Текст книги "Творцы прошлого (Книга 1)"

Автор книги: Сергей Таранов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Чтобы приободрить Марию, они предсказали ей, что ее только что родившийся сын по их звездным вычислениям непременно станет великим царем, достойным памяти Александра Великого, как часто предсказывали людям ту судьбу, которую они хотели от них услышать.

Юная же Мария восприняла это предсказание всерьез, тем более что похожее предсказание дал ей также и один святой старец. Звали этого старца Менахем. Никто не помнил, когда он родился, и поэтому принято было считать его вечным. Обычно он целыми днями просиживал у южных ворот Храма, где благословлял входящих в Храм и выходящих из него и, давая благоприятные предсказания, собирал себе таким способом щедрое подаяние. Сразу после родов Марии с Иосифом пришлось вернуться в Иерусалим, чтобы поправить здоровье Марии, потерявшей при родах много крови. Здесь на седьмой день после рождения они с Иосифом понесли младенца в Храм, чтобы сделать ему обрезание и, как это полагается у иудеев, выкупить своего первенца у их бога за пять слаим. Там-то их и встретил старик Менахем. Вероятно, он уже слышал слух о необычных обстоятельствах рождения сына Марии и о том, что предсказали ему халдеи. Взяв младенца на руки, он торжественно произнес: "Благословляю по воле Предвечного словом моим царя иудейского, идумейского, галилейского и всего Ханаана. Всю жизнь ждал я этого дня и не мог умереть, пока не исполнится то, что в пророчестве сказано, а теперь отпускает меня Всевышний".

Менахему было не впервой предсказывать детям царские судьбы. Еще семьдесят лет назад встретил он десятилетнего идумейского мальчика, идущего в школу. Хлопнув его по спине, он сказал: "Быть тебе великим царем, но когда сядешь на трон, не забывай старого Менахема". Верил ли он сам в то, что тогда говорил, и поверил ли ему тогда мальчик, осталось неизвестным. Известно лишь то, что звали этого мальчика Иродом и что стал он спустя двадцать шесть лет царем всей Палестины. Вернувшись тогда из Рима, где сенат назначил его царем, Ирод призвал к себе Менахема и щедро вознаградил его. Менахем же в ответ на это предсказал Ироду то, что царствование его продлится более тридцати лет, не назвав при этом точной даты его кончины, как ни просил его об этом сам Ирод. Поэтому чем долее царствовал Ирод, тем более креп авторитет Менахема. В одном лишь обманул старец Ирода. Он предсказал, что царь переживет прорицателя, и теперь, когда Ирод уже как одиннадцать лет лежал в своем гробу своем гробу в Иродиуме, Менахем до сих пор обитает у ворот Храма. Рассказывали, что за год до встречи с Марией и ее младенцем, когда Архелай был еще царем, вызвал он к себе Менахема и спросил его.

– Видел сегодня я странный сон. Девять тучных колосьев пшеницы и девять худых. Подобный сон про овец снился когда-то фараону, и Иосиф растолковал этот сон ему. Сможешь ли ты объяснить мне значение этого сна?

– Истолковать этот сон большого ума не надо, да вряд ли ты будешь рад тому, что я расскажу.

– Расскажи, что бы там ни было.

– Слушай же. Девять тучных колосьев – это девять лет, которые ты процарствуешь. Девять же худых – это девять тех лет, что проведешь ты в дали от родины, терпя лишения и притеснения. Время твоего царствования подходит к концу. Помолись Предвечному и попробуй успеть сделать что-нибудь доброе, пока ты еще царь.

Неизвестно, было ли это предсказание продиктовано Менахему Всевышним, или он уже знал об отправленном в Рим посольстве с жалобой, но через пять дней после этого Архелаю пришлось уезжать в Рим.

Что же касается Марии, то она, едва добравшись до Назарета, принялась рассказывать всем, что родила великого царя, который будет править всей Палестиной. Это было смешно до тех пор, пока слух об этом не дошел до Ирода Антипы – сына Великого Ирода, ставшего после его смерти царем Галилеи, в которой-то и находился Назарет. Посчитав это происками своих врагов, которых у него было предостаточно, Антипа решил провести расследование.

Вызвав ученых книжников, он приказал им выяснить всю родословную этой самой Марии.

Однажды к Антипе был допущен священнослужитель, прибывший из Иерусалимского Храма. Развернув перед ним свитки, он стал докладывать:

– Известна ли моему повелителю книга Исайи?

– Как не знать мне ее? Еще в детстве читала мне ее мать моя Малтака.

– А знает ли мой повелитель, что Мессия из рода Давида должен родиться в Вифлееме и что именно в нем родился младенец, о котором он велел учинить следствие?

– Если ты хочешь сказать, что этот младенец и есть Мессия, то ты глубоко ошибаешься. Всех потомков династий, когда-либо правивших у нас, мой отец, да пребудет он вечно в Лоне Авраамовом, истребил под корень, и если кто и может свергнуть меня с трона, дарованного мне отцом, так только великий кесарь, другом и союзником которого я являюсь, как являлся и мой отец.

– Да простит меня мой повелитель за дерзость, но смею сказать ему, что он ошибается. Царь Соломон, сын Давида, имел много жен и наложниц. Был он чадолюбив и вырастил сто пятьдесят семь детей. Кровь его и течет в жилах Марии.

– Ты заблуждаешься, левит. Не вздумай кому более рассказывать этот вздор. Народ нынче подвержен всяческим смутам. Одни убегают к ессеям, бросая семьи и дома, другие же уезжают в Египет и даже в Рим, оставляя необработанные поля – только бы не платить десятины! Твои россказни только добавят смуты, а на дорогах полно разбойников, и даже в городе посреди рынка тебя самого может подстерегать кинжал сикария.

– Я понял, что мой повелитель хочет сохранить это в тайне, и никому более не расскажу об этом. Но лишь прошу его не пренебрегать моим предостережением.

Отпустив жреца, Ирод Антипа принялся внимательно изучать принесенные им свитки. Мало того, что он убедился в действительном происхождении Марии из рода царя Давида, о чем однозначно свидетельствовали хранимые жрецами записи рождений и смертей, не прерывавшиеся на протяжении тысячелетия даже во времена вавилонского плена. Владея в немалой степени жреческой герменевтикой – наукой постигать тайный смысл Писания, – он прочел буквы как цифры и высчитал дату прихода мессии. Дата эта совпала с той, в которую и родился сын Марии, названный ею Иешуа.

Тут галилейский тетрарх понял, что угрожает ему опасность, гораздо большая той, что нависла над ним десять лет назад, когда сразу после смерти его отца один житель Сидона объявил себя чудесно спасшимся царевичем Александром.

В тот печально памятный год самозванец появился на Кипре в сопровождении одного римского вольноотпущенника и стал рассказывать проживающим там иудеям, что он-де является сыном Ирода, которого отец приказал казнить, но один из палачей якобы спас его, повесив вместо него другого юношу, похожего на него. Жившие на острове иудеи поверили ему и даже снабдили его большими деньгами. Некоторые, впрочем, давали деньги, не особо задаваясь вопросом, настоящий ли это царевич. Кто бы ни сел на Иерусалимский престол, сам Александр, или самозванец, он, наверняка, не забыл бы услуг, оказанных ему в то время, пока он еще не был царем.

Воодушевленный своим успехом на Кипре, самозванец направился на остров Мелос, где им были собраны еще более значительные суммы. Оттуда со своими сторонниками-мелосцами самозванец прямиком прибыл в Рим. Там, в Дикеархии, он тоже нашел поддержку среди живущих в Риме иудеев. Вскоре о появлении Лжеалександра донесли императору, и Август велел своему вольноотпущеннику Келаду, который хорошо знал настоящего Александра, привести его во дворец. Действительно, сходство с казненным Александром было настолько поразительным, что Август едва не поверил в то, что стоит перед ним живой царевич.

Август хорошо знал семью Ирода. Впервые он познакомился с ней в следующий год после битвы при Акциуме. В ней флот Августа, звавшегося тогда Гай Юлий Цезарь Октавиан, наголову разбил флот Антония и Клеопатры. К Октавиану, находившемуся тогда на Родосе, явился иудейский этнарх Ирод, бывший до этого союзником и большим личным другом Антония, но предусмотрительно не принявший участия в битве ни на той, ни на другой стороне. Явившись к Октавиану без царской диадемы на голове, он выразил готовность стать другом и союзником римского народа. Встреча повторилась на следующий год, когда Ирод сопровождал Октавиана в его поездке в поверженную Александрию. А некоторое время спустя Ирод отправил своих сыновей Александра и Аристобула в Рим, где они несколько лет обучались римским и греческим премудростям, живя при этом в доме императорского друга Гая Ассиния Поллиона и неоднократно бывая в гостях у самого Августа.

Август никогда не любил Ирода, а когда узнал, что тот по навету еще одного своего сына Антипатра казнил Александра вместе с его братом Аристобулом, а потом, за пять дней до своей смерти, и самого Антипатра, сказал, что лучше быть свиньей Ирода, чем его сыном. Но и воскресший Александр был Августу не очень-то нужен. Императора вполне устраивало то положение в Палестине, когда она была разделена после смерти Ирода между его сыновьями-тетрархами. Не желая воссоздавать державу Ирода на окраине своей империи, Август решил подвергнуть самозванца испытанию. Он задавал ему такие вопросы, на которые мог ответить лишь настоящий царевич. Естественно, Лжеалександр очень скоро выдал себя. Тогда Август сказал мнимому Александру: "Я сохраню тебе жизнь, если ты скажешь, кто ты есть на самом деле". Император сдержал свое обещание и, сохранив ему жизнь, отправил его гребцом на галеры. Сообщник же его был пойман на Кипре, привезен в Рим и казнен.

Как только понял это Антипа, опасность нависла над домом Марии. Иосиф, которому не нужны были неприятности, отослал Марию обратно в Иерусалим. Власть Антипы не распространялась на Иудею, а Копоний, живший по большей части в Цезарее на берегу Средиземного моря, не водил дружбы с Галилейским царем, и Ирод Антипа даже не пытался потребовать у прокуратора выдачи мятежного младенца. В самом же Иерусалиме, вновь живя у Иосифа Аримафейского, Мария не говорила без особой нужды о происхождении сына, тем более что соседи еще помнили историю с Пантерой.

Так продолжалось два года. Но вот однажды на Пасху произошло событие, которое потрясло всю Иудею и отозвалось возмущением во всех концах необъятного мира, где бы ни жили последователи веры Моисея.

В этот год, в день наступления этого праздника, который иудеи ежегодно справляют в честь своего исхода из Египта, случилось нечто невообразимое. В Храме рассыпали человеческие кости. Виновными были объявлены самаритяне, которые никогда не признавали верховенство Храма и его первосвященников, а предпочитали совершать свои жертвоприношения на горе Геризим, где по преданию Моисей спрятал ковчег Завета. Когда-то на этой горе был у самаритян и свой храм, но сто тридцать восемь лет назад иудейский царь Гиркан разрушил его.

Теперь же Иерусалимский Храм был, таким образом, осквернен, и в течение семи дней в него нельзя было входить. Праздник весь был испорчен, а иудеи, собираясь толпами, грозились идти войной на самаритян. В городе начались беспорядки, и Копоний, как не сумевший их предотвратить, был отозван в Рим.

На смену Копонию прибыл Марк Амбивий. Однако спустя три года, легатом в Сирии вместо Квириния стал Квинт Цецилий Кретик Силан, а прокуратором Иудеи – Анний Руф – тот самый Руф, который командовал себастийской конницей. Проуправляв Иудеей почти столько же, Руф был также отозван. Преемником его я и стал. Я был не только знаком с Антипой, но и успел подружиться с ним, когда служил префектом у себастийцев.

Предвидя то, что Антипа с моей помощью сможет теперь добраться до Марии и до ее сына, Иосиф Аримафейский оправил ее с торговым караваном в Египет с рекомендательным письмом к знакомому Александрийскому купцу, с которым неоднократно вел свои торговые дела.

– А где эту девку теперь можно найти? – спросил Пилат, когда Грат закончил рассказ.

– Не знаю. Помню только, что у этого младенца, которому сейчас уже, наверное, лет двадцать, есть двоюродный брат. Живет он отшельником в хижине у Иордана и учит всех, к нему приходящих, как надо праведно жить. Кое-что в его учении и впрямь полезно. Так, учит он совершать омовения. Всех, кто приходит к нему, он, прежде всего, купает в реке. В термы-то им ходить великий грех. Мы в них моемся, а они боятся там оскверниться.

– А может, они стесняются в термы ходить потому, что крайняя плоть у них обрезана? – стал отвлекаться от темы разговора и сам Пилат, но вовремя спохватился и спросил: – А что, как этого брата зовут, ты тоже помнишь?

– Помню, конечно. Проповедовать-то он начал лишь в прошлом году. Имя его по-арамейски звучит как Йохоханан.

– Надо же, язык можно сломать!

– Греки, живущие в Иудее, произносят это имя как Иоаннес.

– Иоанн, стало быть.

– Можно и так, – согласился Грат. – Иосиф, прозванный иудеями Каиафой, которого я недавно назначил первосвященником, подослал к нему как-то своих левитов. Те попытались выяснить его позицию, как по вопросам веры, так и по вопросам политики. Отвечал он уклончиво. Пророком, какими называют себя многие подобные вероучители, он себя признать отказался. Мессией, то есть царем-спасителем от иноверцев, он стать, по их словам, тоже не собирается, хотя по материнской линии у него прослеживается родство с давидидами потомками того самого царя-пращника. Единственное, что им удалось выудить у Йохоханана, так это туманный намек на то, что следом за ним придет еще кто-то, кто будет намного значительнее его самого.

– Уж не тот ли подросший младенец собирается засиять на иудейском небосклоне?

– Именно так я и подумал и подослал к Йохоханану своего человека. Имя его – Иуда. Я знаю его еще с тех пор, как он служил среди себастийцев. Родственники, узнав, что Иуда был себастийцем, отреклись от него. Ему ничего не оставалось, как попроситься ко мне лазутчиком в тайную стражу. Был бы он квиритом, я сделал бы его ее начальником, но пока он вынужден втираться в доверие к зелотам и даже сикариям, после чего мы казним их, делая вид, что казним и его. Живет этот Иуда сейчас в Вифсаиде, в хижине рыбака Симона, прозванного Кифа, что означает "камень". Этот Кифа называет его своим братом, потому что, когда они вместе служили в одной из тех ал, которые водил Руф, Кифа потерял коня и был ранен в ногу во время отражения набега арабов, а Иуда вынес его с поля битвы, посадив на свою лошадь. Кифа, оставшийся после ранения хромым, вынужден был оставить службу.

Поглощенный этими мыслями Пилат скакал в полном одиночестве. Сначала он миновал то, что осталось от знаменитого когда-то города Лабика. Затем на шестнадцатой миле, там, где дорога проходит через Арицийскую рощу, он промчался галопом мимо храма Дианы и вскоре приблизился к подножию Альбанской горы, на вершине которой на высоте трех тысяч двухсот футов красовался храм Юпитера Латинского – единственного сооружения, оставшегося нетронутым при разрушении некогда великой Альбы. В ясную погоду храм этот можно было разглядеть из Рима, стоя на Армилюстре у самой вершины Авентинского холма. Здесь дорога шла вдоль западного подножия горы через Эфулу – поселение, покинутое его жителями еще в те дни, когда в консульство Гнея Фульвия Центимала и Публия Сульпиция Гальбы войско Ганнибала стояло под стенами Рима. Вот уже более двухсот лет поселение оставалось никем не населенным.

Вскоре Пилат достиг вершины, где показалось священное Альбанское озеро, через которое, как говорило предание, Эней спускался в царство Плутона, чтобы побеседовать с тенью своего отца Анхиза. Здесь прокуратор бросил в воду пару серебряных денариев, попросив, таким образом, подземных богов обеспечить ему последующее благополучное возвращение. Затем он направился к стоящему на обратном склоне горы храму Юноны, куда первоначально и направлялся Пилат. Лишь после этого он вернулся к подножию горы, где и проходила Аппиева дорога. Лишь вечером он добрался до Казилина, где Аппиева дорога сливалась с Латинской. Здесь его поджидал ушедший далеко вперед эскорт. Переночевав в Казилине, путники на следующее утро двинулись дальше и следующую ночь провели уже в Капуе. Из Капуи они двинулись на юг и к исходу дня достигли Беневента. Здесь Аппиева дорога кончалась. Путь их теперь лежал по немощеным воловьим тропам, лишенным милевых столбов и всяческих указателей. Еще через два дня путники были в Таренте – самом большом портовом городе всей Италии. Выступив утром из Тарента, Понтий Пилат со своими спутниками – женой, шестью ликторами и тридцатью кавалеристами сопровождения – уже в третьем часу дня вступили в Брундизий.

И вот теперь Гай Понтий Пилат сходил по трапу с борта старой триеры. Когда правая его нога первой ступила на Иудейскую землю, от строя легионеров отделилась фигура начальника караула. Серебряные пластины панциря, поперечный гребень на шлеме, а также наличие поножей, которые рядовые воины не носили уже со времен Мария, свидетельствовали о том, что воин, идущий навстречу Пилату, имел звание центуриона.

Не доходя до Пилата нескольких шагов, центурион остановился и поприветствовал прокуратора, резко вытянув вверх и вперед правую руку. На это прокуратор ответил небрежным жестом, выражающимся в поднятии согнутой в локте правой руки с повернутой вверх ладонью на уровне уха, означавшим, что сила всей Римской империи стоит за ним.

– Первый центурион принципов Гай Кассий Лонгин приветствует тебя, прокуратор, – проговорил центурион.

Услышав это имя, прокуратор едва удержался, чтобы не вздрогнуть. Точно такое полное имя принадлежало тому Кассию, потомком коего, несомненно, являлся стоящий перед ним центурион. Тот Кассий был одним из главных заговорщиков, убивших Гая Юлия Цезаря в мартовские иды семьдесят лет назад, и, получив в управление Сирию, два года спустя в Сардах присоединился со своими легионами к войскам Марка Юния Брута. Незадолго до битвы при Филиппах Антоний с боем овладел лагерем Кассия, и тот, думая, что республиканцы потерпели поражение, покончил с собой.

Древний и знатный род Кассиев был некогда патрицианским. Однако его представитель Спурий Кассий Висцелин, трижды становившийся консулом в первые годы республики, предложил во время своего третьего консульства земельный закон в пользу плебеев. За это он как изменник был сброшен с Тарпейской скалы Капитолия, названной так по имени Тарпеи – дочери коменданта Капитолийской крепости, открывшей некогда ворота осаждавшему Рим сабинскому вождю Титу Тацию. Убитая сабинами же Тарпея была похоронена над юго-западным обрывом Капитолийского холма, а место ее захоронения стало местом, откуда сбрасывали всех последующих изменников. Род же Кассиев стал после этого считаться плебейским, а все его представители стали носить когномен Лонгин. Но, несмотря на это, многие его представители оставили заметный след в римской истории.

"Не является ли его отцом тот Гай Кассий Лонгин, что служит ныне курульным эдилом в Риме и уже который год безуспешно добивается консульства?" – подумал Пилат, но тут же отмел эту мысль, так как было бы маловероятно, чтобы сын столь уважаемого человека служил в этой дыре простым центурионом.

– Не родственник ли ты тому Кассию, который был наместником в Сирии? напрямую спросил прокуратор.

– В какой-то мере, да.

– В какой же?

– Я внук того Кассия и сын вольноотпущенника его сына.

– Это как же такое понимать?

– Отцом моего отца был Кассий, а матерью – его рабыня. После смерти Кассия его сын отпустил на волю бабушку и отца. Я родился в Каппадокии уже свободным человеком. В легионе я с шестнадцати лет. Два года, как стал центурионом.

С первого взгляда бравый центурион понравился прокуратору, и он сделал Кассия своим ближайшим помощником.

Прошло шесть лет с того дня. Многое опять изменилось в Риме. Во вновь наступившем году консулами стали Сервий Гальба и Луций Сулла. Год этот, как, впрочем, и предыдущий, начался рядом зловещих предзнаменований. Так, на Капрее был убит молнией солдат-преторианец, несший службу по охране одной из императорских вилл. В Капуе лошадь родила теленка, а на Сицилии девственница родила ребенка без посредства отца, за что местными жителями была посажена в яму и уморена голодом. Ребенок же был погребен на проклятом месте. Сообщения об этих знамениях поступали в сенат со всех концов необъятной империи, и отцы-сенаторы, проверяя их подлинность, вынуждены были часами выслушивать многочисленных свидетелей и посылать комиссии на места происшествий, а для отвращения предзнаменований фламины приносили обильные жертвоприношения.

За эти шесть лет в Риме произошли перемены, подорвавшие позиции прокуратора – в прошлом году был свергнут и казнен Сеян. Префектом претория стал Невий Сернтоний Маркон. Но руки у Маркона до Иудеи не доходили. Провинция эта не была житницей, в отличие от Египта, в ней не было серебряных рудников, в отличие от Африки, в ней не добывали олово, в отличие от Британии. Поэтому потенциальный прокуратор Иудеи мог рассчитывать лишь на голое жалование в 60 тысяч сестерциев годовых, что отнюдь не прельщало возможных претендентов из числа фаворитов нового фактического властителя Рима.

Приближалась Пасха. Иудеи спешно продавали грекам весь свой хамец продукты, содержащеие хоть что-то из пяти запрещенных на время Пасхи злаков. Раввины же всех синагог были с утра до ночи заняты кошерованием посуды. Толпы паломников шли со всех концов Ханаана, из Заиорданья и даже из Парфии, которой теперь принадлежали земли бывшего Вавилона.

На Храмовой горе, на особом издревле выбранном месте у высокого кипариса стояли уже клетки с голубями, предназначенными для жертвоприношения. Голуби пользовались особым спросом, так как были доступны самым бедным людям, желающим принести жертву Богу. Кроме того, к территории Храма непосредственно примыкал Овечий рынок, расположенный у Овечьих же ворот около северо-западной стены Антониевой крепости. Здесь покупали и продавали более крупных жертвенных животных. Там же располагался бассейн, называемый Вифездой. В нем этих жертвенных животных отмывали до ритуальной чистоты. В этот самый бассейн по преданию время от времени сходил ангел, и первый, кто после ангела окунется в этот бассейн, мог, как говорили иудеи, получить исцеление от всех своих болячек.

За три недели до наступления праздника менялы стали занимать свои места на отведенном для этого участке на территории Храма. Участок этот был выделен еще со времен сооружения Второго Храма. Меняльный бизнес являлся монополией Храма и был весьма доходным. Толпы паломников со всех концов света приходили в храм и приносили все виды денег в обмен на шекели. Затем тем же торговцам, которые продавали жертвенных животных, требовались мирские деньги, и по окончании праздника они тоже шли к менялам, чтобы поменять никому не нужные в повседневной жизни шекели на вездеходные денарии, но уже по курсу покупки, который был больше курса продажи в полтора раза.

Именно в те мартовские дни, когда начался новый еврейский 3793 год, прокуратор вновь прибыл из Кесарии в Иерусалим. Причиной этому было то обстоятельство, что в эту Пасху иудеи, начитавшись своих древних пророчеств, ждали прихода Мессии. Поэтому же Пятый Македонский легион не стал покидать Иерусалима. Более того, теперь, когда в Сирии не было наместника, Пилату подчинялись также два других легиона. Наместника же в Сирии не было потому, что в год, когда консулами в Риме были Марк Лициний и Луций Кальпурний, то есть во второй год прокураторства Пилата, в мартовские иды был, как всегда, произведен новый раздел провинций. Ненавистный прокуратору наместник в Сирии Гней Сентилий Сатурнин был, наконец, смещен после пятилетнего пребывания в этой должности, а на его место был назначен родственник Сеяна Элий Лалий. Последний в Сирию даже не поехал. Пользуясь этим обстоятельством, прокуратор вызвал из Сирии в дополнение к Пятому Македонскому еще один легион – Десятый Сокрушительный. Последний встал лагерем на горе Хар га-Цофим, которую римляне по-латыни называли Скопус. Эта гора, расположенная к северу от Иерусалима, давала хороший обзор и, кроме того, обеспечивала контроль над Иопийской дорогой, по которой проходила большая часть паломников.

Именно в эти дни в доме бывшего первосвященника Анана собрался Малый Синедрион.

Синедрионом назывался высший духовный и судебный орган иудеев. На арамейском это слово звучало как Санъэдрин – Верховный Суд. Большой Синедрион состоял из 71 человека, которых называли Мудрецами. Члены суда во время заседаний сидели полукругом. Центральное место занимал Наси – Глава Суда или Ав Бейт Дин – главный заместитель этого Наси. За каждым членом суда, имевшим право голоса, закреплялся порядковый номер, и этот номер был настолько важен, что даже в частной переписке члены суда, подписываясь, указывали свое место в ряду судей.

Перед судьями, лицом к ним сидели сыновья Мудрецов. За ними шли ряды других Мудрецов и их учеников, по двадцать три места в ряду. За каждым было закреплено определенное место. Если кто-то из них по каким-либо причинам выбывал, место его занимал следующий по иерархии.

Большинством в Синедрионе обладали фарисеи, которые сами себя называли "хаверим", что означало "товарищи". Фарисеи обладали неограниченным влиянием на иудеев. Даже когда их речи были направлены против царя или первосвященника, им все равно верили. Появились они лет двести назад, когда сирийский царь Антиох Эпифан запретил иудеям соблюдать их обычаи, а в Иерусалимском Храме велел установить статую Зевса Олимпийского. Верхушка храмового жречества вынуждена была это молча проглотить. Но именно тогда появились в Иудее первые товарищи. Сначала ячейки их были тайными. В каждой из них насчитывалось по тринадцать человек. С одной стороны, число это было символическим, так как стояло в оппозиции к почитаемому греками числу двенадцать. Именно столько насчитывалось у греков Олимпийских богов. Кроме того, число тринадцать соответствовало количеству лунных месяцев в году. С другой стороны, нечетное количество членов позволяло приходить к единому мнению путем голосования, так как не существовало возможности того, чтобы голоса "товарищей" разделились поровну.

Положение изменилось тогда, когда на фарисеев обратили внимание римляне, стремящиеся подорвать могущество сирийской династии Селевкидов потомков Селевка, одного из военачальников Александра Великого. К числу представителей этой династии и относился царь Антиох. Рим стал помогать фарисеям деньгами, а их ячейки стали расти как на дрожжах, а вскоре под руководством фарисеев вспыхнуло восстание, которое привело к восстановлению в Иудее царской власти. Однако, едва Иудея достигла полной независимости и на престоле утвердилась династия Хасмонеев, фарисеи, привыкшие все опровергать и разрушать, начали бороться и против иудейских царей. Уже при третьем хасмонейском царе Александре Яннае фарисеи подняли против него восстание, переросшее в продолжавшуюся шесть лет гражданскую войну. Тогда царю удалось победить. Тем не менее, фарисеи не были уничтожены. Потерпев поражение, они перекрасились под мирных книжников, занимающихся толкованием Торы. Однако толковали они ее так, что смысл Писания менялся, порой, на противоположный. Так в фарисейском учении появилась концепция посмертного воздаяния. Если ранее все иудеи попадали в Шеол – подземную страну мертвых делившийся, правда, на Геенну Огненную, где пребывала основная масса умершего населения, и Лоно Авраамово, куда попадали немногочисленные праведники, – то ныне праведники, к числу которых прежде всего относились сами "товарищи", попадали в Эдем, не смытый, оказывается, Всемирным Потопом, а находящийся теперь на небесах. Кроме того, оказалось, что все дела и мысли человека уже заранее предопределены Предвечным, чего в Торе раньше никто не вычитывал. Нынешние фарисеи шли по другому пути. Нынешние фарисеи поняли, что гораздо важнее владеть душами людей, чем царским престолом, и пользовались они этими душами весьма умело.

Отношения с фарисеями у прокуратора были весьма натянутыми, и дважды ссоры Пилата с фарисеями едва не переросли в открытые боевые столкновения.

В первый раз это случилось в первый год правления Пилата, на двенадцатом году правления императора Тиберия, когда консулами в Риме были Лентул Гетулик и Гай Кальвизий. Из трех легионов, находившихся в провинции Сирия, один, Пятый Македонский, находился в непосредственном подчинении прокуратора. Летом легион стоял в лагере близ Кесарии, а каждую зиму отправлялся на зимние квартиры в Иерусалим. Но каждый раз, отправляясь в Иерусалим, воины должны были оставлять в Кесарии свои знамена-сигны, так как на них были поясные изображения императора. Фарисеи же заявляли, что внос в Иерусалим любых изображений является тяжким оскорблением их Бога. Таким образом фарисеи довели до абсурда заповедь "Не сотвори себе кумира", которая призывала к борьбе с идолопоклонством. Фарисеи толковали это так, что нельзя не только изготавливать, но и вообще смотреть ни на какое изображение.

Тем не менее, Пилат решил поступить так, как должен был поступать, по его мнению, любой римский военачальник. Он приказал войти в Иерусалим вместе со знаменами, но, чтобы иудеи не закрыли ворота, вход был осуществлен ночью.

Реакция проснувшихся иудеев была странной, хотя и предсказуемой. Увидев императорские знамена и сотенные значки, они закрывали глаза руками или отворачивались. При этом они уводили в дом своих детей, а, если те пытались глазеть на легионеров, давали им подзатыльники и посылали в их адрес такие ругательства, произнесение которых само по себе было для иудеев величайшим грехом. Некоторые иудеи, которых по возрасту уже нельзя было считать детьми, но, тем не менее, никто пока не считал их и взрослыми, наоборот, собирались большими и малыми группами и демонстративно пялились на римских воинов, выражая своим взглядом либо полное презрение, либо страшную ненависть.

К пятому часу дня с их стороны в адрес римлян начали сыпаться первые проклятия, а в седьмом – полетели первые камни. Правда, тех, кто их кидал, воины быстро ловили и приводили к префектам своих когорт. Префекты же, спросив, где они живут, и чьи они сыновья, отводили пойманных к их родителям, рекомендуя им при этом примерно наказать озорных сыновей. Одни родители на словах выражали неодобрение действий своих детей, но было видно, что это неодобрение касается лишь того, что подростки, кидая камни в солдат, подвергают себя излишней опасности. Другие же – молча принимали приведенных подростков, считая ниже своего достоинства даже разговаривать с римлянами. По выражениям лиц третьих было видно, что, будь они помоложе, сами забрались бы на крыши, чтобы забрасывать оттуда камнями римских солдат, как они, вероятно, делали это, будучи сами в возрасте их сыновей, когда осыпали камнями запертых в Храме воинов Сабина, пришедшего после смерти Ирода в 4 году до нашей эры описывать имущество царя и нарвавшегося на обвинение в попытке разграбить храмовую сокровищницу.