Текст книги "Творцы прошлого (Книга 1)"

Автор книги: Сергей Таранов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

– Сначала вы упустили Пчелкина в избушке, – неистовствовал Бокий. Теперь упустили и само копье.

– Я не могу так работать, – оправдывался Ротов. – У меня теперь вообще нет людей, а Пчелкин обретает все новых помощников. Сначала ему кот помогал, потом к коту прибавилась эта ведьма. Теперь еще один, непонятно кто, которого Николай убил. Я уже давно предлагал использовать посвященных.

– Посвященными можно рисковать только в особенных случаях, – возразил Бокий.

– А не кажется ли вам, Глеб Иванович, что это и есть тот самый особенный случай? – задал свой вопрос Рикс. – Я думаю, Федор Карлович тоже меня поддержит.

– Я больше не буду просить о том, чтобы восстановили моих убитых подчиненных, но я прошу дать мне в помощь хотя бы одного посвященного, повторил свою просьбу Ротов.

– Хорошо, кого ты хочешь себе в помощники?

– Лучше всего Якова.

– Блюмкина?

– Он же на Тибете, в экспедиции.

– Я подожду. Все равно мы проникнем в нужный нам момент. Какая разница, из какого момента мы выйдем?

– Хорошо, придется их на время оставить в покое. Может, это и хорошо, что копье у них. Поймаем при передаче этого копья заодно и Огнеборода. А тебе тогда новое задание. Помнишь ту ведьму, которая с Пчелкиным?

– Еще как помню.

– Отправляйся сейчас в тысяча девятьсот девятый год в город Бердичев. Там аккуратно снимешь ее с поезда Варшава-Киев. Ключи и подробные инструкции получишь у товарища Новогудина. Он же встретит тебя на месте. И передай Кириллу Марковичу пламенный революционный привет.

***

Штурмбанфюрер СС Курт Айзенберг родом своим происходил из Тевтонских рыцарей. Родился он в Лифляндии, в поместье своего отца, находившемся в Венденском уезде, а образование свое начал получать в Рижской мужской гимназии. 3 сентября 1917 года Рига была взята немцами, а незадолго до того, как 3 января 1919 город был захвачен красными латышскими стрелками, отцу Курта Вильгельму Карловичу, удалось перевезти семью в Восточную Пруссию. Здесь в Тильзите у самой литовской границы и поселился впоследствии Курт со своею семьей незадолго до начала войны. Тем не менее, Курт без акцента говорил не только по-немецки, но и по-латышски и, главное, по-русски. Вступил Курт в НСДАП еще в тридцать первом, что, с одной стороны, дало ему после прихода Гитлера к власти возможность носить белый угольник на черном эсэсовском кителе, с другой – вызывало явное неудовольствие его отца, считавшего куда более достойным быть членом "Стального Шлема". Вскоре после "Ночи длинных ножей" Курт подал заявление о приеме его в лейбштандарт "Адольф Гитлер". Сам он теперь дома бывал редко, так как казармы этого полка находились в Берлине. В составе этого лейбштандарта он, тогда еще в чине штурмфюрера, и принял участие в Польской кампании. Но во время боев на Бзуре, когда 9 сентября части отходящих к Варшаве армий "Познань" и "Поможе" нанесли фланговый удар по соединениям 8-й германской армии, наступавшей севернее Лодзи, Курт Айзенберг был ранен в ногу. Победа застала его в госпитале, и он даже не смог принять участия в ноябрьском параде в Берлине. Более того, ранение сделало его хромым. Однако судьба и тут ему улыбнулась: Курта пригласили в Абвер, присвоив при этом ему очередное звание гауптштурмфюрера. Вот где понадобилось его знание русского языка. Дважды Курт побывал в Советской России весной сорокового, а в июне того же года, когда его бывшие боевые товарищи доколачивали французскую армию, Курт встречал в Риге входящие в Латвию советские войска.

План "Барбаросса" не был секретом для Айзенберга. Наоборот, Курт был привлечен к разработке диверсионных операций, которые предстояло осуществить полку "Бранденбург".

Именно тогда Айзенберг впервые предложил своему командованию идею одним ударом покончить с руководством ВКП(б) и СССР, а также с высшим командованием Советской Армии.

– Вожди большевистской партии стоят на трибуне Мавзолея Ленина три раза в год, – докладывал Курт свою идею Вальтеру Шелленбергу. – Один раз в мае, на общий с нами праздник, один раз в ноябре, на годовщину революции, за два дня до того, как мы отмечаем Мюнхенские события двадцать третьего года. И еще они выходят на трибуну 18 июля во время парада физкультурников. В мае и в ноябре на нижней трибуне стоит также и военное командование: заместители наркома обороны, начальник Генерального штаба, командующий Московским военным округом.

– Вряд ли тупоголовые старые генералы согласятся внести изменения в свои планы, даже если мы будем гарантировать им стопроцентный успех операции, – ответил тогда Шелленберг Айзенбергу. – Для них важен сам процесс войны, и они боятся, что одна наша спецоперация сделает ненужными все их оперативные построения, а, следовательно, и их самих. Тем не менее, надо сказать, что увенчайся ваш план успехом, Советский Союз рассыплется как карточный домик. Однако будет чудом, если наверху нас поддержат.

Вскоре, однако, Айзенберга, ставшего к тому времени штурмбанфюрером, заметил Вольфрам фон Зиверс. Штандартенфюрер Зиверс был главой Немецкого общества по изучению древней германской истории и наследия предков, более известного под названием "Аненербе".

"Аненербе" было создано в тридцать третьем. Основателями его были философ Фридрих Гильшер и врач Герман Хирт. В тридцать пятом году Обществу было поручено изучать все, что касалось духа, деяний, традиций, отличительных черт и наследия индогерманской нордической расы. В тридцать седьмом рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер включил "Аненербе" в СС, подчинив его управлению концентрационных лагерей, а 1 января сорок второго оно было включено в состав личного штаба Гиммлера. С первого января тридцать девятого общество получило новый статус, которым на него были возложены научные изыскания. Однако, еще начиная с тридцать восьмого, все археологические раскопки проводились лишь с ведома Общества.

Солидное финансирование позволило привлечь к научным исследованиям многих первоклассных университетских ученых, с помощью которых были достигнуты большие успехи: произведены раскопки укреплений викингов IX века, состоялись экспедиции в Тибет и на Ближний Восток, позднее осуществлялись исследования и охрана древних поселений и курганов в оккупированных районах Южной Украины.

Общество охотилось за реликвиями и собирало их по всему свету. Но самой главной реликвией было, конечно, копье.

Тогда Зиверс предложил Айзенбергу перейти к нему в "Аненербе". Курт с радостью согласился. Задачей Курта было изучение свойств и функций копья. Однако чего бы он с ним ни делал, у него ничего не выходило. Курт все больше свыкался с мыслью, что все чудеса, творившиеся в старину при помощи копья, являются лишь средневековыми легендами, а само копье – не что иное, как грубая подделка, изготовленная безымянным нюрнбергским кузнецом лет восемьсот назад.

Но тут в судьбе Курта произошло еще одно событие. Он был назначен руководителем экспедиции, отправлявшейся на юг Франции.

До ноября сорок второго года Южная Франция не была оккупирована немцами. Она находилась под юрисдикцией коллаборационистов, возглавлявшихся престарелым маршалом Петэном. Но вот 8 ноября 1942 года в Алжире и Марокко высаживаются англо-американские десанты. После трехдневного символического сопротивления французские войска в Алжире, возглавляемые адмиралом Жаном Луи Ксавье Франсуа Дарланом, переходят на сторону союзников. Один из французских генералов Анри Оноре Жиро требует высадки союзников в Южной Франции. В ответ на это немцы и оккупируют остаток французской территории.

"Аненербе" долго ждало этого часа: на территории Южной Франции находились замки катаров и тамплиеров, при раскопках которых можно было найти очень много древних реликвий. Именно там, в Южной Франции находились развалины замка графа Раймунда IV, нашедшего в 1098 году в Антиохии то самое копье. Внук его Раймунд VI стал покровителем катаров, называемых также Альбигойцами. Центром их движения как раз и был Лангедок – владения Раймунда.

Экспедиции Курта неимоверно повезло. В первый же день раскопок, как когда-то в Антиохии, было найдено точно такое же копье, как то, которое хранилось в Нюрнберге.

И в этот самый день русские нанесли удар под Сталинградом. Полоса везения немцев закончилась. Началась полоса сплошных неудач, которые, как казалось, приносило вновь найденное копье. Странным образом находка второго копья отразилась и на здоровье фюрера. На глазах у своего народа Гитлер превращался в старую развалину. Голова его поседела, лицо обезобразили морщины, на руках и подбородке стала заметна дрожь, более характерная для восьмидесятилетних, чем для тех, кому не было тогда и пятидесяти пяти. Ситуация в Рейхе стала походить на спираль, сужающуюся вовнутрь. Военные поражения вызывали упадок настроения, а уныние порождало новые поражения. Случилось то же, что и с русскими в сорок первом. В тот день, когда они вскрыли в Самарканде гробницу Тимура, их армия подверглась невиданному по силе удару. И лишь когда они запечатали кости обратно, им вновь стало улыбаться военное счастье.

Буквально на другой день после ночного визита Лихославского, выходя из своего кабинета, Сифлиц увидел, как по коридору несли чемодан. Но это не был снова чемодан Эрвина. Тот он узнал бы из тысячи: в нем хранился передатчик. Этот же чемодан был другим. Такие чемоданы изготавливали специально для транспортировки древних реликвий. Маркировка на чемодане однозначно указывала на то, что он принадлежал "Аненербе" Сифлиц рассеянно и не спеша, пошел следом за двумя людьми, которые, весело о чем-то переговариваясь, занесли этот чемодан в кабинет штурмбанфюрера Айзенберга.

Сифлиц какое-то мгновение прикидывал: зайти в кабинет к штурмбанфюреру сразу же или попозже. Все в нем напряглось, он коротко стукнул в дверь кабинета и, не дожидаясь ответа, вошел к Айзенбергу.

– Ты что, готовишься к эвакуации? – спросил он со смехом. Он не готовил эту фразу, она родилась в голове тогда, когда он заходил к Рольфу, чтобы узнать обстоятельства появления у него чемодана Эрвина. С тех пор, в какой кабинет Сифлиц бы ни заходил, он неизменно говорил ту самую фразу и, видимо, в той ситуации, когда русские танки были на подступах к Берлину, эта фраза была самой подходящей.

– Нет, – ответил Айзенберг, – это древняя реликвия, – и, приоткрыв чемодан, показал Сифлицу.

– Коллекционируешь? А где хозяин?

– По-моему, хозяину каюк. Сожгли его на костре в тринадцатом веке.

– Худо. Как его допрашивать в таком состоянии?

– По-моему, именно в таком состоянии и допрашивать. А то мы канителимся, канителимся, ждем чего-то. А лучше уж сначала расстрелять, а потом и допрашивать. Протокол-то допроса всегда можно задним числом состряпать.

– Разумно, – согласился Сифлиц. – А что ты с этой реликвией собираешься делать?

– Припрячу на черный день. Потом, когда страсти улягутся, выставлю ее на торги на каком-нибудь лондонском аукционе. Может, пару миллионов фунтов за нее мне отвалят.

– А сейчас не хочешь продать?

– Кому?

– Есть тут один американский бизнесмен. Он сейчас находится в Швейцарии и ценности скупает. Такая штука как раз его заинтересует. Тем более, что она как две капли воды похожа на копье Святого Маврикия.

– Так он ведь по дешевке, небось.

– Тебе сейчас деньги нужны, чтобы отсюда вырваться. А он еще в придачу и американский паспорт дает. У меня на границе есть окно. Можем вместе уйти к нейтралам.

– Нас же поймают. Не свои, так американцы.

– Ну, с Шелленбергом я договорюсь. Он деньги тоже любит. Оформит, как будто мы на задании. А если мы попадемся американцам, то скажем, что мы русские разведчики, по-русски-то вы говорите свободно, и те выдадут нас Сталину.

– Шутка? – засмеялся Айзенберг.

– Шутка, – подтвердил Сифлиц, – но, как говорят русские, "ф каштой шутке есть тольля прафты".

– У вас ужасное произношение, штандартенфюрер, – заметил Курт.

– Ну что, едем?

– Прямо сейчас?

– Прямо сейчас, – решительно ответил Сифлиц, а про себя подумал: "главное, не переторопить".

***

Проводник, с которым беседовали ротмистр Новогудин, штабс-ротмистр Лихославский и поручик Нелидов, как вы, надеюсь, уже поняли, сказал далеко не всю правду.

Да, действительно, станций на пути было мало. Да, действительно, после того, как без четверти восемь поезд Киев-Варшава покинул Киверцы, в Олыке он не останавливался. Да, действительно, следующей станцией был Ровно. И было это действительно без десяти девять, а стоянка на самом деле длилась десять минут. На перрон на этой станции Элен действительно не выходила. И именно на этой станции в вагон зашла какая-то баба с пирожками, и у этой бабы Элен и Софья Сергеевна купили на пятак дюжину пирожков. Да, действительно, поезд потом останавливался в Шепетовке, а Элен и в самом деле после Шепетовки в вагоне еще была – тут проводник не соврал. Но через сто тринадцать верст после Шепетовки поезд остановился в Бердичеве. Вот тут проводник-то и начал врать. В это время действительно все уже спали.

Тут надо пояснить, что вагон, у котором ехали и Луиза Карловна Новогудина, и Софья Сергеевна Тербунова, и Аделаида Порфирьевна Раменская, и, естественно, сама Элен, был вагоном второго класса. А, как и во всех российских вагонах второго класса, уборная в этом вагоне была в самом его конце и располагалась у самого тамбура. Но те из вас, кому доводилось путешествовать поездом по русским железным дорогам, будь то в начале двадцатого столетия или в середине двадцать первого, те наверняка знают одну национальную особенность наших проводников. Как бы ни менялся общественный строй, в какую бы сторону ни шло развитие технического прогресса, эта национальная черта остается неистребимой и, вероятно, генетически передается проводникам по наследству из поколения в поколение. Даже сейчас в 2033 году, когда я пишу эти строки, когда в космос летают даже индусы, а на Луне побывали толпы китайцев, эта старая русская традиция живет и побеждает всё то новое, что способна придумать гениальная инженерная мысль. Состоит эта традиция в том, что перед тем как поезд останавливается на станции, пусть даже на самом малозначительном полустанке, наш проводник спешно покидает свое проводницкое купе, и, даже не доиграв с напарником партию армянского дурака, несется во весь опор по коридору с большим железным ключом. Этим ключом он и запирает вагонный сортир на все то время, пока поезд стоит на станции, а зачастую и до того самого момента, пока через три часа после этой станции в его купе деликатно не постучится самый нетерпеливый пассажир и, дико извиняясь, вежливо не произнесет: "Если ты, сукин сын, сейчас же не откроешь нужник, я наделаю тебе прямо на твою красную физиономию".

Вот и в ту ночь перед тем, как выйти с ведром из вагона, проводник надежно запер на ключ уборную и лишь после этого покинул вагон. Но в тот самый момент, когда лихой поляк-машинист резко затормозил паровоз напротив водокачки бердичевской станции, Элен проснулась от резкого торможения. Проснувшись, она вдруг вспомнила, что, готовясь ко сну, не проделала один, но весьма необходимый ритуал. И вот теперь необходимость срочно его проделать стала для нее очевидной настолько, что эта необходимость готова была в самом буквальном смысле излиться наружу. Наскоро одевшись, Элен вышла из купе и направилась в конец коридора. Дверь уборной, запертая проводником, как вы понимаете, ее руке не поддалась. Но тут Элен увидела дверь тамбура, которую оставил открытой проводник, вышедший с ведром за водой. Через нее Элен и выскочила из вагона. Идти в уборную на вокзал Элен побоялась. Во-первых, поезд мог за это время уйти без нее, во-вторых, одета она была действительно наскоро, и появляться в таком виде посреди зала ожидания, несмотря на вольные свои нравы, посчитала все-таки неприличным. Тут-то и проявилась ее русская натура, и она сделала то, что не отважилась бы сделать бы ни одна даже самая эмансипированная француженка. Оглядевшись по сторонам и убедившись, что на перроне никого нет, Элен приподняв заднюю часть юбки, нырнула под днище вагона. Но за те полминуты, что Элен провела в столь необычном для барышни месте, на перроне, как будто, очутившись из-под земли, появились три одинаково одетых господина. Первым господином из этой троицы был восстановленный в более раннем теле Backup_of_Колян, убитый до этого старшим Игорем. Вторым был Backup_of_ Backup_of_Толян, вторично восстановленный после того, как полголовы ему снес Игорь-младший. Третьим, как вы уже наверняка догадались, был ни разу никем пока еще не убитый коллежский секретарь Никодим Фирсович Ротов.

В тот миг, когда Элен высунулась из-под вагона, Backup_of_Колян и Backup_of_ Backup_of_Толян, возникли перед ее лицом. Не дав ей опомниться, они заломили ей руки и, зажав ей рот, поволокли к стоящей неподалеку арестантской повозке. Ротов же двинулся навстречу возвращающемуся с полным ведром проводнику, и, приставив к его губам ствол револьвера, приказал ему молчать обо всем, что он видел. Затем, в сопровождении Ротова проводник вернулся в вагон и по приказу коллежского секретаря указал на купе Элен и мадам Тербуновой. Сумев не потревожить спящую Софью Сергеевну, Ротов забрал из купе вещи Элен – две шляпных коробки и дорожный саквояж – и, еще раз на прощанье пригрозив проводнику, удалился вслед за схваченной Элен и своими спутниками. Когда он скинул вещи в пролетку, стоящую рядом с арестантской повозкой, он достал свои карманные часы и связался по ним с Бокием:

– Все в порядке, Глеб Иванович, ведьма у меня. Нет, в этот раз и оба бэкапа живы, и всё обошлось вообще без стрельбы.

Начиная с этого места в рассказе, проводник опять перестал врать и стал снова рассказывать чистую правду: через полчаса поезд действительно останавливался в Казатине. Там, действительно поменяли паровоз, и польская бригада, подцепив своим паровозом встречный поезд, повела его на Варшаву, Этот же поезд принял другой паровоз, из Казатинского депо, ну а в Киеве Элен, как правдиво рассказал проводник, уже вовсе не было.

***

Если вы думаете, что Модя Лихославский выбрал тот ключ, на котором не было ни одной буквы, то, значит, вы считаете Модю не достаточно решительным человеком. Тем не менее, если вы подумали именно так, вы подумали правильно. Модест Аполлонович Лихославский некоторой решительностью все-таки обладал. Решительности этой ему бы с лихвой хватило на то, чтобы снести шашкой башку ротмистру Новогудину, но, как оказалось, этой решительности оказалось недостаточно для того, чтобы, очертя голову кинуться на семьдесят шесть лет вперед, связавшись при этом с какой-то не совсем чистою силою. Поэтому, не прощаясь с Пчелкиным, Лихославский попросил у него разрешения подумать. Глубоко озабоченный этими неразрешимыми альтернативами, он вышел из красного трехэтажного дома. Оказавшись на восьмой линии, Модест Аполлонович повернул направо, и, миновав один пятиэтажный дом, очутился у входа в ресторан гостиницы "Лондон", стоящей на углу Среднего проспекта.

В дневной час ресторан был почти пуст. Лишь за крайним столиком, тупо глядя на полупустой графин, одиноко сидел купец второй гильдии Вершков.

– Добрый день, Тимофей Данилович, – поздоровался Лихославский, отметив про себя то. Что Пчелкин ему точно предсказал встречу с Вершковым именно в этом месте.

– О, приветствую вас, штабс-ротмистр, – отозвался Вершков. – Не составите ли мне компанию? А то, мне кажется, что я один этот графин не осилю. Эй, половой, новенький, как тебя там?

– Бэримор, сэр, – отозвался половой, одетый на британский манер.

– Тьфу, в ваших кличках сам черт ногу сломит, как вас тут зовут. Вот что, Бэримор, неси-ка сюда второй шкалик. Да, а закусить что-нибудь их благородию имеется?

– Овсянка, сэр! – торжественно произнес половой.

– Овсянка? – сморщил физиономию Вершков.

– Есть еще французский салат, как в Москве у Оливье, – тут же добавил понятливый официант. – Это резаные яйца с овощами, зеленым горошком и кусочками мяса. И все это густо залито провансалем.

– Вот, это уже другое дело, – одобрил Вершков. – Тащи-ка его сюда, этот твой французский салат.

– Ес, сэр, – на псковском диалекте английского языка отозвался англоподобный официант.

– Никак Пчелкина навестить наведались? – поинтересовался Вершков, наливая Лихославскому в шкалик, принесенный галантным "Бэримором".

– Да уж, наведался, – не скрывая удрученного настроения, ответил Лихославский.

– Что так? Неужто поссорились?

– Поссориться-то не поссорились. Но я от него такое узнал... Помните, в прошлом году представил он мне девицу? Вы тогда на той вечеринке тоже присутствовали. Элен ее звали.

– Как же-с? Конечно, помню. И как у вас дела? Свадьба скоро ли?

– Да какая там свадьба. Пропала Элен. Поездом ехала и ночью пропала прямо из вагона. С марта о ней ни слуху, ни духу.

– А с поезда она броситься не могла?

– Да что вы, право, Тимофей Данилович? Господь с вами.

– Всякое бывает-с. Вот доктор Парамонов недавно рассказывал. Установил он, что одна молодая дама детей не сможет иметь. Так та на себя руки и наложила.

– Да в том-то и дело, что Вольдемар отыскал где она. Элен Похитили. И держат где-то под Верным в Семиреченской области.

– Так поезжайте немедля! Ваша судьба нынче решается.

– В том-то и дело, что судьба. Если я поеду за ней, службу придется оставить. На что я потом жить-то буду.

– На статскую определитесь, как в свое время Пчелкин.

– Может статься и так, что, спасая Элен, я и сам попаду на каторгу.

– Неужели так все серьезно? Что она, революционерка что ли?

– Хуже. Она – ведьма.

– Это точно-с?

– Даже Вольдемар подтвердил.

– Да-с, проблема-с.

– Знаете что? А не пойти ли нам посоветоваться к доктору Парамонову? Раз он по дамам и барышням специалист, так может и в ведьмах кой-чего понимает?

Покинув "Лондон", Вершков и Лихославский направились в дом, где раньше жил Вольдемар. Пожурив по дороге нетрезвого как всегда Пахомыча, Вершков провел Лихославского на третий этаж, где на двери 14-й квартиры сияла латунная табличка:

Докторъ ?.Т.Парамоновъ

Дамскiя бол?зни

Подергав шнурок, торчащий из бронзовой головы льва, Вершков позвонил в колокольчик. Дверь открыла Венера – служанка доктора, исполнявшая одновременно обязанности медицинской сестры:

– Феофилакт Тихонович сегодня не принимает, – с порога заявила она, придав надменное выражение своей и без того спесивой физиономии. – Сегодня же воскресенье.

– Ты чего, Венерка, докторского соседа не признаешь? Или их благородие, – указал Вершков через плечо большим пальцем на Лихославского своими усами напоминает тебе пациентку Феофилакта Тихоновича?

– Венера, кто там? – послышался из глубины квартиры голос доктора Парамонова.

– Это пришел господин Вершков и с ним еще какой-то штабс-ротмистр.

– Немедля проси войти, – отозвался доктор.

– Хм, ну проходите, – произнесла Венера. – Фуражку сюда можете повесить. И вы свою шляпу тоже.

Сказав это, Венера повернулась спиной, и, покачивая бедрами, удалилась.

– Да-с! – едва смог прокомментировать Вершков, разглаживая бороду. Если сзади поглядеть, оно, вроде, и ничего, а как рот откроет – кричи караул.

– Что ж, эмансипация захватывает даже прислугу, – согласился Модест.

В кабинете доктора пахло мочой, которую тот, вероятно, брал на анализы и еще каким-то противным лекарством, назначение которого ни Вершков, ни Лихославский не знали. Доктор Парамонов как пианист сидел на вращающемся стуле. Своей чеховской бородкой и своим чеховского типа пенсне он внешне напоминал умершего пять лет назад Антона Павловича Чехова. Подобно Чехову, бывшему тоже когда-то врачом, доктор Парамонов писал короткие рассказы. Однако в противоположность чеховским рассказы эти не имели никаких перспектив быть напечатанными, поскольку их содержание, наполненное случаями из врачебной практики, изобиловало столь неприличными подробностями, что общество, наверняка, подвергло бы автора осуждению, прочитай оно эти рассказы. Тем не менее, приятели доктора зачитывали эти рассказы до дыр, а один из них – ротмистр Конногвардейского полка Дмитрий Африканович Братцев даже заставлял вахмистра Волина перепечатывать их на машинке в полковой канцелярии.

– Мы к вам, Феофилакт Тихонович, посоветоваться пришли, – начал Вершков, проходя в кабинет. – У нашего молодого друга возникла, как говорят англичане, проблема. Помните вы ту худющую барышню, которую наш с вами бывший сосед Пчелкин зачем-то приволок из Парижа в прошлом году.

– Как же, припоминаю. Вас, штабс-ротмистр, он, кажется, даже с ней познакомил. Причем познакомил самым, как мне тогда показалось, самым навязчивым образом. И что, надо полагать, заразила она вас какой-нибудь французской болезнью?

– Хуже, – ответил Модест. – Во-первых, она оказалась ведьмой, а во-вторых бесследно исчезла.

– То, что она оказалась ведьмой, это еще не самое худшее. А вот то, что она исчезла, это действительно плохо. Плохо потому, что, когда ведьма исчезает, ее любовник зачастую исчезает потом вслед за ней. Давно ли она исчезла?

– В марте, – ответил Лихославский.

– Хорошо, что уже июнь, но плохо, что еще не август.

– Как это следует понимать?

– Если вы не исчезнете за полгода, прошедшие с момента ее исчезновения, то потом не исчезнете уже никогда. Правда, рана в душе будет еще долго болеть. Умом-то вы, надеюсь, понимаете, что ее исчезновение избавило вас от необходимости вступать с ней в брак. Но вот душа...Душу я не лечу. Я лечу нечто более материальное. Скажите, штабс-ротмистр, а по какой интимной детали вы догадались о том, что она ведьма? Может цвет, или, наоборот, запах? Вы знаете, среди моих пациенток, не буду называть имена, чтобы не раскрыть врачебной тайны, встречаются ведьмы, которых я приловчился распознавать по запаху секреции.

Тут выражение лица доктора изменилось, и он, прикрыв глаза, сделал носом несколько дыхательных движений, как бы наслаждаясь воображаемым ароматом.

– Знаете, доктор, я ничего такого не заметил, – вырвал его из объятия грез Лихославский, – Мне просто один человек рассказал, командир нашего эскадрона.

– А он-то откуда узнал? Он что тоже с ней это...

– Думаю, нет, – избавил Модест доктора от необходимости продолжения фразы, для завершения которой Феофилакт Тихонович никак не мог подобрать приличного слова. – Более того, наш ротмистр, похоже, и сдал ее в охранку.

– Постойте, вы же сказали, что она исчезла бесследно.

– Да, исчезла-то она бесследно, но Вольдемару удалось выяснить, где ее содержат.

– Давно я подозревал, что этот Пчелкин связан либо с охранкой, либо с революционерами, либо и с теми и с другими – заметил доктор Парамонов. Имение у него малодоходное. Жалование, прямо скажем, грошовое. А он нанял дорогую квартиру, взял кроме горничной еще и кучера, купил "руссо-балт С-24/35" и теперь, несмотря на то, что сам научился на нем ездить, платит жалование шоферу.

– Да разве вы не знаете? – воскликнул Вершков. – Пчелкин на бирже играет.

– Вот-вот, прежде чем эсеры какой взрыв произведут или забастовка какая наметится, он акции те, которые вследствие этого обесцениваются, всегда сбрасывать успевает. А покупает лишь те, которые потом успехом пользуются.

– А не кажется ли вам, господа, что Вольдемар связан с нечистой силой? – задал Лихославский вопрос, обращенный к обоим собеседникам.

– Хм?! Очень может быть, – ответил доктор, опять мечтательно потянув носом, и почему-то добавил: – вкус у него действительно отменный.

Так и не добившись ничего дельного от доктора Парамонова, Вершков и Лихославский вежливо попрощались и направились обратно в "Лондон". В дверях они встретили ротмистра Братцева.

– Откуда это вы звездуете, господа? Не от Парамонова ли?

– От него самого.

– И как поживает этот извращенец?

– А почему вы решили, что он извращенец? Он что, вас домогался? – не растерявшись задал Лихославский контрвопрос.

– Меня он, слава богу, соблазнить еще не пытался. Но что он вытворяет со своею Венерой! Вернее что она с ним вытворяет.

– Да, на голову она ему села, это точно, – согласился Модест.

– Что, прямо при вас?

– Да я в переносном смысле имею в виду. Фуражку, например, говорит, сами вешайте. И это называется прислуга.

– А я вот имею в виду в прямом.

– Что вы имеете в виду, ротмистр?

– Я не знаю, как это по научному, но у нас с вами в кавалерии таких называют...

Тут Братцев подошел вплотную к Лихославскому, и сказал ему какое-то слово, от которого Модест дико расхохотался. Вершков этот шепот расслышать, конечно не мог. Но почему-то рассмеялся тоже.

– Вот вы запах в его кабинете заметили? То-то же. А что вы хотели? наконец, резюмировал Братцев. Если каждый день созерцать одно и то же при его-то профессии, то уже через год пропадет всякое желание. А он, насколько я доподлинно знаю, практикует с одна тысяча восемьсот восемьдесят пятого года. Так что приходится ему изыскивать особые формы отношения со слабым полом.

Попрощавшись с Братцевым, Вершков и Лихославский вошли, наконец, в "Лондон".

Близился вечер, и столики потихоньку начали заполняться. Едва купец и офицер снова расположились за столиком, зеркальные двери трактира звонко отворились и с улицы вошел недавний сослуживец Лихославского поручик Нелидов.

Одет он был по-парадному: в голубой доломан и красные чакчиры. Шапку гусарского образца с помпоном и подвесой он держал на отлёте. На поясной галунной портупее поверх доломана вместо драгунской шашки висела вновь недавно введенная для гусарских полков легкая кавалерийская сабля. Вместо погон на доломане красовались наплечные шнуры с расположенными не треугольником, а в ряд тремя звездочками.

Почему сослуживец недавний, а не нынешний, спросите вы, и почему доломан его был голубым, а чакчиры красными, а не синими, как полагалось в Изюмском полку? Да потому что, благодаря связям своего дядюшки, Нелидов был в мае переведен из Одиннадцатого гусарского Изюмского Его Королевского Высочества Принца Генриха Прусского полка, расквартированного в захолустном Луцке, в Первый гусарский Сумской генерала Сеславина полк. Последний был расквартирован не в каком-нибудь Межибужье или во Владимир-Волынском, не в каком-нибудь Пултуске или Белостоке, а в самой первопрестольной столице. Поэтому по вечерам Нелидов ходил теперь не в жидовский шинок, а в "Яр", а по субботним вечерам отправлялся он поездом в Петербург, возвращаясь оттуда лишь в понедельник утром.

И вот, поручик Первого гусарского Сумского генерала Сеславина полка Павел Петрович Нелидов, одетый в парадное обмундирование, стоял в дверях "Лондона". Увидев Лихославского, он, естественно, тут же подошел к столику.

– Вот так встреча, – обрадовался Лихославский. – Кажется, "Лондон" становится местом, где случайно встречаются люди, которые очень нужны друг другу.