Текст книги "С мешком за смертью"
Автор книги: Сергей Григорьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)
XXVI. Мельница.
Марк быстро поправлялся; с рукой на перевязи он уже ходил по лесу, над рекою, изнывая по купанью. Его мыли в вагоне уже не раз; Аня его «обстирала», и Марк был в чистом, но разве может баня, ванна и душ заменить собой купанье на открытом воздухе в живой воде, и всякому знакома ноющая досада, когда сидишь на берегу и смотришь на купальщиков, а самому нельзя. Марк собирал на берегу плоские камешки и, швыряя их в воду, «пек блинчики» – иногда удавалось, если попадется сходный камешек, испечь сразу чуть не десять блинков, но и это не утешало. Мальчишки из воды кричали Марку:
– Эй! Атаман! Я нырну, а ты стреляй из шпаера свово!
И мальчишка нырял безнаказанно, зная, что Марков шпаер у отца.
Никто, кроме Марка, при обстреле поезда чехо-словаками не был ранен – это его немножко утешало, но, видимо, почтение к раненому в бою среди мальчишек падало. А здесь, вместо «зеленых», с которыми готовилась сразиться «банда смерти», оказались приятели и приглашают хлеб косить, снопы вязать или молотить.
Видя, что сын скучает, Граев позвал его с собой в конец ветки смотреть мельницу. Они поехали на паровозе.
Паровоз без состава – это все равно, что молодая сильная лошадь, которую после обычной работы распрягли и выпустили на зеленый луг: поставит хвост трубой, даст козла, брыкнется задом, заржет и, развевая гриву, весело и легко кидая ноги, побежит не спеша на траву. Так и паровоз, на котором поехали Граев с Андреевым, для начала сбуксовал, выпалив в воздух целый букет белых на солнце клубов пара.
– Марк, дай ему песку! – сказал Андреев.
Марк повернул колесо песочного затвора, на рельсы под ведущие колеса просыпался песок, и декапод стронулся с места, взревел и понесся, слегка раскачиваясь с боку на бок, по ржавым рельсам тупика, отбивая веселый такт на стыках.
– Правь, Марк. Веди. Свисти мне, когда открыть или закрыть. Реверс не трогай – контрпарить не придется. Смотри на столбики…
Марк держал руку на вестингаузе и смотрел на указателя уклонов; когда он видел, что правый черный язычок сигнала опущен вниз, свистал, и Андреев закрывал пар; декапод ускорял под уклон бег и, если был длинный уклон, Марк легонько подтормаживал вестингаузом. Уклон кончался, декапод с разбега проходил площадку и, замедляя ход, задумывался на подъеме, – Марк свистит, Андреев открывает пар, и, снова развевая космы дыма, паровоз несется в гору…
Зеленый диск. Сбитая мачта семафора. Конец пути. Паровоз остановился против такой же разрушенной, что и на полустанке, постройки. Тут сосны разбегались широко и в просветы опушки виднелась волнистая иссеро-желтая даль полей – местами хлеб был скошен и поставлен в суслоны, на других картах[89]89
Прямоугольный участок, засеянный сплошь одним растением.
[Закрыть] еще косили. Все пшеница, только кое-где заплаты: коричневатая – просо, зеленая или черная – пары.
Налево от станции – кирпичная мельница в четыре пола[90]90
Этаж.
[Закрыть], с черной тоненькой трубой. Под самый навес мельницы проходит веточка пути, и из-под навеса видны хоботы норий[91]91
Подъемники из ковшей на бесконечном ремне.
[Закрыть] для подъема зерна прямо из вагонов. Около мельницы амбары и дом с палисадником, тут и живет крупчатник. За мельницей штабели дров сосновых и березовых.
Крупчатника звали Василий Васильич: коротенький, круглый человек, с точеной головой, остриженной «нолем», обутый в сапоги с широчайшими лаковыми голенищами; в сапоги были заправлены белые широкие брюки, а поверх была надета чисунчевая рубашка, подпоясанная голубым пояском, с вышитой на нем молитвой. Когда мурманцы пришли к нему в дом, Василий Васильевич с супругой, очень худой черноволосой женщиной, пил за самоваром чай.
– Ну и жара, – приветствовал он гостей, как старых знакомых, – не угодно ли чайку? Глаша!
Глаша не повела на гостей и взглядом, достала из буфета еще три чашки «кулаком», кобальтовые с позолотой – таких нынче уж нигде не купишь! – и налила гостям по чашке чаю.
– Жара! – говорил Василий Васильевич, потряхивая потемневшей под мышками рубахой. – Живем, не живем, а «буржуем». Спец! Без меня и мужикам и компродам – хоть в бутылку лезь. Мельница-то американская, автоматическая. Жалко – котел сожгли… Ох, паря! Слава богу – хлеба, снимаем… Трудно…
– А у вас, товарищ, разве есть посев?..
– Как же! Ох-хо! Страдная пора! Мужички, мужички, конечно, скосят, – где же мне. Я человек сырой, а супруга моя женщина болезненная. Из-за американского автомата меня мужики и уважают. Если бы вы свое намерение исполнили, исправили нам котел – это, посмотрите, не мельница, а игрушка!
– Попытаем. А есть ли рабочие?
– Рабочие? Да боже мой, дайте мне вот десяток таких шустряков, – сказал Василий Васильевич, кивая на Марка, – вот и все. Мордва сюда нейдет – раскосые да рукосуи – тому палец шестерней отъест, то ногу в погон затянет, – а то был один, истинный бог не вру, упал с колосников в силос[92]92
Силос – вертикальный закром для зерна в виде трубы в несколько сажен высотой.
[Закрыть] и утонул в пшенице, – как до дна он дошел да заткнул головой трубу, – значит, пшеница-то и перестала течи, – тут мы домекнулись, где наш Степан, и, как выгребли, он так в силосе-то и стоит головой в трубу и вверх тормашками. А так, вообще, дело простое, только не зевай да успевай. Не угодно ли еще по чашечке? Не угодно? Ну, идемте мельницу смотреть. Глаша, ты самоварчик-то не того, не заглушай – пусть себе поет, я приду, выкушаю еще бокальчик. Люблю, грешный человек, китайскую травку, только ею и спасаюсь. Пошли, товарищи, – сказал Василий Васильевич, позванивая ключами, – мельницу строил для собственного баловства граф Бенкендорф, – а теперь национальное достояние. Вы сначала взгляните машину и котел, а уж за то, что обойка, обдир и все полы в порядке, я, как спец, вполне ручаюсь…
Крупчатник открыл дверь в котельную; оттуда пахнуло прохладой. Когда глаза привыкли к полумраку (железные ставни в окнах были затворены), мурманцы увидели паровой котел без арматуры с полуразрушенной обмуровкой…
Покачали головами:
– Тут, если даже котел сам цел, месяц работы… – сказал Граев.
– А что же, разве месяц у нас не погостите? Чего вам яриться-то, – пока драка идет, вы у нас в роде курорта – отчахнете…
– Наше дело и есть: быть там, где драка. Наши товарищи там бьются.
– Чай, вы сюда не за дракой приехали. С вас спросится: мы, скажут, вас за хлебом послали, а вы в драку, дураки, полезли.
– И это верно…
– Поемши и драться азартнее, – прибавил Андреев, – однако, с котлом-то дело дрянь. А я было крупчатки себе намолоть хотел.
У Марка блеснула мысль:
– Батенька, – сказал он отцу, – а нельзя пар от паровоза брать – рельсы-то, ведь, тут за стенкой…
Крупчатник не дал Граеву времени ответить и закричал:
– Я говорю! Давай мне мальчишек! Вот золотая голова! Ну этот головой в силос не воткнется. Руку-то где сбедил?
– Пулей ранило!
– Где?
– Где – в бою, знамо.
– Ах ты духовой! Все у вас такие или это выдающий?..
– У меня в банде – все ровняк, – важно сказал Марк.
– Да что ты! Банда, говоришь?! – спросил крупчатник, подмигивая Граеву.
– А как же – банда смерти…
Крупчатник звонко хлопнул себя по животу ладонью и потребовал:
– Давай сюда всю твою банду!
Из котельной крупчатник провел мурманцев в машину; она стояла вся в сборе, даже были облиты против ржавчины олеонафтом все полированные ходовые части…
Потом вышли под навес, где вдоль самой стены мельницы проходил подъездной путь.
– А, ведь, твой инженер-то верно говорит, – оживился Андреев, примерив глазами, где приходится за стеной паровая машина. – Марк, иди гони сюда машину, а я тебе стрелку сделаю…
Марк побежал исполнять приказание машиниста, и скоро декапод вкатился под мельничный навес и встал около стены машинной. Рабочие долго обсуждали с крупчатником, от какого места и как взять пар, осмотрели паропровод мельницы, подобрали трубы с флянцами и решили, что выдумку Марка осуществить можно.
Марк сиял и вставлял в беседу старших разные деловые, но в большей части недельные замечания. А они всецело погрузились в обмеры, расчеты и не слушали его. Марк надулся и забился на паровоз, где было невыносимо жарко.
Отец Марка не проронил ни слова о том, что мысль о применении паровоза для питания мельницы паром мелькнула у него самого еще при первом разговоре с крупчатником. Граев решил тут же перемолоть зерно на муку, чтобы не стоять лишних две недели у мельницы Калашниковской пристани в Петербурге.
Когда мурманцы вернулись на стан, поднялась суматоха: Граев сейчас же велел собираться и перевести поезд к мельнице.
Мальчишкам было жалко расставаться с веселой лесной речкой. А «банда смерти» утешилась тем, что получила приглашение в полном составе работать на мельнице. Завистники тотчас распространили слух, что:
– Маркушка опять замолол. Мели, Емеля, твоя неделя…
И Марку кричали с крыши вагонов, пока поезд пробегал сорок верст лесом:
– Эй, Емельян Маркыч, мука-то из штанов сыплется!..
«Банда смерти» хранила на все задирания завистников важное молчание…
На следующий день насмешники поутихли. Они увидали, что крупчатник, сидя на крылечке и подставляя рукава, чтобы туда задувал ветерок, серьезно разговаривал с Марком и его товарищами о том, чтобы подобрать артель вот таких же «ершей», а не ветродуев, в роде вот того, что на крышу камни швыряет.
– Перестань камни швырять! – вдруг завопил Василий Васильевич и с неожиданной для него легкостью сорвался с крылечка и побежал догонять ветродуя с таким свирепым лицом, что тот юркнул под вагоны и притаился.
Тяжело дыша, крупчатник вернулся и пожаловался:
– Сердитый я, оттого и полнею. Ох, жарко! Глаша, – крикнул он, – самовар кипит?
– Кипит, Васильич!
– Идемте, хлопцы, хватим по черепушечке чайку. А это что за принцесса? – спросил он, увидав Аню, подходившую к крыльцу.
– Это наша «милосердная сестра»!
– Ишь, ты, кудрявая! Вот если бы моя Анюта не померла – такая же была бы невеста. Глаша, глянь-ка сюда!
Черноволосая жена крупчатника выглянула из окна через цветы.
– Ты гляди-ка, Глаша, девушка-то какая! Вылитая наша Анюта…
Глаша внимательно осмотрела Аню и спросила:
– Тебя, девочка, как звать?
– Анна Гай, madame, – сказала Аня, испугавшись темного взгляда женщины, и по институтски присела и подпрыгнула…
– Ах ты, господи! – восхищенно воскликнул крупчатник, – реверанс делать умеет. Иди, девуля, чай пить… Рекомендую – наша супруга Глафира Петровна.
– Иди, иди, милая, – тихо и мягко позвала Глафира Петровна.
Напившись чаю, мальчишки с крупчатником пошли осматривать мельницу. Аня тоже встала и простилась с Глафирой Петровной, но та ей сказала:
– Посиди, что тебе там с мальчишками шамонаться…
– Мне в околодок надо.
– Что еще за околодок?
– А это где лечат. Фельдшер.
– Еще здравствуйте: фершал! Говорю сиди…
– Да, madame!
Когда Марк после осмотра мельницы вернулся за Аней, то увидел, что она стоит среди горницы перед большим зеркалом, слегка приподняв тоненькие руки, а Глафира Петровна с полным ртом булавок стоит перед ней на коленях и что-то прикраивает синее, накинутое Ане на плечи. Глаза у Глафиры Петровны были красные: она успела за это время поплакать.
Увидев Марка, Глафира Петровна замахнулась на него ножницами и гусыней прошипела, теряя из рта булавки:
– Уходи! Ишь ты! Лоботряс! Место ей там с вами!
Аня улыбнулась Марку глазами, сказала:
– Иди, Марк. Я скоро.
– Ничего не скоро, – прошипела Глафира Петровна, – и ночевать у меня будешь. Да стой ты, ради бога, прямо…
И Глафира Петровна принялась, лазая по полу вокруг Ани, подравнивать подол синего платья.
Марк ушел.
XXVII. Красная ярмарка.
Прошло четыре дня, и мельница загудела и запела, словно пароход, готовый к отвалу. От паровоза, поставленного под навес, провели через пробитую в стене дыру паропровод к машине мельницы – и, приведя ее в порядок, пустили мельницу, чтобы испытать трансмиссии впустую. Потребовав, чтобы на машину и к динамо поставили две смены опытных машинистов и смазчиков, крупчатник забрал почти всех мальчишек мурманского маршрута и, расставив их около аппаратов мельницы по всем ее этажам, объяснял, водя с собой Марка, что надо делать. В сущности, на каждый пол мельницы было бы довольно двух-трех опытных рабочих – их дело все состояло в том, чтобы следить за правильным течением автоматической работы мельницы; вся она была слажена, как часы: забирала элеватором из своих закромов или из вагонов зерно – и через некоторое время в подставленные мешки начинали из разных течек сыпаться отруби, манная крупа, крупчатка «два ноля» красного клейма, первый, второй, третий сорт.
Внизу нужны были взрослые рабочие, чтобы снимать с подвод мешки, набивать пятерики мукой и сваливать их на ленту транспортера, бегущую в пакгауз.
По волости уже давно был слух, что мельницу пустили или пустят, и уже у ворот – вереница мужицких возов с хлебом и скрипучие возы по дорогам. Все дальние и порядков не знают.
В брошенной конторе Граев с Бакшеевым до хрипоты дерут глотку с мужиками, устанавливая правила и плату за помол.
Мужики врозь требуют: один – привез сто пудов пшеницы прошлогодней и хочет, чтобы ему смололи пятьдесят на первый сорт, а остальные «мягкой». Второй – привез ржи и хочет пеклеванной муки. Третий – с маленьким возишкой, требует военного размола. И всем им и каждому надо было разъяснять, что мельница может начать работу, если ей сразу задать перевал в пять тысяч пудов. Рожь и пшеницу будут молоть отдельно и всем одинаково только на три помола. Тут же объявляли, что раньше не начнут молоть, чем мурманцы не выменяют тридцать тысяч пудов ржи и двадцать пшеницы…
Около мельницы открылась ярмарка. Вдоль поезда на подмостях из шпал и досок мурманцы выложили свои товары. За порядком и чтобы не было воровства, следили вооруженные от мурманцев и фронтовиков; мужики выбирали товар и получали квиток от вагонного приказчика, чтобы у мужика приняли в уплату за товар столько-то пудов пшеницы или ржи. С этим квитком в руках мужик въезжал с возом на весы; взвесив и ссыпав, с пометкой номера квитка мелом на дуге и в квитке, что зерно сдано, ехал или шел за товаром к вагону. Везде стояла крепкая ругань – спорили о ценах, о расчете, пахло дегтем, новым хлебом, дымом, лошадиным потом, паром, ладаном сосны, мануфактурой – новым ситцем.
В первые дни принимали в товарообмен и на помол до ста возов. Мужики стояли вокруг мельницы станом. В лесу и на поляне полыхали ночью сотни костров. Неделя со дня пуска была на исходе, и на мельнице все еще работали только элеваторы силосов: с воза зерно высыпали на пол, рабочие и мужики дружно подгребали лопатами к нависшим над самым полом соплам, которые в минуту, захлебываясь, втягивали целый воз пшеницы.
Вместе с зерном сопла забирали и всю пыль, какая всегда есть в плохо вывеянном крестьянском зерне, – от этой-то пыли, когда сыплют зерно, у всех першит в горле, от нее же на плохих мельницах и развиваются грудные болезни среди рабочих. На этой мельнице вся пыль вытягивалась автоматически вместе с зерном, и в приемном амбаре никто из работников не кашлял…
Из сосунов зерно поднималось вверх и первым делом шло на магниты. Марк удивлялся в первый раз, когда ему крупчатник показал работу магнитов: редким и тихим током зерно перекатывалось из узкой щели через ряд стальных намагниченных полос, оставляя на них приставшими мелкие ржавые гвоздики, обломки подков, жестянки, сломанные иглы, обрывки проволоки – что на глаз в зерне никак не заметить. Тут был поставлен мальчик, чтобы от времени до времени снимать с магнитов щеткой вороха прилипших железок…
С магнитов зерно шло на шумные веялки-сортировки. Это отделение было наглухо закрыто железными люками, из него зерно выходило полновесным, освобожденным от пыли и охвостья – пыль поглощалась водой, а не выпускалась в воздух. Вместо пыли внизу мельницы в канаву из трубы стекала черная жидкая грязь. Зерно, охвостье[93]93
Легковесное, щуплое зерно.
[Закрыть] и мякина шли снова вниз, каждое по своей течке. Мякина и охвостье – в закрома, откуда их по весу и расчету выдавали обратно мужикам на корм скоту и птице. А полновесное зерно шло на тарары; медленно вращаясь, их блестящие барабаны выливали в одну сторону поток отборной чистой золотисто-серой пшеницы, а в другую – иссиня-черную ленту куколя. Из-под куколеотборников почти горячая от всей этой передряги пшеница снова поднималась под самую крышу мельницы, где ее в открытых желобах в прохладном токе электрических вентиляторов винтами Архимеда, мешая, двигали к силосам, куда зерно падало золотым дождем.
Так пять дней работала мельница только одной своей половиной, и когда крупчатнику сказали, что в приеме на дуге поставлен 1001 номер воза, а привоз нынче двести возов, он, наконец, решил, что мельница заряжена, – пустил размольные вальцы и сеялки. Ожила и вторая половина мельницы. Зазвенели размольные станки с чугунными и фарфоровыми вальцами… В течках за стеклом показалась, словно первый снежок в октябре, крупка… Задрожали в неистовой лихорадке сортировки, зашелестели шелковые сита.
Василий Васильевич неутомимо бегал с пола на пол: учил, показывал, помогал надеть сбежавший погон, прочкнуть закупоренную течку, продуть засорившееся сито. Но, как бы экстренно его куда ни звали прибежав мальчишки, крупчатник не упускал случая выпить стакан чаю, присев на стул, поставленный около отгороженной стеклянными стенами комнаты, где гудела динамо. Самая трудная работа досталась мальчишкам, которые то и дело носились с чайником вниз по лестнице и по двору к Глафире Петровне за крутым кипятком…
Всюду за крупчатником носился и Марк.
Василий Васильевич никогда не давал прямого указания мальчику, приставленному к аппарату, а говорил все Марку, оставляя их затем вдвоем, а сам, ловя счастливое мгновение, наливал себе стаканчик чаю и пил, сначала ловко кинув в рот маленький кусочек сахару. У него был полный карман таких кусочков. Рафинад выдали мурманцы; крупчатник заявил:
– Без сахару я не работник.
Глафира Петровна научила Аню стричь сахар на мелкие кубики щипцами – девочка настрижет уже почти целую шкатулку (из орехового дерева с замочком), а крупчатник утром заберет горсть и снова надо стричь…
Из мельницы Василий Васильевич совсем не выходил и ничего не ел целый день. К концу работы он подходил к оконцам счетчиков, которые суммировали работу всех автоматических весов мельницы и, подсчитав мелком на тут же повешенной грифельной доске, сколько «итого» пудов, делал на доске росчерк, если сумма достигала «перевала», и включал ток сигнальных колоколов: внизу в приемной, на дворе, в машинной поднимался дребезжащий звон и тотчас медленно снижались пение и звон; начинала замедленнее двигаться машина, за стеклышками исчезали струи муки – и через полчаса мельница стояла.
Тогда Василий Васильевич снова подходил к оконцам счетчиков, из некоторых еще мелькали цифры, потому что и после останова машины кое-где «товар» шел еще самотеком. Крупчатник звал к себе Марка. Наконец, легкий удар в колокольчик говорил, что ни на одних весах нет груза, и цифры во всех счетчиках переставали двигаться…
– Вот смотри, Марочка, что за чудесная машина. Эта красная цифра – все, что мельница с утра приняла; а эта белая – все, что отдала: тут и пыль сосчитана; видишь, сегодня тридцать семь пудов пыли. Красная 6032, белая 6035… Видишь, никого, голубушка, не обманула. В инструкции так и сказано – разница в показаниях белого и красного счетчиков не должна превышать пяти. В противном случае, налицо серьезная порча автомата. Вот ты и подумай, сломается тут винтик – ведь, часовщик нужен! Да! А у меня дома часы каждый день на десять минут отстают… Вот, милый, заведи ты в России такую машинку, а придет мужик и говорит: «смели мне десять пудов ячменю на солод, сына „жаню“, кулагу затирать на пиво завтра надо». Да, милый! Идем-ка обедать.
Выходя из затихшей мельницы, первые дни Марк каждый раз останавливался на дворе и с недоумением оглядывал высокие, красные, гладкие стены мельницы. Раньше ему паровоз представлялся машинным чудом; здесь, в этих кирпичных стенах был сложен в тысячу раз более чудесный механический организм; внизу на дворе галдели мужики в посконных синих или красных домотканных штанах, в рубахах с красными ластовками, бабы в невиданных давно синих сарафанах поверх холщевых рубах, повязанные за уши белыми платками. И стояла предзакатная, слегаясь на ночь, золотая дымка пыли.
В застрехах сарая ворковали несколько пар сизых голубей – вернулись с полей на скрип телег.
XXVIII. Переделка с мужиками.
В две недели мурманцы почти расторговались. Напоследки закупили дров с тем расчетом, чтобы наверное с простоями хватило до Ленинграда. Рессоры вагонов заметно подались под грузом. Внутри вагонов для людей немного оставалось места.
Починочная бригада поезда все время возилась над котлом мельницы, приводя его в порядок. С ними вместе, помогая, работали несколько бакшеевских солдат. Бакшеев откуда-то из дальней деревни вывез печников, которые снова замуровали котел. Его испытали паром из локомотива: ничего – давление держит хорошо, только нет арматуры: манометра, водомерного стекла и еще кой-какой мелочи, без которой, однако, котел пустить в работу невозможно.
Мурманцы стали подумывать о том, что пора «ко дворам», к тому же и с магистрали были хорошие вести. Красные зашли от Борисоглебска в тыл казакам, и на линии Москва – Саратов восстановилось сквозное движение поездов. Надо было пользоваться этим временным, быть может, улучшением, чтобы проскочить с маршрутом на Москву, а если это не удалось бы, то пробиваться на Тулу – Вязьму – Лихославль.
В дороге за паровозами был уход плохой – лишь промывали несколько раз, пользуясь долгими стоянками при депо, котлы. Теперь восточный паровоз мурманского маршрута работал на мельнице, а западный ввели в маленькое оборотное депо ветки, охладили, осмотрели, основательно промыли, подтянули фланцы, расчеканили потекшие трубки, перебрали движение; вручную подогнали сработанные вкладыши. Впервые после ухода из мурманского депо с декапода крепкими струями из брандспойта смыли пыль и грязь, а потом его с головы до ног протерли паклей с керосином. Из депо паровоз вышел свежий, бодрый и блестящий и даже кричал звончее – голос отдохнул от непрерывного рева на двухтысячеверстном пути. Настала очередь сделать такой же туалет и «восточному» паровозу, который около мельницы стал совсем серым от пыли.
Мельницу приходилось остановить. Узнав об этом, мужики заволновались. Привоз каждый день не убывал, а все увеличивался, везли уж и из других волостей; большая часть мельниц разоренных при наступлении казаков, стояла. На мурманцев кричали, что они дармоеды. Грузный поезд, обсыпанный понизу пылью ржаной и пшеничной муки, привлекал к себе угрюмо-алчные взгляды: «вот наше добро ни за что увезут» – слышалось не раз. Жнитво кончилось. Пары пахать еще не начинали. Мужики варили пиво. Гнали самогон. Веселые, пьяные куролесили. В лесу то-и-дело слышались выстрелы.
Мурманский комитет объявил, что мельница останавливается временно: если паровоз не промыть и не переменить протекшие в котле его дымогарные трубы, то машина испортится совсем и уж тогда мельница станет безнадежно. Так как, стоя, мельница не могла брать зерно в свои силосы, то мужикам предложили временно ссыпать хлеб в амбар. Тут около мельницы поднялся такой гомон, что сизые голуби, собравшись на конек амбара, поворковав меж собой, дружной стайкой, засвистав крылами, улетели в лес. В общем гомоне можно было расслышать и отдельные резонные слова. Кричали:
– В амбаре-то не разбери-бери!
– Машинный-то помол: все до золотника вернут, а тут просыплют вдвое!
– Сложим в амбар, ребята, для наркомпрода…
– Чего там смотреть – не давай машину!
– Он тебе не даст: у него на тендере кобылка стоит.
– Видали мы и с кобылками и с бухалами[94]94
Орудие.
[Закрыть] – не страшно.
– Гнать их и больше никаких.
– А! Выменял жене бархату на шубу, а муку назад. Это, брат, называется как: не тяни меня за левое ухо.
Крупчатник сказал Граеву:
– С ними тянуть хуже дело: стоп машина – скорей галдеть перестанут. Только, молодец, гляди, что впереди, да и назад оглядывайся.
Прозвонил сигнальный колокол, и мельница, затихая, встала. Все было условлено между Бакшеевым и мурманцами. Тотчас выключили мельничный паропровод, и «западный» декапод, сияющий и свежий, точно только-что вышедший из парикмахерской франт, подхватил своего обсыпанного мукой «восточного» товарища, выдернул его из-под мельничного навеса и помчал в депо. «Восточный» декапод оглушительно шипел, выпуская из котла «пар на волю»[95]95
Выпуск пара для охлаждения котла.
[Закрыть]. С дальних мужицких возов прогремели ружейные выстрелы и тотчас из паровозов поверх мужицкого табора затрещали оба пулемета. Пули сбивали кору и ветки с сосен и их падение вызвало шум, словно ливня… Бакшеевцы тоже дали залп прямо по табору… Над вытоптанной около станции поляной поднялся вихрь пыли, соломы и мякины. Пулеметы смолкли. Паровозы вкатились в депо. Во все стороны, и дорогой и бездорожьем, от мельницы, настегивая лошадей, мчались и пустые и груженые телеги…
Когда крики и шум смолкли и сдуло ветром пыль, на площади оказалось очень много возов, около них стояли хозяева и, как ни в чем ни бывало, покуривали или свертывали цыгарки или вылезали из-под воза, куда прятались во время свары, отряхивали с животов пыль…
Бакшеев сказал:
– Вот и проголосовали. У вас там на митингах: кто согласен, пусть остается на местах, а несогласные пусть выйдут в дверь. А у нас, как дашь по митингу залп, – согласные остались, а несогласных и след простыл…
Проходя среди возов, Граев и Бакшеев увидали Аню и поездного фельдшера, которые, склонясь к земле, возились над раненым мужиком: пуля попала ему в живот – он умирал. Взглянув ему в лицо, Бакшеев сказал:
– А вот этот воздержался от голосования. Царство ему небесное, дружок мой был! – и пошел дальше, постукивая винтовкой о землю, как бывало при барах постукивал палкой о землю его прадед – графский бурмистр. Он спрашивал мужиков: согласны ли ссыпать в амбар хлеб до той поры, как из Москвы привезут для котла «причандалы»[96]96
Принадлежности.
[Закрыть]. И все были согласны.
– Тепереча, товарищ Граев, едем ко мне чай пить. Отговариваться нечем. Сынишку и сестренку бери. Где моя пара, – он вскочил на ступицу колеса и глянул поверх возов: – вон она стоит. Стрелял, – а сам думаю: угожу в свою кобылу – жеребая, беда!
Граев пошел распорядиться и собраться в гости: надо было хоть как прихорошить себя.
Посмеиваясь, отец говорил Марку:
– Ты, засыпка, надень-ка свою суму – ничего у тебя нет наряднее. Эх, картинка! Ну, что же, так ты смерти и не поймал? – говорил Граев, примеривая Марку сумку. – Около смерти был, а не ухватил. Увертливая старуха! А кому надо – схватит. Эге, да ты у меня вырос, или на тамбовских хлебах располнел. Приедешь – мать тебя и не узнает, что за мужика привез.
В первый раз только сегодня Граев напомнил сыну о доме. И Марк, продевая руки в лямки котомки, почувствовал, что они будто короче стали и теснят грудь, и вспомнился ему отъезд с Белого Порога. Марк думал о том совсем недавнем времени, как о далеком, и будто не он, Марк, а кто-то другой, маленький, тогда, сбираясь по железному пути за хлебом, кичился своим мешком и немножко верил и не верил, что в мешок посадит смерть.
– Али ты и верно с мешком пойдешь в гости?
Марк кивнул головой.
– Смотри мордвичей и баб напугаешь. Ты уж вытряхни из мешка-то шабоны свои. Чего, может, там купишь. Про золотые-то свои забыл, бандит…
– Ладно.
У крупчатникова дома их дожидалась запряженная в рессорный тарантас пара бойких и сытых лошадок Бакшеева. На козлах сидел старик, отец Бакшеева: в посконной рубахе, синих штанах, босой, на голове высокая шляпа с ленточкой и пряжкой, а за лентой павлинье перо.
Зашли к крупчатнику, где Глафира Петровна одевала, приглаживала и причесывала Аню; в новом синем платье, перешитом из старой юбки, с алой ленточкой в волосах, девочка с виду покорной куклой стояла перед зеркалом и глазами, смеясь, показывала Марку на Глафиру Петровну: та сидела на полу по-турецки в отчаянии – морщит и ведет подол платья, а ведь гладила паровым утюгом.
Бакшеев сидел тут же на стуле, уставив меж колен винтовку, и шутил, дымя трубкой:
– Наряжай невесту. У нас есть там женишки-то. Слыхал, Марк, сестрица-то милосердная здеся остается!..
– Нет, она с нами поедет на Мурман, – сказал Марк и с тревогой взглянул Ане в глаза; она свои отвела в сторону. За нее ответила Глафира Петровна:
– Чего она там у вас не видала. Сами с голоду дохнете.
– Прокормишь невесту-то, Марк? – спросил Бакшеев.
– Я ей свой паек отдам, – сказал Марк и увидал, что Аня сердито нахмурилась и отвернулась.
– Правильно! А сам что есть будешь? – продолжал спрашивать мужик.
– А сам буду рыбу ловить…
– Да, – подмигнул Бакшееву отец Марка, – по нем там один лосось и до сей поры плачет…
Марк вспомнил опять живо шум падуна и серебристых рыб – наперекор всему вверх по реке, и лосося – едва его не утащил в порог…
Марк упрямо насупился и смолк…
В тарантас сели Бакшеев и Граев:
– А где же оружие твое? – спросил мужик.
– Чай, я не к обормоту в гости еду, а к дружку. Уж ты заступишься за меня, – ответил рабочий.
– Правильно.
Марка и Аню усадили на козлы. Старик потеснился вправо и сидел теперь на козлах одной половинкой; левой ногой он уперся в передок, а правой помахивал в воздухе.
– Трогай, отец!
Лошади побежали опушкой, лесом, полем.
– «Смерть врагам», – прочел вслух на мешке Марка Бакшеев. – Кабы каждый раз знать: враг или друг? А то, ведь, убили-то давеча, ведь мой дружок, и хороший был мужик – башковатый…
У Граева с Бакшеевым начался степенный разговор, а Марк спрашивал потихоньку Аню:
– Ты чего давеча рассердилась? Это верно, ты останешься?
– Очень мне, ты думаешь, нужен твой паек. Что я у тебя на содержании буду? Я своим трудом решила жить. За вторую ступень подготовлюсь и поступлю на медицинский.
– Я пошутил. Мы вместе будем рыбу ловить. Рыбы у нас несосветимое количество!..
И Марк стал рассказывать Ане о гремучих падунах, круглых камнях с целые дома: висят они над обрывами черных скал, касаясь в роде яйца одной лишь пяткой, и если раскачать, то долго будет камень переваливаться с боку на бок и никогда не упадет вниз; он говорил ей о саженных серебряных рыбах, которые прыгают в воздух выше вот этой сосны…
Аня слушала про эти чудеса, а перед их глазами плыли другие чудеса: дорога все время шла краем бора, то вбегая в лес, то выбегая на опушку или в поле. По небу под снежными грудами облаков, купаясь в синеве, плавали коршуны. И куда ни достигал глаз – стояли на желтых жнивах ряды суслонов и ометы хлеба. Вдали холмилась синяя земля, кое-где блистали над белыми колокольнями кресты…
Старик, приклонив ухо к тихому говору Марка, тоже слушал, помахивая погонялкой над хвостами бойких лошаденок. Сначала он молчал и только, усмехаясь, покачивал головой – видимое дело «заливает» парнишка – статочное ли это дело: камень – с дом, рыба, скачущая кобылкой, ночь – в полгода, сияние молнии зимой без грома и занавеса золотая от неба до земли, – всполохи[97]97
Северное сияние.
[Закрыть]. Потом и сам старик стал показывать кнутовищем на чудеса. В бору по темному, глубокому оврагу, поросшему кудрявым орешником, куда долго осторожно спускался тарантас, играл гремучий ключ:
