. Так я подумал тогда.

Через десять минут транспорт достиг третьей биостанции. Я спустился вниз и вышел на посадочную площадку, залитую свежим, небесно-голубым пластиформом. В лицо сразу же дохнуло жаром набравшего силу дня, запахами раскаленного песка и пластиформа и еще каким-то уловимым, но резким ароматом. На площадке передо мной было пусто – все, наверное, работали с другой стороны транспорта, у грузового люка. Я огляделся по сторонам, отыскал взглядом едва выступавшие над гребнем бархана голубые купола биостанции и двинулся в ее сторону, содрогаясь при мысли, что через полсотни метров придется выйти из тени транспорта на открытое солнцу пространство.

Но я успел сделать не больше десятка шагов.

– Стой! – раздался чей-то резкий выкрик слева. – Назад! С ума сошел!

Я резко обернулся. Ко мне шел – почти бежал – человек в серебристой термозащитной одежде. Лицо его было закрыто респиратором и защитными очками.

– Назад! – закричал он снова. – В шлюз!

Он напрасно так старался. Я все понял с первого раза, я уже бежал, задержав дыхание, к темному проему шлюза. Три прыжка – и я был внутри. Через пару секунд с громким хлопком лопнула защитная мембрана, пропуская человека в респираторе, и тут же восстановилась за его спиной. Дунул свежий ветер из вентиляционных отверстий, заменяя атмосферу в шлюзовой камере, и почти сразу же загорелись зеленые огоньки индикаторов. Теперь можно было дышать.

Человек в респираторе прислонился спиной к стене, снял респиратор вместе с очками и вытер ладонью пот со лба. Потом исподлобья посмотрел на меня и сказал в пространство:

– Мало мне двоих покойников.

Бывало, что меня принимали за идиота и недоумка – в нашей работе всякое случается, и порой приходится изображать из себя черт те что. Но я впервые чувствовал себя в действительности идиотом и недоумком, потому что краем глаза отчетливо видел теперь горящий над выходом сигнал о химической опасности.

– Кто вы такой? – спросил тот, кому я теперь обязан был жизнью.

– Инспектор Академии Алексей Кромов, – ответил я, с трудом выталкивая из себя слова. Я достал из своего кармана карточку наблюдателя, хотел протянуть ее своему спасителю, но неожиданно выронил на пол. Хотел нагнуться, но не увидел карточки у себя под ногами – вообще ничего не мог разглядеть. Глаза потеряли фокусировку, разбрелись в разные стороны, и мне никак не удавалось свести их вместе. И еще этот отвратительный вкус во рту...

Очнулся я почти сразу от острой боли в левом плече. Хотел дернуться в сторону, но вовремя вернулось сознание, и я задержал дыхание, стиснув зубы, чтобы не застонать.

– Ничего, обойдется, – сказал склонившийся надо мной человек, убирая инъектор в карман. – В самый раз надышались, для науки даже полезно. В другой раз осторожнее будете. Вдохните глубоко пару раз и можете вставать, – он выпрямился, отошел к пульту связи в глубине шлюза и остановился вполоборота ко мне, с кем-то там разговаривая.

Я медленно вдохнул и выдохнул. В голове прояснилось, но тело было как ватное, и я не чувствовал ни рук, ни ног. Через несколько секунд ощущения вернулись – вместе с резкой болью как от тысяч вонзившихся в меня иголок. Но боль эта почти сразу прошла. Я встал, немного постоял, прислонившись к стене, пережидая, пока пройдет головокружение, потом отряхнулся и, выпрямившись, спросил:

– Вы, видимо, Ист Ронкетти?

Вопрос был, скорее, данью вежливости. Я и так узнал его, я знал в лицо всех руководителей на Кабенге. Насмотрелся на их портреты за тот месяц, что готовился к полету сюда.

– Вы догадливы, инспектор, – он повернулся и прищурившись посмотрел на меня. На вид ему было лет под сто – лоб весь в морщинах, усталые выцветшие глаза, очаровательная лысина в обрамлении коротко остриженных, начинающих седеть волос. Но я помнил его анкетные данные – всего семьдесят три. Правда, шестнадцать из них он провел на Глайде и Краммусе. И шесть на Кабенге. От такой работы количество морщин не убавляется.

– Почему вы вышли без респиратора? – спросил он.

– Меня никто не предупредил, – ответил я и пожал плечами. Он мог считать меня кем угодно, но теперь я восстановил в памяти, как все произошло. Я спокойно спустился в пустую шлюзовую камеру и вышел наружу. И не было никакого сигнала о химической опасности. Не было. Даже если бы я не вспомнил этого, даже если бы я задохнулся там, снаружи, и меня не сумели бы откачать, все равно никто, ни один человек в нашем отделе никогда не поверил бы, что я мог погибнуть вот так, просто потому, что был невнимателен.

Потому что с годами реакция на такие вот вещи становится попросту инстинктивной, неосознанной, и за все годы моей работы никогда еще не случалось со мной ничего подобного. И то, что случилось сейчас, могло иметь лишь одно объяснение: противник действовал, и он был близок к успеху.

– Вы хотите сказать, что сигнала не было? – спросил Ронкетти, оглянувшись на индикатор. Я кивнул в ответ – говорить не хотелось, меня подташнивало, слегка знобило, хотелось сесть, а еще лучше лечь, но сделать это в шлюзе было невозможно, и я снова прислонился спиной к стене. Правда, особого облегчения от этого не почувствовал.

Ронкетти подошел к индикатору, положил руку на сенсорную панель, высветил какие-то цифры, проверяя его работу, потом хмыкнул, пожал плечами и повернулся ко мне:

– Возможно, вы и правы, хотя по показаниям индикатора ничего не разобрать. Если так, то это второй случай. А может, даже третий, – добавил он после небольшого раздумья. – Вы хоть понимаете, что с вами произошло?

– Да, – ответил я. – Понимаю. У вас, видимо, происходит утечка бета-треона при погрузке.

– Утечка... – он снова хмыкнул, достал из-за боковой панели респиратор и протянул его мне. – В общем-то вы правы. Почти. Только утечка у нас тут происходит не при погрузке. У нас тут постоянная утечка. Ладно, идемте на биостанцию, там поговорим. А то скоро закончится погрузка. Повезло мне, что вовремя вас заметил. Вам-то что, вы бы и не почувствовали почти ничего, а мне тут потом пришлось бы все это расхлебывать. Да и саркофаг у меня один всего остался, для себя берегу, – только потом, вспоминая этот разговор, я понял, что он шутил. Тогда я чувствовал себя слишком плохо и не воспринимал шуток.

Мы надели респираторы и вышли наружу. Защитная мембрана лопнула с громким хлопком, и только теперь до меня дошло, что причиной тому был не сбой в настройке шлюзовой автоматики, что мембрана попросту была двойной, и анализаторы, значит, оценивали обстановку снаружи по категории А. И тем не менее меня выпустили наружу без респиратора и без какого-либо предупреждения... Пластиформовая дорожка к базе вела через седловину между двумя барханами. Дул несильный, но пышущий жаром ветер, но меня все равно знобило, даже несмотря на то, что сухой горячий воздух, казалось, обжигал горло. Дорожку кое-где запорошило мелким песком, который пластиформ не успевал пропустить через свою поверхность. Желтый песок на голубом фоне издали она, наверное, казалась зеленой ленточкой между барханами.

Недалеко от седловины я оглянулся. Приземистый погрузчик копошился под брюхом транспорта с дальней от нас стороны, у грузового отсека виднелось несколько человеческих фигурок. Через десяток шагов все это исчезло за краем бархана. Впереди была третья биостанция.

– Давненько Академия не посылала нам инспекторов, – сказал Ронкетти, когда мы оказались у него в кабинете. – Как вам понравился бета-треон, инспектор?

– Мне он совсем не понравился, – через силу ответил я. Я сидел в кресле и пытался побороть озноб и нарастающую тошноту. Но лучше мне не становилось. Наоборот – появилось еще и головокружение, все снова расплылось перед глазами, как в шлюзе после отравления. Я знал, что это всего лишь реакция, что вскоре это должно пройти, но и сознание этого почему-то мало помогало. Все-таки не каждый день оказываешься в нескольких секундах от гибели. Даже если работаешь у Зигмунда. А гибель была вполне реальной перспективой. Бета-треон в свободном, не связанном организмами Кабенга виде быстро разлагается в атмосфере на множество соединений, часть из которых летучи и весьма ядовиты даже в ничтожных концентрациях. Ядовиты для людей, конечно – в отношении биосферы Кабенга они ведут себя совершенно нейтрально. Если бы не жизнь на поверхности планеты, то постоянно выделяющийся из источников бета-треон сделал бы атмосферу непригодной для дыхания уже через несколько суток. С другой стороны, если бы не бета-треон, то здесь попросту не было бы жизни.