Текст книги "Корень жизни: Таежные были"

Автор книги: Сергей Кучеренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

МЕДВЕДЬ НА ПЕРЕВЯЗКЕ

Однажды Федя предложил мне остановиться у речки Ганготу и отабориться там на три дня: ему надо было сбегать и туда, и сюда, и рыбки к возвращению в семью накоптить, и какой-то свой – «фамильный» – солонец проверить: ходят ли на него «зюбряки».

Мало того что вид у него был озабоченный и просящий, он и меня для пущей важности заинтересовал. И не просто заинтересовал, а заинтриговал-таки.

– Километров пять в тайгу пройти – там зимой медведь и тигр насмерть сражались. Такие верзилы! Амба победил мапу [4]4
  Мапа – медведь (нанайск.).


[Закрыть]и съел. Знаешь, какой череп остался? Нет, ты таких громадных, Петрович, еще не видел, да и все ваши ученые… Я потом его на дерево подвесил, теперь с него, однако, мясо обклевали да пообгрызли всякие там птички-мышки… Сходим?

Мог ли я не согласиться!

Мы не стали останавливаться в охотничьей избушке у Ганготу, а немного протолкались шестами вверх по ней да и растянули палатку на высоком веселом мысочке, затененном маньчжурским орехом, бархатом-деревом, березами, хорошо продуваемом ветром. Были там и солнечные полянки, потеснившие тайгу от берега, и удобные места для рыбалки, и хорошо наторенная зверовая тропа манила сходить по ней в глубь леса. И другие планы в голове зрели.

Федя, заметив, что здесь мне нравится, подкрепил свои позиции:

– Тут недалеко табор Володи Канчуги, завтра я сбегаю к нему за мяском… А если хочешь, походим по тайге, места покажу – закачаешься.

И он действительно показал мне много интересного, и рекордно крупный череп бурого медведя мы приволокли, и ленков для своей семьи Федя накоптил, но мой рассказ о другом.

Однажды к нашему табору приковылял небольшой медведь, издавая то обиженный рев, то болезненный стон. Он лег на полянке неподалеку, держа левую переднюю лапу на весу и продолжая реветь-стонать. Полизав подошву лапы и повозившись с нею, он снова приподнял ее и заскулил совсем как страдающая собака. А на нас, насторожившихся и на всякий случай вооружившихся, зверь смотрел просяще и призывно. Он потерял всю свою природную бдительность и будто силился сказать что-то взглядом и голосом.

Федя сосредоточенно всматривался в нежданного, необычного гостя, внимательно слушал его завывание и поскуливание. И понял он его быстро и правильно:

– Больной он. С ногой что-то. Пришел к нам за помощью… Лечиться. Надо помогать. А?

Пошли мы к нему осторожно, все еще не рискуя оставить ружья. Приблизились с двух сторон, уставились на него, не теряя бдительности.

И тут произошло нечто, не укладывающееся в обычные представления. Медведь завалился на спину, как провинившийся и кающийся пес, и вдруг примолк. Когда он стал лизать лапу, мы увидели, что она багровая от оголенных мышц. Федя вскрикнул:

– Я же говорил! Вон нога пораненная! Верно ведь, Петрович, я догадливый!

Что нам было делать? Как помочь зверю? Просто вот так подойти, подлечить, перевязать мы не решались – знали силу и ловкость медведя, его мощные клыкастые челюсти, сильные ноги с большими когтями и исключительную верткость.

Федя, ни слова не говоря, бросился в палатку и через несколько секунд появился с мотками веревок.

– Надо его на всякий случай связать, а лечить потом. А то, не дай бог, еще треснет по башке, палки-елки, и будет сотрясение. А что мы без мозгов-то?.. Даже смеяться по делу не сумеем, а так только… И пустобрехами станем.

Решили обездвижить медведя растяжками. Набросили поочередно на все четыре лапы веревочные петли, концы привязали к деревьям и распяли беднягу, а голову для надежности, чтоб успокоился, укутали в мешок. Работа эта далась неожиданно легко, потому что «больной» особо-то и не сопротивлялся, безошибочно улавливая своим звериным чутьем наши добрые намерения.

Оказалось, что в широкой медвежьей лапе глубоко сидела огромная заноза. Зверь измочалил и откусил все, что было снаружи, но вытащить злосчастную щепку не смог. Мы ее извлекли с помощью плоскогубцев. Промыли рану спиртом, густо засыпали стрептоцидом, перевязали.

Освобожденный от веревок и мешка медведь удивленно смотрел на свою снежно побелевшую лапу, нюхал ее и уморительно чихал, а Федя покатывался со смеху. Я еще не видел, как он от раздиравшего его гогота терял способность что-либо сказать, а только тыкал в зверя пальцем и лил слезы. Потом нанаец свалился и стал кататься по земле, будто у него самые жестокие, непереносимые колики. Подумалось: «Как же я далек в восприятии веселого от этого человека». На всякий случай принес ему пол-литровую кружку воды: не зря же говорится в народе – «со смеху помирал».

Медведь не уходил. Федя притащил кусок вареного мяса, проколол его концом длинной палки и протянул медведю. Тот обнюхал и проглотил подношение. Шамкнул раз, другой и снова уставился: «Тащи, мол, еще». Тот принес копченого ленка – «больной» съел и его. Хлеб тоже проглотил. А куском сахара хрумкал с довольным урчанием.

Накормили мы медведя, напоили сладким чаем, «приправленным» спиртом, и «пациент» мертвецки крепко заснул. Всю ночь нас разбирал смех, потому что в довершение дневных событий он храпел совсем как подвыпивший мужик.

Мы не неволили Мишку, но кормили сытно. Думали, он уже и привязался к нам, но через несколько дней, перестав хромать, зверь сорвал повязку и ушел в лес.

Читатель, наверное, посмеется: слыхали мы, мол, охотничьи байки! Но я не обижусь. Если бы я сам не был свидетелем и действующим лицом этой истории, тоже улыбался бы: уж очень странно вел себя медведь. А странные звери и их необычное поведение или наводят на размышления, или вызывают улыбку.

У РОКОВОЙ ЧЕРТЫ

Как-то под утро наведалась шут знает каким образом забредшая так высоко вдоль Бикина енотовидная собака на наш табор, порылась, покопалась в чужом имуществе, вытащила из лодки и съела почищенных к завтраку хариусов, потом засунула голову в бидончик с остатками меда да и застряла ею в горле коварной посудины – шерсть прилипла, завернулась.

Проснулись мы от звона и приглушенного визга. Выскочили из палатки, увидели, как носится по косе насмерть перепуганный зверь с бидоном вместо головы, гремя им о гальку, и вмиг поняли случившееся.

Федя изловил воришку, привязал его тесьмой за лапу к колышку и снял бидон. Мордашка енота выражала испуг, удивление, раскаяние и покорность. Мой друг для порядка постыдил незваного гостя, отвязал, запросто взял на руки, будто не дикий зверь был, а своя смирная собака, хорошенько отмыл в речке и уложил у палатки. Енот попытался было убраться восвояси, но Федя крикнул на него, разбойно свистнул, и тот испуганно лег, вдавившись брюхом в косу, и вытянул голову. И даже прикрыл глаза.

– Енот-покойник, – заметил Федя.

Для нас это удивительное притворство енота не было новостью. Я попросил Федю заняться делом, сам же на освобожденном пленнике закрепил алюминиевую метку с номером. Феде пояснил: с помощью такого меченья выясняется подвижность животных, миграция птиц. Он тут же предложил:

– У енотов теперь дети, а самцы – заботливые папаши, и этот помчится к своей семье. Можно выследить нору и пометить щенков.

– Но как же выследить сейчас – без снега? – поинтересовался я.

– А подвесим ему консервную банку с камешками, он будет на ходу позвякивать ею, а мы по слуху – за ним… Или навяжем на хвост ваты, и останутся по ходу клочки… Белое на зеленом хорошо видно. Нора недалеко, походить – можно и так догадаться где.

Этот план требовал времени, а у нас его не было. Но предложения Феди понравились: надо же этак сообразить!

Слушая Федин смех, я как-то подумал, грешным делом, не с пустинкой ли человек. А он, словно уловив эту мысль, вдруг посерьезнел и сам рассудил: не к добру столько смеха.

Я и раньше замечал, что Федя непонятным образом, по каким-то не только мне, ной ему, должно быть, неведомым, неосознанным признакам угадывает характер впервые встреченных им людей, и соответственно этому своему внутреннему голосу ведет себя с незнакомцем: с кем-то тут же сходится на короткую ногу, будто брата встретил, к другим проявляет бесхитростное почтение или настраивается явно неприязненно. Мои мысли он просто читал, а намерения часто разгадывал еще до того, как я их обдумаю. Возможно, по взгляду, даже по неуловимой тени на лице, а может, и по какому-то излучению, биополю, которое сблизившиеся люди взаимно воспринимают. Такое я неоднократно замечал в своих собаках, понимавших меня.

Вроде бы и нехорошо проводить параллели между Федей и собаками, но я бы нисколько не обиделся, если б мне приписали собачьи способности по части улавливания психического настроя близкого существа. Да и не только этого. Нам, людям, порой не хватает бескорыстной преданности другу, искренности в любви и ненависти, остроты чувства и переживаний, наблюдательности и многого другого… Федя, как истинное дитя природы, еще не успел растерять ее наследие, как растеряли его мы, самовлюбленно считающие себя хозяевами природы, а потому обладал такими чувствами, которых по крайней мере в себе я, к сожалению, не находил.

А смеялся он тогда действительно не к добру.

…Заломов на Бикине я повидал много. И всяких. Одни хаотической плотиной цедят сквозь себя чуть ли не всю мощь реки, которая здесь кипит, грохочет и стонет. Другие, растянувшись беспорядочно нанесенными деревьями и разным плавником по главной струе, коварно простирают на будто свободную часть реки притопленные стволы и коряги, а в себя беспощадно стягивают, пожирая, все по воде плывущее. Третьи возвышаются посреди реки скопищем мертвого леса, шевелящегося отмытыми космами корней и ветвей, оставляя просветы бушующей воды лишь у берегов.

Чаще всего река громоздит заломы на крутых поворотах, где вода всей своей силой прет в берег. Они здесь вековые, от времени черные, от беспрестанно вбираемого в себя плавника громадные, мрачно и угрожающе нависающие и над водой, и над землей. В горах их слышно за несколько километров. Они самые опасные для лодок.

…Погода явно портилась: посеревшее небо напрочь заслонило солнце, воздух напитался влагой, горы катали долгое эхо, сатанели комары. Собравшись в очередной переход по реке, я уселся на среднем сиденье лодки и попросил Федю достать из рюкзака плащ. Но он и не подумал сделать это, сказав: «Дождь пойдет только к ночи, когда мы будем на Светловодной». Так оно и стало, хотя небо затяжелело тем дождем еще с утра.

Лодка гудела почти два часа, старательно осиливая встречное течение. Очередной широкий мелкий перекат мы прошли на малом ходу, постоянно цепляясь «сапогом» мотора за дно, а за ним оказался тихий плес, где река отдыхала от буйства. Подплыв к притопленной вершине смытого дерева, Федя зацепился за него и заглушил мотор.

– Покурим. «Вихрь» надо подшаманить, что-то на больших оборотах стал тарахтеть… Слышь, ревет впереди? Это залом Погибельный. Много там потонуло… – Прогремев инструментом и найдя нужный торцовый ключ, он ловким рывком запрокинул мотор и стал вывинчивать свечу. – Раньше, когда такой техники не было и плавали на батах с шестами, залом проходили с веревками. Как бурлаки. А когда спускались – теми же веревками придерживали. Теперь-то что… Подбрось-ка и мне сигаретку… Ого, фарфор в свече лопнул, хорошо, что посмотрел, заменим…

Мы тот залом проходили уверенно: Федя был невозмутим и внимателен, мотор гудел старательно, лодка повиновалась хозяину, как хорошо объезженная резвая лошадь. Я смотрел на залом и думал, что он действительно погибельный: высоко, широко и страшно громоздился на резком изгибе реки. В его хаосе чернели железные бочки из-под бензина, торчали шесты и обломки искореженных лодок, а наверху возвышался широкий фартук бата, зацепившись за который, выбелевшая брезентовая куртка махала и махала рукавом, будто напоминая о чьих-то недавних бедах и предостерегая нас.

Для прохода оставалась свободной лишь узкая полоска воды у круто намытой и густо закоряженной галечной косы, в которую она не текла, а вдавливалась, измученно выбрасываясь из бушующего залома.

Я хотел спросить Федю, который из заломов Погибельный, но он упредил мой вопрос:

– Залом двойной! – прокричал, пересиливая грохот, и улыбнулся: ничего, мол, не робей, видали мы всякое.

Случилось непредвиденное. Когда, описав почти полную крутобокую восьмерку между двумя заломами, лодка уже прорывалась к рябому от волн перекату, за которым свинцово посверкивала гладь плеса, мотор ударился обо что-то скрытое в воде и резко взревел. Я похолодел: «Шпонки, теперь нам хана…» На что-то надеясь, Федя сбросил обороты, переключил нагрузку и раз и два, но винт ее не принимал. А лодку теми секундами резко разворачивало и уже несло в прорву залома.

Мы схватили шесты – они лишь достали дна, не оставив нам рычагов для упора; уцепились за весла и торопливо загребли ими. Но поток был столь тугим и стремительным и так неодолимо тянул под залом, что было совершенно ясно: не вырваться.

Я оглох от грохота воды и страха. Видел стремительно надвигающийся ад, лихорадочно искал возможное спасение, но не находил его: катастрофа была неминуема. Вода жадными водоворотами уходила под высокую навись осклизлых бревен, козырьком высоко вздымающихся навстречу течению. Подпрыгнуть и уцепиться за них, а потом подтянуться и залезть было невозможно. Тут могли бы спасти только крылья, да их у нас не было… А лодка мчалась под залом уже со скоростью атакующей меч-рыбы, и не оставалось мгновений стремительно прокрутить вспять ленту прожитого и осознать, как жестоко транжирили отпущенное для жизни время, какая кроха его оказалась между вечностью до твоего рождения и после этого залома и как ничтожно мало сделано из возможного.

Зачем-то сбросив куртку и встав во весь рост, широко расставив ноги, я обернулся к Феде, как к единственному спасителю. Увидел его с мотком веревки быстро пробирающимся на нос лодки. Там он торопливо привязал конец веревки к цепи и начал срывать с себя одежду. И вот уже по пояс голый и босой пружинисто изогнулся перед прыжком, вцепившись горячим взглядом во что-то за бортом. Проследить за этим взглядом я не успел, потому что Федя высоко и сильно прыгнул, за ним длинной змеей раскрутилась веревка, провалился он в кипящую воду, но тут же вынырнул, быстро замахал руками и уже крепко ухватился за качающийся над бурунами черный конец утопленного дерева, наматывая на него веревку. Сквозь рев я услышал:

– Держись!

Лодку резко дернуло, она, звякнув цепью, развернулась носом навстречу течению, и вода глухо и резко захлестала в днище. Метались в голове мысли: когда и где он успел найти веревку? как увидел тот верный шанс среди тысячи безысходных? а что теперь?

Я не слышал, что кричал Федя, но понял, что надо спешно менять на моторе шпонки. Сколько минут прошло, пока я втаскивал тяжелый «Вихрь» в лодку, искал нужные ключи, выдергивал шплинт, снимал винт и выбивал действительно срезанные шпонки из шестимиллиметрового железного стержня, а потом ставил все на свои места, – не знаю. Я ничего не слышал, а видел лишь свои трясущиеся пальцы и железо… Когда мотор был собран, посмотрел в бушующее черное жерло залома в нескольких метрах, и стало еще страшнее. Мне казалось, что из той черноты злорадно скалится смерть. Нетрудно было представить, как яичной скорлупой хрустнет лодка, оборвись веревка, и через мгновение от нас ничего, ни-че-го не останется. И никого, потому что Феде на том топляке долго не удержаться и не выплыть.

Опуская мотор на транец, я старался не смотреть на залом, а только выстанывал: мама родная.

Мотор послушно заурчал после третьего рывка стартера. Слава богу. Теперь нужно мягче включить нагрузку… Медленно прибавляя обороты и моля бога не подставить под винт какую-нибудь новую мерзость, я, пересиливая стремнину, осторожно направил лодку к Феде. Лишь когда он уцепился за нос и стал забираться, вырывая тело из воды, я понял, как смертельно устал он и замерз. Он только махнул рукой – плыви да осторожно, – а сам полез под телогрейку.

Памятуя о том, что шпонка на горной реке – вещь очень ненадежная, я чуть ли не ощупью выбирался на перекат, но когда лодка оказалась на плесе, дал мотору полную силу, и он осатанело погнал ее дальше от Погибельного залома, будто тоже радуясь спасению. Наконец Федя махнул рукой в сторону берега. Не сбавляя обороты, я направил лодку на косу и, чтобы хоть как-то снять напряжение, разогнал ее так, что она с грохотом вылетела на гальку. В тот момент не думалось, что этаким манером можно продырявить днище.

Помог Феде выйти на берег. Он лег на живот, положив голову на вытянутые перед собой руки, благодарно кивнул и тихо сказал:

– Мы заглянули на тот свет… Там вроде не было спасения…

Потом, когда молча выкурили по две сигареты, а Федя отдохнул и согрелся, я приподнялся на локтях и спросил:

– Страшно было?

– Еще как… Я боялся, что лопнет веревка… Думал, не уронил бы ты мотор в воду… Не обломился бы тот топляк, он здорово шатался… Не окоченеть бы, пока ты там с мотором возишься… И как же долго ты вошкался…

– А о чем ты еще думал?

– О Марии, детях… И что как-то не так живем мы все. Дружнее бы надо… И не так пустоцветно…

Я не стал допытываться, что он имеет в виду.

Впервые после событий у Погибельного залома Федя улыбнулся лишь на следующий день, и я понял, сколь глубокое воздействие на его вроде бы непоколебимую психику оказывают события.

НА СОЛОНЦЕ

Лодка быстро неслась вниз по другому злому перекату, давно заслужившему кличку Прорва. И снова мелькали берега, скалы и деревья, валуны и корчи в кипящих водоворотах, нагроможденные заломы и вдоль реки, и поперек. Увертываясь от частых возможностей перевернуться, Федя швырял лодку от одного берега к другому, в немыслимо крутых виражах она легонько черпала воду то одним бортом, то другим, а мотор ревел на пределе своих сил и вдруг устало притихал. Федя был невозмутим и строг.

Уже в конце этой Прорвы винт снова чиркнул по каменистому мелководью, и опять его предохранительные шпонки срезало. Мотор взвыл высоко и резко, но тут же оборвался. Рев «Вихря» сменился мягким плеском встречной воды в днище и глухим шумом переката, к нашему счастью, оставшегося позади. Федя спокойно выводил лодку на тихий плес, в который привычно и задумчиво окунулись затаеженные берега и голубая бездна неба.

– Давай подумаем, Петрович, что б с нами стало, когда бы шпонка срезалась там, – он махнул рукой в сторону Прорвы. – Я так думаю, мы опять бы долго не смеялись, палки-елки. Как на Погибельном.

Он, видимо, хотел разъяснить, почему бы нам стало невесело, но, неожиданно вспомнив о чем-то, засмеялся.

– Пять лет назад мы с Кешкой там купались… Перевернулись на топляке, шмутки – какие сразу на дно, какие поплыли, лодку прижало к залому, раздавило и утянуло, а мы, как белки, начали карабкаться по бревнам наверх… Я дух перевел, смотрю, нету моего Кешки. Стал кричать – глухо. А потом услышал тоненький голосочек сверху, будто собачка скулила…

Федя уже хохотал. Я знал, что ему нужно было время просмеяться, и закурил.

– Пошарил глазами, – вытирая выступившие от смеха слезы, продолжал Федя, – вижу: Кешка по гладкому скользкому бревну, которое торчало из залома, залез высоко и трясется там от страха, вцепившись в сук мертвой хваткой. «Слезай! – кричу ему. – Зачем туда, палки-елки, поперся?!» А он пищит сверху: «Боязно, не могу, скользко…» – «Да как же ты туда забрался?» – ору ему. А он говорит, как плачет: «Не знаю…» Когда он карабкался вверх, то, однако, зацепился резинкой шаровар за сучок, и они сползли с него, а он сверкает задом…

Федя смеялся, а я, пытаясь представить услышанное, тоже был готов развеселиться, но для солидности сдержался. Тем более что впереди справа, в горной веренице обозначился крутой распадок не знакомого мне ключа.

Проследив за моим взглядом, Федя резко вскочил, схватил шест, принялся править к широкой галечной косе, мимо которой нас уже проносило, и коротко бросил мне: «Помоги…» Я помог, мы вышли из потока в тишь, неспешно обогнули косу и оказались в спокойном заливе. Я увидел себя в воде совершенно как в зеркале, отчетливо рассмотрел небритое усталое лицо, углубившиеся тени под глазами, побелевшие от солнца брови под разваленным морщинами лбом, повисшую на нитке пуговицу на вороте рубахи. Федя тоже глядел в воду, он так низко к ней наклонился, что я подумал было, не хочет ли он, воспользовавшись этим чудом, побриться. Но нет же! Он посмотрел на меня и выдохнул шепотом:

– Ленки. Много… Порыбачим?

Я попытался возразить: есть ли сейчас надобность в рыбе? Но лодка уже мягко ткнулась в траву под тальником, а Федя торопливо разматывал удочку с таким необоримым азартом, что и на этот раз я махнул рукой, тихо, чтобы не помешать, вылез из лодки, уселся в тени под ильмами и занялся подзапущенным дневником, расчетами предстоящих маршрутов в горы и изучением топографической карты.

Я слышал, как заплескался в воде, а потом тяжело забился в днище выуженный ленок, и другой, и третий, в пятый. Терпение мое лопнуло. Я решительно поднялся и только хрустнул веткой, как Федя, мгновенно и точно разгадав мои намерения, поднялся, потянулся и вдруг запел звонким тенором:

 
Ха-а-ррр-а-ша я ха-ра-шааа,
Да плохо-оо оде-ее-та-аа,
Ни-ии-кто замуж не бере-ее-т
Девушку д за эээ-та…
 

А встретил меня все той же широкой улыбкой, которая неизменно обезоруживала.

– Быстро и хорошо я порыбачил, Петрович. А посмотри, каких богатырей надергал… Садись, сейчас я сменю шпонку, и поедем обедать.

Поверх сопровождающих реку тальников просматривался крутой распадок.

– Там два природных солонца, – сказал Федя, – правда, нижний запропастили лесорубы, а верхний богатый. Километров десять. Тропа к нему, лабаз хороший… Котел там спрятан… Лоси есть, зюбряки… Может, сходим? У меня лицензия. А? Сегодня к вечеру на месте будем, а завтра вернемся…

– А если зверя добудем, не дай бог? Да и работы много.

– Ха! Тогда еще на день задержимся, мясо подсолим, закоптим, знаешь, какая вкуснятина? Пальцы откусишь. А работу сделаем. Без выходных трудиться станем… И потом, тебе как охотоведу разве не нужно изучить место, куда звери ходят как в клуб или столовую?

Меня действительно интересовали природные таежные солонцы, особенно в пору их активного посещения всяким копытным зверем, и я принял Федино предложение. Загнали лодку в ключик, впадающий в вершину залива, имущество уложили на всякий случай на долгое хранение. Федя подсолил оставшуюся рыбу, завязал ее в полиэтиленовый мешок и опустил в ледяной родник, который нашел так уверенно, будто твердо знал, где он есть. Довольные тем, что продукт не брошен зря, мы взвалили рюкзаки за плечи, прихватили карабин и двинулись.

К вечеру, вспотевшие, усталые, заеденные комарами и клещами, мы поднялись на небольшой, густо заросший кедрачом хребет, и Федя, переводя дыхание, протянул руку вперед:

– Там… Метров шестьсот… Охотников не было дней десять. Идем, мало времени. Чаевать не будем, некогда. И дым пускать негоже: зачем зверя тревожить! Наберем воды во фляжки да и пожуем там, наверху. А теперь рви траву, вот эту. Охапку.

Раз Федя велит рвать траву, значит, нужно рвать. Подумал, что для подстилки на сидьбе она потребуется. Затем мне было велено смотреть на него и делать точно то же, что и он. И я, поглядывая и повинуясь, снял и тщательно вымыл сапоги, после разделся, ополоснулся, ежась от холодной ключевой воды, намылился неизвестно откуда появившимся розовым кусочком мыла, и мы потерли друг другу спины. Шоркая меня по согнутому хребту, Федя засмеялся тихо и тонко:

– Хоть тут тебе шею намылю.

Сначала я думал, что это нужный перед охотой обряд, заведенный в нанайском роде Уза, но его современный представитель пояснил:

– Чтобы не одушить… Зверь пот наш чует за километр, тем более следы. – Федя улыбнулся. – Я потом расскажу случай – не поверишь. А теперь быстро!..

Вытерлись. Оделись. Федя надрал с тальников коры, бросил несколько длинных полос мне и стал сорванной травой густым слоем окутывать сапоги, туго обвязывая корой. Поднялся, прошелся, спросил:

– Как бахилы? Выдюжат до солонца? – И сам себя успокоил: – Куда они денутся. Конструкция надежная.

Я понял замысел и удивился предусмотрительности моего спутника. В самом деле: осторожный зверь, подходя к солонцу, тщательно обнюхивает и воздух, и землю. Иной раз обойдет его по кругу метрах в ста, а след обуви засечет сразу же – и был таков. Особенно пантач.

К солонцу вела чуть ли не вполколена набитая зверовая тропа. Толстые корни деревьев у краев были словно обрублены, а камни отшлифованы до блеска. В смолистой, шероховатой коре пихт, елей, лиственниц и кедров, которые огибала тропа, торчала изюбриная, лосиная, кабанья, медвежья и еще чья-то шерсть, а в одном месте я заметил определенно тигриную. Вспомнил то, чему учили в институте: «Таежные солонцы – средоточие дикой жизни».

На подходе к солонцу Федя пристально оглядел следы на тропе и довольно изрек:

– Хо-о-дят! Ха-а-ра-шо ходят! Большие зюбряки и два пантача… Были сохатые… Косульки откуда-то взялись.

Солонец оказался старый. В косогоре зверями был выеден большой «карьер» в светлой глине, рядом деловито журчал ручеек, истекающий в черную лужу, густо перетоптанную зверями, а воздух был терпко напитан настоем сероводорода, хлора и чего-то еще, знакомого по курортам с минеральными водами. Я хотел было подойти поближе, но Федя запретил:

– Обнюхаешься завтра, а теперь – туда, на лабаз.

Кто-то его продуманно устроил в верхней части раскидистой кроны старой могучей лиственницы. На стволе для подъема была набита своеобразная лестница из толстых поперечных поленьев. Забравшись по ней, мы оказались на площадке из жердей, настеленных в трехствольной развилке, поверх которых лежал ворох веток и травы.

Расположились довольно сносно. Лежа на животе, мы хорошо видели и солонец, и подходы к нему. Федя «проработал» несколько вариантов стрельбы из карабина, приготовил трехбатарейный фонарь, а я вооружился биноклем, который в темноте особенно помогает видеть.

Солонец был сплошь истоптан копытами, бросалась в глаза свежая цепочка крупных медвежьих следов. Из стены леса, обступившей его, выходило несколько троп, но они скоро терялись в сплошной толчее следов по выбитой копытами земле.

Пожелтевшее и поостывшее солнце устало падало за ближнюю гору, было так тихо, что тонкие нити мха висели на ветвях совершенно неподвижно. Быстро стихали птичьи голоса, густел комариный гул, звонко и тоненько переливалась вода в ручейке. Недалеко гнусаво прокричала пробудившаяся неясыть, и снова стихло. Спешили к своим гнездам и убежищам дятлы, сойки, синицы. Прятались бурундуки и белки. Над макушками деревьев потянула крыло в крыло супружеская пара воронов, перекликаясь вполголоса и изредка оповещая о себе округу негромкими, но далеко разлетающимися «крр-кру-ук крр-рок».

Дневная жизнь леса замирала вместе со светом, пробуждалось и входило в силу царство ночной тьмы со звездами, луной и совами, да еще теми зверями и птицами, которым ночное бодрствование навечно предопределено природой или которые не переносят летнего дневного зноя, а еще теми, кто считает кормежку ночью безопаснее. Справа прошуршал еж, за нашими спинами одиноко и бодро хрюкнул истомившийся дневным бездельем барсук. По валежине с краю солонцового безлесья пробежался соболь и юркнул куда-то, будто стесняясь своей большеголовой тонкотелой фигуры, лишенной зимнего изящества. Вдалеке рявкнул медведь, а еще дальше кто-то ему откликнулся.

В густеющих сумерках вдоль стены леса бесшумно заметался темный острокрылый силуэт невесть откуда взявшегося здесь козодоя. Он то взвивался к вершинам деревьев, то на бреющем полете прочесывал пространство солонца, а один раз пролетел от нас так близко, что был виден его широко раскрытый клюв… За всем этим Федя наблюдал так пристально, что от напряжения птичьей лапкой опустились со лба на переносицу резкие складки.

На грязь уселся вальдшнеп. В бинокль было хорошо видно, как он с минуту вертел лобастой головой, потыкал длинным, как шпага, носом и азартно вонзил его в мякоть земли чуть ли не по самые глаза. Но ему не удалось поблаженствовать, в какое-то мгновение он испуганно пикнул и метнулся прочь.

А вместо него над солонцом медленно и величаво замахал громадными крылами лесной филин. Облетев «средоточие жизни» как свою обитель, он уселся… на нашу лиственницу. Метрах в пяти пониже. Хорошо было видно его рыхлое пестрое черно-буро-рыжее оперение, «рожки» на большой голове, плоское глазастое «лицо» с маленьким хищно загнутым носом. Светились янтарем его большие круглые глаза, и голубел клинышек надклювья. Он внимательно осматривался, но не догадывался взглянуть вверх.

Федя будто забыл про солонец. Он бесшумно достал фляжку и, нацелившись, озорно пустил струю воды на нежданного гостя. Тот испуганно шарахнулся, прокричал «кве-е-к, кве-е-к-кве» и уже издали, справившись с испугом, завопил, зарыдал, застонал, дико захохотал, да так громко и жутко, что я посмотрел на Федю с укором: «Надо было тебе…» А он, поняв мой взгляд, оправдывался:

– Плохой он… Мешал нам тут.

Первым припрыгал на солонец заяц. Он копошился в карьере, что-то грыз, постоянно приподнимаясь, оглядываясь и прислушиваясь, стриг воздух ушами, будто ножницами. Федя осветил его «для проверки фонаря», тот застыл на несколько секунд, привстав на задних лапах, и вымелькнул из луча. Через несколько минут бесшумными тенями пришли две косули, озиравшиеся по сторонам и ко всему прислушивавшиеся. И их Федя осветил, но они, не в пример зайцу, к свету отнеслись довольно спокойно. Не обращая внимания на него, принялись грызть глину, потом подвинулись к ключику и опустили к нему головы.

– Пока косули тут – лося и зюбря нет близко, косули их терпеть не могут… Можно и позавтракать. Держи-ка… Только не шуми.

Ночь тянулась долго. Тишина стояла бездыханная, темень набухала сыростью. Гул комаров и переливы ключа мы замечать перестали, зато улавливали, как шелестят иногда над нашими головами лиственничные иголки, как пробежала внизу полевка, как где-то хрустнула сухая ветка. Насквозь пропитавшись этим влажным безмолвием, мы, казалось, не увидели, а услышали, как на яркие звездные россыпи выполз полудиск луны и поплыл над лесом, над сопками, серебря их, над этой тихой, как снег и туман, ночью.

Изредка оповещала о себе простым, задумчиво двусложным «ук-ук, ук-ук, ук-ук» иглоногая совка, протянул монотонную и печальную песенку пестрый дрозд, закончив ее тихим щебетом; грубо, бесцеремонно, резко ворвалась в этот покой ястребиная сова своими пронзительно дикими воплями «клю-клю-клю-клю». И снова – тишина. И все труднее и труднее становилось противиться сну…

Мне казалось, что я уже в городе, что звонко журчит теплая струйка воды в белую ванну, что жена несет свежее белье и спрашивает, что я буду есть – то, это или еще что, – как вдруг почувствовал легкий толчок и услышал шепот в самое ухо: