Текст книги "С мешком за смертью"
Автор книги: Сергей Григорьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)
Сергей Тимофеевич Григорьев
С мешком за смертью
I. Падун шумит.
Марку мать шила тоже мешок, только немного поменьше отцова. Шила и вздыхала под шум падуна[1]1
Падун на северном наречии – водопад.
[Закрыть] (из-за леса) через двойные стекла еще невыставленных рам.
Отец пришел из депо и похвалил мешок, погладив сына по голове крепкою, сухою рукой. Мать печально улыбнулась и сказала отцу:
– Охо-хо. За смертью ты едешь, Иван Андреич…
– За ней самой. Мы ее с Марком поймаем да и…
Марк спросил:
– Что?..
– В мешок! В твой мешок… Посадим и…
– А потом?..
– Потом привезем сюда…
– Ну! А потом?
– А потом предадим ее суду революционного трибунала. И уже там что выйдет…
И Марку стало весело, хотя он видит, что отец бодрится перед расставаньем с женой и дочерью, Лиза трется около материных колен и просит:
– И мне мешок. Со смертью…
– Эге, милая, смерть одна. Вот мы ее поймаем да привезем.
– А мне дадите?
– И-и. Маленьким девочкам нельзя. С ней только мальчишки играют. Она злая.
– Злющая?
– Где у меня маленькая кисть и краска, мать?
– На полке.
Лиза уткнулась головой в колени матери и заплакала.
– Я боюсь…
Марк хотел утешить сестренку.
– Глупая, никакой смерти нет. Батенька смеется.
– Да, Лизанька. Мы и смерть направим. Верно, Марк?..
Марк кивнул.
Иван Андреевич достал с полки кисти и банку с суриком и нарисовал на мешке Марка красной краской «адамову голову», а под ней скрещенные две кости[2]2
Т.е. нарисовал череп и скрещенные кости. – прим. Tiger'а.
[Закрыть] и снизу печатными буквами написал:
– «Смерть врагам!»
Подправив рисунок кистью, отец вздохнул и, повесив мешок Марка сушиться к печке, сказал:
– Хорош мешок у тебя, Марк. С этим мешком ты не пропадешь. Только смотри у меня, ты с ним не расставайся.
Марк едва понял, что задумал отец, но кивнул головой.
Лиза плакала. Мать тоже вытирала глаза ушком повязанного концами вперед белого платка…
– Ну! Во-время! – сказал сердито Иван Андреевич: – за хлебом едем, а она в слезы. Брось, Марина, слезы. Умирать один раз. Вернемся. Уйми, Марк, девчонку…
Марк взял сестру за руку и вывел ее из дома на крыльцо жилого дома. Станционные пути забиты порожняком, свободны от вагонов только первый и второй пути.
– Вон, Лизанька, смотри наш вагон стоит. Хочешь посмотреть?
– Хочу…
Марк ведет Лизу к американскому товарному вагону, поодаль, в стороне от других, у стрелки на третьем пути. Вагон совсем новенький – только месяц назад прибыл на палубе пароходе из-за океана в Мурманский порт и оттуда прикачен сюда на станцию «Белпорог».
– Вон, смотри, Лиза, какой большой вагон. Мы его в Самаре нагрузим мукой…
– Белой?
– Белой-белой. Белой-пребелой мукой.
– До крыши?
– До крыши забьем.
– А сами куда же, – лукаво спрашивает Лиза, – как ехать будете?
– А сами на крыше. Видишь, там и мостик с перилами устроен.
– Смотри, – серьезно предупреждает Лиза, – когда мост, нагибай голову.
– Я знаю. «Нагибай», – плашмя ложиться надо, а не голову нагибать… Да!..
– А маменька лепешек тогда белых напечет?
– Непременно!..
И Марк запел:
«Придет праздник воскресенье,
Мать лепешек напечет
И помажет и покажет,
А покушать не дает».
– Мне одну, Маркуша, лепешечку, вот такую…
– Ладно, уж я тогда тебе лепешку стырю. Только бы напекли, – обещает Марк сестре.
– Я тебе откусить дам.
– Спасибо, сестрица.
– Идем-ка, и на падун в последний разок взглянуть хочу; прощай, падун, до свиданья.
Шум падуна слышен и за лесом со станции, – а ходу до него десять минут, с версту не больше. Ребятишки и рыбаки за год к падуну под гору лесом протропили тропку, где, может-быть, раньше в сто лет один раз ступала нога человека. Лиза шла впереди, а за нею Марк, по тропинке среди мохом обросших огромных (иной с дом) валунов. Шум порога все яснее. И скоро ничего не стало слыхать от его рева, даже как-будто стало темнее от грохота воды. И хоть много раз ходили дети к порогу, но и на этот раз, как всегда, громче застучало сердце, когда тропинка выбежала на черный, голый, лаковый от воды лоб камня… Обрамленный с обоих сторон стеною черных елей падун катился, казалось, прямо с неба пятью пенными ступенями, взбивая в воздух взбрызги…
Марк крепко держал за руку Лизу и кричал ей в ухо:
– Смотри-ка, рыба-то что делает…
– Где рыба?
– Да вон-вон сколько ее, смотри!
II. Наперекор всему.
Марк указывал сестре рукой на те места, где поток падуна дробился, переливаясь более спокойными, чем на крутизнах, струями. В желтоватой пене сверкали серебром, выскакивая из воды, крупные рыбы. Это были лососи и семги, они шли в верховые притоки и лумболы[3]3
Спокойная часть горной реки, напоминающая озеро. Большинство рек Карелии и Лапландии состоят из тихих лумбол, разделенных крутыми скатами, где река образует или пороги или падуны.
[Закрыть] метать икру. Порой рыбы выплескивались из воды на обрызганный водою гладкий черный камень, мгновение лежали на нем, будто отдыхая, потом свивались в кольцо, распрямлялись, подобно согнутому в упругую дугу луку, подпрыгивали и исчезали в пышной пене водопада. Наперекор всему – бурно стремительному потоку, который с ревом и грохотом катился к морю, тяжести, которая заставляет рыбу падать после каждого скачка, природе, определившей рыбе дышать в воде, – лососи прыгали из своей родной среды в воздух и по ступенькам, с камня на камень, поднимались по лестнице порога в дальнее тиховодье вершинных ручьев.
– Ты здесь постой, а я попробую, пымаю семгу, – сказал Марк сестре. – Возьми жердинку, – в случае чего мне конец подай…
Марк разулся, снял штаны и осторожно спустился по черным гладким камням к самому краю, где из туманных брызг скоплялись в ямках маленькие прозрачные озера воды. А Лиза стояла над этим местом с длинным тонким еловым шестом от зимнего закола для ловли семги. Там и здесь выплескивались рыбы. Марк уставился по колена в воде и ждал; из пены волн под камнем около Марка выпрыгнул крупный лосось, свился в воздухе кольцом и упал, куда и рассчитывал, – в то маленькое озерко, где стоял мальчик. Марк кинулся в воду, схватил рыбину сзади головы обоими руками и поднял. Лосось взвивался у него в руках, скользил, но Марк поддел его снизу двумя пальцами под жабры и кричал сестре:
– Давай шест! Тащи!
Лиза протянула Марку шест. Мальчик ухватился за конец его левой рукой, а правой держал под щеки рыбу. Переступая по скользкому камню, Марк стал взбираться к сестре, она тянула его вверх. Как вдруг сомлевший было в воздухе лосось изогнулся, развернулся и больно ударил Марка плесом – удар пришелся прямо в лицо. Марк выпустил рыбу, и шест скатился вниз в ту же ямку, хотел снова схватить рыбу; она, взбивая воду, выскользнула из-под Марка и пропала в кипящей желтизне.
Марк выбрался из воды весь мокрый, а из носа его текла кровь – или ткнулся неловко сам, или это от удара рыбьим хвостом…
– Ишь ты какой сильный! – Марк сердито погрозил в сторону реки кулаком. – Ты иди домой, да матери не говори, а я обсушусь малость…
Лиза пошла домой, а Марк разделся совсем, достал из кармана штанов спички, развел огонь из сушника и шишек и развесил вокруг костра сушиться рубаху и куртку, а сам, свернув козью ножку, набил ее махоркой, закурил и, обняв голые колени руками, долго сидел и смотрел в шумно-желтые воды падуна. Воздух был тих, и спокойно обступали ревущий поток старые мохнатые ели. И серое в пологе небо было ровно и безмолвно. От мокрой куртки и рубахи Марка шел тихий пар. Так было хорошо тут, что мальчик горестно вздохнул:
– А если не вернуся?
Он повернул свою одежду другой стороной к огню, вспомнив, что домой надо торопиться, а то вдруг поезд придет, вагон прицепят, и отец уедет без него. Мальчишкам смех тогда над его мешком с адамовой головой.
Марк подкинул в костер дров, разжег большой костер и, задыхаясь от дыма, держит рубаху у самого огня. Рубаха-то просохла, а куртка еще вологлая – ну-дак еще, может, поезд-то нынче и не придет, а до завтра высохнет у печки. Марк оделся и еще постоял над падуном и прокричал ему:
– Смотри! Я вернусь!..
Голос его пропал в шуме вод. Попрежнему наперекор всему из желтой, взбитой в пену реки в белый туман брызг выскакивали серебряные с темной полоской по спине рыбы, свивались, падали на камни, скатывались в воду, прыгали снова, упорно взбираясь по водяным и кремнистым ступеням все выше и выше…
– Постой ты у меня, я вернусь, тебя еще пымаю, – погрозил Марк тому лососю, который так счастливо избег его рук.
Мальчик потрогал разбитый нос и пошел домой – все-таки больно.
А лосось, быть может, в это время взобрался уже в тихую воду лумболы и весело играет там вверх к новому порогу, а под жабрами ему тоже больно.
III. Сборы в дорогу.
Отец Марка, токарь Граев, был избран комитетом участка тяги в старшие или, как говорили рабочие, «комиссаром» экспедиции рабочих Мурманской железной дороги за хлебом на далекий юго-восток, в Самарские степи. В американские вагоны для обмена на хлеб были давно погружены выкованные в мастерских при депо лемеха, сошники, топоры, финляндские «пороховые» спички в ящиках, шведский ножовой товар, подпильники, эмалированная посуда и вообще всякая хозяйственная мелочь, какую Мурманской дороге удалось получить с кораблей и норвежских парусников, прорывавших блокаду англичан на Ледовитом океане. Раньше через Мурманский порт поступала и мука, но теперь весь головной участок от Мурмана до Кеми был захвачен англичанами, и «мурманцы» отрезаны от океана. На Петербург – он и сам голодает – рассчитывать было нечего, поэтому и решили, собрав все, что оставалось годного для обмена на муку, двинуть маршрутом в хлебные края.
Возвращаясь с падуна, Марк увидел, что у американского вагона открыты двери, а перед вагоном теснится весь станционный народ. Должно быть получили депешу, что маршрутный поезд вышел. Марк побежал к вагону бегом и увидал, что отец издали ему машет рукой.
– Эх, ты, – весело кричал отец, – чуть-чуть мы без тебя не уехали. Беги домой, там тебе мать мешок снаряжает.
Марк пустился бежать домой. Мать встретила его сердито. Лиза не утерпела, рассказала о том, что Марк «чуть-чуть рыбу не пымал», да искупался.
– Ах, ты наказание мое! Ему ехать, а он в падун лезет. Маленький ты что ли, руками рыбу ловить. Пиджачишко-то мокрехонек. Ну как ты поедешь, обормот ты этакий!.. Смотри, что у тебя в мешке положено. Да сапоги береги. Зря не бей. Где и босиком можно. Там тепло и без сапог…
Мать перечислила, перебирая, все вещи, положенные в мешок: из одежи исподнее кое-что, пять кусков сахару, восьмушечка китайского (индийского) чаю и из последней муки четыре лепешки, пятую сунула Марку в руки. Завязала туго тесемку петлей. Марк подставил локти и, надев на них постромку, мать повесила ему за спину мешок с нарисованной на нем адамовой головой.
– Иди, неслух, а то без тебя уедут…
Марк подумал, что еще и поезда нет, да когда придет, да прицепят вагон – времени много и успокоился. Отломил половину лепешки, дал Лизе и пригрозил ей.
– Ябеда! Я задам тебе, когда вернусь. Скажи спасибо, что уезжаю, а то бы…
– Идемте, идемте, – торопила мать. – Еще митинг будет…
Они втроем: мать, Лиза и Марк – еще не подошли, а уж митинг начался. От имени всех, кто остался, говорил товарищ Шестаков. Марку ужасно хотелось поскорее протереться сквозь тесный круг толпы и он, поцеловавшись с матерью и Лизой, подшныривал головой под локти взрослых, невзирая на тумаки и толчки. Ему было не до митинга. Ныряя головой, он слышал только те слова, которые чаще всего произносил товарищ Шестаков, особенно на них и нажимая:
– Товарищи! Мы всему миру! Пролетариат. Буржуазия. Антанта. Задушить. Голод. Мировая революция. Товарищи. Пролетариат! Хлеб. Докажем. Беднота. Хлеб. Раздавим. Белогвардейская сволочь. Кулаки. С оружием в руках. Хлеб. Задушить. Антанта. Интернационал!
К концу речи Шестакова Марк добрался до самого вагона и поднял руки вверх. Отец стоял у края вагона в двери, нагнулся, взял Марка за руки и, будто репку из грядки выдернул, поднял сына в вагон. В толпе послышался смех; хором в несколько голосов на мешке у Марка прочли надпись:
– «Смерть врагам!»
Поставив сына рядом с собой, Граев обвел толпу глазами. Шестаков кончил свою речь и умолк, и Граеву нужно было держать ответ от лица уезжающих.
Шестакову похлопали, но Граев видел угрюмые, землисто-бледные лица товарищей, нахмуренные брови мужчин, заплаканные глаза женщин и приникших к их щекам исхудалых с полузакрытыми, подернутыми синевой веками младенцев.
– Вот что, товарищи-бабы, – сказал Граев, улыбаясь. – Я к вам, а не к мужьям и братьям говорю, потому что от вас вижу идет уныние, а это хуже смерти. Тут мы все свои. Чего нам таиться. Хорошо говорил товарищ Шестаков и все верно. Спасибо ему. Только нам, коммунистам, надо стать попроще и похитрее, – попроще меж собой, а похитрей с врагами. Я просто вам, бабы, скажу: садите и берегите капусту.
IV. В американском вагоне.
Граев заметил, что слова его услышаны: лица у баб посветлели, а у мужчин шевельнулось ревнивое любопытство, – куда это он клонет речь?
– Капуста завернет кочны, а мы к тому времени с мукой и солью вернемся. Сегодня Марк мой руками семгу чуть не пымал.
– Вырвалась, а вот была какая, – подтвердил Марк, – разводя руками широко-широко, насколько мог.
– Ну, ужо приедешь домой, отъешься там в Самаре калачом, – не вырвется второй раз. Верно?
Марк молча кивнул головой.
Граев, загибая пальцы, продолжал весело:
– Семга, значит, будет – раз, соль будет – два, белая мука будет – три. А капуста, бабы, будет?
– Будет! Будет! – весело закричали и засмеялись бабы.
– Четыре. Значит, будет нам на чем листовики[4]4
«Листовик» – пшеничный подовый пирог с начинкой из рыбы, печется в печи на капустном листе.
[Закрыть] печь. Эх, хорошо – корочка к капусте припекается! Ну, спасибо, товарищи-бабы. Помните: наша республика – крепость в осаде. Конечно, все это потом, что говорил товарищ Шестаков, сделаем, а сначала нам себя надо сберечь. Вот у меня от цынги рот шершавый, и язык еле ворочаю, и зубы…
– Ты бы поменьше их языком колотил, Граев…
– Верно, – не смущаясь проговорил Граев: – а потому и кончаю. Цынга – тоже наш враг, а потому и капусты не забывайте! А уж как там быть нам с мужиками, это мы сами, – може, и миром обойдется…
– А винтовка у тебя на спине зачем?
– Ну, если попугать, и попугаем кулака-мужика, а главное, против жулья, чтобы дорогой хлеба не отняли…
– Верно, Граев, – молодчина!
Из толпы слышались разные выкрики, он отгрызался, как умел, за него отвечали и другие из тех двенадцати, что стояли тесно плечо к плечу в дверях вагона.
За гомоном не услыхали паровозного гудка. Громыхая на стрелках, на станцию вкатился желанный и жданный маршрутный поезд двойной тягой, весь из одинаких американских на пульмановских тележках товарных вагонов[5]5
Американские вагоны Пульмана поставлены на двух тележках, расположенных по концам вагона. Каждая тележка на двух скатах и может поворачиваться несколько независимо от корпуса вагона, что облегчает длинному вагону проходить крутые закругленные пути.
[Закрыть]. Из полуоткрытых дверей вагонов видны были скучные, угрюмые лица рабочих, мало кто из них выскочил из поезда поразмять ноги и, пройдя по твердой земле, отдохнуть от вагонной тряски, что обычно делают пассажиры.
Паровозы отцепили, они взяли вагон станции «Белпорог» и прицепили его головным к поезду. В суматохе еще раз, наклонясь из вагона, Марк поцеловал мать, а поезд уже тронулся. Граев прижал в последний раз Лизу к груди и отдал ее на ходу бежавшей за вагоном матери.
Прогремела выходная стрелка; четко погромыхивая на стыках, вагон катился, визжа порой неокатанными еще бандажами по рельсам…
– Ну, ребята, засамоваривай…
Марк увидел вокруг себя знакомые лица – слесаря из депо: Петров и Данилин, конторщик Сивлов, машинист Андреев, – все свои, – а главное еще трое ребят, как он: Сашка Волчок с первой будки, Леня Култаев с водокачки и Петька, телеграфный ученик.
Посредине вагона была поставлена чугунная печурка с конфоркой наверху, чтобы поставить чайник. В одном углу было наложено плотно погонных две сажени коротко напиленных дров.
Мальчишки живо растопили печку. Еловые дрова весело затрещали. Из железного бака с водой нацедили полный чайник – артельный, чуть не с ведро, и поставили на конфорку греть кипяток, между тем как отцы разбирались, где кому спать на нарах в другом углу вагона, и спорили из-за лучших мест, – кому внизу, кому вверху, а кто хотел непременно наверху и чтобы у окошка… Граев урезонивал спорщиков:
– Что вы, будто пассажиры, из-за мест ссоритесь. Не на курорт едете. Нам ведь жить в вагоне-то с полгода не пришлось бы, а вы как барыни во втором классе раскудахтались…
Споры утихли, и когда чайник вскипел, все дружно уселись – кто на скамейке, кто на табуретке, на чурбане-полене, а то и прямо на полу. Граев заварил в маленьком синем чайнике своего чаю и поставил его на печурку развариваться. Товарищи стыдливо копались в котомках и корзинах, доставая еду… Граев ехал не в первый раз и, посмеиваясь, сказал Марку:
– Ну-ка, Марк, вытряхивай мешок. Сколько у тебя лепешек. Четыре? Вот вам всем и по лепешке… Дай им.
Марк дал мальчишкам по лепешке, а отец его продолжал, обращаясь к товарищам:
– Это всегда вначале тайком жуешь… А потом все будем одно есть. Я и в казарме был, знаю. И на войне. Вытряхивай-ка, Андреев, – небось тебе жена целую соленую акулу в мешок засовала.
Андреев покачал головой и точно достал из корзины хвост, примерно, фунтов пятнадцать соленой семги…
– Я на нее и смотреть не хочу, – сказал Андреев: – осточертела.
– Вот всегда так. У тебя от соленой рыбы цынга, а другому соленого до смерти надо.
За Андреевым и другие все стали показывать, что у них есть, и наперебой потчевали и делились едой с товарищами.
В открытую справа дверь вагона видно было, как темные ели, кружась хороводом, бегут назад.
V. Урок.
Ребята свыклись с вагоном скорее взрослых. Еще внизу спорили и ворчали о местах на нарах, но мальчишкам уступили после чая без спора места на верхних нарах у двух по одному на сторону оконцев с откидными железными ставнями и выдвижными изнутри рамами в четыре стекла. У правого по ходу окна устроились – Марк Граев и Сашка Волчок, у левого – Ленька Култаев и Петька телеграфист. Отодвинули обе рамы, высунулись из окна и смотрели по сторонам. На кривых, когда поезд изгибался и был виден весь до хвоста, где на штыре трепался зеленый сигнал, ребята скоро убедились, что в других вагонах есть их товарищи. Им из окон махали руками, свистали, высовывались чуть не по пояс, кричали что-то мальчишки с других станций. В поезде за стуком и лязгом почти ничего не было слышно; когда же маршрут[6]6
Так для краткости называются маршрутные поезда, идущие в одном и том же составе до определенной станции.
[Закрыть] проходил мимо разъезда и из будки выходила провожать поезд баба с высоко подоткнутым подолом и свернутой палочкой-сигналом, то ей любо было слышать из поезда гомон, крик и свист… Одна проговорила: «Не маршрут, а скворешник, ишь скворчат-то». Другая сравнивала поезд веселой голодной детворы с курятником, – правда, мальчишки, завидев на будке петуха, начинали кричать «кукареку» и кудахтать. Третья качала головой, говорила: «что-то не в пору журавли на полдни летят», – это потому, что в это время мальчишки из окон увидали, что в небе несется к полночи стрелкой журавлиная стая, и начинали все без сговора кричать по-журавлиному… А четвертая будочница чуть успела отогнать с пути свою белую телку и, разинув рот, смотрела долго вслед поезду, откуда из каждого вагона неслось мычание телят… «Откуда это столько телят везут? Холмогорские что ли или голландские морем приехали на племя?» – недоумевала будочница, провожая глазами косматый дымом поезд.
Мелькали будка за будкой и верста за верстой желтого еще не обросшего травой по откосам и выемкам пути. После прохода долго кряхтели, не освоясь еще с натиском декаподов[7]7
Декапод (по-гречески десятиногий) – паровоз с пятью движущими осями и 1-осной тележкой впереди. – прим. Tiger'а.
[Закрыть], новые насыпи, и комья потревоженной земли скатывались вниз.
К ночи ребята угомонились. На пустынных разъездах маршрут стоял долго. Заря не гасла, а все разгоралась, переходя от алого к огненному и желтому цвету, и солнце, окунувшись в сизые волны бескрайнего елового бора, снова вышло румяное и свежее над лесом чуть поправее, чем там, где закатилось. Марк проснулся, продрогнув, и потихоньку выбрался из вагона. У входа в станционный дом дремал, обняв винтовку, часовой в кожухе. С крыши вагонов капала роса. Марк пошел посмотреть паровозы. Казалось, и паровозы задремали; один дышал тихо, посапывая паром из предохранительного клапана, а другой сладко всхрапывал порою насосом Вестингауза[8]8
Паровая машина, нагнетающая воздух для действующих сжатым воздухом тормазов Вестингауза.
[Закрыть]. Из окна паровозной будки смотрел на раннее солнце машинист Андреев, бородатый, в старом, засаленном картузе с двумя серебряными галунами и серебряным же посредине паровозиком вместо кокарды над козырьком.
Марк приложил руку к шапке:
– Товарищ механик, возьмите меня на один перегон на паровоз.
– А ты чей?
– Граева, токаря.
– Лезь. Только, смотри, не суйся под ноги.
Марк взобрался на паровоз. В это время семафор открылся, и к паровозу подошел рабочий и подал машинисту жезл. Машинист свистнул. Помощник его и кочегар, спавшие на дровах в тендере, встрепенулись и кинулись шуровать в топке и бросать туда поленья. Декапод рявкнул, второй повторил его крик, и оба, разом дохнув, сдвинули поезд с места…
Марку не впервой на паровозе, но он, как всегда, со сладким замиранием следил за тем, что делала паровозная бригада. Машинист смотрел вперед на путь и, казалось, задумался, напевая громким, высоким тенором песню:
Стоит гора высокая,
А под горою гай-гай-гай,
Зеленый гай!..
Но стоило машинисту кивнуть головой или коротенько свистнуть, как кочегар бросал шуровать и закрывал поддувало, бросая в огненную печь полено за поленом, а помощник открывал кран инжектора и начинал качать воду, – это значило, что начался уклон; машинист закрывал пар, ставил ручку вестингауза на первый зубец, и сейчас же стуки поезда меняли счет, и, качаясь с боку на бок, словно боров, паровоз несется под уклон, и захлебывается, торопясь нахвататься воздуху, вестингауз. За уклоном – площадка; за площадкой – подъем. Машинист не смотрит на столбики сбоку пути, где обозначены уклоны и подъемы – он чует их на ходу паровоза. На подъеме паровоз дышит тяжко; в пасть топки дует из поддувала, и из трубы выпрыгивают клубы белого дыма с паром. Машинист сердито дергает гудок и, высовываясь из будки, грозит второму паровозу кулаком…
– Что не везешь!..
Подманив к себе Марка, машинист кричит ему:
– Иди учись на случай, если меня убьют, или тиф. Домой хлеб повезешь. Вот держи и не поворачивай, пока не скажу… Да смотри вперед, – нет ли чего на пути…
Марк кладет левую руку на регулятор, машинист поверх его руки – свою крепкую и горячую.
Подъем кончился.
– Закрывай пар, – кричит машинист Марку в ухо. Марк тянет на себя тугую рукоять регулятора к букве «з» и чувствует, что машинист помогает ему.
– Тормози. На первый зубец. Отпусти. Тормози. Так! Молодчина… Смотри, корова. Свисти. Не снимай руки с тормоза; левой…
Марк тянет за проволоку гудка, и паровоз оглушительно ревет. Корова, задрав хвост, вскачь бросилась в сторону с пути и, мелькнув, осталась позади.
