Текст книги "Аморт"

Автор книги: Сергей Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 17 страниц)

Официант убирает пустой стакан. – Noch etwas? -

Nein, danke. Они во сне...

они во сне как амфоры на дне

вмурованные в ил по горловину

лежали непробудные о дне

не ведая который мял их глину

и в ночь как в печь вдвигал и жег

до утренней звезды и извлекал из печи

и в губы дул в полураскрытый шов

до проступившей измороси речи

которая цепочкой пузырьков

кривясь и восходя дрожащей нитью

со дна все отклонялась по наитью

и отклоняла нисходящий кров

и свет сквозь занавески льнущий

к мерцающим садам висящих рыб

и круг плывущий по волнам как нимб

и в оспинах кофейной гущи

узор стены хранящий немоту

и жилку бьющуюся в небе

и пальцев обожженных на лету

незрячий мотыльковый лепет

А теперь пропустим щепоть страниц

наугад. И напишем вот что:

Меж ними жизнь, над ними ложь и нежность,

друг к другу прикипевшие губами.

Тать я, тать ты. Так чувства, спешась,

ведут на поводу судьбу углами.

Звезда горит. И нет земли под ними.

Помнишь, пока я спал (ты всегда вставала

чуть раньше птиц, затемно, и исчезала),

ты оставила мне записку, я нашел ее в туфле

левой – маленький, свернутый в трубочку

клочок бумаги: "Никогда, даже в снах моих

тебя не было. Нет, ты был. Это я,

видимо, не спала. А теперь -

как странно...". Рваненькие края, впритык

буквы. Как давно это было – до нашей эры.

Давай назовем это как-нибудь. Например:

Невошедшие в Сад. По-английски лучше

звучит: The Garden was not entered. Лучше, да?

И пойдем отсюда.

Пойдем, округлим глаза и распустим рты -

там, за углом. Это что – салон красоты

или как их здесь называют?

Стой-столбеней, лишь стекло тебя отделяет

от того, что внутри, стекло как отсутствие оного.

А там – с дюжину процедурных коек:

жабы на них лежат, превращаемые в принцесс;

принцессы на полпути к превращенью – ох

в кого бы; обтесываемые на глазах мужланы

девочкой-с-пальчик; мальчик-пуруша,

расползающийся в разные стороны, образуя

собой семью в три поколения. Мертвяк,

вместе с койкой всплывающий на живца-

доктора. Кипит работа, но несуетливо – как

бы в рапиде. Они накладывают какие-то пудинги

на тела, желе. Шелкопрядные брови шевелятся

в трехлитровых банках, уши с бирочками

вывешены на нитке, как грибы. Рулоны

кожи, офсет, пергамент, оберточная с ворсой.

Имиджмейкерша ходит, сама лекало, еще с лекалом

в руках разведенных, смотрит поверх очков

в потолок, где развешены тучки волос, подклеенные

к тонкой небесной плоти. Та, что лежит в полуметре

от нас, перевернутая на живот, обхвативши голову

тугенькими кулачками, и подрагивает, – скорее

женщина, чем – что? – даже подумать страшно. В гуще

кофейной ее спина: узы брачные и разводы. Может,

зайдем, говорю, приляжем? Глаза отводишь: хорош, мол,

пялиться – как онофилис по стеклу елозишь

взглядом. Помнишь, как мы танцевали брачный

двух онофилисов, в гаштете сумрачном, немцы

сидели за столиками, как утопленники на дне,

с кружкой пива в руке и по грудь в тине,

а мы порхали – две обескровленных контурных

карты, точней, одни лишь линии ниточные,

отделившиеся от бумаги. "Мы? – смотришь через плечо

на меня. – Ты что-то путаешь". Да, говорю, наверно.

Каждая наша близость... Господи, ну и слово -

ушки стелятся, мордочка между лап склизкая: близость...

Знаешь, это так в стороне от того, что обычно

происходит между мужчиной и женщиной, что -

будто маленький ангел внутри говорит: "не смотри туда",

и крылом лицо свое прикрывает. И не смотрю я. Пытаюсь,

по крайней мере.

Помнишь,

в квартире твоей,

выбеленной, как, наверное, только бог изнутри

выбелен, и книги на белых полках за белою

занавеской вдоль стены – от пола до бедер

твоих, белых уже, освобожденных от, и я беру тебя,

как берут текучее зеркало, держа на весу, над собою чуть,

и вжимаю тебя в себя, как нож в живот, нож двуручный;

дрожащие рукояти запястий твоих, заведенных за спину.

И ноги твои, оплетая меня, тонут вдали – белые в белом,

и, кажется, годы по кругу идут, побелевшими шевеля

губами, крошась, как мел, и книги выпархивают из полок,

кружа над полом, вскинутом, как парусок, и ты

бьешься своей мотыльковой о стену белую

головой, только взвихренный рой

перламутра в тебе, только беглый трепет

в тебе кроится еще, и ты – без губ уже,

белым беззвучным голосом: Да! – кричишь.

Дай! – мне слышится. Die! Die! Die!..

Будто молишь: умри! умри!..

Мотыльки

на дне твоего плафона матового – как сухой

мусорок лежат. На спине, на боку.

Говорят, этот парк привокзальный, островок, распоясанный

перекрученной узкой рекой, то есть полу-

остров, был недавно еще пристанищем наркоманов,

коммунальным их раем; непролазные кущи, цветы

и платаны с простертыми вдаль над рекою и ввысь

татуированными руками. В центре рая стояла беседка

ажурная, черная, "петергофская" – и сейчас она там.

Три машины дежурили: в первой – кормили-поили,

ширяли в другой, третья – рядом с беседкой стояла.

В беседку они шли умирать. А теперь в этом парке

песочницы, дети, на платанах развешены книги (к чему бы?

может, день Гутенберга? А в Ялте у моря платан,

на котором развешивали людей: белые – красных

развешивали, а потом приходили красные

и перевешивали). С тех пор,

как травку легализовали, наркоманы куда-то исчезли.

Круглосуточные аптеки, каждый может от "ломки" -

без рецепта бесплатно взять... этот, как его там? Так нет,

пустуют, редко кто, да и то – не за тем. Говорят, героин

разрешить собираются... Завтра Мария

повезет меня к "черной мадонне", это где-то в горах

высоко монастырь с чудотворной фигурой

богоматери; он сгорел, монастырь, все сгорело, осталась

она, с почерневшим лицом, в облаченьи -

как развороченный жар – от платка и до пят. Серпантин,

альп вершины уже вровень глазу, кукольный городок -

как к подолу припавший к восстановленному монастырю.

Полумрак, пафос вздувшейся выси, муравьиное шевеленье

вдаль и вширь по бескрайнему полу паломников. Мытарь

кружкой звенит, подходя. Я стою за колонной. Мария

мне шепчет в затылок: проси – все исполнится... Вышел.

Жилистая богомолка пьет святую, будто ест ее,

от стакана откусывая. Не о чем мне просить. Небочко,

подбирая юбки, проскальзывает между гор. Свет

помаргивает. Пора возвращаться.

Знаешь,

кажется, с каждой буквой нашей с тобой разлуки...

Да, Мария, до завтра, спасибо тебе, чудесный

день... Нашей с тобой излуки... Нашей с тобой, такая

щемь, щель, трещина неприкаянная ползет по городу

перед каждым шагом моим, за каждым углом, то

запекаясь ртом выгнутым, то расходясь в улыбке

тоненькой неживой, втягивающей, как нитку, песок

этих букв. Нашей с тобой... В этом городе, где живем,

живем, живем... как зарытые в землю – живьем.

В землю – я, ты наверно – в луну: пелена

на глазах такая. Жить, дышать одним воздухом, в тех же

переулках бродить, где и ты, и не видеть тебя, не быть.

Это, знаешь, как будто кисть руки, этой, пишущей, – все,

что осталась от нас двоих. Кисть, собранная в щепоть,

будто птица больная, клювом в землю, и по земле

ее ветер волочит, оставляя за ней эту запись

колких пляшущих букв. И пока это длится – я

жив, то есть ты, то есть эта рука. Что просить у нее?

Та мадонна в киоте – муляж. Богоматерь -

во тьме подземелья стоит. За семью. Но -

так странно: тебя задевало, что я не ревную

тебя. Но – к кому? А точнее – к чему? К обиходу?

Как небо к земле – не ревную. Пою,

то есть вою, губами кругля эту в небе дыру.

Будто камешек по воде – эти дырочки флейты

от небес до земли, сверху вниз ускользавшей тебя,

и бегущие пальцы – мои, им вослед – этим всплескам

твоим затихающим, стихшим.

...когда-то,

в самом маленьком детстве, в простоволосом

веснушчатом пригороде у меня тоже был пруд,

а посреди него – недосягаемый сказочный остров.

А потом, лет через двадцать, я вновь оказался

на том берегу, шагнул, раздвинув кусты, к воде -

и, прежде чем я увидел его, из-под ног лягушка

выпрыгнула и перелетев на этот недосягаемый

остров, шлепнулась, пучась и отдуваясь. Знаешь,

может быть, через тыщи лет, если нам сюда

суждено вернуться, наша прошлая жизнь и мы

в ней, так вот, вдруг, раздвигая кусты

памяти, передернется и ужмется

в этот куцый прыжок

крапчатой чудотворницы.

В шесть поезд, а сейчас пять. Вспять спать,

говорю, с тобой. Пядь в пядь, говорю, плыть

в плоть, вплоть, говорю, заговариваясь, заговаривая

мотыльковые эти, бьющиеся в стекло

по ту сторону неба... Осталось еще к стене подойти

мартовской, к черной в ней полынье,

руки в нее окунуть и вынуть, держа ребенка.

В шесть, говорю. Как в жесть

ее губ говорю. А сейчас – начало

только...