355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Сергей Шхиян » Прыжок в прошлое » Текст книги (страница 7)
Прыжок в прошлое
  • Текст добавлен: 17 октября 2016, 00:06

Текст книги "Прыжок в прошлое"


Автор книги: Сергей Шхиян



сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

– Так вы знакомы с Сергеем Львовичем Пушкиным! Так, может быть, и жену его знаете?

– Надежду Осиповну? Как же-с, на свадьбе их был, и на балах встречались. Очень, я вам скажу, интересная дама, хотя и смугла лицом. Их род, знаете ли, из арапов.

– Слышал, – подтвердил я, – она внучка Абрам Петровича Ганнибала.

Антон Иванович подмигнул мне левым глазом и удовлетворенно рассмеялся.

– Ну, вот, государь мой, вы и проговорились. Все-то и всех-то вы знаете, а давеча пугали, что мой потомок.

– Не пугал я вас, Антон Иванович, а говорил чистую правду. Про Пушкиных же знаю потому, что этим летом Надежда Осиповна родит великого русского поэта. Я многих ваших современников через него знаю. Это цари и правители думают, что они самые крутые, а на самом деле шекспиры и ньютоны покруче будут. Вы про таких великих людей слышали?

– Доводилось.

– А при каких они царях-королях жили, знаете?

Антон Иванович смутился и пожал плечами.

– Вот видите. Поэту Пушкину нынче двести лет. То есть не в этом году, конечно, он пока только должен родиться, а в том году, из которого я попал сюда. Про него много передач по телевизору… ну, в общем, говорят много. Давайте-ка лучше выпьем за здоровье Надежды Осиповны, хоть и стерва она порядочная.

– И это известно?! – поразился предок. – Через двести-то лет?! А что про меня у вас говорят?

– Про вас только хорошее, – успокоил я.

Антон Иванович заулыбался и, после принятия очередного лафитника, перевел разговор на другую тему:

– Очень у тебя, сродственник, платье странное, – перейдя на «ты», сказал он. – Опять же табак и кресало чудные. Однако то, что ты говоришь, более на сказки аглицкого писателя Джона Свифта походит.

– При чем тут Свифт, – возразил я, – он фантазии описывал, а я доказать могу. Вот ты говоришь: «французское платье»! Сколько лет ваш Павел французов в Россию не пускает? Года три. Правильно? По-твоему, французы такие башмаки за это время придумали?

Я снял с ноги кроссовку и подал ему. Антон Иванович придирчиво ее рассмотрел и, немного лукавя, сказал:

– Точно, аглицкая работа, такие в Гостином дворе продают, сам видел.

– Ладно, – не сдался я, – сейчас другое покажу, чего в Гостином пока нет.

Я обулся и сходил за рюкзаком.

– Такие рюкзаки в Гостином дворе продают?

– Продают и получше. А твоему ранцу красная цена пять рублей ассигнациями.

– А этому какая цена? – ехидно поинтересовался я, вытаскивая бутылку кристалловской водки.

Антон Иванович открыл, было, рот, но говорить раздумал. Он взял в руку бутылку и долго ее рассматривал. Изучив все, от этикетки до бандероли, поставил на стол.

– Языка что-то не пойму, – растеряно сказал он, – вижу, что славянский, но ни смысла не разумею, ни орфографии. Многих букв не хватает.

– Все правильно, – успокоил я его, – за два века язык немного поменялся, ты лучше пробку посмотри, видал ты такие пробки? – Я свинтил пробку и разлил зелье. – А водку ты такую пивал?

– Нет, – наконец честно признал Антон Иванович, осушив рюмку, – такой не пивал.

Мы несколько минут просидели молча, к огорчению Марьи, которая, ничего не понимая, очень веселилась от наших разговоров.

– А ты точно мой потомок?

– Точно, – не очень кривя душой, подтвердил я. Слишком очевидна была наша встреча, да и во внешности было заметное сходство.

– Ну, тогда со знакомством! – торжественно провозгласил предок, и мы расцеловались.

Воспользовавшись изменением диспозиции, Марья расхохоталась и, кося на барина своим бесовским глазом, решилась наконец обратить на себя внимание:

– А что, не кликнуть ли девок, песни играть?

– Кликнуть! – разом подхватились мы. – Давай сюда девок!

Марья засмеялась и убежала. Я взялся было за рюкзак, собираясь отнести его в кабинет, но на глаза мне попался аудиоплеер.

– Антон Иванович, а не хочешь ли ты, пока девки придут, послушать песни моего времени?

– Чего же, если охота есть, спой. Только у меня инструментов нет, ни клавесинов, ни даже гитары.

– Может музыкальная шкатулка есть?

– Только брегет с боем, так под него не споешь, – с сожалением сказал он.

– Погоди с брегетом, здесь сейчас целый оркестр будет.

Я перебрал несколько бывших со мной кассет. Все было слишком круто для восемнадцатого века.

– Хочешь француза? – спросил я, наткнувшись на Джо Дассена.

– А он не якобинец? – встревожился предок.

– Нет, – успокоил я, – наш мусье, лямурщик, про любовь поет. Одевай наушники.

Вид наушников Антона Ивановича смутил и, несмотря на сильный хмель, предок заупрямился.

– Не еретическое ли это дело?

Я успокоил его:

– Не бойся, это вроде музыкальной шкатулки, только нового вида, посложнее. В наше время ими младенцы пользуются. Учти, эта штука и по-человечески говорит, но никакого демонизма в этом нет.

Антон Иванович нерешительно надел наушники.

– Ну как, страшно? – поинтересовался я.

Он отрицательно покачал головой. Я включил плеер на самом тихом режиме.

Лицо предка закостенело, он несколько секунд напряженно слушал, потом сорвал наушники и отскочил к стене, крестясь дрожащей рукой.

– Чур, чур, меня. Что это было?

Я намерено никак не среагировал на его испуг.

– Музыка.

– Она по-французски запела!

– Так я же предупреждал, что шкатулка усовершенствованная и поет человеческими голосами.

– Такого быть не может, это бесовство!

– На бесовство, а физика. Пуля из ружья летит, – на ходу придумал я пример, – тоже от нечистой силы?

– Нет, от пороха.

– В музыкальной шкатулке, что, музыканты сидят?

– Не сидят.

– Вот и тут простая наука. Люди знаешь, сколько за двести лет напридумывали и хорошего и плохого? Я тебе после расскажу. Так будешь слушать или нет?

Антон Иванович замялся, любопытство в нем боролось со страхом. Я, как змей-искуситель, повернул наушники в его сторону и усилил звук до максимума. Микрофоны слабенько, дребезжа, запищали.

– Слышишь?

Он кивнул.

– Страшно?

– Нет.

– Вот и прекрасно, тогда давай вперед и с песнями.

Мы приняли еще по одной, и предок надел-таки наушники. Я показал, как включать плеер и регулировать звук… О его реакции говорить не стоит.

– Поет! – сообщил он мне через минуту. – По-французски!

– Быть того не может, – удивился я, – и откуда что берется!

Антон Иванович меня, понятное дело, не слышал. Теперь, когда он сам управлял «процессом», страх его полностью прошел, остался один восторг в чистом виде. Однако насладиться Дассеном ему толком не дали. В залу гуськом вошли девки.

В отличие от крестьянок, которых я утром видел в поле, они были одеты в цветные сарафаны, с яркими, в основном красными и синими косынками на головах.

Маруся командовала парадом. Она цыкала на девок, шпыняла их и вносила сумятицу. Девки, в свою очередь, смущались, громко хихикали, кокетничали на деревенский манер, прикрывая лица рукавами и выталкивая друг друга из полукруга, в который их пыталась выстроить Марья.

Свидетелем всего этого ритуального действа был один я. Антон Иванович так увлекся плеером, что ни на что не реагировал. Прерывать его было бы жестоко, и я взял на себя временное управление.

– Мария, – сказал я, – пусть девушки сначала поедят.

Мое самоуправство красотке, кажется, не понравилось, она собралась возразить, правда, оглядываясь на хозяина. Тогда я подавил бунт в зародыше, сыграв на ее самолюбии:

– Будьте за хозяйку.

Мария вспыхнула от удовольствия, победно глянула на товарок, мельком на барина, пребывавшего в полной прострации, и величественно разрешила девушкам сесть за стол. Обращение на «вы» и вежливое отношение были замечены и оценены. На все время моего пребывания в Захаркино у меня образовался преданный доброжелатель.

Из угощения Мария сделала целое представление с собой в главной роли. Она наливала вино в бокал, ставила бокал на поднос, присовокупляла пряник и с поклоном подавала очередной девушке. Девушка начинала ломаться, Мария настаивала. Все это тянулось довольно долго, пока сломленная девка не принимала угощение.

Пока все это происходило, я рассмотрел сельских красавиц. Думаю, что шансов попасть в «Мулен-Руж» у них было очень немного. Две из них были достаточно миленькие, свежие, курносые девчонки, без больших достоинств и недостатков. Одна – совсем подросток, не вышедшая из возраста «гадких утят». Остальной контингент составляли толстые тетки, считающиеся «девками» разве что по социальному статусу и семейному положению.

Меня заинтересовали только две из присутствующих особ. Одна – сразу бросающаяся в глаза восточная красавица, непонятно откуда взявшаяся на Средне-Русской возвышенности, высокая, со статной фигурой, злым породистым лицом. Прямо-таки Зарема из пушкинского «Бахчисарайского фонтана».

Вторая также выпадала из общей масти. Первое, что в ней обращало на себя внимание – большие отрешенные глаза, бледное личико и совсем ветхий, линялый сарафан. Что-то в этой девушке было необычное, что спьяну я не смог сразу уловить.

Угостившись вином и пожеманившись, девки принялись за еду с молодым голодным аппетитом. Обильные остатки с барского стола они смели в один момент. Мария ревниво следила за справедливым распределением, не давая зарываться и хватать лучшие куски даже своей подружке.

Когда с едой было покончено, девушки начали с тревогой поглядывать на барина, не реагирующего на их присутствие. Я прикинул, что, когда кассета кончится, Антону Ивановичу придется волей-неволей вернуться к действительности, и посоветовал встревожившейся Марии оставить хозяина на время в покое. Она, не понимая в чем дело, решила, что барин перепил, и собралась отослать хор в девичью.

– Странный, однако, французский, – вдруг заявил Антон Иванович, снимая наушники.

Такая реакция на песни Дассена, меня несколько удивила, и я не удержался от колкости:

– Куда ему с тобой тягаться, чай, язык-то учил не в Нижнем Новгороде.

Предок иронии не понял и согласно кивнул.

– А она по-русски может? – спросил он, кивая на плеер.

– Может, на каком хочешь языке может.

– Я таких шкатулок не видел.

– Скоро увидишь, – успокоил его я, – подожди лет сто восемьдесят.

Антон Иванович хмыкнул и обратился к Марии:

– А ты чего девок не угощаешь?

Маруся удивленно посмотрела на доброго барина, ничего не ответила, и ритуал угощения пошел по второму разу. Мы с барином составили девушкам компанию и добили бутылку кристалловской. Если учесть, сколько мы уже выпили до этого, то можно с уверенностью сказать, что каждая новая рюмка была уже не во благо. Однако это понимаешь, как правило, только на следующий день.

Девки после повторного угощения расковались, принялись фамильярничать и кокетничать с нами, и потихонечку грызться между собой. В общем, начиналась обычная «оргия патрициев с гетерами». В этой связи я вспомнил старый анекдот, который здесь было некому рассказать. Василий Иванович Чапаев объяснил своему легендарному ординарцу смысл этой фразы: «Гетеры, Петька, это бабы, оргия – пьянка, а „патриции“ по ошибке написали, правильно будет „партийцы“.»

«Оргия» наша постепенно набирала обороты, кухонная челядь принесла еще закусок, ключница – вина. Девушки смеялись, щебетали и, в перерыве между едой и питьем, исполнили несколько старинных песен. Вероятно, я – примитивная, лишенная эстетического чувства личность, но сей тоскливый вой, иначе и не назовешь такое пение, вызывал у меня только одно желание: чтобы он скорее кончился.

Французский писатель Сент-Экзюпери написал хлесткую фразу, которая мне почему-то запомнилась – «Если бы мы услышали народную музыку XVI века, то поняли, как низко пали». Так вот, я ничего не могу сказать про XVI век и тем более про Францию, но в России в XVIII веке народная музыка меня не вдохновила. Думаю, и романтичного Антуана, услышь он свою народную французскую музыку, на крылатые фразы вряд ли бы потянуло.

Дело, конечно, не в том, плоха она или хороша. Дело в подготовке к восприятию.

Вполне милый Джо Дассен, да еще в стереофоническом исполнении, вызвал у моего предка не эстетическую, а лингвистическую реакцию. От народных же песен их времени не только у девок, но и у барина подозрительно заблестели глаза.

Вскоре стол опять опустел.

Нежные создания опять смели все барские деликатесы, выпили всю мадеру и мальвазию и окончательно распоясались. Чувствовалось, что такие посиделки им не внове.

– Часто так собираетесь? – спросил я Антона Ивановича.

– Не знаю, я здесь недавно. Вторую неделю, как вступил в права.

– Пожаловали или наследство? – полюбопытствовал я.

– Наследство от дядюшки.

Я вспомнил, что мне говорил сивобородый косец о том, что раньше деревня была не частная, а государева.

– Значит, дядюшке твоему пожаловали? За что?

– Государыня Екатерина Алексеевна за заслуги. Да вроде за Крымскую компанию, а там бог знает зачто. Я его почти не знал.

– А это что, дядюшкин гарем? – спросил я, показывая глазами на наших «гетер».

– Что дядюшкин? – не понял Антон Иванович.

– Гарем – это где жены живут у магометан, он еще сералем называется.

Про «сераль» предок оказалось, слышал.

– Вряд ли. Хотя старик, по слухам, был большой аморет. Однако Бога боялся и свальный грех на душу брать поостерегся бы. Можно у Машки допытать. Так она все одно соврет.

– А вон та «Зарема» откуда взялась? – спросил я, показывая глазами на восточную красавицу, смотревшую на меня время от времени тяжелым горящим взглядом.

– От турка пленного дворовая девка нагуляла. Турка после войны отпустили, мать ее померла, а она так в девичьей и выросла. Девка, говорят, хорошая, работящая, только глупая очень. И звать ее не Зарема, а Акулинка.

– А вон та кто? – я показал на вторую, обратившую на себя внимание девушку, бледненькую, в линялом сарафане.

– Это Алевтинка, солдатка. Она здесь вроде парии. Не вдова и не мужняя жена. У дядюшки, говорят, казачок был. Везде он его с собой возил и баловал очень. А тот казачок возьми, да и закрути амуры с дядюшкиной фавориткой. Дядюшке донесли, ну он их за блудом и застал. И казачок мил, и фаворитка люба. Сгоряча прибил, а потом, по доброте душевной, простил обоих. Только казачка своего, чтобы не баловал, против воли женил на этой вот Алевтинке. Казачок же, как оказалось имел с фавориткой большой амур, да такой большой что, забыв страх и благодарность, они в ночь после его венчания убежали. Их, понятно, изловили, в колодках назад доставили. Дядюшка второй раз не спустил, посек, конечно, а потом фаворитку отправил на скотный двор, а казачка сдал в солдаты. Алевтинка так и осталась, ни девка, ни баба, ни вдова, ни мужняя жена. Она сама сирота, без роду и племени, собой неказиста, приданого никакого, вот мужняя родня ею и побрезговала, в дом не приняла. Так она в людской и осталась. Она девка смирная, нраву тихого и безответного, все ею и помыкают. Да тебе-то чего в ней, никак глянулась?

– Глянулась, – сознался я.

– Так она ж тоща и страховидна! – поразился предок.

– Это по-вашему она «страховидна», а по-нашему красавица. Ее одеть нормально, да примарафетить… Если у нее еще и фигура хорошая…

– Какой там хорошая, видел я ее в бане. Никакой нет в ней ни фигуры, ни ядрености, одна фикция. Не зря от нее муж в день свадьбы сбежал. Впрочем, скоро сам убедишься. А не пора ли нам, девицы, в баню – хмель выгонять! – вдруг громогласно провозгласил Антон Иванович, к полной моей неожиданности.

Девушки радостно заверещали.

– Степка! – закричал помещик. – Баню протопили?

В зал вошел Степка и доложил:

– Давно готова-с.

Девушки засуетились и со смехом и криками ринулись из дома на улицу.

Мы с Крыловым, как люди степенные, приняли на посошок смородиновой настойки и пошли следом.

Баня, капитальное сооружение из толстенных бревен, стояла на берегу пруда.

От нее были выложены дощатые мостки к воде, вернее «купальне» – павильону, напоминающему беседку, изукрашенному резьбой. Все было сработано добротно и даже красиво. Видно было, что покойный дядюшка Антона Ивановича относился к мытью с пиететом.

Мы вошли в просторные банные сени, где уже висели девичьи сарафаны.

– Там разденемся, – указал на следующее помещение хозяин. Мы прошли в предбанник. Здесь все было спланировано и продуманно для «оргий с гетерами». Стол с приготовленной выпивкой и закусками, жбаны или корчаги, не знаю, как правильно назвать, с квасом и морсом. Широкие лавки с перинами, видимо, для плотских утех.

Наши одалиски были уже в моечном отделении. Оттуда слышался их визг и смех.

Мы присели на лавки и начали неспешно раздеваться, с любопытством поглядывая друг на друга. Меня, как и предка, интересовало, какое белье носили в соответствующие времена. Под снятым атласным, стеганым хлопком халатом, на предке оказались узкие панталоны и рубаха с широким воротом, напоминающая «апаш», из очень приличного белого материала. Под рубахой – еще одна, исподняя, из «голландского», как он сказал, полотна, тоже весьма изрядного. Под панталонами – подштанники из той же материи.

Мне, увы, похвастаться было нечем. Только что носками и плавками. Однако и это скромное неглиже заинтересовало Антона Ивановича.

– Таких чулок не видывал, – сообщил он, – ишь, какие короткие и без подвязок!

Я объяснил ему «устройство и назначение» нашего белья.

– Удобно, – согласился он, – надобно и мне такие заказать.

Наконец мы были готовы присоединиться к дамам. Я был достаточно пьян, чтобы не стесняться, однако и достаточно в своем уме, чтобы не опасаться напугать их своим «неконтролируемым» интересом. После разрыва с Ладой у меня не было ни одного романа, а посему прекрасная половина человечества вызывала большой и повышенный интерес.

Мне, помнится, стоило больших усилий отвлекаться от голых прелестей даже несимпатичных мне Марты и Ириши, – что уж говорить о нынешнем «рассеянном» состоянии.

Антон Иванович, кстати, был вполне в своей тарелке, и никакие эротические фантазии, судя по внешним признакам, в отличие от меня, его не волновали.

Деликатно сделав вид, что не замечает моего возбужденного состояния, он прошел в моечное отделение. Я же задержался после него на полминуты, глубоко подышал, попытался отвлечься от всего суетного и как в омут, бросился в «оргию».

Меня обдало жаром и женским визгом. Девушки бегали друг за другом с вениками, окатывались водой, и на меня никто не обратил внимания. После светлого предбанника в парной, освещенной маленьким окошечком под потолком и двумя маслеными фонарями, разглядеть что-нибудь в подробностях я не мог.

Потребовалось несколько минут, чтобы глаза адаптировались к полумраку. Этого времени мне хватило, чтобы понять, что в общей бане, как на нудистском пляже, атмосфера царит «демократическая», полы временно примирились и стараются не замечать друг друга. Конечно, было и кокетство, и поддразнивание, возможно, и нескромные взгляды (особенно с моей стороны), но никаких двусмысленных шуток и намеков не допускалось.

Между тем «коллективная помывка» проходила очень весело. Хмель выветривался, пар, после каждой очередной поддачи, сгущался, и мы с предком включились в общее веселье. Банные игры были нарочито невинны, но, как говорится, с подтекстом. Беготня, мимолетные касания, ушаты холодной воды на разгоряченные причинные места, все вроде в рамках приличия, но очень эротично.

Когда жара «заломила кости», мы всей компанией голыми выскочили наружу и с мостков бросились в пруд. Я нырнул в прохладную глубь и проплыл под водой почти до противоположной стороны, чем напугал всю компанию. Таких фокусов никто из присутствующих еще не видел.

Остудившись, мы вылезли из воды и собрались в купальне, ограждающей нас от посторонних взглядов.

Было уже довольно поздно, но еще не темно, и я смог вволю налюбоваться нашими обнаженными прапрабабушками.

Кроме двух девчонок, о которых я упоминал, и солдатки Алевтины, девки были, что называется ядреные. Задастые, сисястые, с короткими сильными ногами, молочно-белые, облепленные длинными волосами, они были милы, но не сексуальны. Мне все это напомнило армейскую баню, в которой нагота наготой просто не воспринималась.

Опять, как и прежде, из всех выделялась Зарема-Акулина. У этой женщины было все в самом лучшем виде. Вот она вполне затмевала мою идеальную Ладу. Я даже в «Плейбое» не видел таких совершенных форм. Обнаженной она была просто варварски красива, и это без косметики, специальных упражнений и силикона.

Однако как женщину я Акулинку не воспринимал. Во время наших немудрящих игр она развеселилась, радовалась, как шестилетний ребенок, истовей всех бегала и прыгала, мастерски владея своим сильным телом. Взгляд ее, показавшийся мне раньше роковым и зовущим, был младенчески неосмысленным. Что-то странное, если не безумное, было в этой необычной девушке.

Больше всех меня по-прежнему интересовала солдатка Алевтина.

Она одна выпадала из общего веселья. Было заметно, как ее стесняет и своя, и чужая нагота. Она все время старалась уйти на задний план, стушеваться и никому не попадаться на пути. Девушка старалась быть как все, только на полтона тише, затеряться и ничем не обращать на себя внимание. На нас с Антоном Ивановичем она ни разу даже не покосилась.

Я, напротив, не мог отказать себе в удовольствии рассмотреть ее во всех подробностях. Правда, делал это очень осторожно и незаметно, чтобы остальные не догадались о моем выборочном интересе.

Была Алевтина немного выше остальных девушек, но значительно уступала им в объеме. Я вспомнил стихотворение французского поэта Шарля Бодлера, остававшееся запрещенным ровно сто лет за «безнравственность». Его описание своей возлюбленной очень подходило к Алевтине:

 
Антилопины бедра и юноши грудь,
Завладели моим ясновидящим глазом,
Новой линией жаждали вновь подчеркнуть,
Стан, который так стройно вознесся над тазом.
 

В ней было что-то такое, что почти невозможно передать словами.

В ней, если говорить о привлекательности, притягивала нераскрытая, тайная сексуальность. Ей не нужно было принимать рискованные, откровенные позы, чтобы привлечь к себе внимание. Даже в опущенных ресницах было больше эротики, чем в широко расставленных ногах фаворитки Маруси.

Мне приходилось встречать женщин, способных «Движением бедра и судорогой торса» свести мужчину с ума безо всяких специальных ухищрений. Эта, пожалуй, была из таких.

«Родись она в другое время, в другом месте, в других УСЛОВИЯХ… Все было бы по-другому», – закончил я про себя эту весьма глубокую мысль.

Между тем именины сердца продолжались. Мы повторили заход в парную, купание в пруду и потом, до самой темноты, играли в горелки. Все было весело, от души и без сословных различий. Алевтина, за которой я исподтишка наблюдал, прикрыв «срам» сарафаном, успокоилась и развеселилась. Мне даже показалось, что ей удалось перебороть робость и на равных участвовать в игрищах.

«Оргии с гетерами» закончились вполне добропорядочно. Девушки, которым нужно было рано вставать, отправились спать в людскую избу, а «партийцы» – в большой дом пить кофий. Такой «безбуйный» конец веселью уготовила, по-моему, фаворитка Маруся, чтобы отсечь барина от не в меру разыгравшихся гетер.

…Вечеряли мы при сальных свечах, тусклом и вонючем освещении. Я уже порядком устал от впечатлений этого бесконечного дня, однако хозяин спать не собирался и заказал повару кофе и ликеры. Нам подали сваренный крепостным умельцем кофе, – горький и противный напиток. Ликеры также оказались пойлом кустарного производства. Зато пили мы эту бурду из чудесных чашек Гарднеровского завода.

Антон Иванович, помолившись Бахусу, занялся изучением плеера. У меня с собой было несколько кассет, и он беспрестанно менял репертуар. Музыка конца XX века ему очень не понравилась, его интересовал сам процесс воспроизведения звука. Я как мог объяснил ему принцип работы магнитофона, упростив понятия и наврав с три короба.

Сам же я взялся изучать календарь. Календарь, для наших дней очень популярное на Руси чтение, содержал массу полезных сведений. Рассчитан он был на помещиков и изобиловал совершенно дурацкими советами некомпетентных авторов на все случаи жизни, от выдачи замуж дочерей до лечения скота. Я прочитал, каким крестным ходом следует спасаться от холеры и как воспитывать детей в благонравии к отеческими наставлениям.

От этой мути у меня разболелась голова, и я попросил указать мне мою комнату.

Антон Иванович с сожалением оторвался от новой игрушки и велел скучающей Марии все устроить.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю