Текст книги "Путешествия П. А. Кропоткина"

Автор книги: Сергей Анисимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

С. АНИСИМОВ

ПУТЕШЕСТВИЯ П. А. КРОПОТКИНА

в 1862-1867 годах

Государственное Издательство Детской Литературы

ВВЕДЕНИЕ

В июне 1862 года в Петербурге, в Зимнем дворце, в одном из

парадных залов, собрались выпускники всех офицерских школ

столицы. Они представлялись царю в форме тех полков, куда

каждый из них решил поступить.

Среди молодых офицеров выделялись выпускники пажеского

корпуса. Они щеголяли белыми, синими и красными мундирами

царской гвардии.

Царь Александр II, медленно проходя со своей свитой через

зал, милостиво и рассеянно всем улыбался. Вдруг он остановился,

и лицо его выразило недовольное изумление: перед ним стоял его

камер-паж князь Петр Кропоткин. Юноша отрастил себе бороду,

на нем был простой мундир черного сукна с красным воротником,

даже без петличек, папаха из собачьего меха и серые шаровары.

И это аристократ, первый ученик пажеского корпуса, которого

он при встречах обычно награждал милостивыми улыбками,

старался привязать и приблизить к себе! Что с ним случилось?

Дежурный генерал-адъютант, заметив взгляд царя, торопливо

пояснил ему, что это утвержденный образец формы амурского

казачества.

Царь спросил Кропоткина:

– Так ты едешь в Сибирь? Что же, твой отец знает об этом?

– Да, ваше величество, – ответил Кропоткин.

– И тебя не страшит ехать так далеко? – спросил царь.

– Нет, я хочу путешествовать, работать, а в Сибири так много

дел, – скрывая волнение, говорил Кропоткин.

Александр II взглянул на него пристально» задумался на

минуту и сухо сказал:

– Что ж, поезжай. Полезным везде можно быть.

* * *

На решение Кропоткина отказаться от придворной карьеры и

оставить Петербург друзья смотрели как на блажь.

Они жалели его, сначала отговаривали, но, зная настойчивый

характер Кропоткина, оставили его в покое.

И все же после приема в Зимнем дворце, вернувшись в корпус,

один из ближайших друзей Кропоткина, тоже выпускник, Замыц-

кий, взял его под руку, отвел в сторону и взволнованно стал

шептать:

– Петр! Передумай, пока не поздно. Я понимаю: тебе не по

душе вся эта мишура, придворная пустота, суета, низкопоклонство.

Но ведь твой отец проклянет тебя.

Кропоткин хмуро ответил:

– Пойми, я много раз говорил тебе, что хочу стать

путешественником, быть там, где не ступала нога человеческая, наблюдать

девственную природу, видеть новые края и людей, исследовать и

описывать их...

– Передумай, Петя, пока не поздно. Как бы тебе не раскаяться.

– Ты знаешь, – так же тихо ответил Кропоткин, – я все давно

передумал. Теперь я хочу поехать к отцу – может быть, он все-

таки поймет...

* * *

В этот же день Кропоткину передали телеграмму от отца:

«Если бросишь императорский двор, уедешь в Сибирь —

прокляну».

Кропоткин еще с самого детства разошелся с отцом. На всю

жизнь остались в его памяти страшные картины расправы с

крепостными в доме отца.

В третьем классе корпуса он отказался получать от отца даже

карманные деньги, потому что они были добыты несправедливо,

трудом крепостных рабов. Но, собираясь начать новую жизнь

в далекой Сибири и мысленно прощаясь со всем прошлым, ему

стало жаль честолюбивого старика. Он хорошо знал своего отца,

этого служаку времен Николая I – жестокого крепостника и

упрямца. Он решил перед отъездом в Сибирь непременно побывать дома.

Кропоткин знал, что едет на много лет в далекую Сибирь, и

сборы отняли у него больше недели.

Надо было выправлять документы во всяких канцеляриях, полу-

чить прогоны, а самое главное – достать в Генеральном штабе

все карты Восточной Сибири и Дальнего Востока, какие там были.

Но и эти военные карты были такие же, как и те, что он видел

раньше. На них были показаны к востоку от реки Енисея сплошные

низменности или белые, ничем не заполненные пятна. Это означало,

что из ученых-исследователей там никто не был. Но эти же пятна

и радовали пытливого юношу, который собирался путешествовать.

По ним он «прочел», что может совершить новые большие

открытия. И его еще неудержимее и сильнее влекло теперь поскорее

посмотреть эти не ведомые никому места и описать их.

«Еду туда, где белые пятна на картах, куда ни чорта лысого

не носило», писал Кропоткин своему старшему брату

Александру, с которым вместе вырос и дружил всю жизнь.

Яркая, шумная жизнь в столице, с оперой, придворными

балами, концертами, оставалась позади. Нелегко было вырваться из

круга привычных отношений и друзей. И Кропоткина по временам

одолевали грусть и раздумье. Однако он твердо решил, что не

останется при дворе, не поступит в гвардию, не отдаст свою жизнь

придворным балам и парадам. Кропоткин давно мечтал поступить в

университет, жить вольной студенческой жизнью и учиться,

учиться и учиться. И теперь, когда перед ним встал вопрос: университет

или Сибирь с путешествиями в неведомые страны, он решил

отложить университет на будущее.

Отец, узнав, что его сын, камер-паж Петр Кропоткин, едет на

Амур, телеграфировал, чтобы доложили о его несогласии на отъезд

сына великому князю – начальнику военно-учебных заведений.

И Кропоткина вызвали для объяснений.

Петербург точно клещами держал его, но юноша твердо стоял

на своем решении. И все же молодого офицера волновали

телеграммы отца, в которых старик категорически воспрещал ему

уезжать из Петербурга,

* * *

Как в жизни иногда бывает, совсем посторонний случай помог

Кропоткину разрешить спор с отцом.

В центре Петербурга, на Апраксином рынке, против пажеского

корпуса, неожиданно вспыхнул грандиозный пожар.

Пажи-выпускники с большим трудом отстояли свое здание от огня. В корпус

приехал великий князь Михаил, которого, согласно требованию

служебного устава, Кропоткин, как фельдфебель, сопровождал при

Прогоны – плата за проезд на почтовых лошадях.

обходе здания. Великий князь неожиданно строго спросил

Кропоткина:

– С чего это ты вздумал ехать на Амур? Ты имеешь там

родных? Знает ли тебя генерал-губернатор?

Кропоткин ответил, что ни родственников, ни знакомых в

Сибири у него нет.

– Как же ты едешь тогда? – спросил с удивлением князь. —

Они пошлют тебя в какую-нибудь глухую станицу – что ты там

будешь делать? Я лучше напишу генерал-губернатору и попрошу

его оставить тебя при штабе.

Кропоткин был уверен, что после такого предложения великого

князя отец не будет больше противиться его поездке. Так оно и

вышло. Это было летом 1862 года.

Прошел всего год после освобождения крестьян. Кропоткин

встретил манифест с восторгом. Он испытывал пылкие

верноподданнические чувства к царю и с волнением ожидал новых реформ.

Но все надежды были обмануты. Манифест о свободе, как он

вскоре понял, оказался новым видом кабалы для крестьян.

Жизнь в столице в это время приняла мрачный характер. Пожар

Апраксина рынка правительство приписало революционерам.

Начались жестокие гонения на интеллигенцию. Казачьи патрули

разъезжали вокруг дворца и по улицам столицы. Петропавловская

крепость наполнилась политическими заключенными. Был арестован

и вождь революционной демократии писатель Н. Г. Чернышевский.

Уезжая из Петербурга, Кропоткин начал вести дневник, на

первой странице которого написал свое любимое стихотворение поэта

Огарева:

Когда я был отроком тихим и нежным,

Когда я был юношей страстно-мятежным

И в возрасте зрелом, со старостью смежном, —

Всю жизнь мне все снова, и снова, и снова

Звучало одно неизменное слово:

Свобода! Свобода!

Из Сибири и с пути Кропоткин писал корреспонденции в газеты

и часто делился своими впечатлениями в письмах к брату

Александру.

Весь этот материал и отчеты проведенных им экспедиций легли

в основу данной книги.

ГЛАBA ПЕРВАЯ

СО СПЛАВОМ ПО ШИЛКЕ И АМУРУ

Кропоткин доехал до Иркутска 5 сентября, когда уже начались

заморозки. Корсаков – генерал-губернатор Восточной Сибири —

принял его ласково. Он и слышать не хотел о том, чтобы послать

Кропоткина, как хотел юноша, в казачий батальон в низовья

Амура. Корсаков оставил на зиму молодого способного офицера при

своем штабе для специальных поручений. И только весной

следующего года Кропоткину удалось совершить свое первое путешествие

со сплавом по реке Амуру. Тогда впервые начали осуществляться

его мечты о путешествиях по неисследованным местам.

* * *

Приамурье по Айгунскому договору с Китаем в 1858 году

вошло в состав Российской империи.

Теплый климат и плодоносные берега Амура уже в течение двух

столетий манили к себе сибиряков.

Еще в XVI и XVII веках забайкальские казаки плавали по

Амуру, строили на его берегах свои остроги (укрепленные городки),

оседали там, распахивали землю. Оттуда они спускались и

поднимались в своих плоскодонных лодках по всей этой великой реке и

собирали ясак (дань) с бродячих эвенков и дауров, живших по

берегам Амура. С Амура казаки отправляли в Москву ясак

многими «десятками сороков соболей».

Казачьи атаманы пытались не раз проникать и в Маньчжурию,

на правый приток Амура – на реку Сунгари.

В Китае царствовали тогда императоры маньчжурской

династии. Деятельность казаков на Амуре их мало беспокоила, но свои

земли в Маньчжурии они зорко охраняли.

В Иркутске, готовясь к путешествию, Кропоткин со

свойственной ему настойчивостью и терпением знакомился в архивах со

старыми документами и отыскал там немало сведений о том, как

наши казаки и крестьяне-землепроходцы осваивали для русского

народа эти далекие земли.

В 1643 году плавал по реке Сунгари атаман Поярков, который

сообщил первые сведения о ее берегах. «По Шунгалу (Сунгари),-

писал Поярков, – сидят шунгалы, а выше мунгалы,

кочевые-скотские ».

После Пояркова знаменитый казачий атаман Хабарове 1651

году проплыл мимо устья Сунгари на своих ладьях и тоже кратко

сообщил о гогурах и дучерах – обитателях ее устья. Хабаров

писал, что они занимаются исключительно рыбной ловлей.

Атаман Хабаров построил вблизи устья Сунгари острожек и

на нем зазимовал.

В 1652 году, как он сообщал, ему удалось создать здесь

опорную базу, которая превратилась в станицу.

В следующем году другой казачий атаман, Степанов, решил

подняться вверх по Сунгари.

Недалеко от устья он высадился со своими казаками между

селениями дучеров, построил небольшой городок и безбедно

прозимовал.

В 1658 году Степанов решил спуститься вниз по Амуру, но

когда он плыл на своих дощаниках с казачьим отрядом в пятьсот

человек, на него недалеко от устья Сунгари напала флотилия из

сорока пяти маньчжурских лодок с пушками. Силы маньчжуров

в несколько раз превосходили казачий отряд. В начале битвы часть

казачьих дощаников повернула к берегу, и казаки разбежались.

Схематическая карта маршрутов путешествий Кропоткина.

Только сорок семь человек спаслись. Сам Степанов погиб в этой

битве.

Кропоткин выяснил, что еще с XVII века берега Амура и его

притоков, с плодородным привольем и теплым климатом,

привлекали к себе забайкальских казаков и крестьян.

Однако официально обширный Амурский край до половины

XIX века еще не принадлежал России. Историческая заслуга

присоединения Приамурья принадлежит офицеру русского флота

Г. И. Невельскому.

Еще в морском корпусе умный и любознательный юноша

Невельской заинтересовался нашими далекими окраинами Восточной

Сибири. Он знал, какое большое значение придавали Петр I и его

сподвижники дальневосточным землям и Амуру как водному пути

и выходу к Тихому океану.

Значение Амура оценила и Екатерина II. Она писала: «Если бы

Амур мог нам служить как удобный путь для продовольствия

Камчатки и вообще наших владений на Охотском море, так тогда

обладание оным было бы для нас важным».

Сообщение с русскими владениями на Дальнем Востоке было

затруднено.

Грузы туда переправлялись через Якутск на лошадях и оленях

или морским, почти кругосветным путем.

Занимаясь вопросом об Амуре и Сахалине, Невельской перечи-

тывал труды и отчеты известных мореплавателей Лаперуза, Брау-

тона и Крузенштерна, побывавших в этих далеких' морях.

У Крузенштерна в отчете о плавании к берегам Сахалина

говорилось весьма неопределенно, что Сахалин, вероятно, был

островом еще в недалекие времена. И Невельской пришел к выводу:

Крузенштерн сам не уверен в своих представлениях, и в этой

ошибке его повинна карта Лаперуза, которой он пользовался.

Чтобы опровергнуть представление прежних мореплавателей,

Невельскому нужны были неоспоримые доводы, а для этого

необходимо было самому побывать у Сахалина и в устье Амура.

Невельской знал, что бездарное царское правительство

собиралось уже отказаться от Амура и Сахалина, как «бесполезных для

России»; поэтому нужно было самому предпринять, не медля,

плавание к далекой восточной окраине.

Рассчитывать на экспедицию при создавшихся обстоятельствах

не приходилось, и Невельской добился, чтобы его назначили

капитаном небольшого грузового судна, которое предназначалось для

перевозок между портами в Охотском море.

Когда в Петербурге перед выходом в дальнее плавание

Невельской поделился своим замыслом исследовать берега Сахалина и

устье Амура с начальником морского штаба, тот категорически

запретил ему это делать.

Но Невельской не отказался от своего намерения. В 1849 году,

заручившись поддержкой Муравьева, генерал-губернатора

Восточной Сибири, он обошел Сахалин на своем судне вдоль западного

берега, открыл пролив, названный Татарским (в то время вся

область нынешнего Приморья и Приамурья называлась Татарией),

и установил, что Сахалин – остров и что устье Амура годно для

морских судов.

В Петербурге открытия Невельского не только не оценили по

заслугам, но, узнав о нем, требовали разжалования Невельского

в матросы «за дерзкое ослушание».

С трудом удалось Невельскому избежать расправы и добиться

«помилования».

В 1850 году он снова отправился на Дальний Восток,

предпринял новую экспедицию в устье Амура, где зазимовал.

Не найдя удобного порта, Невельской поднялся на сто

километров вверх по Амуру и заложил здесь город и порт Николаевск

(ныне Николаевск-на-Амуре). Он поднял российский военный флаг

и объявил местным жителям, что весь Приамурский край до

корейской границы и остров Сахалин составляют российские владения.

Открытие Невельского вскоре получило известность за

границей.

Правительство боялось, что добровольный уход России из

Приамурья может быть расценен иностранными государствами как

признак ее слабости, оно вынуждено было пересмотреть свое решение

и присоединить к России весь Приамурский край.

Во Владивостоке в 1891 году был поставлен памятник

Г. И. Невельскому. «Отцу дальневосточного края», гласит надпись

на памятнике.

Но одно официальное объявление о присоединении этого

огромного, необъятного края к России еще не решало практически

вопроса о Приамурье. Задача состояла в том, чтобы освоить эти

земли, заселить их.

До приезда Кропоткина в Сибирь пост генерал-губернатора

Восточной Сибири в продолжение четырнадцати лет занимал граф

Н. Н. Муравьев. Он тоже понимал, какое огромное значение может

иметь для России этот плодородный, богатый край и выход к

Тихому океану, то-есть все левое необъятное побережье Амура и берег

Японского моря, вплоть до залива Петра Великого, что составляет

значительную часть нынешнего советского Дальнего Востока.

План Муравьева состоял в том, чтобы построить по рекам

Амуру и Уссури сеть станиц с полувоенным, полуземледельческим

казачьим .населением на протяжении трех с половиной тысяч

километров.

Когда Муравьев доложил об этом в Петербурге, близорукое

царское правительство ополчилось против этого плана: у военного

министра не было лишних воинских частей, у министра финансов

не было свободных денег...

Тогда Муравьев стал действовать на собственный страх и риск,

использовав те скудные средства, которые могла доставить слабо

населенная тогда Восточная Сибирь.

Помогло в этом деле Муравьеву давнее стремление русских

землепроходцев и забайкальского казачества овладеть

плодородными землями по Амуру. Муравьев распорядился установить также

правильное пароходное сообщение между Сибирью и берегами

Дальнего Востока.

В течение четырнадцати лет Муравьев настойчиво осуществлял

освоение края. За это он получил звание графа

Муравьева-Амурского.

Для колонизации берегов Амура нужно было много людей.

Сибирь не могла их дать. И тогда Муравьев по своему усмотрению

освободил тысячи уголовных каторжан, которые работали на

землях, составлявших личную собственность царя, восстановил их в

гражданских правах и расселил по Амуру. Но людей все же

нехватало. Муравьев дал приказ освободить еще около тысячи ка-

торжан прямо из тюрем и решил их устроить в низовьях Амура

как вольных переселенцев и тоже восстановил их в гражданских

правах.

Освобожденных из заключения посадили на плоты, снабдили

необходимыми запасами продовольствия, сельскохозяйственными

орудиями, семенами и отправили вниз по рекам Шилке и Амуру

осваивать для русского государства новые земли.

Многие поселенцы жили с семьями, так как обычно крестьянки

добровольно следовали в Сибирь за своими ссыльными мужьями.

Но были и холостые. Для того чтобы холостые могли тоже создать

себе семью, Муравьев отдал приказ освободить

женщин-каторжанок и послать их тоже на новые места по Амуру.

«Я видел этих новоселов, – писал Кропоткин, – лет шесть

спустя. Деревни их были бедны, поля пришлось отвоевывать у

тайги, но в общем мысль Муравьева осуществилась».

У Муравьева был еще один разряд колонистов – это солдаты

из штрафных батальонов. Он освободил из них две тысячи человек

и распределил в качестве «приемных сыновей» в казачьих семьях.

Некоторые из них поселялись и жили своими хозяйствами в

деревнях Восточной Сибири.

Но николаевская палочная дисциплина была плохой школой.

«Сынки» убегали от «отцов» и предпочитали присоединяться к

бездомному, бродячему населению.

Вместе с колонизацией Амура были организованы два новых

казачьих войска – Амурское и Уссурийское – в добавление к

забайкальскому казачеству.

Колонистам на новых местах приходилось тяжко. Посаженные

кое-как на берегах Амура поселенцы—освобожденные

каторжники и «сынки» – жили впроголодь. В особенности было трудно

новым переселенцам в низовьях Амура и в Уссурийском крае. Под

пашню приходилось расчищать девственный лес. И климат не

радовал. Летом дули восточные ветры – муссоны, шли проливные

дожди, которые часто затопляли поселки и пашню. Тучи

перелетных птиц выклевывали хлеба.

Многие переселенцы впадали в отчаяние, бросали хозяйство и

разбредались кто куда.

Чтобы поддержать переселенцев, нужно было ежегодно

отправлять в низовья Амура караваны барж с изрядным

количеством продовольствия: посылали муку, соль, солонину и другие

продукты.

В городе Чите, на реке Ингоде, ежегодно перед половодьем

строили до полутораста барж. С наступлением весеннего паводка

они загружались продовольствием, и начинался сплав. Сначала

шли по Ингоде, которая, сливаясь с Ононом, образует Шилку,

дальше – по Шилке и затем от ее устья вниз по Амуру.

Огромная флотилия делилась на отряды и шла под командой

гражданских чиновников и казачьих офицеров.

Кропоткина назначили помощником начальника сплава.

Двадцатилетний Кропоткин, как и другие казачьи офицеры, должен

был охранять караван от расхищения.

Ему было поручено возможно скорее, с первым паводком,

доставить из города Сретенска, который стоит на Шилке, несколько

груженных продовольствием барж в определенное место на

верхнем Амуре, а затем догнать весь остальной караван.

Команду для сплава Кропоткину пришлось набирать самому.

Никого, кроме «сынков», завербовать на сплав не удалось. Ни один

из взятых в команду ничего не понимал в речном плавании.

Поначалу очень мило понимал в этом деле и сам Кропоткин.

Ранним утром в день отправки Кропоткин был вынужден

собирать нанятую им команду по кабакам. А когда следовало уже

сниматься с якоря, некоторые «сынки» были настолько пьяны, что

их пришлось выкупать предварительно в реке, чтобы хоть немного

протрезвить.

Кропоткин тут же, на ходу, стал обучать команду и сам

осваивать все приемы сплава.

При всей неопытности команды, дело днем шло неплохо.

Баржи несло быстрым течением, их нужно было только держать

посредине реки. Намного труднее подводить на ночь суда к берегу.

Для этого приходилось работать огромными веслами, нужна была

сноровка.

Но вот однажды, когда стемнело и наступила пора причалить

неуклюжим, тяжело нагруженным баржам к берегу, оказалось, что

одна баржа, уплыв далеко вперед, наткнулась на камень у

подножия высокого утеса и основательно засела. К тому же вода

быстро спадала: уровень реки, поднятый ливнями, понижался. Десять

«сынков», находившихся на барже, конечно не могли ее снять.

В первые минуты, когда молодой, неопытный Кропоткин узнал

об этом, он не мог сразу решить, что делать, но понял, что даже

объединенными усилиями всей своей команды не снять засевшую

баржу.

Тогда, не медля, он отправил гонца с письмом к своему

приятелю, казачьему офицеру, жившему в Сретенске, опытному

сплавщику, а сам в лодке поплыл за помощью в ближайшую казачью

станицу.

К утру явилось около сотни казаков и казачек. Но под

утесом было так глубоко, что невозможно было наладить даже сооб-

щение с берегом, чтобы разгрузить баржу. Когда же попытались

сдвинуть ее с камня, то в днище обнаружилась пробоина,

через которую сразу хлынула вода и начала размывать

драгоценный груз – муку и соль. В отчаянии Кропоткин смотрел, как

рыбы, попавшие через пробоину, плавали среди затопленных

мешков.

Есть очень простое средство, употребляемое в таких случаях:

пробоину затыкают кулем муки, которая быстро всасывается в

отверстие: мокрый слой муки образует корку, и она не дает воде

проникнуть через всю муку. Но ни Кропоткин, ни казаки и никто из

«сынков» этого не знали.

Кропоткин поднялся из трюма на палубу, все еще не зная, что

можно предпринять.

Легкий голубой туман висел в этот ранний час над красавицей'

Шилкой. И тут вдруг Кропоткин увидел: по реке сверху

плывет к ним баржа. Она показалась ему сказочным видением.

Обрадованный, он не верил своим глазам. Действительно, помощь

пришла!

Оказалось, что приятель Кропоткина, поняв из его записки, что

баржа погибла, приплыл на пустой барже, чтобы спасти хотя бы

уцелевший груз.

Пробоину скоро заткнули, воду вычерпали, груз перенесли на

новое судно – и на следующее утро продолжали плавание.

Дальше караван двигался к назначенному месту уже без

приключений.

Каждый день по вечерам Кропоткин разыскивал сравнительно

невысокий берег для причала, куда без риска подводились баржи.

На ночь разбивали бивуак. На берегу быстрой, прозрачной реки

пылали костры. Горные лесистые берега окружали эту мирную

картину.

Для страстного любителя природы, каким был Кропоткин,

нельзя было подыскать лучших условий путешествия, и оно доставляло

ему много радости. Не было ни дыма, ни грохота, ни шума,

обычного на пароходах. Баржи двигались в полной тишине. Вся забота

сводилась к тому, чтобы держать баржу на стрежени, то-есть на

самом быстром течении. Для этого изредка приходилось только

поворачивать громадное кормовое весло.

Сначала плыли по Шилке, которая в нижнем течении широка и

прозрачна. Она течет здесь в гористых берегах, поросших лесом.

К прозрачной полноводной реке спускаются горы с живописными,

лесистыми склонами.

А в нижнем течении Шилки, на протяжении примерно двухсот

километров, отвесные скалы встают прямо над водой, не оставляя

даже узкой прибрежной полосы. Сообщение по берегу тут крайне

затруднено, и ездить можно только верхом по горной тропе.

На каждой стоянке Кропоткин не просто любовался природой, а,

оставив «сынков» заниматься хозяйством, неутомимо лазил по

скалам и отбивал геологическим молотком куски горных пород,

чтобы потом определить их состав и сделать подробное описание

пути.

Молодой исследователь бродил по лесу и собирал растения

для гербария, измерял скорость течения, делал промеры глубины

фарватера, вычерчивал карту маршрута, записывал характер

берегов.

Когда приходилось останавливаться в селениях, живой и

общительный Кропоткин отправлялся знакомиться с переселенцами и

казаками. Все наблюдения он систематически записывал.

На барже, у себя в каюте, Кропоткин не терял ни минуты

даром: писал этикетки, наклеивал их на образцы горных пород,

определял растения, вел дневник.

* * *

В условном месте Петр Алексеевич Кропоткин благополучно

сдал свои баржи. Дальше, вниз по Амуру, он поплыл в почтовой

лодке. Ему предстояло нагнать остальной караван.

Почтовая лодка – как кибитка. Ее середина закрыта навесом.

На носу большой ящик с землей, где разводится огонь. На лодке

у него было трое гребцов. Чтобы догнать караван, нужно было

плыть днем и ночью.

Днем все гребли поочередно, и Кропоткин брался грести наряду

со всеми, а ночью он отправлял всех спать, садился сам на корму

и старался держать лодку посредине реки, чтобы не сесть на мель

или не сбиться с пути, не угодить в боковую протоку. Своей вахты

он не оставлял до рассвета.

Эти ночные дежурства были для него полны невыразимой

прелести и красоты. На небе сияла луна, черные горы и леса

отражались в заснувшей прозрачной воде.

Когда Кропоткин отправлялся в путешествие, все советовали

ему взять с собой хотя бы револьвер и казака-ординарца для

охраны, но он категорически отказался от этого. На почтовой лодке с

командой из трех «сынков» он плыл без оружия, совершенно не

опасаясь, что его могут ограбить.

Всегдашняя доброжелательность к людям и забота о «сынках

сразу же создали самые хорошие отношения между Кропоткиным

и подчиненными.

«Гребцы мои были из «сынков», – писал Кропоткин брату, —

прогнанных когда-то сквозь строй, а теперь бродяживших из

города в город и не всегда признававших права собственности. А

между тем я имел на себе тяжелую сумку с порядочным количеством

серебра, бумажек и меди. В Западной Европе такое путешествие

по пустынной реке считалось бы опасным, но не в Восточной

Сибири. Я сделал его преблагополучно, не имея при себе даже

старого пистолета».

В Благовещенске Кропоткин нагнал начальника всего сплава —

своего приятеля офицера Малиновского. Дальше они шли

вместе в большой лодке, оснащенной парусами. Мощный Амур

восхищал Кропоткина.

«После впадения Сунгари, – вспоминал позднее Кропоткин, —

Амур по величине можно сравнить только с реками Миссисипи в

Америке и Янцзыцзян в Китае.

В непогоду по реке ходили громадные волны, и плавание

становилось опасным. Начались обычные здесь летом муссоны —

непрерывные ветры с Тихого океана – и шли проливные дожди. Вода

в Амуре сильно поднялась. Река была изменчива. Она заливала

острова, поросшие тальником, многие островки совсем смывала и

образовывала новые на другом месте. Ширина Амура в низовьях

достигает трех километров, а местами водная ширь разливается

километров до семи. По берегам реки тянутся цепью озера, иные

из них летом сливаются с Амуром».

* * *

Однажды, когда Кропоткин с начальником сплава

Малиновским спокойно плыли в своей большой крытой лодке (это было

километрах в четырехстах ниже Хабаровска), внезапно начался

шторм, заревела буря. К счастью, лодку успели отвести в протоку,

и они укрылись от бури под высоким берегом.

Неугомонный исследователь, несмотря на сильный ветер,

отважился вылезти из лодки и выйти в тайгу, чтобы собрать растения

для гербария и образцы для своей геологической коллекции. Но

стоило ему отойти от берега всего на несколько сот шагов, как он

понял безрассудность своей затеи. Ярость бури была так велика,

что валились огромные деревья, вывороченные с корнями.

Кропоткин с величайшим трудом, пригибаясь к земле, а где и ползком,

смог вернуться обратно.

Двое суток бушевала буря, и двое суток нельзя было и думать

двигаться дальше, пока хоть немного не утихнет ветер. И

Малиновский и Кропоткин очень беспокоились за судьбу порученного

им каравана. Ясно было, если шторм захватил баржи в плавании,

а не у берега на якоре, не на причале, им не сдобррвать: ударов о

крутой каменный берег баржи не могли бы выдержать.

Но делать было нечего, приходилось отсиживаться в укрытии

и ждать, когда утихнет буря.

Наконец, на третий день, буря несколько ослабела, и они тотчас

же тронулись. При боковом ветре лодка под парусами шла быстро,

и, по расчетам Малиновского, они должны были уже нагнать два

отряда барж, если баржи уцелели. Кропоткин с Малиновским

двигались вниз по течению день, второй, а каравана все не было

видно. У одного из крутых берегов они увидели плывущие бревна, но

ни людей, ни других следов крушения не обнаружили. Малиновский

был в отчаянии.

– Все пропало, все пропало! – шептал он, сидя неподвижно

на палубе с утра до вечера.

Кропоткин мучился не меньше Малиновского. Друзья

потеряли сон и аппетит и выглядели так, словно перенесли тяжелую

болезнь.

Стоя часами на палубе, Кропоткин всматривался в берега.

Поселения здесь были редки, людей почти не встречалось, и никаких

вестей о караване не было. К довершению беды, неожиданно

началась новая буря.

Наконец они с трудом добрались до какой-то деревушки и тут

узнали, что ни одна баржа мимо не проходила, но после бури по

реке плыло много обломков.

Известие было страшное: несомненно караван погиб.

Пропало не меньше сорока барж с грузом в сто тысяч пудов.

Последствия этого события могли быть гибельными. Это означало

неизбежный голод в низовьях Амура в следующую весну.

Близилась уже осень; навигация вскоре должна была

прекратиться; телеграфа вдоль Амура тогда не существовало, и не было

возможности сообщить о катастрофе.

Кропоткин готов был сделать все, что только было в его силах,

для предотвращения бедствия, для спасения низовых станиц от

грозившего им голода.

Надо было прикимать срочно какое-то решение. Кропоткин

договорился с Малиновским, что сам он отправится назад, вверх

по реке, определит потери и после этого вернется любым путем в

Читу – в лодке, по берегу верхом или на попутном пароходе.

Словом, он должен был торопиться всеми способами – ехать днем и

ночью, лишь бы только поскорее предупредить власти в Чите о

необходимости выслать вниз новый караван с провиантом.

сМожет быть, еще удастся осенью сплавить запасы из Читы на

верховья Амура, а оттуда ранней весной отправить их в низовья по

первой воде» – эта мысль не давала покоя Кропоткину. С голодом

можно будет справиться, если хлеб прибудет на несколько недель

раньше.

Малиновский взял на себя другую задачу. Он отправился вниз,

к устью Амура, в город Николаевск, чтобы закупить хлеб в Японии

и доставить его в низовые станицы на Амуре.

До Читы расстояние было больше трех тысяч километров. На

пароход с низовья вряд ли можно было рассчитывать. Выяснилось,

что он мог притти не раньше чем через две недели. А время

нельзя было терять. За этот срок Кропоткин должен был побывать

еще на месте крушения каравана. Необходимо было определить

размер аварии, выяснить, спасена ли хоть какая-нибудь часть