Текст книги "Корень жизни: Таежные были"

Автор книги: Сергей Кучеренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

Юдаков решил, что если спилить ясень, то упадут оба дерева и будет много сухих кедровых и сырых ясеневых дров. Сухие он будет жечь, когда потребуется быстро прогреть палатку и сварить еду, а сырые – ночью. Сырой ясень горит тихо, в меру жарко, но зато долго. Набил ясеневыми поленьями печку – и спи спокойно два-три часа.

Пилить в одиночку тот ясень было, по правде говоря, безрассудно, опасно, потому что он стоял под огромным напряжением. Юдаков это понимал, но не хотел тратить много времени на заготовку дров, а для безопасности присмотрел в нескольких метрах большое дерево, за которое случись что, можно и отскочить. Человек, подолгу бывающий в тайге, иногда забывает об опасностях, подстерегающих его, думая, что он сын тайги, а сыновей не обижают.

Завел мотопилу «Дружба», сделал запил со стороны предполагаемого падения ясеня, перенес мельтешащие зубья цепи на противоположную и залюбовался оранжевыми струями опилок, привычно шевеля пилой, посматривая на сплетенные кедровые и ясеневые ветки и примеряясь, как будет бежать в укрытие, когда затрещит.

Все могло быть и так, как он думал, но случилось по-другому. Недопиленный ясень неожиданно и оглушительно раскололся вдоль и, оставив на пне пятиметровый отщеп, метнувшись в сторону, стал стремительно падать совсем не туда, куда ожидалось. Юдаков мгновенно почувствовал опасность, но сначала отбросил на снег «Дружбу», чтоб ее не придавило, и лишь потом рванулся. А в результате ему не хватило того самого мгновения, которое он отдал пиле.

Падающий ясень сильно ударил по пояснице, потом срикошетил от дерева, за которым Анатолий собирался спрятаться, и намертво придавил его правое бедро крепким ребром скола к мерзлой земле, расхлестав пухлый снег и кустарник, ободрав до белизны живой древесины то дерево, от которого срикошетил.

Когда затихли треск и грохот падающих великанов, угомонилось эхо в сонных сопках и осела снежная пыль, Юдакова ужаснула глубина свалившейся на него беды. Нога в смертельном капкане, возможно, была сломана, ледяная земля, тяжесть ясеня огромная, а помощи в этом безлюдье ждать было неоткуда. В лучшем случае Игорь мог подойти сюда лишь дней через двадцать, обеспокоившись отсутствием друга. А через двадцать дней…

Назойливо полезли в голову предательские мысли, но Анатолий стал лихорадочно обдумывать возможные варианты спасения. А был единственный вариант – ножом выдалбливать ногу из-под дерева. Ножом, оказавшимся на поясе, ставшим маленькой удачей в тяжкой беде.

Он помнил недавний случай, когда лесоруб-браконьер захлестнулся самим же настороженной медвежьей петлей, но тому освободиться было куда легче: всего-то делов – выдолбить из дерева скобу. Здесь куда сложнее.

От мороза коченели руки и ноги, ныла зашибленная спина. Крепкая, как камень, сцементированная холодом земля упорно сопротивлялась лезвию ножа. Иной раз хотелось забросить нож и отрешенно откинуться на спину, но Юдаков гнал эти мысли, крепче и злее сжимал нож, долбил им, щепотками выгребая из-под ноги землю, выбивая камни, перерезая прочные, как железные тросы, корни… Потом я видел этот нож: полоска искореженной стали и до глянца отполированная рукоятка из капа.

Уходила за сопки луна, поворачивался вокруг Полярной звезды небосвод. Прошел час, другой. От потери сил кружилась голова, тело било крупной дрожью. Онемела придавленная нога, спина стала чужой, в клочья изодрались рукавицы, а «капкан» не отпускал. Постучал ножом по голени по ту сторону ясеня – и ничего не почувствовал, притронулся кончиками пальцев к лезвию – и не ощутил прикосновения.

Откинувшись на спину от усталости, с которой уже не было сил справляться, Толя закрыл глаза и забылся. И сразу же увидел, как наяву, свою жену Зою, с которой когда-то учился в одном классе, сына Аркашку и дочку Лену, отца, мать и сестру Наташу. Они вроде бы были все вместе в его владивостокской квартире и что-то взволнованно, наперебой говорили ему, о чем-то просили, а дети плакали. Он не мог разобрать голоса, слившиеся в тревожный гул, но хорошо понял суть: его просили сопротивляться, не сдаваться.

Мелькнул образ всегда спокойного и уравновешенного шефа – профессора Бромлея, – вопреки своему бесконечно доброму и спокойному характеру повысившего голос: «Как же ты мог так неосмотрительно?!» И еще один близкий человек выплыл из тумана полузабытья – Игорь. Он уже заводил «Урал», из люльки которого высовывались лыжи, и махал ему рукой, паля скороговоркой: «Держись, дружище, я мигом! Вставай, долби, не то замерзнешь!» И Юдаков приподнялся и снова стал ширять ножом в гранитную крепкую землю, по миллиметру и граммами выцарапывая пещерку под ногою.

Во втором часу ночи он все-таки вытащил уже ничего не чувствовавшую ногу из-под ясеня и пополз к домику. Растопив печку, долго оттирал обмороженные пальцы, потом разулся, разделся и осмотрел ногу. Понял: закрытый перелом бедра, оно вспухло и окоченело. Целый час ушел на то, чтобы оживить схваченное морозом тело. А потом наложил на бедро шину из досточек. И лег, решил хорошенько обдумать свое положение. Нужно было выбираться к людям. А как? До ближайшего села четырнадцать километров. Проползти это расстояние невозможно, не поможет и палка. Единственное, что оставалось – сделать костыли и попытаться на них…

В предутренние часы Юдаков из досок сделал-таки костыли, сшил рукавицы, много раз продумал дорогу к Полянам. Положил в рюкзак немного продуктов, котелок, фонарик, щепок для разведения костра. А как только забрезжил мглистый рассвет, оперся на костыли, стал здоровой ногой на лыжу и пошел.

Юдаков знал, что первые километры по густым зарослям горного ключа будут тяжелыми, но быстро пройдя от домика двести метров по этому самому трудному, как он думал, участку, решил, что сумеет преодолеть за день все четырнадцать километров, и бросил рюкзак, вынув из него лишь фонарик. Это была его вторая роковая ошибка, если первой считать тот коварный ясень.

…Через несколько дней Игорь пройдет последним маршрутом Юдакова и расскажет: «Сначала между следами в снегу от костылей было почти полтора метра, и, судя по всему, он шел бойко, но эти промежутки сокращались слишком быстро. Уже через полкилометра он сел отдыхать, потом через четыреста метров, триста. На втором километре упал и лежал, отдыхая, еще через несколько сот метров снова упал, а лежал дольше…»

Каждый шаг Юдакову доставался с трудом, движения отдавались острой болью в бедре и пояснице, здоровая нога немела от усталости, а сломанная горела огнем.

К концу дня он добрался до большой развилки Быстрого, осилил лишь половину дороги к Полянам. Мучительно хотелось есть, пить, согреться. Но рюкзак остался лежать где-то в снегу.

С трудом переводя дыхание, Юдаков слышал свое сердце таким, каким раньше не ощущал. Оно билось уставшим от яростных метаний в клетке живым существом: «лаб-дапп… лаб-дапп… лаб-дапп…» Возникла мысль: почему это «лаб-дапп… лаб-дапп» лишь теперь о себе заявило, почему не замечалась боль в сердце раньше?

Сгущались сумерки, и опять лихорадочные раздумья: ночевать у костра или снова в дорогу?

Коротать длинные зимние ночи под открытым небом ему приходилось часто, и страшного в этом ничего не было. Выберешь удобное место, если не найдешь подходящей кедрины для нодьи или не окажется пилы, то наготовишь кучу сухих дров, свалишь ясенек, бархат-дерево или орех, устроишь лежанку где-нибудь под выворотнем и дремлешь. Конечно, в зимовье куда лучше, потому что там спишь, а здесь только дремлешь, подставляя огню то одну сторону, то другую. Но зато у костра за четырнадцать часов темноты так много успеешь передумать… А потом – в зимовье – особенно сладко спится…

Но Юдаков отверг костер – он не в силах был его развести, а тем более поддерживать огонь всю длинную, почти как вечность, холодную январскую ночь. К тому же нельзя было нерационально тратить последние силы истощенного организма попусту. И он, измученный голодом и болью, снова двинулся, выхватывая фонариком из темноты маленький круг под лыжей и костылями.

Ночь Юдаков шел в полусне, почти автоматически, преодолевая километр в лучшем случае за два часа. Отдыхал через пять – десять минут, падал еще чаще. Иногда ему не хотелось вставать, хотелось уснуть, но каждый раз усилием воли он гнал эти желания прочь. Приподнимался на четвереньках, опирался на костыли, выдвигал ногу чуточку вперед, переносил тяжесть тела на нее…

Небо было звездное и казалось ледяным, сопки и деревья застыли в настороженной неподвижности. Полудиск луны опустился за сопки. Во всем морозном покое были слышны лишь частое дыхание загнанного бедой одинокого человека, скрип снега да глухие удары сильного, но бесконечно уставшего сердца. К этим ударам, дыханию и скрипу, казалось, напряженно прислушивались деревья и сопки, потому что неимоверно трудно шел среди них давно и хорошо знакомый человек. Сильный, выносливый, смелый и умный. Скромный и во всем доброжелательный, любивший и эти деревья, и тайгу, и горы. Жизнь и работу.

…Угасли звезды, посерел, потом блекло порозовел восток, выкатил из-за гор холодный багровый диск солнца, ожили и засуетились дятлы, сойки, поползни. Засверкал чистый снег, изумрудными стали густые кроны кедров, зашевелились жесткие сухие листья на дубах под легкими струями разбуженного воздуха. Где-то далеко каркала ворона и рявкали изюбры, рядом уркала и цокала белка. А Юдаков ничего этого не видел и не слышал, потому что весь мир и все его ощущения сошлись на лыже, костылях и очередном клочке снежной толщи, который надо было брать приступом.

Когда солнце уверенно оторвалось от зубчатого горнотаежного горизонта и покатило на юг, Юдаков уже не мог идти: двое суток без сна, второй день без пищи и этот путь вконец измучили. Из последних сил он ползал среди заснеженных деревьев, чтобы набрать сушняка и развести костер, и не смог. Не удалось сломать сухую палку и разгрести снег до земли. Он залез под выворотень, обращенный своей чернотой к югу, сознание помутилось, расплылось, и он провалился в темноту… А сердце било: «луб-дупп… луб-дупп…», но уже по-другому – глуше и слабее.

…Ему казалось, что он лежит у костра по ключу Бататяна, вдоль которого особенно часто ходили тигры. И не один, а с Игорем, который возится у костра. Вдруг Игорь тихо говорит: «Толя, Ленивый к нам пожаловал». И действительно, к ним спокойно и на самом деле лениво подходил здоровенный и бесстрашный черно-бело-рыжий тигр красавец, ранее поделом прозванный ими Ленивым. Он был настолько спокоен и уверен в себе, что и кончиком хвоста шевелить, как это бывает у тигров при легком волнении, не изволил. Подойдя почти вплотную, он мягко встал атлетически сильными передними лапами на валежину, показывая глубокую и широкую снежно-белую грудь в угольно-черных полосах, и заговорил красивым и умным басом Ефима Капеляна:

– Привет, бродяги! Можно к вам на огонек?

– Здорово. Подходи, будь гостем. Мы как раз недавно о тебе говорили, – ответили мужики.

Ленивый с достоинством подошел и небрежно бросил плашмя заднюю половину тела рядом, вытянув вперед лапы, гордо подняв голову. Она оказалась так близко, эта тигриная морда, что совершенно четко были видны чисто-белый подбородок и мелкий крап из темных точек на белой верхней губе, усы – длинные и жесткие, разлетающиеся от носа, и мягко-короткие на бровях, рыжий нос, белые надбровья, бакенбарды солидного господина, янтарные с прозеленью пронзительные глаза, которые смотрели не только на людей, но и через них – куда-то в тайгу и сопки.

Добродушно, вроде бы в улыбке, раскрыв рот, как бы похваляясь – на всякий случай! – смертоносными клыками-кинжалами и поиграв серповидными иглоострыми когтями (Вот они, видите? А теперь их нет, а вот опять смотрите! Громадные? То-то!), Ленивый пробасил:

– Поговорить хочу.

– Давай, давно хотели с тобой встретиться. Мы два раза встречались.

– Я вас замечал много чаще. Вы как-то прошли от меня в паре прыжков, я легко мог смять и раздавить вас обоих.

– Зачем же ты караулил?

– А надоела ваша слежка. Она унижает царя зверей.

– Но мы не желаем тебе зла.

– Чего же вы хотите?

– Узнать подробно, как и чем ты живешь.

– Плохо узнаёте. Думаете, подсчитали задавленных мною зверей, сколько ем я, хожу где и как охочусь, и все?

– Да нет, нам нужно гораздо больше выяснить. Как, например, и когда ты любишь своих подруг и какие у тебя чувства к детям. Почему так ненавидишь собак и в этой ненависти становишься безрассудным. Болеешь чем, чему благоволишь и что презираешь. Очень интересуемся, так ли ты силен умом, как телом. Отчего ты то до скупости экономен, а то вдруг становишься безрассудно жестоким и расточительным. Зачем ты месяц назад задрал сразу трех кабанов, если был сыт? И бросил, лишь побаловавшись задком одного из них? И не вернулся, оставив все воронам?

– Я здесь хозяин. А знаете ли вы, что мне иногда приходится подолгу голодать?

– Знаем. Ты слишком жирен, чтобы страдать от голода. Для тебя это просто временный пост. Чтобы не зажирел вовсе, как медведь.

– Это так, – согласился Ленивый. Широко и бесцеремонно зевнув, он вдруг вроде бы хитро улыбнулся и сказал, прищурив глаза: – И все-таки вы не все обо мне узнаете. Вот, например, почему мы не трогаем сейчас людей? Когда, конечно, они нас не обижают. Не едим их?

– Для нас это пока загадка.

– Она долго будет загадкой. А знаете ли вы, что любители человечьего мяса все-таки могут объявиться и среди тигров? Сначала случайно, потом… Потом это станет обычным…

– Мы такое не исключаем. Но горе будет вам.

– Ах, горе! Вы за год убиваете полтора десятка нашего брата, а вас не тронь!

Распалившись в злобе, Ленивый зазмеился хвостом, ощерился в угрозе и уже зло рычит:

– Вы считаете себя царями земли и всего живого, а благородства в вас мало. Зачем вы убиваете животных? Только для того, чтобы снять с них шкуру? Лес зачем пилите и жжете?

Ленивый наклонился так близко, что его усы защекотали по лицу Юдакова, и стало так жутко, что он проснулся в трясучке. Раскрыл глаза – не увидел Ленивого, а лица касались метелочки вейника, шевелящиеся под легкими порывами ветерка…

Полуденное солнце пригревало и не давало коченеть. Сжавшись в комок, он берег каждую частицу тепла. Сначала лежал и думал о солнце, костре, печке, потом в полузабытьи переключился на Ленивого.

Конечно же этот тигр только что «высказал» его – юдаковские – мысли. Если судить объективно, сделано и выяснено не так мало, но как еще много неузнанного! Загадок, проблем, пробелов. Особенно во взаимоотношениях тигра с человеком. Как совместить задачу охраны тигров и повышения продуктивности охотничьего хозяйства? Как надо будет охранять тигров, если объявятся среди них людоеды? Можно ли отлавливать тигрят? А как это скажется на популяции? Споры все больше на эмоциях… Много еще вопросов, которые нужно решать. В сущности, сделано-то маловато… Разве можно, чтобы все это сейчас оборвалось…

Но все же думать приходилось больше о своей жизни, о своей судьбе. Да, прожито тридцать пять лет, правильно и неплохо прожито. Цель в жизни есть, и вроде бы клеится все. Будущее разложено по полочкам. От «персонального» тигра надо переходить на все семейство кошачьих, и в других зверях неисследованное требует внимания. С диссертацией и книгой затянул, конечно: и то, и другое можно и нужно было уже сделать. Не спешим, не ценим годы. Думаем, нет нам износу. Не смотрим на время поочередно то крупным, то общим планом, слишком редко оглядываемся назад, осмысливая прожитое и сделанное. Строгости к себе больше бы надо… Теперь скручу себя потуже. Только выжить надо во что бы то ни стало… И снова забылся Юдаков. Провалился в черную пучину.

Через несколько часов он очнулся в сильном ознобе, долго поднимался, хотел идти дальше, к Полянам, – оставалось всего три километра! – но нога не повиновалась, руки не гнулись, голова клонилась, веки смыкались. Он видел знакомые сопки, хорошо представлял, что на них и за ними, а в памяти мелькали былые походы, когда силы кипели и рядом был Игорь.

…В той стороне речка Таелга. В минувшем апреле они там по весеннему насту носились быстрее изюбра и так много видели. Это было время счастливых открытий и интереснейших наблюдений. Поднимались чуть свет и, наскоро позавтракав, становились на камусные лыжи и по мерзлому снегу, почти как по асфальту, бежали в горы. Наст держал человека надежно, а кабаны, изюбры и косули вязли в нем по брюхо, догнать их было легко. Догоняли, фотографировали, записывали увиденное и дальше бежали, радуясь своей удали, силе и богатству тайги.

Выходили из берлог медведи и перли, вспахивая снег, в те места за сопки, откуда пришли осенью. Барсуки вылезали из своих подземелий посмотреть на весеннее возрождение, поразмяться и поискать чего-нибудь для давно пустого желудка. Неистово барабанили дятлы. Затяжелевшие самки – от белки до изюбра – готовились стать матерями. Для зоологов все это было так интересно, что жизнь опять воспринималась праздником, и конец ее казался немыслимым.

В полдень снег становился влажным и проваливался даже под лыжами, и они устраивали где-нибудь на солнцепеке табор, обедали, дремали. А когда снова подмораживало снег, надевали лыжи и опять уходили в тайгу. О, если б хоть капельку той энергии теперь! Той неутомимости!..

К вечеру Юдаков все-таки скопил в себе немного сил и снова поднялся, но тут его подстерегла новая беда: утром при падении случайно включился фонарик, лежавший в кармане, и за несколько дневных часов его батарейка разрядилась. А ночной путь по лесу без фонарика и для здорового человека труден. Анатолий невесело подумал, что правильно говорят: «Пришла беда – отворяй ворота». Он надеялся, что эта беда последняя (сколько же можно!), но новые несчастья ожидали его впереди.

Эту свою последнюю таежную ночь Юдаков не шел, а полз, и дольше лежал в бессилии, уткнувшись в снег, чем карабкался в сторону Полян, отвоевывая каждый сантиметр неимоверными усилиями. Стоя на ноге, он опирался о деревья, чтобы не упасть, и отталкивался от них ради крошечно маленького шага, а рухнув в снег, цеплялся за кусты, подтягивался к ним чуть-чуть и снова замирал в изнеможении… Про этот участок пути Игорь потом говорил: «Костыли переставлял всего на десяток сантиметров, а падал через несколько шагов…»

Как будто все злые силы ополчились против него и упорно хотели вдавить его в снег окоченевшим трупом, но назло им он упрямо не сдавался, и когда нога подкашивалась уже в тысячный раз, он стремился упасть вперед, чтобы, поднимаясь через десять минут, осилить еще полметра.

Около полуночи свалилось очередное несчастье: он рухнул в мокрую наледь и скатился под ее наплывный уступ в ключ, а выполз из этой западни, купаясь в ледяной жиже пропитанного водой снега, мокрым. И не просто выполз – на это ушел почти час, и потерялись рукавицы. С этого времени он полз вперед окончательно обмерзая. Сначала потеряли чувствительность кисти рук, потом сломанная нога, нос, щеки. Карабкался уже полумертвым.

Застыл Анатолий в два часа ночи, всего в километре от поселка. Он слышал шум автомашин, рокот тракторов, лай собак и громкие разговоры. Кричал, вернее хрипел, но хрип этот растворялся тут же. В упорной надежде выжить закопал ноги в снег, засунул руки за пазуху и перестал поднимать казавшиеся пудовыми веки. Но он не сдавался смерти, нет! Он хотел накопить еще чуточку сил, дотянуть до утра и проползти оставшийся километр. А сердце выкричалось до шепота: «уп-упп… уп-упп… уп-упп…»

…Он опять в полубреду вспоминал себя сильным и выносливым. Случалось, тигровые следы заводили его далеко в горы, а там настигала пурга, но он мог идти, не останавливаясь, двое суток. Иной раз без еды. Как-то при троплении Ленивого перевалил через высокую гору, заснеженную по пояс, и ошибочно спустился не в тот ключ. Заблудиться в хмурую погоду никому не заказано. Выбирался три дня голодным – и ничего. Ночь в зимовье – и он снова на тигрином следе, потому что были у него две здоровые ноги, была горячая пища, был огонь в костре и печке.

Он мог бы подумать еще: как это хорошо – две здоровые почки. Но не знал, что они, отшибленные двое суток назад ясенем и застуженные, когда четыре часа лежал на снегу и выдалбливал придавленную ногу, отказали. Не знал Юдаков, что организм начал сам себя отравлять.

Коченея, вспомнил многое из своей жизни. Родную Стойбу и Селемджу, стесненные первозданной тайгой, полной соболями, медведями и лосями. Разморенную летним зноем уссурийскую тайгу, по которой в поисках нового слова о звере бродил в одной майке и все равно обливался потом. Берег Амурского залива с раскаленными пляжами, усеянными загорающими и купающимися. Не верилось: когда-то было так жарко, что палящее солнце порождало сердитое слово, а желания сводились к холодной воде, поискам тени и хотя бы слабой прохлады.

О костре теперь он мечтал так же, как умирающий от голода о крошке хлеба, а жаждущий в безводной пустыне о глотке воды. Но обиднее всего было то, что вокруг стеной стоял лес, в кармане лежали спички, а костра не было. И что он замерзал, всем нутром ощущая близость поселка с теплыми домами, обилием пищи, медпунктом и энергичными людьми, умеющими бороться со смертью, теперь вдавливающей его в снег и мерзлую землю.

…В какое-то мгновение, как в луче фары, ослепительно ярко вырвало из тьмы совсем близко «лично знакомую» тигрицу Осторожную, она зарыкала и заревела, угрожающе хлеща снег хвостом… Юдаков с трудом открыл глаза. Уже в полном равнодушии ко всему. Была до невозможности тихая предутренняя ночь, в которую лишь изредка ввинчивался шум автомашин да сыпали лай сельские собаки. Ему уже не холодно было, и есть не хотелось, и боли унялись. Как еще никогда в жизни, хотелось спать. Только спать…

Живет в Полянах хороший украинец с ласковой фамилией Петрань. Работает, а по воскресеньям проверяет капканы, расставленные вдоль ключа Быстрого на нескольких ближних километрах. В тот воскресный день ранним утром он и пошел на свой «домашний» путик.

Эту небольшую охотничью тропу Петрань знал наизусть, а потому удивился незнакомому темному предмету в снегу еще издали. Думал, кабан спит, но нет, не похоже. Может, бросил кто изодранную телогрейку за ненадобностью? Не то… Человек это был, полузакопанный в снег. Лицо безжизненно белое, заиндевелое, губы узкие и до черноты синие, рядом всего одна лыжа, а вверх по ключу уходила глубокая траншея, тяжело прорытая в снегу. Смахнув рукавицей снег с ног замерзшего, Петрань увидел обвязанное тесьмой поверх досточек бедро и сразу все понял.

В надежде, что человек еще жив, Петрань засунул руки под его куртку и ощутил на груди тепло. Затормошил его, снял иней с лица, разжал рот и стал сильно вдыхать в него горячий воздух. Через несколько минут белые веки приподнялись, а губы чуть слышно прошептали: «Владивостока… третий день…» Петрань натянул на его мерзлые руки свои рукавицы и что есть духу побежал в поселок за помощью.

Ах Петрань, Петрань! Добрый, но наивный человек! Ну почему ты не разжег около окоченевшего человека костер и не уложил его рядом на постель из дубовых веток! Ты надеялся приехать сюда на машине через полчаса? А что такое тридцать минут для почти совсем замерзшего человека! Ты думал, что скажешь одно лишь слово любому шоферу, и он на предельной скорости помчится в снежной коловерти спасать человека? А разве ты не знал, что и среди шоферов есть негодяи? Вроде того, что стоял около бензоколонки с работающим мотором грузовика, спокойно выслушавшего твой отчаянный крик, мольбы и равнодушно буркнувшего: «Не поеду, некогда». Да, не думал ты, Петрань, что только через три часа лихорадочных поисков найдешь шофера с сердцем… Не станем винить тебя, но три часа для человека, в котором искра жизни теплилась лишь в груди, было много.

Сознание Юдакова прояснялось медленно и трудно. Появилась дрожь в теле, разливалось тепло. Оно расползалось из груди к голове и ногам, зажигало лицо, раскаляло огнем поясницу и поврежденную ногу. Сначала он почувствовал около себя людей, а по запаху догадался, что в больнице. Потом проясненно увидел трех суетящихся женщин. Та, что годилась ему в матери, плакала. «Няня», – подумал. А самая молодая – вроде сестры Наташи – была по-прокурорски строга и сосредоточенна, как на трудном судебном процессе. В ее маленьких нежных руках появлялись то горсть снега, то шприц, то какие-то бутылочки. «Врач», – оценил.

Никогда Юдаков не увлекался выпивкой, но тут подумал: «Глоток бы водки…» И только подумал, как молодая приподняла его голову, неожиданно ласково пропела над ухом: «Открой рот, миленький», и его обожгло что-то крепкое, сладкое, живительное, пахнущее спиртом, чаем, какими-то лекарствами. И впервые он не удержал слез. Слез благодарности, радости возвращения к жизни. Сначала в семью, потом в институт, а чуть позже – в горы. К жене и детям, Игорю и Бромлею, к Ленивому, Осторожной. К жару солнца, теплу друзей и запаху тайги. И к работе, наверстывая упущенное.

Пока на бешеной скорости с ревом сирены мчалась в Поляны из города автомашина с красными крестами и крупными цифрами «03», которой встречные громадные лесовозы безропотно уступали дорогу, прижимаясь к обочине… Пока шли телефонные переговоры и летели тревожные слова срочных телеграмм со словами «жизнь в опасности… высылайте… приготовьте…». Пока три заботливые полянские женщины отвоевывали у смерти каждую частицу замерзшего тела, каждый палец… Анатолий все увереннее и радостнее сознавал, что гибель уже позади, и самое страшное, что еще не минуло – нога. И даже если он ее потеряет, все равно будет жить и трудиться. Полевого материала накоплено много, писать – не ходить, а если подумать… ведь летал же Маресьев с протезами. «Как это прекрасно – любимое дело, – думал Толя. – Тысячу раз прав Горький: «Когда труд – удовольствие – жизнь хороша». И особенно она хороша, если вырвался из смерти, которую видел в упор…»

И прибытие во Владивосток санитарным вертолетом было радостным, как и первые дни в клинике. Бесконечные встречи с родными, друзьями и просто коллегами тоже бурным потоком несли радость. Счастье возвращения в этот теплый, чистый и светлый мир.

Дотошно-кропотливое медицинское обследование устами главврача вынесло предварительное заключение:

– Бедро срастется, а вот с кое-какими пальчиками придется расстаться. Самое тяжелое, что может оставить крепкую память о походе – ампутация части стопы. Но мы постараемся и без этой операции. Я прям и честен с тобой, потому что у тебя крепкие нервы и сердце. И не сердце у тебя – машина! Оно все выдержит!

– Доктор, писать-то я смогу?

– Какой разговор!

– А… ходить в тайгу?

– Вероятно, тоже сможешь… Только не бегать. Наверно, прихрамывать будешь, – с тихой бодрящей улыбкой предсказывал главврач.

Этот человек в белом халате уловил слабые тени, метнувшиеся по лицу больного, пелену грусти в глазах и поспешил смахнуть и эти тени, и эту грусть:

– Ну и что же, дорогой мой человек? Ты уже на всю свою долгую в перспективе жизнь набегался, и теперь можно ходить спокойно. Тише едешь – дальше будешь. Главное – сможешь писать, а на машинке шлепать обеими руками. Ведь вот эти пальцы здесь, и этот тут – они живые. Видишь – белые! И гнутся.

Юдаков посмотрел на забинтованные кисти рук – два «живых» пальца на правой руке и один на левой – и подумал: «А на тех гангрена?»

– Ничего, сделаем операцию, как только окрепнешь малость. А потом новые пальцы приделаем, не хуже этих… Зато ты теперь воробей стреляный. До самой смерти будешь помнить, что в тайге неосмотрительность хуже плохой шутки с твоим тигром. Засни-ка лучше, – похлопал его врач по груди и боком вышел из палаты, обнадеживающе и ободряюще улыбаясь.

Юдаков представил себя беспалым, хромым. Плохо, конечно, но как все же и это хорошо в сравнении с тем, что стало бы, если б не Петрань. Тогда ничего бы не стало. И умиротворенно заснул, отметив и еще одно «хорошо», – когда не надо бороться со смертью.

А проснулся – вошла Зоя с детьми, и он снова был счастлив. Потом пришел Игорь, в его голубых, как горно-таежные озера, глазах – радость и печаль. Говорили много и обо всем: о роковом походе к Полянам, о Стойбе, о недоделанном, недоработанном. Планировали, мечтали, загадывали. Уходя, Игорь сказал: «Хорошо, что все хорошо кончилось». И Толя улыбнулся.

А вовсе не все было хорошо. Юдаков и сам чувствовал что-то неладное: тошнота, озноб. Врачи сначала говорили, что для чудом вырвавшегося из объятий смерти это вполне естественно и преходяще, но вскоре грохнули короткие и страшные слова: «Не работают почки».

Еще недавно этот диагноз был смертельным, больной в несколько мучительных дней погибал от самоотравления. Но теперь имелась искусственная почка – умная и сложная машина, очищающая кровь от ненужных и вредных продуктов. Подкатили к койке больного нечто вроде стиральной машины, сверкающей никелем и эмалью, одну трубочку ввели в локтевую вену, другую – в бедренную. И зациркулировала кровь в той чудо-машине, возвращаясь в организм чистой и живительной. А собственные почки тем временем отдыхают, лечатся, сил набираются. Если им это удается, человек остается жив.

В новом «туре» борьбы за жизнь утонули один день, другой, третий. Уремия была тяжелой, Юдаков прекрасно понимал, что это значит и чем грозит, но держался удивительно спокойно, веря в силу своего организма. Он даже улыбался, встречая многочисленных посетителей, и улыбкой провожал их.

Только улыбки эти были разными. Своему начальнику, мудрому и бесконечно доброму профессору Бромлею он улыбался тревожно и виновато: «Не подвел ли своей бедой, не взгреют ли его за то, что научный сотрудник ушел в тайгу один?» Профессор улавливал эту тревогу и говорил: «Выздоравливай, все остальное чепуха». И отвлекал Толины мысли деловыми разговорами о том, что теперь надо будет форсировать работу.

Жену Зою и сестру Наташу Анатолий встречал улыбкой нежной и ласковой, Игоря – теплой и приветливой. И друзьям, и знакомым, и незнакомым улыбался – каждому с особым оттенком. Ему тоже все улыбались, но в тех встречах и улыбках была тщательно скрываемая тревога.

Юдаков выстоял, выжил и в этой беде. Через несколько дней его почки заработали – сначала чуть-чуть, потом увереннее, сильнее. И наконец насовсем укатили ту чудо-«стиральную» машину. Казалось, теперь все беды и опасения ушли. Он ел, пил, смеялся. Подолгу разговаривал, читал книги. Договорился с Бромлеем и Игорем о работе, которую хотел начать сразу же после больницы, обсудил план и содержание «Белой книги о тигре», наметили время защиты диссертации, которая, верил он, не могла не быть успешной. Зое обещал оторваться-таки от дел и всей семьей поехать отдыхать – в кои лета раз!