Текст книги "Корень жизни: Таежные были"

Автор книги: Сергей Кучеренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

В тот же день мы собрались и отплыли в Вострецово. Вечером ужинали в настоящей столовой, где были щи, глазунья, пиво, красивая раздатчица Лина и много разных людей. Но у меня в глазах все мелькали вода, перекаты, деревья, а в ушах попеременно ревели то мотор, то изюбры. Ночью опять не спалось: думал о красоте Большой Уссурки и строил планы своей следующей поездки.

…Я мечтаю повторить это путешествие через двадцать лет. С остановками в тех же местах, с учетом изюбров в их брачную пору из тех же точек. Взглянуть на леса, на Большую Уссурку, на приютившиеся вдоль нее села и оценить, как все изменилось за два десятилетия. Для человека это значительный срок, а для природы – мгновение. И какой же след оставит это мгновение в сердце Сихотэ-Алиня? В моем сердце?

ПО ЦАРСТВУ МАРЕЙ И ЛИСТВЕННИЧНИКОВ

Я много путешествовал в краю с жарким летом, видел вокруг себя удивительное буйство растительности и разнообразное царство животных. Но я знал, что в нескольких сотнях километров к северу от Хабаровска лежит совсем иная земля, со своими лесами и марями, зверями, птицами и другой живностью.

Знать – одно, а увидеть – другое. И вот пришел момент, когда наконец летом я отправился на таинственную реку Селемджу. Она мало кому известна, хотя ее длина 647 километров, собирает же воду с площади, равной иному государству. А расположены здесь всего два малолюдных административных района Амурской области, в которой сто километров не расстояние, тысяча гектаров не площадь, а заяц – слишком мелкое животное, чтобы считаться дичью…

Июльское утро в Хабаровске было ясное и безветренное. В десять часов, когда я со своим спутником Борисом Гребневым, родившимся и выросшим на Селемдже, садился в Ан-24, термометр показывал 22 градуса в тени. Через два часа мы были в Благовещенске и дышали мертвенно-неподвижным горячим воздухом, изнывая от жары. А всего через несколько часов после этого я уже жалел, что не взял с собой пару шерстяных свитеров: в Экимчане, что в верховьях Селемджи, по вечерам холодно даже в разгар лета.

Я люблю летать на небольших самолетах, которые не лезут далеко в поднебесье. Через иллюминатор видны прозрачные дали с лесами и полями, горами и реками, дорогами и поселками. Марями, болотами, озерами. Все они имеют свое «лицо». Образованные ими ландшафты единственны в своем роде, и на каждый из них нельзя смотреть без обостренного интереса. Особенно если мысленно видишь их во всей совокупности – с горами, водоемами, растительностью, животным миром, и все это в «сопряжении» с сезонными капризами погоды.

До Благовещенска летел, вспоминая знакомое. Перед глазами предстала широченная долина Амура, густо испещренная протоками, озерами и старицами, лентами релочных лесов и прибрежных тальников, усыпанная по зеленым полям желтыми заплатами покосов с темными пятнами стогов сена. Реку и протоки чертили похожие на жуков моторные лодки, много их стояло и в укромных местах, чаще всего у песчаных кос, где горожане любят поставить палатку и понежиться на солнце. А владельцы лодок, что стояли в траве, жили одной всепоглощающей страстью – рыбалкой. Мне живо представилось, как они завороженно смотрят на поплавки закинутых удочек и ждут не дождутся, когда один из них задрожит, закачается и уйдет под воду. Или привсплывет и ляжет. Их не тянет раздеться, искупаться, поваляться на песочке, они как бы не замечают тучи комаров и мошек. Весь их мир, вся жизнь, страсть и надежды сосредоточились на рыбе, удочке, на крючке в конце лески.

За Амуром я рассматривал спешащую к нему Тунгуску. Каждый островок и коса вызывали в памяти картины счастливых дней. Хотел остановить, продлить волшебные видения, но они держались недолго: самолет каждую минуту оставляет за собой пять километров, знакомые пейзажи и вехи уплывают назад…

Я смотрел на извилины уходящего к северу Кура и тянущейся к нему с запада Урми, на зеленые просторы вейниковых лугов со светло-голубыми озерами и кудрявыми дубово-березовыми релками. Низменность с редкими сопочками сменила сперва лесистые увалы плавных очертаний, потом горы, прикрытые кедрово-широколиственными лесами, истерзанными топором, пилой и огнем.

Слева внизу струнами сверкают рельсы железной дороги, по ним навстречу друг другу ползут длинными многоцветными гусеницами поезда, далеко-далеко справа темнеют высокие горы. Где-то уже далеко позади остались Хабаровск и Тунгуска, хотя прошло всего полчаса, как самолет поднялся в воздух, Малый Хинган с его хмурыми темными ельниками был забросан белоснежными хлопьями облаков. Архаринские же леса вообще спрятались под ослепительным руном сплошной облачности. Самолет пробил ее лишь над Зейско-Буреинской равниной.

Машина пошла на снижение. Ее тень неслась по ровным полям, по золотистым прямоугольникам зреющей пшеницы и бесформенным массивам зеленеющей кукурузы или сои. Потом она мелькала по еще не тронутым косою и уже выкошенным лугам со стогами сена, стадами коров, по частым селам, пересекала сплетения дорог.

После пересадки в Благовещенске наш путь круто изменился. Як-40 стремительно взмыл вверх и помчал нас на северо-восток.

Ушла назад железная дорога на Москву, под крылом заструилась светлая змейка реки Томь, появлялось все больше лесов. Сначала это были зеленые островки и ленточки между плантациями сои и кукурузы, потом лиственнично-дубово-березовые рощи посреди тысячегектарных вейниковых лугов. Уменьшалось число дорог и полей, затем их совсем не стало. Теперь мы летели над пространствами, почти не тронутыми человеком.

Сверху открывались бескрайние изумрудно-зеленые, освещенные ярким солнцем просторы, живописно подкрашенные синью рек и озер и темными бесформенными клочьями теней от облаков. Но я ни за какие коврижки не согласился бы сейчас оказаться на этой красивой сверху земле: то были мари, чередующиеся с переувлажненными лиственничниками и березняками. Представьте себе, что на сотни километров тянется зыбкая и мокрая, гибельно-податливая пухлая перина сфагновых мхов, перемежаемых лишь травою, кочками да зарослями багульника. Тяжело идти по мху, но в багульнике, после того как по нему пройдешь километр, хочется лечь и умереть. Сплошь и рядом попадаешь на зыбуны, каждый шаг таит опасность, высасывает силы и может стать последним.

С мари неудержимо тянет дойти до леса, зубчатые контуры которого видны в разных направлениях. Вы долго и упорно к нему идете, и, наконец, марь позади. Но прежде чем отдохнуть, надо разложить дымокур, потому что комаров и мошек здесь множество. Хорошо, если у вас есть ситцевый полог-накомарник. Вы с большим трудом находите сухой клочок земли – в этих лесах сухой земли мало, – натягиваете полог и ложитесь навзничь… А мысль только одна: сколько еще мучиться?..

И вот в этих казалось бы погибельных и недоступных местах неугомонный человек построил дорогу. И не просто дорогу, а могучую железнодорожную магистраль по последнему слову техники, знаменитый БАМ. Она проложена ровно и строго по марям и лесам. Через ключи и реки – бесчисленные мосты. Угадываются высокие и надежные насыпи камня со щебенкой, опоры электропередачи, сверкает накатанная сталь рельсов. Мчатся невероятно длинные составы поездов. А рядом по автодороге снуют туда-сюда МАЗы, КрАЗы, «Магирусы», «Татры» и еще какие-то красные и оранжевые железные великаны… Ай да человек, ай да техника! Они все могут!

Вдоль магистрали зияли рваные раны, нанесенные земле карьерами, громоздились кучи спиленного и вывороченного с корнями леса, а от нее в глубь тайги густо ответвлялись переплетающиеся следы вездеходов… Пока не устарела поговорка «Лес рубят – щепки летят». Но верится мне, люди залечат эти раны: приведут в дело поваленный лес, уберут хлам, карьеры оборудуют в пруды. Вездеходам запретят «топтаться» по этому царству марей и лиственничников – нечего уродовать моховой покров, нечего пугать лосей да косуль… Не всегда должны лететь щепки.

Пролетев БАМ, Як-40 приближается к Быссе. Эту реку мой спутник Борис знает досконально и в нее искренне влюблен. Охотно рассказывает о ее достопримечательностях и красотах и уверяет, что нет на свете рек лучше.

Бысса течет, причудливо извиваясь светло-голубой лентой по ровному зеленому плато, берега ее сплошь облеплены приречными лесами, но за ними все те же мари, те же лиственничники. А всего через несколько минут пошли настоящие горы и горные леса по ним все из той же лиственницы.

Удивительное это дерево – лиственница. Она как бы создана природой для самых суровых краев. Растет и в зоне вечной мерзлоты, где земля летом оттаивает всего на несколько вершков, на скалах и крутых каменистых склонах гор, где почвы чуть-чуть, а влаги почти нет. Растет и на марях, где все в воде. Лиственница выдерживает жесточайшие морозы и палящий зной. Кажется, ей все нипочем, в том числе и пожары. У нее только одна слабость: ей нужно много солнца, в тени она не выживает даже в тепле и на богатой земле.

Лиственница вместе с березой первой заселяет гари и лесосеки. На хорошей почве это дерево растет быстро, достигая тридцати метров в высоту и полутора в диаметре. А вот где-нибудь на мари или в щели между каменных глыб деревцо за сто лет вырастает всего в рост человека, и в руку толщиной ее ствол в этом возрасте.

Всю зиму лиственница мерзнет «раздетой». Нежная светло-зеленая хвоя появляется лишь в мае, а уже в сентябре желтеет и вскоре опадает. Всего за четыре месяца лиственнице нужно подрасти, отцвести, разбросать по ветру зрелые семена и накопить в себе силы для того, чтобы выдержать еще одну лютую зиму. А за долгую жизнь дерево переживает до трехсот – четырехсот таких зим. Но даже погибнув, она еще десятки лет стоит прямой и крепкой, потому что ствол не поддается ни гниению, ни древоточинам, ни ветровальным бурям. Стоит как обелиск мужеству, терпению и неуемной жажде жизни.

Первый глоток воздуха в Экимчане, где мы приземлились, сразу же напомнил мне, что здесь не Хабаровск: он был чистым, прохладным, напоенным ароматом хвои. С Селемджи тянуло влагой.

Юркий «газик» районного охотоведа мчал нас по ухабистой горной дороге на юго-запад, в Стойбу, где родился и вырос Борис. Дорога пересекала речки и горные перевалы, коренную тайгу и гари, красивые и унылые места. Я поминутно просил остановить машину и выскакивал из нее с фотоаппаратом, а селемджинцы подзуживали меня: дальше будет еще красивее. Пока я искал нужную для съемки точку, они наваливались на черемуху, малину, голубику и другую ягоду, которой повсюду было много.

С этими частыми остановками сто четырнадцать километров до Стойбы мы ехали пять часов. Открылась она нам с горы за несколько километров и сразу же показалась уютной и приветливой. Глаза же Бориса потеплели и чуть увлажнились.

– Стойба, – сказал он, – самое старинное селение на Селемдже. Его давным-давно основали якуты. Осели они здесь потому, что место было красивым, удобным, зверовым, а в селемджинских протоках и заливах всякой рыбы водилось вдоволь. Стойбища и юрты сделались достоянием истории, теперь люди живут в добротных домах. Только название селения осталось старое.

Родители Бориса оказались на редкость интересными и гостеприимными. Мать сбилась с ног, угощая нас всякой всячиной. Я заинтересовался свежим сотовым медом.

– Откуда он здесь? – спрашиваю.

– Отцова работа, – смеется Борис. – Лет двадцать мучает себя и пчел. Никто здесь, кроме него, не держит пасеку.

И в самом деле, местоположение Стойбы совершенно не подходит для пчеловодства: климат суров, лето короткое, медоносов совсем мало. Но чего только человек не сделает из-за любви к делу! Над этим я задумывался в доме Гребневых не единожды, в особенности когда узнал, что Владимир Федотович не только пасечник, но и заядлый охотник. А ведь он инвалид. В 1938 году под Хасаном японские пули изуродовали ему ноги, и с тех пор он плохой ходок. Тем не менее каждую осень Федотыч отправляется в тайгу и промышляет всю зиму. По глубокому снегу ему трудно пройти в день более пяти-шести километров, но этот мужественный человек и на ограниченных участках охотится успешно: он один из передовых охотников района.

Думается: много ли радости в жизни искалеченного смолоду человека? А вот Владимир Федотович живет и не горюет. Любит рассказывать смешные истории, случавшиеся не только с ним. Медлительный Борис – объект постоянных шуток отца.

– Тебя, сын, – говорит он, – хорошо за смертью посылать: долго жить будешь.

Мне хотелось на следующий же день уйти с Борисом в дальний тысячекилометровый маршрут по Селемдже и ее притокам, но Владимир Федотович охлаждает мой пыл.

– Ха! Завтра! Пока Борис переберет мотор да заправит его горючим, два дня пройдет! Хорошо, если на третий отчалите.

Так оно и вышло. Но я не скучал, потому что в Стойбе много интересного. Только по одному гребневскому огороду ходил несколько часов и удивлялся: земля здесь оттаивает лишь со второй половины мая, лето короткое и прохладное, а ботва картошки – по пояс, и клубни уже теперь, в самом начале августа, огромные; кукуруза – намного выше роста человека, огурцов полно, помидоры зреют, кочаны капусты – ого-го! И опять-таки за этим всем – любовь, терпение и неустанный труд. Александра Александровна, хозяйка дома, уж больно любит свой огород. И трудится на нем от зари до зари.

Селемджа шумит рядом. Пошел я в полдень в самую стойбинскую «жару» искупаться. Не потому, что жарко было, а для интереса. Нырнул с крутого берега – и пулей вылетел из холоднющей воды. А в ста метрах от меня мальчишки бултыхаются – и ничего. Правда, у них для обогрева на берегу пылал здоровенный костер.

…Отплыли мы через два дня, сразу после обеда. Борис долго собирался, но зато собрался безукоризненно.

Лодка у него чудесная: сделана из алюминия, на уголковых шпангоутах и стрингерах. Прочная, легкая, вместительная. От носа до кормы двенадцать метров, ширина около полутора, а весу в ней не более семидесяти килограммов. Красивая лодка. И трудно поверить, что все это своими руками смастерил Борис.

Мотор не работает, а поет – чисто, ровно, с полной отдачей, и вниз по Селемдже мы не плывем, а чуть ли не летим. Я молю бога, чтобы не напороться днищем на камень или топляк, а Борис спокоен и торжествен. Спокоен, ибо знает реку как никто, уверен в лодке и моторе, а торжествен оттого, что едет по местам своего детства. Глядя на него, и я успокаиваюсь. И тоже знакомлюсь с доселе неведомым мне, диким и суровым царством марей и лиственничников, которое давно манило меня.

Долина Селемджи широкая, сопки подступают к ней где-то в километре от русла. Вдоль берегов – сплошная стена леса. Огромные заломы из спрессованных водой мертвых деревьев удивляют: какая невероятная сила в реке во время паводка! Я видел высоко на деревьях разный хлам, но мне трудно было поверить, что уровень воды здесь поднимался на восемь – десять метров. Глядел вверх, хорошо видел и понимал, а все-таки… сомневался.

Когда пройдут ливневые дожди, вода в Селемдже прибывает на метр, на два, на три метра в сутки. А в узких местах, где нет широкой поймы, поглощающей эту воду, уровень поднимается до пяти-шести метров. Представьте себе: за один час – двадцать сантиметров! Кто видел в наводнение горные реки, подобные Селемдже, тот знает, какими грозными они бывают. А кто не видел, советую посмотреть – подобные картины вызывают особое уважение к природе и заставляют больше думать о ней.

Такая, казалось бы, неукротимая мощь в Селемдже, такой грозной, даже страшной бывает она каждое лето, а вот человек совладал с нею – как бы играючи перекинул с берега на берег мост. Железобетонный, на века. Быки-опоры столь монументальны, что разве девятибалльное землетрясение их сдвинет. Фермы издали кажутся легкими и ажурными, но они даже не шелохнутся, когда уверенно мчится по мосту тяжелогруженый состав.

Да, человек все может. Созидать и разрушать. Может быстро построить чудо-город, чудо-машину, чудо-прибор… Полететь в космос, «сконструировать» невиданное доселе существо, пересадить сердце… И испепелить всю планету, все тысячелетиями настроенное, все живое на ней, и себя в том числе, в мгновение ока тоже может. О, если бы только строить, созидать, конструировать!.. Без вражды и войн!.. Как прекрасно жилось бы!

Охотничий участок семьи Гребневых – немного ниже Стойбы. Через каких-нибудь полчаса хода Борис с улыбкой махнул рукой налево и произнес всего два слова: «Наше начинается!» Сторона этого «нашего», примыкающая к реке, равнялась пятнадцати километрам. На этом протяжении стояло несколько избушек Гребневых, все на высоких незатопляемых увалах. Строения были большими, крепкими, продуманно сработанными, теплыми. Городскому человеку они показались бы каморками: всего десять квадратных метров, а на них все – кухня, горница, спальня, рабочее место. В углу у дверей железная печурка, слева у окошка – столик, у дальней стены – нары, покрытые звериными шкурами. На стенах развешана разная охотничья утварь, прибита полка для продуктов и посуды.

Я представил себе избушку зимой. С утра до вечера ее хозяин работает – ходит от кулемки к капкану, от капкана – по свежему следу. Солнцем залито все небо, мороз под пятьдесят, иной раз дышать нечем. Чуть спряталось солнце – надо быть «дома», при свете керосиновой лампы сварить ужин, потом обработать пушнину, и еще всяких разных хозяйственных забот набирается часа на два. Остаток ночи – на отдых. Чуть посветлеет оконце – подъем. Сборы недолги, и охотник встречает восход солнца уже в пути. И так день за днем. Только в пургу таежник не идет на свои тропы по глухомани, он остается в избушке, чтобы переделать кучу дел, специально откладываемых в погожие дни до такой вот поры. Трудно охотнику, но он не тужит, и более того – без работы не может.

Последняя избушка Гребневых стояла напротив устья речки Чалбы. Когда-то здесь было небольшое селение, жители которого заготовляли дрова для пароходов. От этого селения остался один дом. Место живописное, ягодное. В березнячке Борис показал мне очень старую могилу с каменным памятником и железным якорем в красивой металлической ограде с филигранными лавровыми листочками. По словам Бориса, в начале нашего века, осенью, плыла по Селемдже лодка с людьми. У Чалбы она потерпела аварию. Молодая женщина заболела и умерла. Спустя много лет ее сын нашел место погребения и поставил памятник… Мне как-то даже неловко об этом писать: в несколько строчек пытаюсь вместить чужое большое горе…

После Чалбы мы плыли полным ходом. Солнце шло уже на закат, а до устья Быссы, где намечалась первая ночевка, оставалось еще сто километров. Мелькали острова, косы, перекаты, водовороты. Ленты приречных ельников сменялись лиственничниками, потом тянулись шеренги тополей, то и дело чередовавшихся с тальником. Все эти леса и лесочки хорошо знакомы дальневосточникам. Но о чозенниках, которых по Селемдже порядком, я хочу немного рассказать.

Растет чозения вдоль берегов рек близко к чистым в холодным струям. Безвестное, скромное дерево. Деловые люди им не интересуются: древесина малоценна, промышленных зарослей чозения не образует, ягод, орехов или еще чего-нибудь полезного людям не дает. Не дерево, а лесная золушка.

Между тем в чозении много симпатичного, оригинального, возбуждающего не то что любопытство, а просто жгучий интерес. Это очень древнее по происхождению реликтовое дерево. Оно росло здесь, наверное, миллионы лет назад. На юге Дальнего Востока много таких «старцев», но большинство из них нежатся в жарких лучах: приморского солнца. На Селемдже чозения могла бы вспомнить, как о стволы ее предков в былые времена чесали свои грубые спины и бока мамонты, львы, шерстистые носороги, а может быть, и динозавры. Современному дальневосточнику трудно представить такое, но это было!

Силуэт у чозении своеобразный. Взрослое дерево имеет длинный чистый от сучьев прямой ствол с шершавой шелушащейся корой. Ажурная, как бы прозрачная крона сдвинута вверх, ближе к солнцу.

Дерево необыкновенно светолюбиво: ветви растут почти вертикально, совсем немного уклоняясь от ствола и как будто стремясь донести султаны мелких ланцетовидных серебристых листьев до солнца, чтобы через эти листья всему дереву было тепло. А на самом верху кроны, где свистит-гуляет ветер и облака вроде бы совсем рядом, эти султаны свободно колышутся, беседуя между собою, а то и неподвижно свисают, как бы думая о чем-то… Очень симпатична чозения.

Бешеные паводковые воды спрямили речное русло на излучине и образовали новое. А старое, забитое плавником, превратилось в тихую протоку. Уровень воды в ней снижается, оголяются галечные и песчаные косы, островки. Но остаются безжизненными они совсем недолго. Уже следующей весной на них появляется густая щетка ростков, быстро тянущихся кверху. Это чозения. Она настолько неприхотлива, что прижилась – да еще так быстро растет – на песке и камнях без крупицы гумуса. Вместе со своими верными и неразлучными спутниками ивами. Кроме них, пожалуй, никто первым не начинает освоение таких безжизненных переувлажненных пространств.

Сбросив листья осенью, чозения чуть-чуть удобрила грунт. С каждым годом тот темнеет – начинает образовываться почва. Сначала это едва затемненный перегноем песок, потом песчаная почва, а через несколько десятков лет, когда отомрут два-три поколения чозении – это уже настоящая черная земля. Дерево обладает большой энергией роста. Оно ежегодно вытягивается на метр в высоту, утолщается на сантиметр, а в Приморье, где намного теплее, и того больше, В двадцать лет вымахивает до двадцати метров, и не так-то просто его обхватить руками.

Под прикрытием стойкого дерева-пионера, когда песок и камни уже сдобрены перегноем, поселяются ольха, черемуха, тополь, многочисленные кустарники и травы. Пройдет какое-то время, и эти спутники чозении станут ее «могильщиками»– закроют от солнца, без которого она не жилец. Впрочем, в свое время и сами будут вытеснены: их место займут другие деревья, иные сообщества. В этом – история лесов, закономерность их жизни.

Устье Быссы появилось внезапно, хотя я его и ожидал с минуты на минуту. Лодка почти уперлась в высокий скалистый берег, затем круто свернула влево и сбавила ход.

– Бысса, красавица, – заулыбался Борис радостно, будто встретил любимую.

Мы вплыли в реку, совершенно не похожую на буйную Селемджу. Она была мирной, спокойной. Повеяло теплом и новыми своеобразными запахами. Рыба безбоязненно резвилась на тихих плесах. Над головой с шумом пролетали утки, где-то тревожно кричала цапля.

Мы долго будем путешествовать по Быссе, поэтому я припоминаю: в сравнении с Селемджой она почти втрое короче, но площадь водосбора меньше в десять раз. И тем не менее глазом всю ее не охватишь и из поднебесья.

Местность низменная в нижней и средней ее частях и гористая в верхней. Нет ни населенных пунктов, ни дорог. Но люди часто плавают по Быссе, потому что в ее верховьях есть «дикий курорт» со сказочно целебными, как говорят, горячими сернистыми источниками. Туда едут больные из Благовещенска, Хабаровска, Владивостока и даже с Урала. Те, кто знает об этих источниках, конечно. Среди охотников Селемджинского района Бысса известна как «самая косулья, самая сохатиная, самая утиная и самая рыбная река». Что и говорить, интересное путешествие предстояло совершить нам с Борисом! Я заранее пытался представить, какие переживания подарит нам Бысса.

Остановились мы на косе неподалеку от устья Быссы. Было темно и тихо. Чистые струи реки ласково переливались и журчали, словно напевая колыбельную. Как-то не верилось, что через два-три часа их подхватит, закрутит, перемешает Селемджа, и ничего от Быссы не останется в ней. Разве только прибавится воды…

С вечера нас обволокли комариные туманы, приходилось обороняться от них дымокуром, но к десяти часам похолодало, насекомые попрятались, угомонились. Мы растянулись на брезенте и стали слушать ночь.

В реке булькала рыба, но она мало нас интересовала. Недалеко в заливе крякали утки – волновало только Бориса. А вот брачные крики косуль будоражили нас обоих.

В теплое время года на Быссе и по другим нижним притокам Селемджи косуль много. Живут они на лесистых релках в окружении марей, где кормов для них достаточно. Здесь вырастает молодняк, здесь же в августе к взрослым приходит время размножения. Как и у большинства животных, в эту пору наиболее возбуждены самцы. Они становятся сварливыми и злыми, постоянно дерутся между собою, и даже тихим и скромным самочкам достается. По ночам соперники кричат, да так громко и грубо, что несведущий человек принимает эти крики за медвежьи.

Голоса козлов доносились из шести мест. Для меня это означало, что в пределах слышимости – в радиусе примерно двух километров от нашей палатки, живут шесть взрослых самцов, столько же козочек и около десятка подрастающих козлят. Утром в моем полевом дневнике появится «казенная» запись: «На приустьевой части реки Быссы в августе этого года плотность населения косули составляла около шестнадцати – восемнадцати особей на десять квадратных километров».

После гона косули набираются сил до холодов. В октябре они объединятся в большие и малые табуны, а ко времени выпадения снегов потянутся своими извечными кочевыми путями на юго-запад, на Зейско-Буреинскую равнину, где меньше снега, а потому легче пережить суровую зиму. Косуль станут нещадно преследовать волки и рыси, у переправ через реки их будут караулить браконьеры, потом на них навалится на законных и незаконных основаниях целая армия охотников. И наконец уцелевших прижмут морозы… Трудные зимы у этих симпатичных и безобидных животных. Каждая вторая косуля гибнет, и лишь наиболее удачливые возвращаются в места своих летовок, чтобы снова плодились козлята и рявкали козлы, а осенью – в который уже раз! – все они двинутся в сторону Амура.

Утро выдалось ясное и росистое. Вода за ночь заметно прибыла: с верховьев, после недавних дождей, шел паводок. Упругую тишину «продавливал» только стрекот катушки Борисова спиннинга. Этим орудием лова он владеет виртуозно, и щуки одна за другой попадали под мой нож. Когда их набралось около десятка, я отобрал спиннинг у заядлого рыболова: хватит. Потом были ароматная уха, бесконечные рассказы моего проводника о Быссе и охотах на ней, созерцание дивного восхода солнца, мечты о предстоящих днях путешествия.

Поднимаясь вверх, мы часто заплывали в тихие заливы, чтобы посмотреть на утиные выводки, посчитать их. Каждый из многочисленных заливов Борис знал «в лицо». В детстве, когда не было лодочных моторов, он со своим дедом плавал на шестах до «курорта»: шесть дней туда, месяц там и неделя обратной дороги. Дед любил рыбачить, и они останавливались чуть ли не в каждом заливе. Борис говорит, что лет двадцать назад здесь были непересчетные скопища уток, рыбы невпроворот, а лосей и косуль видели ежечасно. Теперь всего этого намного меньше. Я спросил его, а что будет еще через двадцать лет. Подумав он ответил: «Останутся, наверное, одни воспоминания… Если, конечно, не перестроиться на доброе отношение к природе по законам, а главное – совести».

Бысса, как и большинство равнинных рек, извилиста: от истоков до устья по прямой линии ровно в два раза ближе, чем по руслу. Берега ее своеобразны. Я больше всего любовался сосняками, потому как раньше в Приамурье их не видел: они растут лишь в северной его части. В самых живописных местах мы выходили на берег для коротких экскурсий – и очень быстро возвращались: с лодки берега выглядели намного красивее. Не только потому, что со стороны лес зачастую кажется прекраснее. Тут дело было еще и в другом: наш пыл быстро охлаждали валежник, множество сырых мест, колючих кустарников, а главное – тучи комаров и мошек.

Вдоль берегов рос лес, за которым простирались обширные, сверх всяких мер напитанные водой луга и мари с озерами, лиственничными релками и ерниковыми кустарниками. Забравшись на невысокую сопку, я уселся на каменной глыбе, осмотрелся вокруг. Видимость горизонта прекрасная. На бескрайней равнине кое-где возвышались одиночные горки да хребтики, все же остальное пространство занимали мари и лиственничники. Это было настоящее царство лосей, так же, как кедрачи и дубняки – владения кабанов, а тундра – вотчина северного оленя.

Подумав о лосях, я поймал себя на мысли: а где же они, эти лоси? И сам себе ответил: летним солнечным днем их трудно увидеть – лежат где-нибудь в безопасном прохладном месте. Однако одного старого быка мне все же посчастливилось заметить. Он стоял на небольшой релке, в тени старых обнявшихся лиственниц. Я направил на зверя бинокль, наши взгляды встретились. Лось, оказывается, давно заметил меня, но не шевелился, надеясь на лучшее. Откуда знать ему, простаку, что оптика делает меня зорче в восемь раз и я стою как будто рядом с ним! Бык, увенчанный «новой» ветвистой короной рогов, был внушительным и красивым. Трудно представить наши лиственничные мари без лосей, как саванну без слонов.

Вроде бы странно: здесь, на этих мокрых, топких и холодных марях, живет лось, а южнее, где суше, теплее да и кормов больше, нет его теперь и раньше не было. Оказывается, основная причина кроется в холодолюбивости лося. На юге Приморья, например, пищи для этого животного полным-полно, но тамошнее лето, жаркое и влажное, не для лося: у него плохая терморегуляция тела, он не переносит зноя. Даже на Селемджинских марях, где редко бывает жарко, вода почти всегда ледяная, а вечная мерзлота залегает совсем неглубоко, – даже здесь днем лоси отлеживаются в тени или погружаются в воду.

Это не только потому, что зверям и в прохладе жарко: не меньше зноя боятся они слепней, оводов, комаров, мошек и другого гнуса, которого летом на марях превеликое множество. Особенно досаждают лосям носоглоточный и подкожный оводы. Первый из них с фанатической настойчивостью гудит перед мордой до тех пор, пока не забрызнет массу паразитических личинок в ноздри несчастного животного или сам не погибнет. Очень подвижные личинки по слизистой оболочке шустро передвигаются в носоглотку, а иногда и в слуховые проходы, где присасываются к живой ткани. Они будут мучить бедных животных (а лоси почти поголовно ими поражены) до следующего лета. Закончив развитие, личинки в июне или июле покидают тела своих жертв, а спустя месяц новые полчища оводов с ожесточением набрасываются на лосей. Подкожный же овод откладывает свою нечисть на спине, боках, ногах сохатых.

Вы, вероятно, видели, как в августовскую жару бьют себя ногами, стегают хвостами, мотают головами лошади, коровы. Это они защищаются от слепней и оводов. Вам наверняка приходилось убивать на своем теле слепня – крылатую мерзость с золотистым брюшком в поперечных кольцевых полосах, и вы знаете, как больно она жалит. А когда на животное, у которого нет рук, садится и впивается орава таких мучителей, оно от страданий просто безумеет. Я однажды увидел, как по мари к озеру мчался здоровенный лось, его сопровождал гудящий клубок оводов. Лось с налету прыгнул в воду и погрузился в нее. Вынырнув, он сразу же увидел меня, но, набрав воздуху, снова ушел под воду. Лишь когда оводы улетели, потеряв свою жертву, я увидел в глазах лося не страх или любопытство, а муку, отчаяние и боль. Он вышел из воды минут через десять и перешел в другое озеро, рядом. В такие моменты всегда глубоко сожалеешь, что человек еще не заслужил доверия зверя…