Текст книги "Прыжок в прошлое"

Автор книги: Сергей Шхиян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

Глава восьмая

Началась беготня сонной дворни, и наконец, после долгих перешептываний, Мария отвела меня в мою комнату. Мы прошли в заднюю антресольную часть дома и по узкой лестнице поднялись на второй этаж. Комната была довольно просторна, метров двадцати, с очень низким потолком. Мода строить дома в один этаж с фасада и в два с тыла появилась в городах из-за налога на «окна», когда мытарскими поборами облагали только окна, выходящие на улицу; потом она, видимо, перекочевала в поместья. Впрочем, может быть, причина была и в экономии топлива. Обогревать большие помещения было слишком накладно.

У стены в комнате стояла огромная кровать под балдахином, середину занимал небольшой стол со стульями, и дополняла убранство широкая лавка у окна.

Кроме того, в комнате была гостья. Красавица солдатка разбирала постель.

Одета она теперь была не в свой парадный линялый сарафан, а в длинную холщовую рубаху. От того, как я посмотрел на нее, девушка смутилась. Движения сделались неловкими и угловатыми. Кончив взбивать перину и подушки, она повернулась ко мне и осталась стоять на месте, переминаясь с ноги на ногу.

– Тебя Алевтиной зовут? – спросил я.

– Алькой кличут, – подтвердила она.

Больше вроде говорить было не о чем, но она почему-то не уходила.

– Спасибо тебе, Аля, можешь идти.

Она кивнула, но осталась стоять на месте.

Я любовался этой необычайно красивой девушкой, которую средневековые извращенцы считали дурнушкой.

– Барин, – вдруг заговорила она умоляющим, прерывающимся от волнения голосом, – Отпусти ты меня за ради Христа! Тебе баловство, а мне веку Бога прощения не вымолить.

Я сначала удивился, но потом понял, что к чему, и мне эти крепостнические штучки очень не понравились.

– Иди, конечно, – сказал я.

– Мне велено спать с тобой… у тебя, – поправилась она, покраснев.

– Аля, а ты знаешь, что ты очень красивая?

Она дернулась как от удара, и ее огромные серые глаза метнулись по сторонам, как у загнанного зверька, тонкий носик наморщился, а припухшие детские губы привились в жалкую умоляющую улыбку. Она восприняла мой комплимент как насмешку и прелюдию к насилию.

– Стоп, – остановил я готовые хлынуть слезы, – ничего я тебе плохого не сделаю. Тебе нечего бояться.

Алевтина посмотрела мне прямо в глаза, что-то поняла и немного успокоилась.

– Какая, барин, красота, мною даже муж венчанный побрезговал.

Говоря это, она уже не опускала глаза, пытаясь понять, серьезно я говорил, или смеялся над нею.

– Ты чудо как хороша, – сказал я как можно убедительней, – тебя здесь просто не могут оценить. Ты самая красивая девушка изо всех, кого я видел.

Я, конечно, преувеличил, но не очень, если говорить о тех, кого я видел в жизни, а не на экране или журнальной обложке.

Алевтина интуитивно почувствовала, что я говорю искренне, и вспыхнула от удовольствия. Эта тема ей, как и любой женщине, была интересна, и она попыталась ее развить.

– Ой ли, барин, что ж во мне красивого?

Я многословно, с подробностями и деталями объяснил.

Она не все поняла – слишком разный у нас с ней оказался словарный запас, однако с основными тезисами внутренне согласилась.

Как ни размягчающе действуют такие речения на женскую душу, бдительности девушка не теряла. Когда я, разгоряченный детальными описаниями ее достоинств, шагнул к ней, она опять вся зажалась и отшатнулась.

Меня это задело. Вроде бы я был вполне искренен и корректен, и не верить мне не было никаких оснований. «Как и верить, впрочем, тоже», – самокритично подумал я.

Однако игра есть игра, вечная любовная борьба мужчиной и женщиной, в которой никогда не поймешь, кто победил.

– Если тебе так страшно, можешь идти, я тебя не держу, – сказал я равнодушно, как бы теряя к ней интерес.

Оставить за мной последнее слово и просто так уйти девушка не могла по своей природе. Возможно, впервые в жизни ей говорили что-то приятное, и так сразу, а возможно, и навсегда, прервать отношения с «добрым барином» ей не хотелось.

Оставаться тоже было страшно. Я вполне понимал эти нехитрые истины, и мне сделалось стыдно собственного «коварства».

– Не обижайся на меня, барин, – сказала она, – я тебе не ровня…

– Брось ты эти глупости, – прервал я ее, – ровня, не ровня… Тебе меня нечего бояться, ничего против твоей воли я не сделаю. Подумай, что тебе лучше: остаться здесь или уйти в людскую.

– Я пойду, – тихо ответила она.

– Иди, если хочешь. Только не обижайся, если над тобой будут смеяться, что «барин тебя прогнал».

Мне было противно заниматься казуистикой, но отпустить ее я почему-то не мог.

Логики в том, что я делал, не было. Принуждать девушку я не хотел. По многим причинам…

Секс и насилие без чувств нужны людям с психическими проблемами для самоутверждения или самореализации. Таких проблем у меня, слава Богу, нет. Рассчитывать на «безумную любовь» которая вдруг, с бухты-барахты, вспыхнет в этом запуганном существе и сметет все условности и предрассудки, которыми забита ее голова, было бы верхом самодовольного идиотизма. Наши получасовые отношения априори ничем не могли кончиться. Самое разумное было бы отправить ее спать, а не оставлять здесь, чтобы самому колотиться всю ночь от неудовлетворенного желания.

Но, логика логикой, а либидо либидом.

Мой намек на пренебрежительное отношение к ней дворни Алю смутил.

Я не знал, но мог представить себе нравы, царящие в крепостных общагах.

– А коли останусь, что люди скажут? – обращаясь ко мне уже как к своему стороннику, спросила девушка.

– Люди и так, и так скажут плохо. Уйдешь – будут издеваться, останешься – будут осуждать, будешь счастлива – станут ненавидеть. Я не виноват перед тобой, я не просил, чтобы тебя прислали.

Это мое оправдание Але почему-то не понравилось, и она искоса взглянула на меня.

Я поправился.

– То ли ваш барин, то ли Маруся заметили, как ты мне понравилась, и сами так рассудили. Так что давай подумаем, как сделать лучше. Я приезжий и ваших нравов не знаю, сама подумай, как поступить. Тебе здесь жить – тебе и решать. Я могу одно обещать, без твоей воли и пальцем тебя не трону.

Алевтина задумалась. По-моему, ей уходить так же не хотелось, как мне – ее отпускать.

– А как подумают, что ты, мы, ну…

– Что тебе людская молва? Бог-то, он правду знает, – подленько подкинул я спасительную соломинку.

– Только я на лавке спать буду, – решилась наконец девушка.

– Если ты, Аля, мне не веришь или сомневаешься, то на лавке буду спать я. Правда, она мне коротка, но уж как-нибудь, – опять я загнал ее в угол. Отправить «барина» спать на жесткую лавку она не могла. Спорить со мной у нее пока не получалось.

– Ладно, – наконец согласилась девушка, – кровать широкая, токо ты мне, барин, обещал!

– Алечка, ты меня обижаешь! – глядя на нее честнейшими глазами и, проглотив комок, застрявший в горле, воскликнул я.

– Так мне ложиться? – бесхитростно спросила Алевтина.

– Конечно, ложись, – сразу же согласился я.

– Ты токо отвернись, пока я рубашку сыму.

– Да я же тебя в бане уже видел!

– Это другое, – рассудительно ответила девушка. Я пожал плечами и отошел к окну, прислушиваясь к шелесту ткани за спиной.

Наконец тихо скрипнула деревянная кровать. Я обернулся, Алевтина лежала у стены, укрывшись с головой одеялом. Быстро раздевшись, я лег рядом с ней. Кровать была очень широкой, но подушка нашлась только одна, и лечь нам пришлось рядом. Возможно, в этом была воля провидения.

Когда я примостился, Аля высунула голову из-под одеяла, и наши лица оказались очень близко друг от друга. Было еще не очень темно, и я хорошо видел абрис ее щек, припухшие губы и блестящие немигающие глаза. Героическим усилием воли я заставил себя отвернуться и уставился на низкий потолок. Несколько минут мы молчали. Боком и бедром я чувствовал ее теплое, нагое тело. Я не шевелился, наслаждаясь нечаянным прикосновением. Ничего подобного я еще не испытывал.

Моя сдержанность успокоила девушку, и она придвинулась ко мне. Мы одновременно посмотрели друг на друга. Думаю, что мой настрой как-то передался ей.

Она глядела на меня неподвижным взглядом, как будто оценивая. Одновременно мы повернулись на бок лицом к лицу. Я обнял ее и прижал к себе.

Теперь я чувствовал своим телом ее груди, живот, ноги.

– Можно тебя я поцелую? – спросил я хриплым шепотом.

Она, продолжая смотреть на меня ставшими бездонными глазами, ничего не ответила, но еще ближе придвинулась ко мне.

Я нашел ее сухие, горячие, неумелые губы. Ее неопытность остудила меня, я попытался взять себя в руки, чтобы грубым порывом страсти не напугать и не сделать больно. Я ослабил объятия и начал нежно ласкать ее рот, раздвигая языком губы, втягивая их в себя. Наши языки сталкивались, а тела била нервная дрожь. Алю захлестнули новые ощущения.

Она все крепче прижималась ко мне низом живота. Я начал ласкать ее спину, постепенно опуская руку все ниже, пока не коснулся круглых, упругих ягодиц.

Плохо соображая, что делаю, я просунул руку сзади между ее ног и провел пальцами по горячей, влажной промежности.

Она сжала бедрами руку, ее мышцы начали ритмично сокращаться. Теперь девушка не только позволяла себя целовать, но и сама жадно ласкала меня.

Мы оба теряли голову. Не отпуская моей руки, зажатой бедрами, она просунула свою ногу между моих ног и начала двигаться вверх и вниз вдоль моего тела. Ее груди скользили по моей груди, мои пальцы все глубже погружались в ее нежную плоть. Мускулистое, влажное от пота бедро двигалось между моими ногами. Внезапно Аля изогнулась, вскрикнула, как от острой боли, и забилась в оргазме. Я попытался хоть как-то удержаться, но нежность захлестнула меня, и я излился на ее тело.

… Мы лежали рядом, под жарким одеялом, расплетя потные тела. Аля отвернула от меня лицо и ничего не говорила. Я подумал, что ее захлестнули новые ощущения, и не мешал разговорами. Рука моя продолжала нежно поглаживать ее спину.

Вдруг я ощутил, что девичье плечо начало мелко вздрагивать, потом послышались всхлипывания. Я поцеловал ее волосы. От них непривычно пахло какими-то травами и дымом.

– Ну, что ты милая, – сказал я. – Все хорошо.

– Грех-то, грех какой, – сквозь слезы прошептала девушка. – Прости меня, барин, не знаю, что со мной приключилось. Ты теперь меня уважать не будешь.

Эти глупости я слышал и в двадцатом веке.

– А ты меня, – грустно сказал я.

– Пошто тебя-то? – удивленно спросила Аля, переставая плакать.

– Так вместе же все делали. Вот и не будем теперь друг друга уважать.

Алю такой поворот мысли заинтересовал, и она надолго замолчала. Бедная крестьяночка, она даже толком не знала, что хорошо, а что плохо. Зажатая предрассудками воспитания, всем течением своей рабской, сиротской жизни, она, чуть высунувшись за рамки условностей, испугалась и спешила спрятаться в их скучную скорлупу.

Я представил себя на ее месте и понял, как ей должно быть стыдно своих порывов. Она не может понять, что за сила заставила забыть стыд и делать срамные, осуждаемые вещи с чужим мужчиной, да еще, по рабскому понятию, с не ровней, барином, при живом, венчанном муже.

Возможно, думая за нее, я сам создал и усложнил проблему. Женщины, как подсказывал мой опыт, по-другому, чем мужчины, относятся к сексу, в нем они как-то проще и органичнее нас.

Я лег на спину. Летний день, наконец, кончился, и в комнате стало совсем темно.

Эякуляция не принесла облегчения. У меня даже не прекратилась эрекция. По-прежнему, может быть, только чуть менее остро, чем раньше, я хотел эту девушку. Я начал изнывать от жары под ватным одеялом. Аля по-прежнему ничего не говорила, изредка еле слышно всхлипывая. Осторожно, что бы не испугать ее, я потянул на себя одеяло, и оно неслышно соскользнуло на пол.

Аля лежала на боку, спиной ко мне, спрятав лицо в подушку. Вид ее обнаженного тела вызвал у меня острое желание. Я хотел погладить ее, но побоялся, что не смогу совладать с собой и возьму без подготовки, грубо и больно, чего мне в этот момент неудержимо захотелось.

Я уже который раз уставился в низкий потолок и начал глубоко дышать, пытаясь отогнать наваждение. Чтобы немного успокоиться, следовало переключиться на другую тему, и я начал вспоминать свои московские дела. Пока я занимался обузданием инстинктов, моя подруга, лишившись символической защиты от моих глаз, окончательно впала в панику. Она закрыла голову руками и сжалась в комочек, пытаясь стать невидимой.

У меня хватило ума и такта не насиловать ее стыдливость, а перевести отношения в другую плоскость. Я подышал ей в ухо и начал щекотать завитки волос на затылке.

Аля замотала головой и попыталась глубже спрятаться в подушку. Я оставил в покое голову и начал щекотать ступни. Девчонка долго крепилась, отдергивая ноги, наконец, не выдержала, прыснула и включилась в игру.

Мы долго возились, гоняясь друг за другом по огромной кровати, пока Аля не устала и не вытянулась навзничь, почти перестав меня стесняться. Я наклонился над ней и заглянул в глаза. Смех в них угас, как и смущение. В темноте они казались черными. Потом у девушки дрогнули и опустились веки. Она потянулась ко мне, приоткрывая губы. Я нежно, едва касаясь, поцеловал их. Она попыталась ответить, но я спустился ниже и начал целовать подбородок и шею. Шея была нежная и теплая, я нашел губами ямочку между ключиц и жилку с пульсом.

Целуя ее, я одновременно ласкал рукой груди и живот. Аля лежала, замерев, изредка конвульсивно вздрагивая, когда ощущения были слишком острыми. Наконец я дошел губами до мочки уха, а рукой до кустика волос внизу живота.

Ноги у девушки были плотно сжаты, и я чуть просунул палец между ними. Под моей рукой мелко дрожали мускулы. Я попытался, не применяя силы, развести ноги, но они еще сильнее сжались…

…Наивно было думать, что девушка выросшая на природе, да еще и проведшая всю жизнь в людской, не была знакома с механикой зачатия. Она, несомненно, понимала, к чему я стремлюсь, но из боязни греха и из инстинкта самосохранения стремилась противостоять этому.

В принципе, она была права. На ее памяти, думаю, было достаточно примеров мужского коварства, насилия и сломленных женских судеб. Не ее вина, что она знала только животную сторону отношений мужчин и женщин, очень редко освященную и облагороженную любовью. В конце концов, кто я для нее – чужой скучающий барин, обманной лаской завлекший бедную сироту.

С другой стороны, не думая и не представляя возможности долгосрочных отношений, я и сам не хотел брать грех на душу, какой бы желанной ни была для меня Алевтина. Мне, кстати, никогда не нравились разовые связи. В любом деле нужна слаженность партнеров, особенно таком значимом…

Достаточно грамотный в сексе, во всяком случае, для восемнадцатого века, я понимал, что если хочу завоевать эту женщину, то должен буду преодолеть целый комплекс почти непреодолимых преград. Пока что нас объединяло только желание быть вместе. Все остальное, от опыта до ментальности, у нас было просто несовместимо.

Мне нужно быть мудрым и терпеливым, ей – хотеть измениться.

…Я продолжал ласкать ее, почти не проявляя агрессии. Мы оба устали от возбуждения. Нужно было на что-то решаться, или соединяться, или оставить друг друга в покое.

– Барин, – вдруг сказала Алевтина, – ты же обещал меня пожалеть.

Я как будто споткнулся на бегу.

После поэтического безумия этой ночи меня нечаянно приложили об стену. Я встал с постели и, подойдя к окну, зажег стоящую на подоконнике свечу. Комната осветилась неверным колеблющимся светом. На востоке небо начинало розоветь.

Я хотел закурить, потом раздумал.

– Барин, – послышался тихий шепот. – если ты обижаешься, я согласная.

Я сел в ногах кровати и взял в руки маленькие девичьи ступни. Меня всегда поражали и женская мелочная расчетливость, и самопожертвование. Прямо как по Карлу Марксу: «Единство и борьба противоположностей».

Ступни у девушки были жесткие, с толстой кожей на подошвах от постоянной ходьбы босиком.

– Сладко-то как, – грустно сказала она, поджимая ноги, – однако ж, все это баловство.

– Без баловства и людей на земле не было бы, – сообщил я ей прописную истину.

Она меня не слушала. Ее в данную минуту больше волновало то, что я вижу ее шершавые, в цыпках ноги. Она попыталась убрать их из моих рук.

Я выпустил ступни и начал гладить ее икры и колени. Аля подтянула ступни под ягодицы, освободив мне этим место на кровати.

Я переполз ей в ноги и лег так, что мне стало видно ее снизу.

Она вцепилась пальцами в простыню и сжала колени. Между икр, в мечущемся, неверном свете свечи, в конце сведенных бедер, я видел прекрасное и загадочное женское таинство.

У меня мгновенно пересохло во рту.

Опять надвигалась неконтролируемая, дикая страсть. Я закрыл глаза и несколько раз глубоко вздохнул, борясь со зверем внутри себя.

Девушка лежала, не шевелясь, конвульсивно сжимая и разжимая руки.

Я гладил ее бедра и колени, постепенно разводя их. Она слабо сопротивлялась, позволяя мне раскрыть себя.

– Барин, барин, – сорвался с ее губ угасающий шепот.

Тело девушки обмякло, и ноги бессильно распались на стороны. Она была в глубоком обмороке. Я провозился около получаса, пока Аля полностью не пришла в себя.

Сексуальный накал прошел, и начинать все с начала у меня не было сил. Аля тихо лежала на боку и, не моргая, глядела на меня темными ночными глазами. Нудно звенели комары.

Я намазал ее и себя защитным кремом, опустил голову на подушку и провалился в сон.

Глава девятая

Проснулся я около восьми часов утра от стука в дверь. Али в комнате уже не было. Попросив подождать, я встал и оделся. За дверями стоял незнакомый франтоватый мужичок в косоворотке, воняющих дегтем «смазных» сапогах, затейливо стриженный «в скобку». Как я уже упоминал, прически у мужчин были двух типов: «в скобку» и «под горшок». Для любознательных могу пояснить разницу: в первом случае на голову надевался горшок, и все торчащие из-под него волосы обрезались по кругу; во втором – волосы сзади и с боков ровнялись на одном уровне, а впереди выстригалась челка над глазами. Получалась франтоватая модельная прическа.

Разбудивший меня мужичок был именно таким франтом. Судя по сопровождавшему его запаху, с приличного бодуна.

– Чего тебе? – спросил я, рассматривая сверху вниз его намазанную деревянным маслом, лоснящуюся голову.

– Мыться прикажете? – угрюмо спросил он, не глядя на меня.

– Давай, – согласился я.

Я не очень представлял, как в старину решались немаловажные проблемы личной гигиены.

Если верить Корнею Чуковскому, то это должен быть «умывальник, кривоногий и кривой». Помнил я и иллюстрацию из «Мойдодыра», однако это было в начале двадцатого века, а никак не в восемнадцатом. Ничего похожего на приспособления для умывания я пока в доме не встречал.

После довольно долгого отсутствия вернулся мой мужичок с фаянсовым кувшином, а за ним два подростка внесли деревянную бадейку.

– Слить тебе, барин? – равнодушно спросил лакей, глядя не на меня, а в сторону.

– Спасибо, сам управлюсь.

– Нужен буду, кликни, – скорбно вздохнув, сказал мужичок и вышел из комнаты.

Управляться без посторонней помощи было неудобно. Но еще неудобнее, рассудил я, демонстрировать неподготовленной аудитории жиллетовскую бритву и зубную щетку.

Моя «нестандартная», мягко говоря, одежда и так вызывала интерес, близкий к панике.

Представляю, какие мифы пробудил бы тюбик с зубной пастой!

Кувшин с водой был большой и тяжелый. Чтобы выйти из положения, я поставил его на край стола, а под него пододвинул деревянную бадейку.

В это время в дверь постучали, и, не дожидаясь разрешения, в комнату вошел Антон Иванович.

Несмотря на наши вчерашние злоупотребления горячительными напитками, он был свеж и румян, как майское утро.

– Долго спишь, сродственник, – вместо приветствия сказал он, широко улыбаясь. – Я уже к заутрене сходил, искупался, а теперь тебя жду к завтраку. Ты что это один моешься? – удивленно спросил он, глядя на мои приготовления.

– Боюсь твою дворню напугать техническими чудесами. Посиди минут десять, я скоро буду готов.

Заинтригованный, он уселся на стул в ожидании чудес.

Чистка зубов произвела на предка порядочное впечатление. Он завладел тюбиком, попробовал пасту на вкус и потребовал объяснений.

Я процитировал на память надоедливую рекламу зубной пасты.

Однако по-настоящему «культурный шок» произошел от бритвы с плавающими лезвиями. Увидев, как легко и быстро я побрился, предок захотел испробовать бритву на себе.

Я заменил в станке лезвие, выдавил ему на подбородок пену для бритья и объяснил, как нужно действовать. Антон Иванович внимательно рассмотрел лезвие и осторожно провел им по щеке. Эффект превзошел все ожидания.

– Ну, ты меня утешил! – говорил он через несколько минут, трогая гладко выбритое лицо. – До чего же гений человеческий дойти может! Англицкая, поди вещь?

– Кажется, хотя, возможно, и американская. В наше время такие штуки во многих странах делают.

– И в России?

– В России тоже, только похуже.

– Значит, как и ныне, все у нас похуже.

– Почему все? В России много лет было самое лучшее вооружение, нас весь мир боялся. Даже называли «империя зла».

– Так и сейчас то же самое, все боятся. Разве что французы…

– Французов вы победите через несколько лет, – утешил я Антона Ивановича.

– Только… А что у вас есть еще такого забавного? – он кивнул на туалетные принадлежности.

– Много чего. Только я так сразу и объяснить не смогу, да ты и не поверишь.

– Ну, а все-таки, что? Лошади у вас стали резвее, дома больше, слуги лучше?

– Говорю же, другое все. Вместо лошадей – самодвижущиеся кареты, которые никакая лошадь не догонит, ездят они хоть сто, хоть двести верст за час. Дома в городах огромные, бывают и в сто этажей, но больше в десять-двадцать.

– Вот это да! – восхищенно сказал предок.

– Ничего особенно хорошего в этом нет, у всего есть свои плюсы и минусы. Самоходные кареты, они называются автомобили или просто машины, вещь очень удобная, однако от них в городах сплошной чад, Да и народу в них гибнет при авариях больше, чем на хорошей войне. Дома большие, да в них людей напихано, как сельдей в бочке. Сейчас немного лучше стало, а лет двадцать-тридцать назад в таком доме, как твой, могло жить до ста человек.

– Как же они там помещались? – ошарашено спросил Антон Иванович.

– Так же, как твоя дворня в людской, вповалку.

– Так то рабы.

– Вот рабства давно уже нет, почти сто сорок лет как отменили, только много лучше народу не стало. От рабства у помещиков перешли в рабство к чиновникам.

– Выходит, народ стал свободным хлебопашцем. Пьет, поди, без присмотра?

– Хлебопашцев у нас теперь мало, хлеб, когда не хватает, за границей покупаем. А пьют, конечно, изрядно.

– А царь куда глядит?

– Наш – туда же, куда и все, в рюмку, когда ему здоровье позволяет. Вот выберут нового, может, получше будет, хотя навряд ли.

– Как это царя выберут! Он же помазанник Божий!

– У нас царя, он называется президент, выбирают на четыре года. И он у нас не помазанник, а обычно очень хитрый мужик.

– Как так мужик?! Простой?

– Который сейчас, куда проще. Выучился, как это в ваше время называлось, на десятника. Построил один косой дом и пошел лезть во власть. Лез, лез, пока в цари не вылез. Сложно все это объяснить. Пойдем лучше завтракать.

Однако Антона Ивановича, как истинно русского человека, больше волновали глобальные проблемы.

– Погоди ты с завтраком. Ты мне одно скажи, если у вас царя выбирают из всех сословий, неужто на всей Руси одного умного человека найти не могут?

– Умных-то у нас много, да только дураков больше. Они и выбирают того, кто ловчее наврет.

– Пропала, значит, Святая Русь, – задумчиво сказал поручик лейб-егерского полка. – Погубил ее хам.

– Полно, мои шер, никто ее не губил. Страна, как страна. Похуже многих, получше некоторых. А хамов во власти, думаю, и у вас предостаточно.

– Это ты шалишь, сродственник, у нас страной помазанник Божий правит.

– Это точно. Только кто Екатерину мазал и в каком месте, не Орлов ли с Потемкиным? А сынок ее полоумный, ваш нынешний император, – зацепил я верноподданнические чувства Антона Ивановича. – Ты знаешь, кто его папа? Слабоумный Петр, или какой-нибудь царицын камердинер?

Антон Иванович побледнел, испуганно огляделся и прижал палец к губам.

– Вот, вот, Святая Русь! В пустой комнате холопов своих боишься. Вдруг услышат и донесут, даже что не сам говорил, а молча слушал.

Антон Иванович немного смутился, но быстро оправился и заговорил сердитым голосом:

– Ты, Алексей Григорьевич, не веди со мной такие речи. Я присягу принимал и могу не посмотреть, что ты мой правнук…

– Ишь, ты еще один Павлик Морозов выискался, – засмеялся я. – Учти, я присяги не принимал, и твой Павел мне по барабану. Будешь ты меня завтраком кормить, или мы весь день судьбы родины решать станем?

Антон Иванович проигнорировал намек и решил оставить последнее слово за собой:

– Я так считаю: коли Господь допустил Государя владеть нами, знать, на то Его воля, и не дело человеческое судить Его помыслы.

– Ну, если только помыслы, – ушел я от бесполезного спора, – тогда и наш президент по Его промыслу правит.

Антон Иванович сердито хмыкнул, и мы наконец пошли завтракать.

Стол нам накрыли в малой гостиной. Эта комната была менее торжественна, чем зала, мебель в ней была старее, со стершейся парчовой обивкой и вытертой позолотой на подлокотниках кресел. Еды опять было много, как и вчера, жирной и тяжелой.

Я уклонился от кулинарных изысков крепостного повара и предпочел кулебяке со свининой подовый хлеб с маслом и натуральные молочные продукты без консервантов. Все было непривычно вкусное.

За завтраком разговор зашел о наших генеалогических отношениях. Антону Ивановичу очень хотелось услышать о том, как его помнят и почитают потомки через два века. Сказать ему, что о его существовании до вчерашнего дня я не имел ни малейшего представления, у меня не хватило духа. Врать тоже не хотелось, чтобы не засыпаться на противоречиях и деталях. В конце концов, я ничего не знал не только о нем лично, но и о его детях и внуках. Кое-что я слышал только о прадеде, родившемся где-то в девяностых годах прошлого века. Он должен был приходиться Антону Ивановичу праправнуком.

Мне срочно пришлось придумывать отговорку, позволяющую не говорить о его ближайшем потомстве, чтобы, мол, не вмешиваться в любимый им промысел Божий. Однако поболтать об общих предках и основателях рода нам ничто не мешало. И даже на этом я прокололся. Хоть и не хотелось заводить сложный разговор, пришлось-таки объяснять, почему в России люди не знают и не почитают своих предков.

Очень кратко и, по возможности, доступно, я рассказал о Великой Октябрьской социалистической революции. Чтобы не создавать футурологических мифов, я использовал персоналии Великой Французской революции, о которой Антон Иванович имел изрядное представление, благо она только что подходила к концу.

Натяжки были довольно большие, но принцип любой, и нашей, в том числе, революции, по-моему, я осветил правильно.

Керенского я превратил в Дантона, спасшегося от гильотины в эмиграции. Ленина – в Марата, сумевшего спастись от неизвестно кем посланной убийцы (Ф. Каплан), но потерявшего, в конце концов, власть и влияние и умершего в почетной ссылке. Сталина переименовал в Робеспьера, не казненного вовремя, а правившего страной двадцать восемь лет и утопившего ее в крови, с честью продолжая дело Марата. После этих вурдалаков к власти почти на сорок лет пришла одна Директория, а на смену ей другая, находящаяся у власти и сейчас…

Я рассказал Антону Ивановичу, как, победив, революция поменяла элиту и расправилась сначала со старой аристократией, потом с новой, собственной, и, наконец, со значительной частью народа. Строители новой жизни сумели так запугать людей, что родители не могли откровенно говорить между собой при детях, из боязни, что те донесут или проболтаются. Что нельзя было вспоминать о своих предках, даже если те были просто зажиточными крестьянами, не говоря уже о представителях правящих сословий. Поэтому никаких геральдик не сохранилось.

Что такое Французская революция и террор, Антон Иванович знал от французских эмигрантов, спасавшихся от ножа гильотины по всей Европе, в том числе и в России. Тем не менее, мой рассказ произвел на него гнетущее впечатление.

Оказалось, к моему удивлению, что предок не чужд наукам и, в частности, философии. Он неплохо знает идеи просвещения и очень им сочувствует. Тем более его расстроили печальные результаты попыток правильно и справедливо построить прогрессивное общество.

Мы долго говорили о возможностях прогресса и о корявом пути нашего отечества к цивилизации.

Его надежды на лучшее были так же наивны и романтичны, как мои, когда в начале девяностых годов нас поманили призраки свободы и справедливости. Меня весьма удивило, как удалось Антону Ивановичу, живя в дикой рабовладельческой стране, набраться веры в возможность построения в России идеального, справедливого общества. Он даже с наивной искренностью начал расхваливать «великий гуманизм» своей эпохи. Здесь нам спорить было просто не о чем.

Завтрак за разговорами затянулся. Прислуживали за столом одни мужчины-лакеи. Ни Маруська-фаворитка, как я прозвал про себя «аморетку» предка, ни Аля не появлялись.

Долго слушать идеалистический бред Антона Ивановича мне стало скучно. Я стал искать подходящий момент уйти из-за стола. В дело вмешался случай. Во двор усадьбы въехала пароконная коляска и, громыхая колесами, подкатила к крыльцу.

– Это мой сосед, помещик Петухов, – назвал приехавшего гостя предок, выглянув в окно. – Очень приятный человек. Мы с ним как познакомились, так сразу и сошлись. Я тебя ему представлю.

– Ни в коем случае, – возразил я, делая испуганные глаза. – Ты посмотри, во что я одет. Пока не переменю платье по вашей моде, мне ни с кем нельзя встречаться. Представь, какие разговоры пойдут по округе.

Антон Иванович озадаченно посмотрел на меня. Он уже привык к моему экстравагантному платью и перестал замечать его несообразность эпохе.

– Однако ж, ты прав. В таком обличье тебя можно только жирондистом представить. Велеть, что ли, сказать, что меня нет дома?

– Не нужно, – поспешил сказать я, не желая весь день слушать его политические теории, – он тебя уже увидел в окне, еще обидится. Лучше я пойду к себе в комнату, а ты с ним пообщайся.

– А не заскучаешь? – встревожился Антон Иванович.

– Заскучаю – схожу погулять, – успокоил я хозяина, спешно покидая гостиную.