Текст книги "Последний Карфаген (Повесть. Рассказы. Дневники)"
Автор книги: Сергей Козлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)
Уже через минуту я забыл о нем и даже об индульгенции, которую получил. Следовало порыться в самом себе. Убив человека, кем бы он ни был, я не испытал ни удовольствия, ни отвращения. Совесть даже не шевельнулась. Дорогу перебежала черная кошка, и я вдруг с ужасом понял, что застрелить этот призрак суеверий для меня сложнее. Кошку мне было жалко! Выходит, во мне тоже своя программа. Программа, которая не стерлась вместе с памятью.
На Гастелло двадцать пять, в двухэтажном особняке с чугунными литыми воротами меня встретила смазливая длинноногая девулька – символ офисов, противовес канцелярским теткам «золотого века», сидевшим под вымпелами «ударник коммунистического труда». Вымуштрованная вежливость ее текла на меня негромким щебетанием и объяснениями, где и когда я должен буду сесть на самолет, где смогут продлить визу, как меня встретят, что делать, если не встретят…
– По-немецки что-нибудь знаете?
– Знаю: Гитлер капут…
– Хорошо, – будто это действительно было хорошо и являлось немецким «с добрым утром». – Хотя мне сказали, что вы знаете несколько языков. Вот, кстати, ваш паспорт… Вылетаете завтра, так что Рождество встретите в Вене.
– У них Рождество двадцать пятого декабря, а православные праздники там не в чести.
– Зря вы так думаете, там, рядом с российским посольством, есть православный храм святителя Николая. Очень красивый.
– Вы там были?
– Ой, я много где была. Руководителем группы почти всю Европу объездила, а в Азии Таиланд и Непал посетила.
– Повезло.
– Теперь каждый может в любую страну съездить.
– Вы это бабушкам скажите, которые на углу сигаретами торгуют, чтобы на хлеб заработать.
Девушка смутилась, а мне стало не по себе. Она относилась к типу людей, которые не желают никому ни горя, ни радости, живут по течению, просто подстраиваясь под время. Громоздить для нее политинформацию – все равно что доказывать пигмею, что он росточком не вышел.
– Я не хотел вас обидеть, – пришлось признаться и отступить.
– Я знаю, – на этот раз ее улыбка была настоящей, а не заученно-располагающей. – Счастливо вам отдохнуть.
– Спасибо, постараюсь…
Такси ловить не пришлось. Опять же еще до взмаха руки у моих ног затормозила знакомая «Волга». За рулем, на сей раз, сидел Лева, который не скрывал своего нервного состояния. Похоже, из-за меня у него сорвалось свидание.
– За каким чертом ты, Никита Васильевич, к Копченому в гости ходил? Ты ж нам всю работу с ног на уши поставишь…
– За ним и ходил. Вы что, ведете меня?
– Это ты нас за нос водишь, а мы, как дураки, только мусор убирать успеваем. Шеф велел тебя домой отвезти и просил больше не высовываться. Так ты уж сделай это, родной. А то мне из-за тебя всю ночь у подъезда снежинки считать. Прохладно, а бензина не густо. Замерзну смертью храбрых на боевом посту, а моя невеста замуж за толстого генерала выйдет.
– Езжай на свидание, Лева, я тебе торжественно обещаю, что больше никуда не высунусь. Вот только завези меня в супермаркет, что рядом с Ритиным домом. Я чего-нибудь на ужин куплю.
11
Человек с небольшой карточкой в руках, на которой было написано маркером Besogonov, встретил меня на выходе из зоны таможенного контроля. Я подошел к нему и молча показал свой паспорт, он так же молча взял у меня сумку, кивнул в сторону выхода и двинулся вперед. Я даже не успел рассмотреть огромный аэропорт, изобилующий многочисленными кафе, магазинчиками, автоматами для продажи сигарет, порционной пищи и питья… Обилие языков и рас говорило о созданном здесь искусственном вавилонском столпотворении, за которым очень внимательно следили подчеркнуто серьезные полицейские со смешной, часто моргающей собакой. По пути до машины я начал медленно осознавать, что попал совсем в иной мир. Пятичасовой перелет еще свистел в ушах, но глаза уже поедали новые впечатления и краски, да что-то произошло с обонянием. Готов поспорить хоть с кем: воздух там другой, там по-другому пахнет. Или это у нас другие запахи? Не зря ж помнится: …Здесь русский дух, здесь Русью пахнет… Европа в целом пахла хаотичным шевеленьем всего и вся, обилием, вжатым, вдавленным в прокрустово ложе, а в частности копченым мясом и кофе…
Вена встретила непривычным в январе дождем и реденькой зеленой травкой на ухоженных газонах. Свинцовое и какое-то узкое небо, будто втиснутое в заранее определенные границы. Серая, хоть и ультраевропейская столица почему-то больше всего напомнила Свердловск «золотого века». Из этой аналогии выбивались только архитектурные витиеватости, многочисленные колонны и пилястры, грустные с грязными разводами памятники, среди которых блеснул золоченой каской памятник советскому солдату. В этой связи подумалось о немцах с благодарностью. За памятником ухаживали. Не в пример нашим бывшим союзникам-славянам, которые рушили эти памятники на корню, из кожи вон лезли, чтобы угодить дядюшке Сэму. Видать, нам на роду написано: если интегрироваться сюда, то только на танках. Чтобы оставлять их потом здесь на постаментах в качестве напоминания, а уходить, как всегда, ни с чем.
Из помпезного центра мы вдруг въехали в действительную копию советских промышленных городов-гигантов. Вероятно, я слишком откровенно наморщил лоб, всматриваясь в удивительно знакомые панельные дома. Водитель наконец-то произнес первые слова на чистом русском языке.
– Рабочий район. Никита Хрущев отсюда копировал.
– Неужели даже на это у самого ума не хватило?
– Где уж этому кукурузнику. Он только на сталинских костях танцевать мог да каблуками трибуны околачивать. Не смотри, что здесь серовато. Объемы поменьше, но сервис не хуже. Да и цены тоже…
– Что у нас сегодня получает австрийский пролетарий?
– Две-три штуки зелеными… Если, конечно, он природный немец и работает на заводе, а не подметальщиком в баре.
И снова замолчал, будто разговора и не было. Я тоже не настроен был отвлекаться на разговоры, предпочитая глазеть на городские пейзажи. Но я зря рассчитывал на долгое катание по европейской столице, уже через пару минут мы притормозили у небольшого отеля с абсолютно не немецким названием «Квебек». Водитель предупредительно занес сумку в небольшой холл и, не попрощавшись, исчез. Сияющий дрессированной вежливостью юноша за стойкой администратора чего-то защебетал на немецком. Поэтому пришлось обозначить для него слабые, но возможные лингвистические ориентиры:
– Why your hotel is so identified? Was it built for Canadians only?
– I am not sure. I worked here for last three months. But we have guests from all over the world here.
– I’ll probably stay in «Quebec». My surname is Бесогонов.
– Let me see… Your staying here is paid. A woman expects you in room number two hundred and six. She has already lived there for two days.
– I hope she is that certain woman…
– Can I help you with your luggage, sir?
– Сам дотащу, не барин. Thanks, I will do this itself[5]5
(Почти английский).
– Почему ваш отель так называется? Он построен специально для канадцев?
– Точно не знаю, я работаю здесь только три месяца. Но у нас бывают гости со всего мира.
– Возможно, и я остановлюсь в «Квебеке». Моя фамилия Бесогонов.
– Я гляну… Ваше пребывание здесь оплачено. Вас ждет женщина в комнате номер 206. Она живет здесь последние два дня.
– Надеюсь, это именно та женщина.
– Могу я помочь вам с багажом?
– Спасибо, не стоит.
[Закрыть].
На второй этаж я буквально взлетел вслед за выскакивающим из груди сердцем. У дверей 206-го номера ненадолго замер, она была не заперта. Шагнул в маленькую прихожую, и далее взору моему открылась довольно просторная комната с двуспальной кроватью и беззаботно спящей на ней Ритой.
Некоторое время стоял молча и смотрел на нее. На секунду подумал, что я не прочь бы сейчас побывать в ее сне, если, конечно, он ей снится. Но читать чужие мысли было значительно проще, чем сны. По выражению лица спящего можно только догадаться, хороший или плохой сон ему видится. Так или иначе, Рита почувствовала мое присутствие раньше, чем я это понял: не открывая глаз, улыбнулась и тихо спросила:
– Ты приехал?
– Наверное, – ответил я.
– Если не уверен, то раздевайся и прыгай под одеяло, проверим…
12
После обеда в небольшом кафе на Фаворитенштрассе мы двинулись пешком в сторону центра. За два дня Рита научилась неплохо ориентироваться в пересечении многочисленных улиц, трамвайных и автобусных остановках, броских рекламах, обещающих половинные скидки. Через некоторое время я понял, что главными отправными точками ей служили как раз вывески магазинов, при этом она довольно точно «предсказывала», какая из них будет видна через квартал или два. В первый же день она купила себе короткий ультрасовременный красный плащ, великолепно гармонировавший с ее светлыми, чуть вьющимися волосами и топкими голубыми глазами. На ногах ее красовались такие же красные полусапожки. А то, что было между сапожками и подолом плаща, вызывало нескрываемый и даже чуть наглый интерес у видавших виды европейцев. Мы же ни на кого не обращали внимания, дурачились на ходу: мололи всякую чушь, смешивая русские, английские и немецкие слова, придумывая новые, подолгу стояли у витрин, часто заходили в переполненные кафе, чтобы выпить по чашке ароматного венского кофе и погреться. Ноль по Цельсию, если и не холодно, то промозгло и сыровато. Вообще у нас сложилось впечатление, что немцы целыми днями сидят в этих разнокалиберных кафе, неторопливо потягивая кофе или кофе с коньяком, неспешно поедают бисквиты и тешат друг друга ничего не значащими (во всяком случае, для нас) разговорами.
Признаться, уже на подходе к центральной площади Стефанплац с нацеленными в небо темно-серыми шпилями готического собора я вспомнил про телефоны-автоматы. Просто наткнулся на один из них.
– Отсюда можно позвонить в Россию? – оглянулся я на Риту.
– Можно, конечно. Там даже справочники лежат с кодами городов. Просто нужна целая груда мелочи или телефонная карта. Но я сама никому не звонила. Заприметила, как это делают другие. Кстати, русских здесь полно.
– Значит, нужно наменять монет.
Загрузив мелочью ближайший автомат, я набрал номер мобильного телефона Ивана. Соединение произошло за какие-то секунды, а голос его зазвучал так, будто он теснится рядом со мной в будке.
– Не представляйся, – опередил он, – я понял, что это ты. Твой завбазой ведет себя тихо, передвигает суммы, получает товары, все чисто. Об Андрее Викторовиче тишина. А вот Двадцать Седьмого твоего недавно выкупили…
– Да он вроде не продается…
– Его у чехов купили… После какой-то очередной малоудачной операции спецподразделений. Ты только не психуй. Он без ног. Сейчас в госпитале в Ставрополе.
– Успокойся. Мы проведаем. У тебя еще свои дела есть. Причем чем дальше, тем интереснее. Я с ключами к хорошему эксперту из моих бывших подопечных ходил. Очень высокого класса профессионал. Он все на свете открыть может, а на ключи и замки у него феноменальная память – энциклопедия. Так вот, он на квартирные ключи плечами пожал, а вот маленький… Короче, у тебя с деньгами как?
– Да пока хватает.
– Командировку моему Славику оплатишь?
– Куда?
– К тебе. Он ключик привезет. Дверца, к которой этот ключик подходит, у тебя под боком.
– Не понял.
– По телефону не буду. На билеты Славику всем отделом скидываемся, а гостиница и питание с тебя.
– А я думал, у меня медовый месяц.
– Боюсь, ложку дегтя не мы тебе готовим.
– Н-но…
– Давай по телефону не будем. Назови твой отель, Славик тебя сам найдет, рейс говорить по телефону не буду.
– «Квебек», это на…
– Не надо, найдет. Рита с тобой?
– Да, подмигивает, пора, мол, в кафе…
– Ну-ну…
– У тебя что, и на нее что-то есть?
– В том-то и дело, что нет. А этого я больше всего не люблю. Ну, бывай!
– Буду.
Автомат благородно высыпал мне пару оставшихся шиллингов. Европа честно сдавала сдачу. Европа понимала только денежные знаки, Европа измерялась только денежными знаками и уровнем благополучия, Европа понимала только тех, у кого эти знаки были. Чтобы понять это, мне потребовалось полдня.
– Может, снова выпьем кофе, здесь, в центре, так вкусно пахнет, – улыбнулась Рита.
– Я предпочел бы что-нибудь покрепче.
– Плохие новости?
– С тех пор, как я родился второй раз, единственной хорошей новостью была ты. Поэтому пойдем пить их действительно обалденный кофе с их отвратительным шнапсом…
– Тогда лучше коньяк.
– Вот это правильная идея…
Полбутылки коньяка вперемешку с новостями от Болотова заскочили в меня, точно стакан холодной воды в жаркий день. Очаровательная официантка профессиональным угловым зрением усекла мое излишнее для этих мест рвение. Она оказалась полячкой, говорящей на русском языке, и потому вежливо осведомилась:
– Вы не желаете немного закусывать?
– Немного закусывать? – хохотнул я. – Немного закусывать не грех. Ну порежьте там лимончик, можно сыр толстыми ломтиками, какую-нибудь бюргерскую ветчину…
– Може, желаете домашние колбаски? Наше фирменное блюдо. Очень вкусно.
– Давай, милая, и колбаски, да замени мне этот наперсток на нормальный бокал, и давай, на всякий случай, еще одну бутылочку этого коньяка…
– Никита… – это было то ли предупреждение, то ли возражение со стороны Риты.
Я подмигнул ей: мол, не дрейфь, и не по стольку пили… Правда, наверное, в какой-нибудь другой жизни. И когда кончилась первая бутылка коньяка, сам себе я не казался даже мало-мальски пьяным. Зато окружающие стали казаться в зависимости от их внешности либо чрезмерно привлекательными и добродушными, либо омерзительно отталкивающими. С одной стороны за соседним столиком сидела пожилая немецкая пара, обоим лет по семьдесят с гаком, они, как люди, неторопливо убивающие оставшуюся им беспечную вечность, так же беспечно и неторопливо пили свой кофе и, не скрывая любопытства, посматривали в нашу сторону. Обменивались какими-то фразами. Мне они показались добрыми и привлекательными. Совсем другие впечатления вызывал у меня столик с другой стороны, где, порыкивая и шумно гогоча, распивала пиво троица молодых парней в кожаных куртках. Иногда они тоже посматривали в мою сторону с нескрываемой иронией и с таким же интересом на Риту. Вот уж ей-то было явно не по себе. Пришлось сказать что-то в свое оправдание.
– Игорю оторвало ноги… Или оторвали… Или отстрелили… Он в госпитале… – больше я ничего добавить не мог, но добавил. – Не знаю уж, без чего лучше – без памяти или без ног.
– Налей и мне, – устало попросила Рита.
Я не помню, как съел колбаски, но помню, что они действительно оказались вкусными. На половине второй бутылки коньяка инстинкт самосохранения начал включать тормозную систему, я заказал двойной кофе, что было выполнено незамедлительно. Зато стала отказывать другая тормозная система. Милая пожилая пара что-то вежливо посоветовала мне на немецком, а может, просто спросила, откуда я такой взялся, и я, стараясь быть предельно корректным, насколько в таких случаях позволяет плохо управляемый язык, заговорщическим тоном сообщил им, что я приехал из «грейт Рашша», на что они умиленно закивали головами и к моему слову «грейт» добавили зачем-то «биг» и «гросс».
– Come back in USSR! – бессознательно, но весьма браво выпалил я, хотя, наверное, хотел сказать что-нибудь типа «I was born in USSR», дабы еще более подчеркнуть величие моей Родины. Да уж, наша пьяная гордость так же неодолима, как трезвая критика собственной страны на каждом углу и под каждой пальмой.
Если у стариков моя бравада не вызывала ничего, кроме улыбки и даже каких-то одобрительных фраз, что-то они даже пытались сказать про русских солдат, что-то доброе, что помнят, вероятно, с войны, то за соседним столом пивной гогот стал громче, гуще и наглее. Милая польская официантка пыталась помочь мне, меняя салфетки, шептала просительно и жалобно, чтоб я не «обращать внимания» (откуда-то прибалтийский акцент у нее пробился, от волнения, пожалуй, до этого говорила чище) на тот столик, где сидят байкеры. Я вдруг без всяких языковых барьеров прочитал ее, как давно у меня не получалось…
Матка Бозка, этот русский точно станет сегодня мишенью. Хорошо, что это еще не албанцы… Когда же кончатся в старой доброй Вене все эти мафии… Одна другой хуже: русская, китайская, албанская… Байкерам наплевать, кому разбить об голову пустые бутылки… Может, предложить ему вызвать такси… Уносил бы ноги… Надо шепнуть его девушке, что ему могут переломать ребра… Что Вена последние три года совсем не спокойная… Немцы бьют турков и негров… Те бьют немцев… Русским на все наплевать… Албанцы скоро всех отравят наркотиками и снабдят оружием… Жаль, что он не знает, что это не австрийцы, а боши… Может, ему еще налить, он забудется… Хорошо, что он не понимает по-немецки…
– Зато понимаю по-польски…
– Откуда вам знать?! – ее как током дернуло.
– Не переживай, милая, доблестные тевтоны не вломят мне. Кишка тонка.
Тевтоны как раз в очередной раз гоготнули, один из них слюняво наклонился в сторону Риты и что-то стал бурчать ей, кивая в мою сторону с явным сочувствием. На интернациональном языке это могло означать следующее: не желаете, фройлен, заменить своего расплющенного спутника на трех бравых парней, мы вам покажем фигурное катание на мотоциклах, а потом «дас ист фантастиш» по всем правилам немецкой порнографии в обмен на русскую любовь… И что мог им ответить на это расплющенный русский? Ничего, кроме годами проверенного…
– Гитлер капут! – влупил я, глядя в его бычьи глазки.
Следует отметить, что в первое мгновение он явно растерялся. «Гитлер капут» – это у них, как самое страшное заклинание, только каждый вкладывает в него собственное значение. Оно на генетическом уровне впиталось, въелось, впугнулось, пережевалось вместе с бесплатной русской кашей образца 1945 года, поднялось и рассыпалось с берлинской стеной, исказилось с хитроумными планами Маршалла и Даллеса, ничуть не искупилось репарациями, выкрикнулось, выплюнулось и улеглось где-то на самое дно подсознания, чтобы мерцать там жутким напоминанием. Кому-то как инъекция от отравления, кому-то как допинг… В великом русском языке нет сравнимого по мощности значения и символике словосочетания. Оно как молния, и как от разряда электрического тока передернуло всех посетителей ресторанчика, где еще минуту назад витал теплый, ни с чем не сравнимый дух венского кафе, плыли в сигаретном дыму обывательские беседы. Все, без исключения, посмотрели в нашу сторону. Нет, я ничего не имел против этого бравого немецкого парня, одетого в кожаную жилетку, щедро украшенного татуировками, чью голову венчал черный платок, единственным узором на котором были череп и кости… Как у дивизии СС «Мертвая голова». Так и остались эти головы мертвыми на Курской дуге… Точно так же я сказал бы какую-нибудь отрезвляющую гадость и любому русскому моральному уроду, который смеет приставать к моей девушке. Правда, в русском языке есть для этого выражения покрепче.
Натянутая в обладателе «Харлей Дэвидсона» тетива сорвалась. Он потянулся ко мне через стол своей разрисованной рукой, норовя ухватить меня за грудки, чтобы, перетащив через стол, швырнуть куда подальше. А я даже не заметил, каким движением сломал эту руку… Эх, нельзя меня брать в разведчики!
Последнее, что я помню, – летевший на меня справа байкер получил почти смертельный удар ребром ладони в кадык. Он просто сам на него напрашивался, а потому, выпучив глаза не хуже фар собственного мотоцикла, он, как подкошенный, лег под столики, пытаясь дышать. Но третий сделал именно то, о чем мысленно предупреждала меня очаровательная полька. Он еще более замедлил мою реакцию, обрушив мне на голову бутылку мною же недопитого коньяка, а когда я заторможенно пытался объять необъятное происходящее, грозный тевтон завершил бомбардировку, свалив на мою страдальческую голову всю стеклотару с ближайших столов. И недавно забытая боль со всей скопившейся силой вновь выплеснулась в этой самой голове, которая будто бы стала существовать отдельно от остального тела, погасила в ней последние проблески света и сознания. Показалось, что последним лучом этого света мелькнуло страшно испуганное лицо Риты. И я еще даже успел подумать: хорошо бы увидеть ее лицо при третьем рождении. В том, что я в очередной раз умираю, у меня не было никаких сомнений. Во всяком случае, игра была окончена: два – один. Хоть и не в нашу пользу.
Уж не знаю, в каком измерении, но я отчетливо почувствовал, что все это уже было… Если не точно в деталях так, то, по крайней мере, примерно так, и, может быть, именно в этом городе… Или где-то рядом? Может, в каком-нибудь тихом австрийском Бадене? А может, на берегу Женевского озера? Прекрасные ухоженные европейские городки так похожи друг на друга. Разнятся только столицы: своими культурными выкриками в камне, бетоне, мраморе, металле и молодежными граффити на стенах. В немецких землях молодежь на стенах подземных переходов, на заборах и в будках телефонных автоматов настоятельно требовала красными спреями и маркерами «мочить всех черных»… Знакомо.
13
В объявшей со всех сторон темноте еще долго пульсировала та страшная боль, что заставляла меня скручиваться в позе эмбриона в больнице. Она накатывала волнами, причем море этой боли явно штормило. Но все же предел терпения был то ли сломан, то ли просто размыт, все провалилось в никуда. И из этой пустоты, из образовавшегося в ней пролома вдруг поплыли узнаваемые образы. Запертая в искалеченных мозгах и подвалах подсознания память дала течь. Не зря говорят: клин клином вышибают.
Из темного коридора вышел на свет, до боли ярко-желтый свет, седовласый богатырь в генеральских погонах. Кто-то еще стоял рядом, но не было слышно даже дыхания. Я чувствовал этот строй, как звено натянутой цепи. Только грозное сопение генерала… Черноморец был явно не в духе.
– Не густо… – горестно осмотрел строй. – Что-то не то, братцы! Там, – уточнил он, показывая пальцем в обвитый грубой решеткой плафон лампы. – Не подумайте, что у Господа Бога! Чуть ближе…
Некоторое время он ходил вдоль строя, заложив руки за спину. Дышал глубоко и тяжело, как будто это ему помогает решать стратегические и тактические задачи. А попросту это называется: не находил себе места. А значит – и нам.
– Солдаты! Что бы ни случилось, помните – я всегда был с вами! И никакой подлости, никакого предательства с моей стороны никогда не было! Мы делали тяжелую, черную, но нужную работу… Да, мы нередко убивали, но что еще делают на войне. Здесь, ёрш эту медь, нет никакой философии! Никакой! Ни грамма! Философия – говно для мозгов! Есть Родина, есть вера, остальное придумали лентяи и прохиндеи. Все партии – это сброд, подмасонские прихвостни, чтоб дурить народ, чтоб разделить его на части и спокойно грабить. Это должно быть понятно даже идиоту. Вспомните сами: разделяй и Это, бля, сатанизм чистой воды! И если мне вдруг вваливают новые погоны, это значит, что хотят купить или отправить на пенсию. Но я им, бля, еще наслужу по самые помидоры!.. – генерал все больше терял контроль над собой, чего мы никогда не видели. Он никогда не употреблял ругательных слов и мата, от которого остальная армия похожа на разоренный муравейник и громкоговоритель-матюгальник одновременно. Голос его надломился, и казалось, вот-вот из повлажневших: глаз потечет слеза. Нет, не сорвалась соль с глаз. – Помните, как придурок наш всенародно избранный погоны раздавал после расстрела своего народа?! Кому, как не вам, помнить? Снайперами быть отказались? В первый раз отказали «родному», рви его жопу, правительству. Нас сразу не развели по камерам только потому, что боялись. Они до сих пор нас боятся! Я бы всех этих Гавриилов Поповых (ударение сделал на первой гласной), толсторожих Гайдаров, хитромудных Чубайсов… Ох, я бы отвел душу… Ох, недосмотрели мы с вами в доброе время… Короче, парни, верить больше некому! Кроме самих себя. Есть у меня сведения, что нас расформируют… В конторе еще не все продались, сведения точные… У свинорылого скоро финал: хочет уйти в отставку под фанфары: и как человек, потерявший здоровье не от водки, а в борьбе за свободу и величие новой России… Попомните мое слово, русские женщины еще всплакнут вместе с ним от сострадания к великим государственным трудам. А Россия уж девять лет свободна. От самой себя, бля… Прости меня, Господи… А нам нужно держаться всем вместе. Есть у меня план, и в этом строю несогласных с ним быть не может. Если они есть, шаг вперед!
Тишина была ему ответом. Никто не вздохнул, не вздрогнул, не посмотрел на соседа. Никто не хотел предавать отца… Если до этих слов стояли по стойке смирно, то после них – бетонно.
– Я так и знал, сынки… – и не удержал генерал слезу. – Мне некогда произносить пламенные и убедительные речи о что время дерьмовое, а Родину разорвали и продали в очередной раз за последние сто лет. Я сразу к делу, по-военному, – и вдруг прямо-таки спросил, – можно?
– Так точно! – голос всех, как один…
– Расслабьтесь. Главное: у нас свои счета во многих банках, о которых ни один сраный министр не знает. У нас есть достаточно тайников с оружием, у нас есть явочные квартиры, машины на стоянках… Я вовремя все приватизировал в нашу пользу… А вот базу придется сдать. Ничего личного не оставлять… Работа нам еще найдется… Итак. Теперь о том, чего не знали даже вы. У меня в сейфе хранятся списки самых отъявленных негодяев за последние два тысячелетия. Некоторые из них до сих пор здравствуют. И очень, надо сказать, хорошо живут. Кроме имен и фамилий, там краткий перечень заслуг, сами понимаете, каких. Многих из них вы нынче по телевизору видите с нимбами борцов за свободу. Но есть проблема: это не единственный экземпляр. Их как минимум два, если с них не сняли дополнительные копии… И те двое знают, что есть еще один. Они уже начали его искать. Выход вижу такой: по жребию трое из вас доставят этот список… – он осекся и снова прошел вдоль строя, заглянув в глаза каждому, – в самый надежный банк Европы. Оставят его в сейфе. До лучших времен. А сами как будто забудут об этом навсегда! Эти же трое, вернувшись на Родину, как бы из отпуска, выполнят еще одно задание. Сразу признаюсь, не очень чистое. Заказ, простите за выражение, не могу назвать это приказом, исходит от приближенных к нынешним жителям Кремля. Но его нужно выполнить, чтобы отвести подозрение от главного дела. От того, что мы переходим к партизанским действиям. Одного не гарантирую, что там не будет какой-нибудь подлости. Нынешним верить нельзя. Но не мне вас учить осторожности. Итак – для троих работа есть. Остальные делают главный отвлекающий маневр. Я решил вместо расформирования, которое нам грозит со дня на день, напроситься всей командой в командировку на Кавказ. Если успеем, надо оповестить всех, кто сейчас находится на задании. Сами знаете, в горах скопилось много грязи. Немного подчистим, а потом нас все равно выведут на отдых. Там подумаем о дальнейшей работе. Есть запасная база. Браслеты никому не снимать! Свою задачу, как командир, вижу и полагаю в одном: сохранить армию. Помните, как Кутузов? Москва давно уже сдана… Вот только Тарутино нам тут, похоже, не разрешат оставить.
14
Нет, пьяницы в похмельном угаре все преувеличивают. При третьем рождении я рождал себя сам. Через голову. Это было жутко больно. Я посочувствовал в эти мгновения всем роженицам на свете. Тем более что в отличие от меня они рождают невинных младенцев, а я вымучивал побитого пьяницу.
То, что представилось моему не совсем ясному и не очень резкому взору, напомнило какую-нибудь районную больничку. И даже белые решетки на окнах гармонировали с общим пейзажем. Осталось только увидеть Риту в белом халате. Но вместо нее надо мной склонился коротко остриженный очкарик, который весьма благожелательно сказал «гут», а за его спиной был еще кто-то. И когда этот кто-то прояснился, мне захотелось снова уйти в небытие и больше уже оттуда не возвращаться.
Язвительная ухмылка Дениса Карловича окончательно вернула меня к жизни. Он же между тем о чем-то оживленно щебетал с человеком, которого следовало считать тюремным доктором. Заметив, что я пришел в сознание, он пояснил и мне:
– Я как раз рассказываю доктору о вашей болезни, Никита Васильевич. Думаю, мы снова вызволим вас, хотя два ваших оппонента тоже находятся в больнице со значительными травмами. Особенно тот, которому вы, как я знаю, сломали кадык. А вот пить вам, батенька, совсем нельзя… Вы всего двое суток без сознания, а я уже здесь, хотя у меня достаточно работы там.
– Рита? – прохрипел я.
– О, не волнуйтесь. С ней в отличие от вас все в порядке. До сегодняшнего дня она ждала в приемном покое. Я уговорил ее поехать отдохнуть. Особенно после того, как доктор заверил, что с вами все будет в порядке. Надеюсь, что травмы головы, а вам, кстати, пришлось наложить пару швов, не лишили вас последних проблесков памяти.
– Надеюсь… – прошептал я, еще раз промотав в проясняющемся сознании все то, что вернула мне повторно раненная голова.
Может, стоит еще пару раз постучать головой в стену, и все окончательно станет на свои места?
«Этот парень еще не знает, какая предстоит ему работа», – ехидно подумал Денис Карлович, и мысль его, как небольшой электрический разряд, врезалась в мой мозг. Наверное, это ярко отразилось на моем лице, потому как доктор что-то торопливо стал объяснять Денису Карловичу. Жаль, по-немецки я не понимал ни мыслей, ни слов. Только некоторые…
– Вот тут доктор сомневается, что вы сможете сейчас сесть и сделать несколько шагов…
– Пусть дадут воды, а я уж попробую.
– Да уж, попробуйте, батенька, у вас контракт, а не только прогулки по Европе с внеплановыми приключениями.
Доктор сам принес стакан воды. Я приподнялся сначала на локтях, а потом и сел. Вода показалась мне настоящим источником жизни, легкая прохлада ее бальзамом соединилась с горлом. Дальше я стал ждать головокружения, слабости, еще чего-нибудь, но мое состояние можно было назвать относительно паршивым, но никак не беспомощным. Я понял, что смогу встать. И я это сделал.
Чуточку пошатывало. Заботливый немец даже хотел поддержать меня под руку, но я выдавил из себя вежливое «нихт». Он понятливо закивал, заулыбался, а Денис Карлович перевел его слова о том, что с русским упрямством и упорством столкнулся дедушка этого немца, который имел неосторожность попасть на Восточный фронт.
И тут бес снова дернул меня за язык:
– Гитлер капут, – хохотнул я сам над собой.
Но этот немец был явно из демократов. Он торопливо и очень искренне закивал головой, мол, полный капут, и, как перевел Денис Карлович, сообщил, что все они очень переживали, когда у них в Австрии премьер-министром был избран лидер профашистской партии.
– Ужас, – согласился с ним Денис Карлович.
– А наши-то чем лучше? – не выдержал я.
– Вы о ком? – насторожился Денис Карлович.
– Да уж не о баркашовцах и РНЕ, коими запугали всех обывателей. Я о тех, кои сейчас у власти…
– Похоже, вас действительно сильно стукнули.
– А знаете ли вы, Денис Карлович, что Адольф Шикльгрубер-Гитлер в своей книге «Моя борьба» назвал русский народ великим? Правда, это было до того, как Розенберг убедил его в том, что мы недочеловеки.
