Текст книги "Последний Карфаген (Повесть. Рассказы. Дневники)"
Автор книги: Сергей Козлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)
Сергей Козлов
ПОСЛЕДНИЙ КАРФАГЕН
Повесть. Рассказы. Дневники
ПОСЛЕДНИЙ КАРФАГЕН
Повесть
Мнение автора может не совпадать
с мнением героев. Совпадение имен
и названий случайно. Главные герои
вообще не имеют имен. До сих пор.
Часть 1
1
ДУША моя не торопилась возвращаться. Она плыла этак нехотя, «прогулочным шагом». Ей было у кого поучиться. К примеру, в детстве я так же нехотя, кружными путями возвращался домой из школы. Блуждал по переулкам и проходным дворам, слонялся по магазинам и пустырям, глазел на прохожих, на происходящее вокруг… Считал ворон – так это называется. Это было в «золотом веке».
Да и зачем торопиться в «хрущевку», переполненную взрослыми, которые обязательно придумают тебе еще более идиотское занятие, нежели неторопливое и с их точки зрения бесполезное созерцание окружающего мира. Им уже тогда было некогда лазить по чердакам предназначенных для сноса домов, листать там старые пожелтевшие журналы и таким образом путешествовать в прошлом. Им вообще редко приходилось оглядываться назад. Они то коммунизм строили, то перевыполняли план на дачных участках, то сопереживали Штирлицу или положению в Никарагуа. Да и зачем оглядываться в «золотом веке», если новый день не сулит очередного светопреставления? Не оглядывались, не оглядывались, да так и остались в одночасье без прошлого. И я вместе с ними. И каждый стал видеть и объяснять прошлое не таким, какое оно было на самом деле, а таким, какое он видел из дня нынешнего или наоборот – не видел и объяснял вслепую. Так, недолго мудрствуя, большинство людей стали называть «золотой век» ржавым.
А я уже тогда не хотел торопиться вместе с ними в эфемерное светлое будущее. Мне и в прошлом света хватало. Поэтому не торопился возвращаться домой, да и вообще не торопился…
Вот и душа моя не спешила вернуться в мое бренное тело. Витала себе, присматривалась к новому для нее миру. Там внизу была все та же суета: вспотевшая бригада врачей реанимации пичкала мое тело инъекциями и электрическими разрядами, не подозревая об отсутствии в нем главной субстанции, составляющей сознание и смысл существования. О, как они заблуждались, эти люди в белых халатах, пытаясь вернуть мою душу обратно! Считая, что спасают меня…
Спасаются совсем по-другому.
Так как душа не могла считать ворон, она считала ангелов. А может, попросту занималась душевным ротозейством. Определить ее состояние, не владея новыми мыслительными категориями, я не мог. Во всяком случае, плохо и тоскливо ей не было. Правда, и не было обещанных в различной, прижизненно прочитанной литературе туннелей и слепящих вспышек. Зато ощущалось присутствие поблизости чего-то огромного, всеобъемлющего, точно оно наблюдало за мной одновременно со стороны и изнутри меня. А душа глазела во все стороны и даже в прошлое. Я же успел удивиться, исходя из своих «потусторонних» знаний, тому, что душа «просматривала фильм» с эпизодами из прожитой жизни. Это ж по рассказам очевидцев происходит во время умирания, а я, судя по всему, возвращался.
А тут на кровавый пейзаж в реанимации накладываются прогулки из детства. Вот только одно меня огорчило: в этих несвязных картинках я понимал, что я – это я, но не более того.
Я не помнил, как это я называется, как не помнил и всех остальных, это я окружающих. Тем более их лица были неуловимы, неразличимы, словно размыты. Поэтому, еще не вернувшись в тело, я успел огорчиться из-за необратимых процессов, происшедших в моем временно умершем мозге. Сколько минут меня не было?
– Восемь минут! – это выдохнул склонившийся над моим телом доктор, стянув с лица марлевую маску. – Еще бы минута, и я бы бросил этим заниматься. Крепкий парень, – он дружески похлопал мое тело по щеке, – можешь улыбаться…
Нет, улыбаться я не хотел, да и не мог, ибо душа моя владела охладевшим телом так же, как и оно могло бы владеть зарытым на двухметровую глубину гробом. Первое, что смогло почувствовать мое тело, называлось сердцем. Оно будто вынырнуло из глубокой, затопленной затхлой водой пропасти. Из омута какого-то. И рвануло с места, брезгливо стряхивая с себя болотную тину. А душа вынуждена была признать свое медицинское поражение.
– Будешь жить в двадцать первом веке, – сообщил все тот же доктор моему обессиленному телу.
– А сейчас какой? – хотел спросить я, ибо полное отсутствие каких бы то ни было координат даже в этом плоском пространстве окончательно сбивало с толку мое просыпающееся сознание.
Спросить у меня, разумеется, не получилось, тем более пожелать своего возвращения не в какой-либо пронумерованный век, а в «золотой». Опять же говорить о «золотом веке» с потерявшими прошлое было бесполезно. Спросить же хотелось о многом, но по мере соединения души с телом на зрение, которым обладала душа в свободном полете, наваливалась, налипала темнота, которая в конце концов стала абсолютной.
Сначала в ней не было ничего, кроме разноцветных клякс, наплывающих одна на другую. И были они так навязчивы, что раздражали даже спящее сознание. Потом стала звучать музыка. Тоже сама по себе. Сначала это была классика в исполнении симфонического оркестра, и, скорее всего, автором ее был мой собственный мозг, который из-за своей невостребованности начал действовать автономно. Но потом к процессу исполнения подключилась память, и звучать стали знакомые пьесы. Причем в каком-то эклектичном жанровом и стилевом разнообразии. То Моцарт, то Бородин, то Pink Floyd, то King Crimson, то Мусоргский, то гимн Союза Советских Социалистических Республик, и тогда казалось: вот-вот по радио начнут передавать новости великих свершений, нужно будет открывать глаза и собираться в школу под уверенный и глубоко убежденный в своей правоте голос диктора. Но по радио темноты ничего не передавали. И чувство этого обманутого ожидания было первым признаком просыпающегося во мне разума.
И я уже тогда пытался найти в нем обрывки хоть каких-то воспоминаний. Мозг исподволь подсказывал мне, что раз я побывал на том свете, значит, мне есть чего бояться, есть о чем сожалеть, может быть, есть кого искать и любить на этом. Но в памяти образовался глубокий, пожалуй, бездонный провал. Настолько глубокий, что я даже не мог переживать об отсутствии «привязок на местности». Напротив, отсутствие ориентиров и каких бы то ни было желаний и переживаний порождало во мне чувство равнодушия и свободы, наплевательского отношения к течению времени, ближайшей координатой которого стал для меня произнесенный доктором двадцать первый век. Да и нужны ли координаты плавающему во мраке сознанию?
Но в каком-то из промежутков времени, заполненном только темнотой и неконтролируемым исполнением музыки, вдруг наступил рассвет. Солнечным лучом, пробившимся в окно палаты, куда я был перемещен из кафельно-непробиваемой реанимации, он коснулся моих почти сросшихся век. И уж не знаю, какие он мог пробудить рецепторы на их поверхности, но осознание наступившего рассвета таким же въедливым лучом пробуравило мой мозг, заставив жмуриться даже с закрытыми глазами.
Придется быть банальным, но иначе охватившее меня состояние не опишешь: наступило утро новой жизни.
2
– Какие параметры?
– Двадцать восемь…
– Что – двадцать восемь?
– А что – какие параметры?!
– Тише, кажется, жмурик проснулся…
Два мужских голоса пробились в мое сознание следом за лучом, и пока при попытке открыть глаза я чуть не ослеп, к ним добавился еще один старческий:
– Уймитесь вы, балаболы, надо сестру позвать, человек с того света возвращается.
Возвращение, надо сказать, было наполнено не только голосами, но и специфическими больничными запахами, которые ничего, кроме раздражения и желания убежать куда глаза глядят, не вызывали. Уж не знаю, каким было мое первое рождение, но второе как-то не особенно меня обрадовало. Куда-то делся разбудивший меня солнечный луч, а постепенно проявляющееся перед глазами пространство стала заполнять пасмурная серость, которая, как оказалось, царила за больничным окном.
Не знаю, какой женщине принесло радость мое первое рождение? Но всю унылую картину моего второго появления на этом свете скрасила именно женщина. Она проявилась, как и все остальное, но только ярче, и запах ее пробился дуновением теплого ветра через все мертворожденные больничные запахи. Копна белых, чуть вьющихся волос бархатом пронеслась по моему лицу, руки поправили подушку под моей головой, а огромные голубые глаза извинились за весь этот неудачный мир.
– Простите, колпак сорвался, – так она объяснила чудесное, целительное явление своих волос на моем лице.
– Не помню, как зовут меня, но очень хочу знать, как зовут вас? – флиртовать у меня не получилось, ибо, по моему мнению, флиртовать хриплым шепотом малопривлекательно.
– О! Не успел ожить, а уже клинья подбивает! – ответил вместо нее один из мужских голосов.
– Рита… Меня зовут Рита… Я сегодня дежурю… Сейчас принесу вам немного воды, может, бульона. Одними капельницами сыт не будешь.
– Рита, – повторил я, начиная учиться говорить, – рядом с Маргаритой должен быть Мастер. Или наоборот… – вспомнил я одну из прожитых жизней.
– Дело там не в Мастере, а в Воланде, – включился слева от меня старческий голос. – Дьявольская книга, а еще сын священника писал.
– Воланд? Мне больше по духу Роланд, – наверное, так я возразил.
Между тем прекрасная девушка по имени Рита удалилась. В палате сразу посерело.
– Роланд? Роланд, Сид, кто там еще? Миф о благородном рыцарстве… Чушь! Им до Александра Невского как мне до стопроцентного зрения! – возмутился чему-то старческий голос.
Я не без труда повернул голову, чтобы увидеть собеседника. Это был старик с реденькой, но довольно длинной бородой. Нос, как говорят, картошкой, лицо в оспинах, глаза в потолок. Он словно с потолком и разговаривал. В полосатой пижаме, укрыт по пояс больничным байковым одеялом. И на этом одеяле чуть подрагивают пожелтевшие от труда и времени руки.
Пока я изучал его, в палату вошла еще одна женщина. И сразу направилась именно к нему. Маленькая сухая старушка с необычайно живыми глазами села на край его кровати. В руках она сжимала сетку, которую принесла из «золотого века». Кажется, тогда их называли авоськами. Смешно смотрелись на ее жиденьких ножках огромные больничные шлепанцы, в которых вместе с едва угадывающимися ногами утопали вязаные шерстяные носки. Вдруг я четко и ясно увидел всю их стариковскую жизнь.
В маленькой двухкомнатной квартирке стоит огромный цветной телевизор, который не работает уже сто лет, и отремонтировать его не на что. В углу напротив, в небольшой кадушке грустит уставший от стариковской заботы фикус. Тут же на полу лежит на коврике черно-белая неторопливая кошка, которую обязательно зовут Маркизой. В центре комнаты стоит видавший веселые компании обеденный стол. А у стены, напротив телевизора – двуспальная железная кровать. Пружины в ней давно уже не скрипят, но едва стонут, а в толстых железных трубах у изголовья хранится любовный шепот. Где-то за перегородкой угадывается маленькая, небогатая, но аккуратная кухонька…
– Ты покормила Маркизу? – неожиданно раздраженно спросил верную супругу старик.
– Ну конечно, Коля. Рыбу в новом коммерческом гастрономе покупала и варила.
– А сама чего ела?
– Так то же самое! Вот и тебе фруктов принесла.
– Я эти бананьи есть не буду! Пусть гориллы в зоопарке их едят! Говорил же тебе, Нина, не носи! Чего опять продала? Небось книги?
– Упаси бог, Коленька, ты же сам их в коробки упаковал и липкой лентой заклеил. Помнишь, когда полки продали? Я с тех пор только газеты бесплатных объявлений читаю…
Мне вдруг стало очень грустно слушать их, я с еще большей яркостью и унылыми подробностями увидел всю их нынешнюю и будущую жизнь. Увидел, как через полгода умрет старик, и бабулька все же распакует коробки с книгами, чтобы продать их хитроватому очкарику, а на полученные деньги более-менее достойно похоронить своего мужа. А еще через полгода некому и не на что будет похоронить ее саму. Даже не пригодится купленная рядом с могилой мужа земля. Где-то за городом есть место, где зарывают всех бездомных и безродных… И я бы помог им хоть чем-то, если бы знал, как это сделать. Но и сам я получался в этом мире странным гостем.
Я отвел от них свой медленный взгляд и посмотрел напротив. Там стояли еще четыре кровати. Две крайние из них пустовали, а на двух других лежали двое крупнотелых мужчин, тихо, но азартно игравших в карты. У обоих были одинаково перебинтованы головы, и оба полушепотом ругали друг друга так, будто всю жизнь были заклятыми врагами. И все же после недолгого наблюдения за их игрой становилось ясно, что это два близких друга, готовые плечом к плечу пройти огонь, воду и отказаться от медных труб на собственных похоронах, если их заменит все тот же одобрительный мат со стороны таких же друзей.
– Чего вылупился, лунатик? – один из них заметил мое любопытство, а я заметил, что он считает себя главным и не только в их компании.
– Простите, я просто пытаюсь осмотреться в этом мире, – извинился я.
– А чего в нем осматриваться?! Наливай да пей! Все сразу ясно станет! – и оба они громко захохотали.
– Ты вообще откуда выпал, в натуре? – спросил второй.
– Трудно сказать, – попытался я честно ответить, – единственное, что я помню, это «золотой век».
– Ну тогда понятно, почему рядом с тобой три килограмма тротила рвануло, – понимающе ухмыльнулся первый и тут же обратился ко второму: – Слышь, Родя, он в золоте купался да на мину нарвался.
Роде положено было в этом месте хохотнуть, и он не замедлил сделать это. Объяснять им отличие «золотого века» от кучи презренного металла было бесполезно, и я в свою очередь не стал больше ничего говорить, пытаясь повернуться к недалекому окну. Очень странным мне показалось другое обстоятельство: если старика и старушку я видел как бы насквозь, то от этих любая попытка проникнуть во внутреннее содержание, любой взгляд отскакивали. Глядя в окно, я понял, что это связано с особым агрессивным настроем, который выступает впереди них и принят ими для более удобного общения с окружающим миром. А это означало, что мир, в котором я проснулся, далеко не дружелюбный. Они продолжали играть, но осадок от моего взгляда, вероятно, не давал им покоя.
– Саня, по-моему, он в обидки ушел, – заметил второй мою задумчивость.
И было непонятно, то ли он хоть на йоту испугался, что они чем-то обидели меня, то ли мне не положено обижаться, так как обидеться в свою очередь могут они. Но именно эта его фраза вдруг нарисовала мне новую картину.
Тот, которого звали Родей и который в их внутриклановых отношениях был, судя по всему, рангом чуть ниже, очень любил младшую сестру. Он забирал ее иногда у родителей-алкоголиков, чтобы погулять с ней по магазинам и покупал ей все, что она попросит. Покупал с жутким остервенением, буквально навязывал ей подарки, прекрасно зная, что если не на следующий день, опасаясь его угроз, то через неделю-две родители все равно пропьют их. Потом он любил подвозить на своем автомобиле сестренку к школе, где она посредственно училась, провожать ее до самых дверей, чтобы все потенциальные обидчики видели, что за нее есть кому заступиться. А в своей собственной компании, состоявшей из гогочущих бритых голов, он почему-то стеснялся своих чувств к младшей сестре.
– Да пусть грузится, – прервал мои видения Саня, – доктор же сказал, что все равно у него чердак поведет. Помнишь в прошлом году Лёнчика? Тот меньше пяти минут на том свете был, а все равно у него кукушка съехала.
– Он теперь в церковь каждый день ходит, – грустно подтвердил Родя.
– Пусть ходит, может, он за братву молится. Теперь уж какой из него боец… Да и работа нынче поизмельчала. Во, блин! Ты меня опять на пять баксов нагрел!
Повторное присутствие Риты сопровождалось запахом жидкого куриного бульона. Она ненамного подняла, подбила мою подушку, но ее волосы, тщательно заправленные под медицинский колпак, уже не скользнули по моему лицу.
Она кормила меня с ложечки, а я смотрел в ее глаза. Какая-то была в них грустная, но одновременно нежная усталость. Прямо-таки извечная какая-то. Будто она родилась с ней или получила по наследству. И несла ее, как и привычную заботу о больных и страждущих, и ничего за это, кроме маленькой зарплаты и признательности своих подопечных, не получала. Прошли через ее мир два мужчины, и за ними она ухаживала, как за детьми малыми, но им было мало тихого семейного уюта, накрахмаленных рубашек и преданной нежности жены. Сначала красота и стройность Риты ослепляли их, но красота эта была скромной, неприметной, напоказ не выставляемой. Не любила она шумных вечеров в богемных компаниях, фуршетов и презентаций. Но умела раскрываться ночью…
Рита смутилась и опустила глаза. Стала выискивать что-то в пиале с жидким куриным бульоном.
Но я все же еще некоторое время продолжал читать ее жизнь, ее боль, через которую стальной нитью тянулось одиночество с нанизанным на нее природным терпением. И где-то в начале этой нити была черная дыра, как во Вселенной, называемая по-другому бездетностью.
А вот я не мог оценить своего одиночества. Не было у меня к тому ни чувств, ни понятий, утраченных где-то в иных мирах. Может быть, поэтому я особенно остро ощущал чужую боль или проблески радости, или душа, побывав обнаженной, теперь могла независимо от моей воли какой-то своей частью покидать мой разум и прикасаться к другим душам, читать их. Или я всегда умел это?
Дома уютно и тихо. Однокомнатная норка в центре города. Что я могу сегодня сделать? То же самое, что и вчера: включить любимый ноктюрн Шопена, включить дурацкий сериал, включить микроволновку и разогреть вчерашний ужин… Включить и выключиться самой. Выключиться из этой тишины, из этой рутины, из этого постоянно наступающего завтра, которое такое же, как сегодня, которое такое же, как вчера, которое никакое…
Этого она не думает специально, это просто рефрен. Это ржавой иглой сто лет назад вбито в подсознание. Если я не разучился на том свете понимать в женщинах, она удивительно красива, но…
Может, позвонить Олегу? Он, конечно, приедет. «Мне иногда хочется твоей тихой нежности». Иногда… Три года вместе, штамп в паспорте, чтобы заслужить иногда. «Ты не стареешь, Рита, я вот со своим деньгозарабатыванием… Кстати, тебе нужны деньги? Ну да! Ты у нас бессребреница. Тебе вообще никогда ничего не было нужно. Ни подарков, ни отдыха на море… Тяжело с тобой, никогда не знаешь, что у тебя на уме. Живи ты проще, и мужики к тебе потянутся».
Потянутся! Только свистни.
«Олег, можно я тебя спрошу?» – «Конечно, милая». «А твоя Инга, она что, все что-нибудь от тебя требует? Каждый день что-нибудь новое?» – «Нет, конечно, но она подвижная, современная такая, пробивная… Да вот и Стасик в нее пошел. Ты почему спрашиваешь? Ах да… Сравниваешь. Понимаешь, ты будто из другого времени, словно где-то в семидесятых застряла, когда десятый класс закончила. Уже столько всего изменилось, а ты каждое утро просыпаешься, смотришь в окно, и по-прежнему видишь павильон „Овощи-фрукты“, хотя там уже лет десять как „Hewlett Packard“ написано неоновыми буквами и мощные стеклянные витрины. Ты проходишь мимо них на работу, но ничего за ними не видишь. Ты не рвешься в магазины моды, тебе не нужно деликатесов…» «А зачем?» – «Вот я и говорю, инопланетянка ты. Таскаешь утки из-под хануриков за три рубля в час. А войди ты в какой-нибудь престижный салон в этакой мини-юбке или пусть в вечернем платье, мужики в обморок попадают. У них же множественный оргазм приключится!» – «Зачем в салон? Зачем такие мужики?..»
– Какие параметры?
– Семьдесят пять долларов, Саня. Извини, ты мне семьдесят пять баксов только что продул.
– Ну ты, Родя…
3
Ходить я начал через неделю, когда Саня проиграл Роде уже тысячу триста долларов. Я так ничего и не вспомнил, хотя убедился, что память у меня не совсем выбелена. Там сохранились все книги, которые я прочитал в прошлой жизни. Определялось это чрезвычайно просто. Рита приносила мне что-нибудь из своей домашней библиотеки, я открывал книгу и сразу представлял себя в образе главного героя. Причем так реально и детально, что от некоторых писательских наворотов, когда они своего любимца из огня да в полымя бросают, у меня холодело в сердце. Сразу становилось понятно, что сами-то инженеры человеческих душ никогда на такие подвиги не решатся.
Рите из-за меня, когда она шла на дежурство, приходилось нести тяжелую сумку, доверху наполненную книгами и какой-нибудь домашней стряпней. Говорить со мной об авторах и названиях было бесполезно, я беспомощно разводил руками. Для того чтобы вспомнить, мне нужно было раскрыть книгу. А вот через ее кулинарное искусство я понял, что являюсь страшным гурманом. Соседи по палате не обижались, что она подкармливает только меня и проявляет обо мне особенную заботу. Не обижались, потому что понимали, что больше обо мне заботиться некому. Этого не понимал только я.
В тихий час я не ложился спать (видимо, выспался в реанимации), а выходил на улицу. Из этого корпуса больницы было два выхода – один (парадный) в больничный парк, другой (черный) в маленький внутренний дворик, где среди чахлых кленов и каких-то болезненных тополей ютилась беседка. Там и сидел я без особого смысла и цели, заучивая наизусть вырезанные перочинными ножами и украденными скальпелями, а то и просто лезвиями автографы. Больные, желающие увековечить себя на облупленном брусе, не скупились на анкетные данные. А может, таким образом они просто убивали время. Были здесь и пожелания, и замечания к докторам, и даже неумелые стихи, принадлежащие чаще всего перу (точнее, ножу) подростков.
Ане из 7 палаты
Мне без тебя будет грустно
Даже снова хочу заболеть
Чтобы в мире мне не было пусто
Чтобы рядом с тобой умереть
И сразу я видел пятнадцатилетнюю девочку, которая смотрит из окна в этот больничный дворик. Смотрит, как худощавый паренек в спортивной шапочке «увековечивает» ее и себя. Ей перед выпиской он напишет записку с признанием, в ней же попросит прочитать там-то и там-то его стих. Пообещает встретить ее, когда она выпишется. Но не встретит. Да и было-то между ними несколько взглядов в столовой да разговор ни о чем в больничном коридоре. Нет! Было еще! Ночью он прокрался в ее палату. Прокрался босиком, чтобы не шаркать огромными больничными тапками, мимо спящей на посту дежурной сестры, мимо ординаторской, где пил кофе дежурный врач. Тенью скользнул за дверь, не дыша, подошел к ее кровати, и все это ради того, чтобы притулиться на краю. Потом он долго держал ее руку в своей руке, и ему казалось, что это самое главное, самое важное, что вообще может произойти с ним. И, конечно, ему казалось, что она самая лучшая из всех самых лучших. А она сначала делала вид, что не проснулась, но потом все-таки открыла глаза. И они смотрели друг на друга так долго, пока одна из храпящих вокруг теток не проснулась и не задала громко вопрос: «А чего это ты тут, хлопец, делаешь?»
Я видел историю каждой надписи, каждого инициала и с каждым днем все больше понимал, что не имею собственной истории. Это не пугало меня, как темнота не может напугать слепого. Но как слепой, который знает, что за пеленой мрака все равно есть яркая и многогранная жизнь, так и я знал, что глухая стена моего беспамятства заслонила собой целую жизнь. Впрочем, когда выбирать не из чего, то и не стоит об этом думать. Я и не думал. Но, видимо, в этом мире существовали общепринятые, хотя нигде и не записанные правила, которым все и вся подчинялись. А я вынужден был разучивать их заново. И сталкиваясь с ними, приходилось-таки ломать голову над тем, как быть и как жить дальше.
Как-то, проходя мимо ординаторской, я услышал разговор докторов. Говорили, судя по всему, обо мне. Самих докторов я не видел, но голоса…
– Ну что будем делать с нашим безымянным-беспамятным? Мы можем его еще неделю продержать, это будет уже предел нашему состраданию, как ни погано это звучит…
– Мне кажется, им увлеклась наша Ритуля.
– И что? Вы хотите предложить ей забрать его к себе домой? Каким образом вы это сделаете?
– Да нет, Андрей Савич, это я так, от безысходности. Честно говоря, даже не представляю, как быть дальше. На наши объявления по телевидению и радио никто не откликнулся. Мне тоже трудно представить себе, как мы выставим в наступающую осень человека без имени, без памяти…
– Говорят, в кармане у него была немалая по нашим временам сумма денег, – добавился третий, женский голос. – Тысяч, я слышала, шесть или семь. Первое время он может даже в гостинице…
– Удивительно, что его карманы еще в приемном не обчистили.
– Это если б небольшая сумма, обязательно, а большую… Да и сами знаете, с теми, которых взрывают, боятся связываться даже те, которые их взрывают.
– Так или иначе, деньги в сейфе у главного, а он еще может нашему лунатику счет выставить за оказанные услуги…
– Коммерческий мужик…
– А я бы тоже выставила! Этот ваш лунатик небось миллионами при памяти ворочал!
Мужской голос вдруг заговорил на повышенных тонах:
– Валентина Ивановна! Это в первую очередь наш больной! Мы тоже ничего о нем не знаем! Кстати, милиция им вовсе не интересуется. Его лицо у них нигде не проходит. Они появились только раз, когда он был в коме. Задали дюжину вопросов ни о чем.
– Понятно, им зачем висяк! Нераскрытое дело, коих сейчас больше, чем мусорных баков на улицах. В каждом баке по бомбе.
– И все равно: хватит на него церебролизин переводить! – вспыхнул обидой на всех и вся женский голос. – Мы ветеранам и то выделить не можем!
Так я понял, что, не успев толком родиться во второй раз, я уже стал кому-то обузой. И больше всего я вдруг испугался стать обузой для Риты. Я понял также, что у меня есть какие-то деньги, которые могут забрать за то, что напичкали мое тело сначала электричеством, затем медикаментами, а еще кормили и меняли постель… Получалось, что у меня нет ничего, кроме текущего где-то мимо времени.
В тот день я впервые вышел на улицу через парадный выход. За ним открылся просторный парк, где чинно прогуливались выздоравливающие, читали газеты и книги на скамейках, встречались с родственниками. Время от времени подъезжали к приемному отделению «неотложки». Парк был окружен чугунной литой оградой, за которой скользил нескончаемый поток автомобилей и автобусов. Прямо у выхода из парка находилась автобусная остановка, а напротив нее через дорогу ресторан с помпезным названием «Ренессанс». Улица пестрела разнородной рекламой, призывающей со щитов, плакатов, бортов автобусов, транспарантов «попробовать», «поверить», «проверить», «отведать», «взять», «сберечь»… И так уж заботилась о потребителях, что от одного взгляда на подобное многообразие мне стало тошно, голова закружилась, ибо внутри этих вывесок и надписей, ярких фотографий и рисунков была только пустота. Ничего, кроме всепоглощающего мрака. Чьи-нибудь вырезанные на перилах беседки инициалы мне говорили больше. К тому же я не мог извлечь из памяти ничего подобного. Разве что «Народ и партия едины!» или «Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи!». В чем заключались ум, честь и совесть этой эпохи, я не знал, а откровенно об этом нигде не было написано. Видимо, кто-то наверху стал скромнее, или, во всяком случае, скрытнее.
В палату я вернулся со страшной головной болью и слезами на глазах. Слезы текли и от увиденной пестроты, и от боли. Впервые за долгое время (а дней я не считал и календарем не интересовался) я лег днем в постель и тут же уснул.
Мне снились какие-то жуткие полуживые механизмы. Полуживые в том смысле, что они будто бы обладали человеческим разумом и даже походили на людей, но лишены были души. Именно той, которая сейчас металась в моем неспящем сердце, требуя какого-то определения, равновесия, требуя выхода или входа, и которая сама себя скрутила так, что я проснулся от собственного всхлипа и слез, размочивших сомкнутые недолгим, но глубоким сном веки. И я спрятал лицо в подушку, чтобы не тревожить никого своим горем, которого не мог осознать. Почему-то вспомнились уходящие из палаты Саня и Родя, чинно пожавшие мне руку, оставившие нам с дедом фрукты и несколько банок икры, положившие на тумбочку конверт с деньгами для Риты, и подумалось вдруг, что в них, невзирая на их бросающуюся с первого взгляда агрессивность, человеческого больше, чем во мне. Их за порогом больницы ждали… И там было их время! Я же мог помнить только две вспышки: первую, отделившую от меня жизнь прошлую, и вторую, вернувшую меня в никуда. А за больничной оградой роился мириадами огней совершенно чужой город, и квадриллионы звезд скользили по ночному осеннему небу, как назло, не скрытому в эту ночь тучами. Огромный, давящий своими равнодушными выпуклостями мир, и я – ничтожная крупица его, имеющая временным пристанищем больничную кровать. Уже под утро, свыкаясь с невыносимой, казалось бы, тоской, я назову это состояние осознанием одиночества. Полного и беспросветного. Попытаюсь научиться относиться к этому философски, но это будет всего лишь жалкая потуга оставаться уж если никем, то хотя бы мужчиной. Я просто загоню всю эту слезную массу в глубь самого себя, отвлекаясь придумыванием собственного имени и получая немалое удовольствие от того, что никто не делает этого за меня. Глядя на подобное состояние со стороны, я подберу массу определений, которые никакие взрывы из моей головы не выбили: дозревающий циник, философствующий бомж, обиженный на все герой не нашего времени, идиот перед… Идиот! Наивный идиот! По башке стукнутый! Даже не знающий, сколько ему лет! Иван, не помнящий родства!
Во все примеренные мною модели поведения не укладывалась только Рита.
4
Утром, после традиционного «геркулесового» завтрака, не дождавшись положенных (а может, уже и неположенных) процедур, я направился в кабинет главного врача. В приемной мою застиранную пижаму и торчащую из нее бритую наголо голову с огромным шрамом смерила недовольным взглядом секретарша и, не выясняя целей визита, велела подождать в коридоре, пока кончится планерка. И все же спросила:
– Ваша фамилия, больной?
– Не знаю, – честно ответил я, но она не растерялась.
– Тогда из какой вы палаты?
Главный врач оказался невысоким человеком с довольно приветливым лицом. Голова его, остриженная под ёжик, напоминала глобус. Из-за морей и океанов седины. Усталые серые глаза только скользнули по мне, словно я намозолил их ежедневными появлениями, и вернулись к бумагам, разложенным неровными пачками на столе.
– Знаю я вашу историю и знал, что вы придете. Обживаетесь? Простите, не представляю, как к вам обращаться, – он снова поднял на меня взгляд, – да вы присаживайтесь. Я как раз о вас сегодня вспоминал. К сожалению, мне не удалось ничего и никого не удалось найти, кто мог бы пролить свет на вашу личность. Может, вы вообще не из нашего города? Слава Богу, телевидение и газеты разместили информацию о вас бесплатно. Это им вроде как сенсация. Но тщетно. М-да…
