Текст книги "Последний Карфаген (Повесть. Рассказы. Дневники)"
Автор книги: Сергей Козлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)
Где-то рядом ударил колокол. Или показалось. В любом случае Стародубцев был убежден, что разбудил его именно колокол.
– Ты считала? – спросил он Катю.
– Почти в два раза больше, чем было в кейсе, – будто и не спала вовсе.
– Наваждение какое-то…
– С этими деньгами надо поступить так же, как и с теми.
– Конечно, я об этом подумал, еще не начав игру. Кроме десяти процентов.
– И? – насторожилась Катерина.
– Купим новую машину, имеем полное право…
– И? – не успокоилась жена.
– Съездим в Вену, ты, кажется, хотела.
– Сегодня?
– Сегодня. Там рядом есть небольшой городок Баден. Мне в казино сказали, что там тоже отличные игорные дома. А ты в оперу там сходишь. Бельведерский дворец посмотришь.
– А если ты опять выиграешь?
– У нас еще целый месяц отпуска.
– А что еще у нас есть?
– У нас ничего, а у них – Лас-Вегас…
Катя глубоко вздохнула. По опыту совместной жизни знала точно: отговаривать мужа бесполезно. С таким же упрямством он каждое воскресение ходил в гараж оживлять «Москвич». И в конце концов оживил бы, это она тоже знала точно.
Почувствовав настроение Кати, Вадим попытался ее обнять, шепнул на ухо:
– Ты же знаешь, я не из-за денег, – сказал совершенно честно.
– Знаю, – снова вздохнула она, – неприспособленные мы какие-то.
В Вене они первым делом посетили православную церковь святителя Николая, что неподалеку от российского посольства. Молодой батюшка вел службу на немецком, что немного смутило Вадима, но женщина, продававшая свечи, оказалась русской.
– Можно заказать молебен о путешествующих? – спросил он.
– А если не повезет? – уже на улице спросила Катя.
– В воскресенье пойду ремонтировать «Москвич».
Горноправдинск, май 2001 г.
Краткая история искренности
Как это могло прийти в голову? Студенты редко играют на деньги, поэтому играют на желания, на мелкие подлости, на подготовку к семинару, но играть на правду?!
Додумался играть на искренность Вохмин. После первых двух партий он был в выигрыше, и по его желанию Аникин уже сходил в одних семейных трусах к девушкам в соседнюю комнату, чтобы под одобрительное хихиканье прочитать наизусть детское стихотворение, а Онищенко с вахты позвонил жене декана и назначил ей свидание. Семейными трусами уже давно никого не удивишь, соседки привыкли к «проигрышным выступлениям» и видели номера покруче, что могло зависеть от степени опьянения и куража мужской компании. В этом случае сами они отдавали предпочтение трезвой изобретательности, а также подобающей для женской компании изысканности. Телефонные номера тем более не приносили достойного удовлетворения и потехи, поэтому Вохмин даже не пошел проверять Онищенко. За первые два курса они и так проверили друг друга в самых разнообразных жизненных ситуациях, и про Онищенко Вохмин знал, для этого карточный долг – долг чести. Потом был небольшой перерыв на жареную яичницу с кабачковой икрой, бутылку водки и три сигареты.
Две партии состоялись, но скука по-прежнему была сильнее, пресная обыденность висела в комнате вместе с табачным дымом, завтрашний день не обещал ничего выдающегося, кроме ежеминутной лжи, коей наполнена жизнь каждого человека. Об этом думал Вохмин, выпуская клубы табачного дыма в приоткрытое окно, откуда он неминуемо возвращался в комнату вместе с редкими снежинками. Ему, как выигравшему, предстояло выбрать и предложить партнерам условия следующего кона. И это почему-то его раздражало. То ли своей наигранной обязательностью, то ли безысходным пониманием глупости предпочтенного безделья. Да уж! Никто не позовет утром совершенствовать этот мир, никто не спросит его отношения к сложившимся стереотипам и устоям, а если он и скажет, никто не услышит. Ложь, возведенная в степень правды – вот что показалось ему вдруг основой всех общественных отношений. И он решил поставить на карту один день искренности…
– Вы согласны, братья мои, – помпезно начал он, – что человек постоянно лжет, и лжет подчас не только окружающим далеким и близким, но и самому себе. Мы пронизаны ложью как магнитными полями. Ее протуберанцы вырываются из нашего сознания всякими там силлогизмами, в коих и посылки уже изначально ложны… Вы согласны, братья мои, что ложь является неотъемлемой и невымываемой частью человеческого сознания? – для вящей убедительности он разлил по стаканам последние сто граммов и, расстреляв взглядом озадаченных товарищей, изрек: – Кто и когда из вас говорил чистую правду, без малейшей примеси лжи, без оправдательных замутнений, без придуманной специально для подобных случаев объективности, подразумевающей трусливое: «и вашим и нашим» – лишь бы в морду не били? Кто из вас помнит вкус чистой правды?
Опрокинув в себя содержимое стакана, он театрально тряхнул нестриженой шевелюрой, бросил на стол затертую колоду и стал ждать произведенного эффекта.
– Но голая правда часто выглядит как неприкрытый цинизм, – усомнился Аникин.
– Ага, но, собственно, слово цинизм придумано различного рода либералами, чтобы правда выглядела еще непригляднее, чем она есть, – парировал Вохмин.
– Говорить правду не всегда безопасно и уж точно не всегда выгодно. Иной раз лучше просто промолчать, – задумался Онищенко.
– Поэтому я и предлагаю поставить на кон всего один день искренности, – объявил Вохмин. – Всего один! Тот, кто проиграет, обязан будет весь завтрашний день говорить правду. Если же он попытается отмолчаться, то двое других вправе сказать ему: «Что ты об этом думаешь?», и он должен будет говорить искренне. Во всяком случае, это настоящая мужская игра, достойная русской рулетки, а не пошлые развлечения типа кросса без трусов по коридору или поглощения трехлитровой банки воды залпом.
– Ну ты, Олег, придумал. – Аникин задумчиво начал тасовать карты, он уже согласился, хотя в приоткрытое окно зябко потянуло неизвестностью.
– Вася, а ты? – глянул Вохмин на Онищенко.
– А что я, не мужик? Тёма, дай колоду сдвинуть, всё по-честному. А теперь держись, братва, вдарим пиковым тузом по лицемерию и… – не нашелся, чего бы еще ввернуть позабористей.
Во время игры все трое непривычно молчали. На кону незаметно, но очень внушительно стояла правда. Вохмину, который все это придумал, отвратительными стали казаться сами карты: лощеные дамы и валеты, властолюбивые короли и вся эта шваль – от шестерок до десяток. Наверное, еще не поздно было обратить эту партию в шутку, но шевельнувшееся в душе малодушие было сродни только что публично осужденной лжи, и Вохмин решил идти до конца, хотя в то же мгновение понял, что непременно проиграет. Карты не прощают пренебрежительного к ним отношения, а бесконечно везет только киногероям. Да и то не всем.
– И никакого фатализма, – прокомментировал он свой проигрыш и настороженное молчание однокашников.
– Да здравствует искренность! – подтопил Аникин, вытирая со лба капельку пота.
– Обещаю с завтрашнего дня говорить правду и только правду, и ничего, кроме правды, – поклялся, положив руку на пустой стакан, студент третьего курса философского факультета Игорь Вохмин.
Утром, прежде чем сутуло двинуться к учебным корпусам, они втроем всегда курили на крыльце общежития. Вчерашний день, как обычно, успел затереться ночными похождениями к дамам сердец, смесью разнокалиберного спиртного, никотиновой изжогой и пустыми разговорами. Про последнюю игру, казалось бы, забыли, Вохмин был внешне невозмутим и спокоен, только друзья отводили глаза от его взгляда, в котором добавилось какого-то затравленного одиночества. Аникин еще подумал, что взгляд Игоря стал откровенно обвиняющим, будто не он сам предложил вчера игру на искренность. Незаслуженное чувство вины подтолкнуло Аникина на первый дурацкий поступок.
Из подъезда общаги вывалил на свет Божий некто Лёня Медведчиков – пятикурсник с факультета физической культуры, мастер по всем видам спорта, а также неформальный авторитет всей студенческой братии.
– Что, очкарики, здоровье поправляете? – весело пыхнул он, определяясь в уличном пространстве. Подобным образом Медведчиков приветствовал философов каждый день в зависимости от настроения и погоды.
На такое приветствие следовало отвечать: «Да куда нам, Лёня…» или хотя бы подобострастно хохотнуть, оценивая остроумие старшего физически развитого товарища. Но Аникин вдруг спросил у Вохмина:
– А ты, Игорёк, что по этому поводу думаешь?
В глазах Вохмина загорелся темный огонек отрешенности, он вдруг откровенно презрительно посмотрел на Медведчикова и без лишних изысков изложил свое мнение:
– А я думаю, Артём, что очень не хреново, когда к атлетически слаженному телу приложена наполненная смысловым содержанием голова.
У Васи Онищенко незаметно для него самого подпрыгнули брови. Из-за этого, на первый взгляд, незаметного движения, шапка наехала ему на глаза. Медведчиков отреагировал через несколько секунд, потому как для него такая наглость тоже была неожиданностью.
– Это ты меня сейчас так развесисто тупицей назвал? – Лёня ткнул указательным пальцем в вохминскую грудь, от чего Игоря ощутимо шатнуло к перилам крыльца.
– Смысловую нагрузку сказанной мною фразы даже отдаленно нельзя свести к однозначному и лубочному слову «тупица», – ответил по-прежнему невозмутимый Вохмин.
– Так я не понял – ты на меня наехал? – Лёня находился в явном замешательстве.
– В этом-то вся проблема, ты раздумываешь только над тем: сразу свернуть мне челюсть или повременить, – добавил сомнений Игорь, – ты уважаешь только тех, кого не можешь побить?
– Короче, ладно, философ, я повременю с твоей челюстью… До вечера… И если ты будешь также парить мне мозги, то твои я встряхну так, что у тебя пропадет всякое желание умничать с психически нормальными людьми. А сейчас я на пару опаздываю. Бывайте, очкарики, – и он ринулся с лестницы, будто опаздывал в аптеку за противоядием.
Аникин глубоко и облегченно вздохнул, Онищенко наконец-то поправил съехавшую на глаза пыжиковую шапку – подарок родителей-северян. Слов больше не было, зато все трое подумали о том, что за искренность одного вечером придется отвечать всем вместе.
На первой лекции было обыденно скучно. Мстислав Григорьевич, опираясь на свою докторскую степень, полученную еще во времена всепобеждающего диалектического материализма, когда он преподавал научный коммунизм, неторопливо, но очень уверенно пытался одарить неофитов суррогатом из многих философских течений, которые следовало знать в обязательном порядке, исходя из торжества либеральной объективности, понимания глобальной культуры и общечеловеческих ценностей, список которых был утвержден всемирным кагалом где-нибудь на Уолл-Стрит или в Лэнгли.
– Постигая мир через экзистенцию, человек определяет свое место в современном мире и, как следствие, избавляется от расовых, национальных и других предрассудков, от культуртрегерского подхода…
Аникину даже вникать не хотелось в эти нагромождения, за три года обучения он совершенно уверился в том, что философия и как наука наук, и как все прочие науки, призвана обслуживать те или иные идеи вождей, лидеров и новоявленных гностиков, и даже при формально объявленной собственной свободе и отвязанности от всего любомудрие избирательно. Проще говоря, Аникин считал, что если любомудрие исходит не от Бога и не Богу направлено, то оно представляет собой макиавеллизм в том или ином роде, поддерживающий ту или иную форму государственного устройства. С тех пор, как он раскрыл Библию, и Платон, и Сартр, и Бердяев, и Бэкон, и прочие для него равнозначно побледнели. Другое дело Онищенко, которому родители поставили четкую задачу – получение диплома, за что исправно платили, и Вохмин, который, прежде всего, искал в себе, а не в книгах. Вохмин, к примеру, считал, что общечеловеческих ценностей всего две: любовь и добро, но эти вечные категории можно вывернуть наизнанку, если подогнать под какую-либо идею или доктрину, воплощая которые, можно обратить любовь в ненависть и по этакой доброте залить кровью какую-нибудь часть света. В этом понимании «научного подхода» к вечным ценностям они с Аникиным были близки. Онищенко конспектировал, а Вохмин рисовал какие-то геометрические конструкции. Поэтому, когда Мстислав Григорьевич заговорил о современном понимании интернационализма, именно Аникин совершенно без задней мысли шепнул Вохмину:
– Что ты думаешь обо всей этой лабуде?
– Я думаю, – довольно громко заявил Игорь, – что новое толкование интернационализма – это старая песня в современной аранжировке.
В аудитории зависла удивленная тишина. Мстислав Григорьевич предпочел замечанию паузу, дабы вступить с прытким студентом в ожидаемую всеми дискуссию.
– Интернационализм избирателен, – продолжил вдохновленный тишиной Вохмин. – Лет пятнадцать назад Мстислав Григорьевич рассказывал моему старшему брату о марксистском понимании интернационализма, в котором тот имел неосторожность усомниться, приведя пример из жизни университета. Он просто взял статистику поступления в альма матер, и получилось, что для некоторых народов и народностей двери университета открыты значительно шире, чем, скажем, для доминирующей и государственно-образующей нации. Братец мой назвал это интернационализмом за чей-то счет, за что его сначала выгнали из комсомола, а чуть позже – из университета. Сегодня же нас снова учат интернационализму, но уже на основе либеральных ценностей, и снова не находится места для старшего брата…
– Это диалектика, Игорь Викторович, – вежливо начал профессор, – и мир, и сознание человека развивается…
– Это демагогия, Мстислав Григорьевич, – перебил Вохмин.
– И, к сожалению, это политика, – продолжал профессор. – Вашего брата съел комсорг группы, а не я. А вы, как я понимаю, хотите сейчас начать проповедь пресловутого русского мессианства, что и является проявлением культуртрегерского подхода…
– Ничего я не хочу, Мстислав Григорьевич, – вспыхнул Вохмин, – просто мне надоела обоснованная и необоснованная ложь во всех ее проявлениях и на всех уровнях! Может быть, вы даже старательно верите в то, что сейчас пытаетесь изложить нам, но если десять лет назад система не оставляла и единого шанса на прямое возражение, то сегодня нам, наоборот, вешают все подряд, в результате чего сознание дробится и теряет стержень. А в итоге: по городу маршируют то разукрашенные и неуместные кришнаиты, то эпатирующие публику нацболы, то сексуальные меньшинства, то приверженцы идиотских эзотерических обществ, то узколобые скинхеды, то… Да мало ли какие еще, выбравшие собственную струю массового безумия!
– У вас проблема с выбором? Вам не нравится свобода? – хитро прищурился Мстислав Григорьевич. – Почему вы отказываете людям в праве выбора?
– Потому что выбора у них нет! И вы это прекрасно знаете, Мстислав Григорьевич. Как могут выбирать не знающие истины?! Они не выбирают, они просто скатываются в ту или иную сточную канаву, услужливо подготовленную для них делателями массового сознания и массовых психозов, в том числе обремененными научными званиями и государственными наградами. Сейчас на каждом углу сидит Вольтер со своей собственной шарманкой.
– Так, может, вы разъясните нам, что такое истина? – хохотнул Мстислав Григорьевич, но аудитория его не поддержала. Комсорга в ней не было.
– Вы, профессор, искусственно созданный адепт плюрализма…
– По крайней мере, я никому не навязываю свое мнение…
– Потому что у вас его нет!
– А вот это уже оскорбление, я бы поспорил с вами, Игорь Викторович, на основе серьезных знаний, но для вас нет авторитетов, вы отказываете людям в собственном осмыслении истины. Может, у вас генетический тоталитаризм? Я попрошу вас покинуть аудиторию, где учащиеся пытаются постигнуть все многообразие человеческой мысли…
– Многообразие лжи, – подвел итог Вохмин. – А могли бы вы, Мстислав Григорьевич, сказать нам, положа руку на сердце, что та или иная школа лучше другой, без дружеских экивоков на оппонентов, четко и ясно определив: оппоненты и все их умствования фигня?!
– И тем самым погрешил бы против объективности!
– Объективность бывает только в фотоаппарате, потому что для этого там есть объектив, – ухмыльнулся Вохмин, закрывая за собой дверь.
– Для того чтобы иметь заблуждения, знания не нужны, – резюмировал профессор.
– Некоторым знания нужны для того, чтобы обосновывать заблуждения, – послышалось из коридора.
Онищенко и Аникин переглянулись. Такого поворота событий они не ожидали. Было совершенно ясно, что плюрализм Мстислава Григорьевича имеет определенную границу, которая пройдет на ближайшем экзамене, дабы оставить по ту сторону зарвавшегося студента. При этом зачетка, пестрящая оценкой «отлично», будет ставиться не в заслугу, а в упрек. Что поделаешь – диалектика…
– Доигрались, – совершенно точно определил состояние дел Онищенко.
Но на этом день искренности не кончился. Во время перерыва в курилке Вася Онищенко призвал Аникина простить Вохмину карточный долг, а Игорю посоветовал идти к досточтимому профессору с извинениями и рассказом о неуместной игре. На что получил полагающуюся ему порцию правды:
– Представь себе, Васёк, что Пушкину предлагают расцеловаться с Дантесом за минуту до дуэли! С тобой всё ясно, у тебя цель – любым путем получить диплом. Не-ет, ты не обижайся, я тебя не осуждаю, просто ты сам себя приземляешь.
– Спасибо, Игорь, за откровенность… – Онищенко еще решал, обидеться ему всерьез или нет, но в разговор вступил Аникин.
– Вот что, братцы, у меня остались деньги от родительского перевода, предлагаю пойти в кафе и отметить день искренности.
Предложение ни у кого не вызвало возражений, потому как ссориться никому не хотелось. За три года в маленькой комнатке они так надоели друг другу, что уже и не представляли себя вне своей компании.
В облюбованном студентами университета кафе можно было дешево перекусить и еще дешевле выпить, особенно если водку перемешивать с пивом, на чем и остановилась группа правдолюбов. Они произносили какие-то глупые тосты об истине, которую следует искать разве что на дне стакана со спиртным, мололи самую несусветную чушь, когда к их торжеству попыталась присоединиться Ирина Говорова, боевая (в прямом смысле слова) подруга Игоря Вохмина.
– Ну ты, милый, сегодня выдал! С каких это пор ты стал борцом за эфемерную истину?!
– Со вчерашнего вечера… – начал было отвечать Аникин.
– С каких это пор истина стала эфемерной? – зло вылупился на Ирину Вохмин. – Или, если правда неприятна, ее лучше не видеть?
– Бр-р-р… Заболевание серьезное, – угрюмо поставила диагноз Ира, – а что скажет больной по поводу высшего человеческого чувства – любви?
– Биохимические процессы и выброс гормонов, – рубанул Вохмин.
– Похоже, что на меня у тебя гормоны кончились, я, между прочим, поддержать тебя пришла, сбежала с социологии… – обида в голосе Иры была уже нескрываема.
– Культурология, социология – маразмология – понавыдумывали всякого фуфла! Пишут учебники, мол, не зря хлеб едим, – Аникин попытался направить разговор в иное русло.
– Знаешь, Ириш, – очень серьезно посмотрел на подругу Игорь, – я к тебе очень хорошо отношусь, даже лучше чем сам об этом думаю, но я тебя не люблю. У нас были нескучные ночи и веселые деньки… Нет-нет, постой, не уходи, я буду честен до конца. Я совершенно откровенно тебе заявляю, что ты лучше и чище меня… А я все три года косился на твою подругу Лику. Я и зашел к тебе в комнату из-за нее… Тогда… В первый раз… Но она ушла, а мы остались…
Над столом зависла неудобная тишина, и, казалось, сорвавшаяся с Ириной щеки слеза колокольным звоном ударит в опустевшее блюдце на столе.
Лика была местной, а родители Лики были какими-то крупными шишками. Лика была из высшего света и приходила к Ире расслабиться – выпить и покурить, да помыть кости общаговским парням. У Лики был шарм и ухажер на джипе.
У Иры были на глазах слезы. У Вохмина было гадко на душе, и он налил всем водки, а свой стакан протянул Ирине. Она, не задумываясь, выпила, промокнула кружевным платочком глаза и еще дрожащим, немного хриплым голосом сказала:
– Игорь, я тоже хочу сказать тебе комплимент… Этот бык на джипе, который Лику пасёт, он мизинца твоего не стоит… – развернулась и пошла в свою другую и уже новую жизнь.
Вохмин уронил голову на руки. Друзья молчали. Водка стала горче, а пиво кислее. Вкус правды более всего походил на вкус постоянной тревоги и бесконечной безысходности. За окном дымили непонятно какие реформы в непонятно какой стране, никак не приживалась американская мечта, зато русская тоска весело лилась в рюмки и граненые стаканы…
Вечером в гости пришел Медведчиков. Удивительно, но на лице у него не присутствовала обычная маска супермена, готового к разборкам в любое время и на любых условиях.
– Э, умники, я бы все же хотел узнать, вы всех спортсменов тупицами считаете?
– Правда в том, Лёня, – грустно ответствовал за всех Вохмин, – что всех нас никто не позовет в светлое будущее, – и достал из тумбочки припрятанную чекушку.
– Философия, – согласился Медведчиков и тоже достал из-за пазухи прихваченную для умного разговора емкость.
И разговор этот был в самом разгаре, когда дверь открылась, и на пороге появилась Лика. Взглядом с поволокой она прошлась по прокуренной комнате и остановилась на Вохмине.
– Могу я выразить свое восхищение правдолюбцу? – сказала вместо «здравствуйте» и подошла ближе к Игорю.
Вохмин напрягся навстречу, ожидая какого-нибудь придуманного Ириной подвоха. Ясно, что весть о ставках в последней игре за день стала достоянием всего университета. И уж, конечно, Ирина выдала свою порцию правды Лике. Но что делает здесь Лика? Спустилась с небес посмеяться над проигравшим?
– А почему для меня у тебя правды не хватило, Игорь? – грустно поинтересовалась Лика. – Ты никогда не слышал банальную истину о том, что маленькая ложь порождает большую. И откуда тебе знать, что вся правда бывает неприятной. И что делать, если ты сам не захотел ее знать? Так вот, раз уж наступил момент истины, я скажу причитающуюся тебе часть: в тот, упомянутый тобой вечер, я ушла, так как была уверена, что ты пришел к Ире! Глупо, да? Итак, правда бывает горькая, приятная и бывает до обидного глупая. Ты мог тогда догнать меня в коридоре…
– Н-но… – ничего не хотел и не мог сказать Вохмин.
– Но у нас есть немного времени, чтобы разобраться во всем этом наедине. Ира ушла сегодня к подругам, ее комната оставлена нам под охрану. Ты готов заступить на пост номер один? – вроде бы никакой хитрецы в голосе, только напор дамы, которая не знает отказов. – Так ты готов быть искренним до конца?
– До полуночи еще два с половиной часа, – Вохмин вопросительно посмотрел на друзей.
– Что ты об этом думаешь? – кивнул ему Аникин.
– Я думаю, что я люблю эту девушку, но шансов у меня ноль, – честно ответил Игорь.
– Ну тогда мы продляем твой день искренности до завтрашнего утра, – подмигнул Онищенко.
И слова эти проводили Вохмина в удивительную ночь, о которой еще вчера он и мечтать не мог. И плевать ему было на то, что где-то на ночных улицах визжит тормозами джип, а за рулем разъяренный бык сквернословит и гонит на красный свет. И казалось, что всё, что случилось в этот день и свершается сейчас, происходит не с ним, а с каким-то другим человеком, который жил в Вохмине все эти годы и наблюдательно молчал. И у настоящего Вохмина было чувство, что этому человеку теперь досталось самое главное, а сам Вохмин стоит где-то в стороне и наблюдает, как скрытая когда-то правда прорывается наружу безумной нежностью и самыми ласковыми словами. И оба они боялись, что ночь искренности вот-вот кончится.
Лика чередовала свою откровенную, порывистую и безудержную нежность с другим видом искренности: даже в сладкой истоме она твердила, что не обещает Игорю вечной любви, хотя ей никогда в жизни не было так хорошо и вряд ли когда-то будет. Она успевала шептать что-то о банальном строительстве карьеры и обеспеченного будущего, а Вохмин умолял ее об одном – забыть обо всем хотя бы на одну ночь. Он прекрасно понимал, что у него слишком мало шансов стать для этой девушки единственным и незаменимым, он гнал от себя мысли о том, что сейчас изо всех сил цепляется именно за эти шансы, набивает им цену, и в то же время разочарованно стонал – хуже всего обманывать самого себя, особенно в ночь искренности. И всё-таки Лика таяла под его напором, как и он, задыхалась от торжества слияния, проваливалась в небытие и, всплывая ненадолго, шептала уже совсем другое. То, что обычно шепчут женщины тем, без кого не мыслят своего существования. И никто не мог бы измерить или на глаз определить, сколько в этих страстных словах, тирадах, междометиях было правды.
Где-то в другом конце коридора уже не плакала, а сладко спала Ира. Медведчиков грозно храпел на вохминской кровати. Аникин, который отказался пить, на кухне читал Екклезиаста. Бык посадил в машину пару проституток и умчал за город. А народ, забывший за последние сто лет вкус правды, нервно ворочался в кроватях и даже ночью сверял свою жизнь с лживым курсом лживого доллара, что сиял неоновыми цифрами на непотопляемых банках.
Исключенный после сессии Вохмин ушел в армию. После учебки он попал на Кавказ, где воевал честно и молча, потому что правду на той войне говорило только оружие. Уже из госпиталя после ранения он написал Лике письмо, но ответила на это письмо Ирина. Лика вышла замуж за сына президента банка, хотя его не любила. Мстислава Григорьевича пригласили по обмену опытом в Чикагский университет. Аникин ушел из альма-матер сам и поступил в духовную семинарию. Медведчиков, проработав учителем физкультуры два месяца, устроился охранником в именитое агентство недвижимости. Васе Онищенко до честно оплаченного диплома оставался всего один год. Его новые соседи тоже любили играть в карты, но он предпочитал читать оставленную в подарок Аникиным Библию. Народ спал. Все ждали, когда придет кто-то и скажет долгожданную правду.
Горноправдинск, г.
