Текст книги "На Иртыше"
Автор книги: Сергей Залыгин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)
– Ну хотя бы я поверил? Дале что?
Печура с ноги сбился, после снова в ногу со Степаном пошел, спросил:
– Зерно у тебя есть еще? Хлеб, сказать?
Степан на ходу Павла за грудки взял, спросил, не останавливаясь:
– Вон ты подо что подбиваешься?!
– Подбиваюсь, Степа…– сознался Печура.– Подбиваюсь всеми силами своими. Но не для себя. Для тебя.– Сорвал Степанову руку с облезлого своего армячишки, пошел на него грудью, зашептал: – Для тебя! Тебе этого не простится – Ольгу Ударцеву кормить, а на семена не дать! Не простится!
– Ты не простишь?
– Поимей, Степа, совесть – не обо мне же речь, об тебе! Я тебя сроду любил, сказывал уже об этом. И я бы тебе больше сказал, но правов не имею – закрыто об тебе говорено было. Скажу только: будут у тебя зерно требовать – Христом-богом прошу, не упрямься. В избу твою приду, на коленки перед тобой паду, но только отдай, не показывай норова! Нужон ты, Степа, в колхозе, как и то зерно, которое у тебя же берут. Еще больше того.
– Ребятишек я голодными не оставлю. И сам босый-голодный я никому не нужный – ни себе, ни, сказать, колхозу.
– Может, и поголодают малость, но живыми ребятишки будут. Помни. Либо Ударцевым Лександрой вторым хочешь сделаться?
– Я, Павло, мужик есть. Им и буду. Другому чему у меня неоткудова взяться. Я не Ударцев, чтобы бечь и чужое палить. Но и взялись жизнь ладить – давайте ладить с умом, а не по злобе. На злобу сорвемся – то ли я, то ли на меня кто – толку не будет ни тому, сказать, ни другому. Разве третьему кому. И ты пойми, что покуда у меня дом свой – в том дому я и свой предел имею: сколь мог – отдал, а теперь – ни зернышка. И на кого я тут похожий буду – это вовсе для меня неинтересно.
Еще прошли, еще сказал Степан Печуре:
– В колхоз меня привели – ладно. Что было, то было. А привели ужо – так не мотай мне морду-то туда-сюда. Худую кобыленку и то уздой задергаешь, она с шагу сбилась и вовсе стала. А я – конь еще незаезженный, береги меня. Почто ты ко мне добровольно-принудительно без конца и краю льнешь? Вот обратно – план по севу обязательный из городу привез, а требуешь, чтобы я за его добровольно голосовал? И семян под его дал? А я не дам. И еще скажу: не дам! Правильно Нечай Хромой говорит: разори меня до краю, тогда и все твое. А ежели ты мне индивидуальный двор оставил с бабой, с ребятишками, то и я хоть какой, а хозяин в ём. А то разделили меня напополам, одну половину колхозу, другую, куда меньше первой, самому мне оставили, но я эту, меньшую, все одно больше чую… И слова твои – вовсе ни при чем. Я не богомолец какой за словом ходить… И то сказать, в Сибири богомольцев этих не шибко было, которые люди слонялись бóсые по дорогам – так, варначишки, сказать, а не богомольцы…
– Ты, Степа, в нервы ударился. Сроду я об тебе такого не подумал бы.
– Это ты – об нервах. А я – об жизни.
– Ну, гляди, Степа. Сёдни гляди, на завтра не откладывай.
Глава восьмая
Народу было в избе-читальне – не продохнуться. На ногах стояли уже. Но Степан все ж таки исхитрился, голову из сенок просунул, его тут же кто-то и признал, крикнул, чтобы лез скрозь. Коли долезет – место ему найдется.
Он пробился-таки. Локотков Пётра и мужики с ним рядом – друг к дружке вовсе прижались, и места чуть показалось на лавке. Степан покруче сел – еще их сдвинул.
Пётра мужикам рассказывал про Егорку Гилева – как он в кладовке сидел запертый, скулил, просился, чтобы выпустили, чтобы он Степана догнал и следователю его представил.
Мужики каждый по отдельности об Егорке высказывались, всякими званиями его называли, но того не знали они, каков еще Егорка…
После поговорили о сене, как за сеном нынче здорово съездили, и опять не знали они, об чем собрание будет. Догадывались, похоже было, чуть ли не все, а толком не знал никто. Но, может, и так было: вид показывают, что не знают.
А начала все не было – Ю-риста ждали.
Наконец-то он явился. Все притихли, еще тесниться стали, чтобы пропустить его к красному столу, а он нет чтобы на свое место – пожелал с народом поговорить. Ему надо было показать, что он с народом заодно. Ну и приходил бы раньше, показывал, а теперь мало того что себе – и другим заботу сделал.
Которые мужики сильно за колхоз были – на первых скамейках сидели, верно, всех раньше пришли. Но и они на Ю-риста с интересом глядели – как он будет говорить, от мужиков отбиваться и подход к ним искать. Мало того – случай выпадет, так и они тоже не пропустят словечко загнуть, либо вопрос поставить, а после поглядеть, как Ю-рист этот – шибко ученый – ерзать станет.
Теперь, ежели он среди мужиков примостился слушать, то и должен услышать. И понять должен, что мужики крутолучинские не мешком пуганные, что и у них мысли в голове.
Тут все поглядели, с кем он угадал на лавку сесть, кому с ним выпало разговор вести. С ним или промеж собой, но для него, чтобы слушал.
И оказалось, мужики-то рядом с Ю-ристом вовсе не говорливые были. Так, малость только, если бы их и хватило, то не на долгое время.
Конечно, можно было с задней лавки к нему Нечая Хромого пропихнуть, но тут Ю-рист сразу бы понял, что мужики своего уполномоченного к нему приставляют.
К тому же неизвестно еще, как дело обернется, когда вопросы и ответы пойдут,– может, тогда Нечай само собой понадобится.
Ероха Тепляков был рядом с Ю-ристом и Сема Фофанов – брат двоюродный Фофана Ягодки.
Они поглядели кругом – видят, подмоги им не будет. Самим надо управляться. Посопели, еще друг на дружку и на Ю-риста поглядели – начали.
Ероха вроде полез наперед, а Семен его за полушубок:
– Лезешь-то куды скрозь народ? До бога разве? Так ведь сказывают, нонче нету уже бога-то. Не иначе в колхоз прешь?!
Тихо стало в избе, слушать все стали, что Ероха ответит. Кое-где разговаривали еще, но вовсе тихо.
Ероха сказал:
– Я и без колхозу сроду был пролетарский крестьянин. Кого еще от меня надоть?
– Ты не хвастай породой-то от сохи! – будто рассердился Сема.– Один мужик вон хвастал-хвастал – после на его поглядели, а он уже на ладонь буржуазной шерстью обросший!
– И что же это за шерсть по ём пошла?
– Несознательность всякая. Исть-пить захотел каждый день досыта.
– Ты скажи, что выдумал! Это не иначе ему классовый враг внушение сделал. Ну, а ишшо?
– Захотел – что сробил, то, дескать, и мое!
– Его поди-ка да-алеко за болото выселили?
– Дальше-то некуда…
– Ну ишшо бы! Так ему и надоть, падле!
– Ясное дело. Все несознательность деревенская. В городе вот – этакой несознательности да-авно уже нету. Там самые малые ребятишки и те на социализм в окошки уже глядят. Особенно, сказать, которые повыше других живут.
Тут еще кто-то встрял из народу:
– Видать, срок настал нам, деревенским, в городе жить. Вплотную с рабочим классом смыкаться.
Но это уже за так прошло – никто и не заметил. На Ю-риста глядели.
Завсегда на них, на приезжих докладчиков, после такого вот мужицкого разговору интересно поглядеть.
Разное у них, у докладчиков, случается поведение… Который так изо всех сил вид делает, будто он как есть ни единого мужицкого слова не понял – сидит и лыбится во весь свой рот. Который очень задумчивый делается, не шелохнется, не вздохнет – погружен и ничего не слышал. А другой в лице весь переменится, только что на него бы шайку холодной воды плеснуть.
А Ю-рист сидел, слушал, никак себя не показывал. Вроде ждал: «А ну, давайте, мужики, давайте!.. Настанет и мой черед!»
Такие тоже бывали. И не раз. Только после ни разу на мужицкие побасенки так и не отвечали. Будто побасенок этих не было. Будто нечаянно об них забылось.
Ю-рист ждал, а Сема с Ерохой жалобно так кругом глядели: «Не взыщите, мужики, больше у нас заряду нету… Давайте подмогу!»
И только к ним с задней лавки кто-то проталкиваться начал – Ю-рист поднялся и за красный стол полез.
Полез и все на Сему с Ерохой поглядывал, вроде грозил: «Вот я вам сейчас! Сейчас осрамлю принародно!» Правду, нет ли, Ю-рист этот так и сделает? Все другие, бывало,– сначала о мировой революции, после о союзе рабочих и крестьян, еще после – о классовой борьбе, а под самый конец – о крестьянах. На побасенки же отвечать у них и вовсе времени не оставалось.
А тут Ю-рист сел за красный стол, бечевку от очков повертел и сказал:
– Ерофей Иванович и Семен Петрович, начали вы между собой интересный разговор, и за это вам спасибо! Мне остается разговор ваш продолжить…
Видать было – Сему с Ерохой в жар бросило: знал он уже их по имени-отчеству…
– Значит, так вы сказали: есть-пить всегда досыта хотел человек и еще получать все, что сам заработал, и за это его сослали? Так я понял?
Кто-то крикнул погромче:
– Шутковали между собою мужики! Нешто и это по декрету запрещенное?
– Почему же запрещенное? – спросил Ю-рист.– Ни в коем случае! Я для себя хотел узнать: если шутка – и я пошучу, и только. Если всерьез – я должен отвечать серьезно… Как хотите, так и будет!
Сам на Сему с Ерохой глядит. Те смешались пуще. Народ им не подсказывает – дело ихнее. Заставь их признаться, что всерьез говорили побасенку свою,– кто его знает, как Ю-рист дело повернет. Ю-рист ведь. Следователь.
– Мы,– сказал Сема Фофанов,– мы что же… Мы, сказать, как все. Как все, так и мы.
Засмеялись в избе, а кто-то рассердился, видать.
– По правде – надоть на сурьез повернуть дело. Дело и вовсе не шутейное!
На этот голос другой ответил:
– Помалкивай знай. Не ты за ленок взятый!
Еще кто-то надумал дело совсем запутать, чтобы Сему с Ерохой выручить, и заорал диким голосом:
– Почто пролетариев всех стран в одно сгоняют, а мужиков – нет? Нешто нельзя мужика тронуть? А ежели я поперек всего хочу с германцем в один колхоз записаться?
– Значит, шутить будем? – спросил Ю-рист, но ему сказали:
– Мы энтому германцу в своем колхозе должность определим: на луну брехать.
Ероха же на Сему еще раз глянул и махнул рукой:
– Давай, товарищ докладчик, на сурьез!
– Вот вы, Ерофей Иванович,– спросил тогда Ю-рист,– вы об этом тоже мечтали всегда, чтобы сытым быть и обутым?
Ероха смешался, Ю-рист ему сказал:
– А я точно знаю, Ерофей Иванович. И могу вам подсказать: во сне видели себя богатым, будто три лошади у вас, а то и десять…
– Десять не было сроду!..
– …и свои лошади, и еще соседские тоже будто бы вашими стали. И сами вы работник, и еще наняты работники у вас будто бы в хозяйстве. Вот так… Не спорьте, так. И, значит, мечта и цель жизни у вас всегда была одна – разбогатеть. Во что бы то ни стало разбогатеть. Но ведь богатый – он ведь всегда за счет чьей-то бедности появляется?! Только во сне вы, конечно, не додумались о том, почему ваш работник своего хозяйства не имеет? Из-за чего он к вам нанялся? Иной раз и своего соседа батраком, может, видели. Семена Петровича Фофанова не доводилось вам видеть? Своим батраком?
– Сроду не было! – сказал Ероха.– Как перед богом!
– Но ведь могло бы и в самом деле случиться!
– И не могло бы вовсе!
– А случилось – вы что же, отказались бы? Не стесняйтесь. Потому что и наоборот вполне могло быть: вы бы стали батраком у Семена Фофанова, и он бы тоже против этого не возражал.
…Вот как он их поддел обоих, Ю-рист! А? Как он под мужиков подо всех подъехал, мастак! Вот и видать сразу: не просто следователь – Ю-рист! Даже и самому веселее, что такой Ю-рист тебя допрашивал, а не сапог какой-нибудь поношенный!
– Это верно,– говорил Ю-рист,– каждый человек должен быть сыт, обут, одет. А дальше что?
– Дальше видать будет!
– Вот это «видать будет» Советская власть навсегда в свои руки взяла. Чтобы у людей не было желания сделать соседа своим батраком, чтобы жить по справедливости. А кто против справедливости? – Помолчал Ю-рист…– Никого нет? Несправедливую мысль на народе высказать трудно. Она один на один с нами ютится. Все-то вместе мы лучше, чем по отдельности каждый.
Ю-рист из-под стекол на Степана будто бы поглядел. А может, показалось только…
– Мечтали о богатстве… Но ведь и о справедливости тоже. За нее мужики боролись, восстания устраивали. В Сибирь от помещиков убегали. В Сибири воевали с Колчаком. После всего этого какой же мечте ход дадим – той или этой? О батраках или о справедливости?
Говорил Ю-рист негромко, руками не размахивал, кулаками об стол не стукал. Присмирели мужики…
А Степан к Ю-ристу боком сидел, и слова эти его тоже вроде бы сбоку обходили. Слов хороших много научились нынче говорить, а дела? Завтра ты ко мне, Ю-рист, из-за Ольги Ударцевой обратно будешь прискребаться? А когда ты о зерне заговоришь, чтобы я последнее отдал?… Уговоры все. Все-то нынче друг дружку уговаривают: городские – мужиков, мужики – баб своих, а бабам на долю уже скотина остается… Клашка тут недавно корову доила, корова смиренная-смиренная, а взяла да и лягнулась в подойник копытом. Так Клавдия ее сколь тоже уговаривала, после пригрозила в колхоз отвести. И опять было, как тот раз на допросе: Ю-рист к нему подход искал, с той, с другой стороны заходил, а Степан глядел зорко – не проворонить бы, не дать себя словами опутать.
– Возражений против справедливости нет…– говорил между тем Ю-рист.– Кроме одного: почему это никому другому доля такая же не выпала, как нынешнему мужику? И воевать – ему. И голодать – ему. И вот еще первые колхозы устраивать – опять ему. Несправедливо это – все на одних и тех же?
И как он, Ю-рист этот, и в самом деле мужиков за ленки брал?! Мужики все разом охнули. Так же оно и было: кто против справедливой жизни? Никого нету! Кто против того, чтобы не самим бы ее ладить, эту жизнь справедливую, не на себе ее испытывать? Обратно никого!
– На месте мы стоять не можем. Остановимся – мировой капитал и собственный наш нэп тотчас нас назад отбросят. Мы сами себя назад столкнем, если сегодня же решительно не уничтожим наше стремление к наживе, к личному богатству. Так история нам говорит.
– Туды-т ее, историю! – вздохнул Пётра Локотков.– Хочь бы без истории сколь пожить! А то она все наперед тебя лезет…
Степан с Пётрой согласился – он правильно сказал, Пётра. Вдруг – когда это он успел, Ю-рист? – уже о скотине разговор ведет:
– …издавна в русской деревне выпасы были общественные и скот пасли тоже сообща. И получалось гораздо лучше того, если бы каждый хозяин сам по себе пас. Значит, и дальше надо искать,– что же можно делать всем вместе, коллективно?
– Корова-то, однако, молоко несет своему хозяину, а не чужому! – снова подал голос Локотков, а Ю-рист ответил:
– Но если вы хотели молоко продать и городские товары получить – вы несли его на маслодельный завод. А чей это был завод в Крутых Луках?
– Ничей… Сказать – общественный!
– Опять пришли к общественному! И посмотрите – какие сильные маслодельские союзы у нас появились! Животноводческие товарищества? Куда же мы идем? В какую сторону?
«…Обратно пришли к Печуре Павлу,– подумал Степан,– потому что до колхоза Печура был в Крутых Луках казначеем союза. Вспомнить, так долго очень спорили, кого выбрать, а после разом решили – Печуру. Он идейный, ему красть-воровать никак невозможно! И пришил Печура два потайных кармана к своей драной лопотине: один правдашный, а другой ложный, керенскими и колчаковскими бумажками набитый. Даже на ночь он ту лопотину с себя не сбрасывал. В город ездил платить за товары, так на него никто не мог и подумать, будто он при деньгах… Но – обратно спросить – какой Печура Павел мужик? На Печуре Крутые Луки держатся? И государство все?» Поискал Печуру глазами, а он – вот он! – сбоку и позади через ряд. И тоже – глаз со Степана не спускает, и кивает ему головой лохматой, и просит, просит о чем-то с души с самой… Отвернулся Степан от этого взгляда…
– А магазины? – дальше спрашивал Ю-рист.– Хлебные магазины? Ведь ссыпали в магазин с каждой десятины посева, а раздавали в голодный год по едокам? Опять – общественное и опять справедливое дело. Посмотрите на себя, где вы все вместе, там соблюдаются интересы каждого, а не отдельного хозяина. А супряги устраивали? А помочи? А школу строили или вот эту избу-читальню?
И вдруг из угла голос Нечая Хромого донесся:
– Ты гляди – жизнь-то какая у нас была хо-орошая! Мало все нам – от добра-то добра ищем!
Кто-то из мужиков даже по-бабьи взвизгнул, а Нечай еще не кончил, еще сказал:
– Иль жизнь-то нам нипочем, нам история нужна? Так она, история-то, тоже поди-кось не кобыла, чтобы ее туды-сюды дергать?
Глядеть стали на Ю-риста, а что он теперь скажет?
Он сказал:
– Советская власть дает деревне машины. Из русской отсталой деревни она самую передовую в мире хочет сделать. Без машин этого не сделаешь. Никогда! А кто машину приобретает? Кто богатый! Значит, Советская власть богатея сделает и сама же батрака ему подарит? Помещиков в Сибири не было – будут. И только колхоз, владея машинами, никому не принесет разорения, а человеческую жизнь – всем. Это ленинский план кооперации! Вот это – история!
Тут опять голос подали:
– План-то есть – Ленина-товарища нету…
А Степан подумал: то же самое толковал о машинах в мастерской Митя-уполномоченный. Или сговорились они с Ю-ристом? Или знали, что от машины Степану который раз куда больше тревоги было, чем от коней? Спрашивал себя уже не раз Степан: «Кто еще в Крутых Луках машину так же чует, как я?» Он первую сноповязалку в Шадрину ездил глядеть, а когда в Крутых Луках и на Овчинниковских заимках тоже сноповязалки эти появились – убегал от них прочь, не дразниться чтобы, не зариться, не проситься на машине круг какой проехать хотя бы и на запятках где… Но об этом он с Клавдией даже не говорил. О чем говорить-то?! Жизнь бы прожил, а дальше самосброски в хозяйстве своем не пошел! Сроду!
Машина не конь. От коня хлебом пахнет и потом, его по холке потрепал – и мнится уже, будто таких же вот ласковых, понятливых три у тебя, пять – того больше.
Машина молчит, к тебе не льнет, а все равно спрашивает: «Сколько посеву сеешь, чтобы расчет был меня купить? И сколько ты заплатить можешь за меня?» И тут ясно и понятно: принадлежать она тебе вовсе не должна… А глаз ты с нее все равно не спускаешь. И запах ее железный – все равно чуешь.
Допрос Ю-рист снимал со Степана. Степан так-то не заморгал, не захлопал шарами, ровно мальчонка какой. А тут убил-таки Ю-рист его! Виду хотя бы не показать, что убил. Сказать бы Ю-ристу поперек! Крикнуть бы что?!
И скажет. И крикнет.
Хорошо обещаешь, Ю-рист? Так по-хорошему его и делай, хорошее. А иначе где-нигде мы с тобой сшибемся, где-нигде, а надо будет против тебя выдержать. Не выдержишь – ты и в самом деле, как ту негодную кобылешку, меня вожжами задергаешь. После объясняй: из-за хорошего задергал либо из-за плохого?!
И хотя убил Ю-рист Степана, но только не насовсем убил, голову с него не снял. Голова покуда еще своя у него.
Сидел Степан и ждал… Ждал, когда о семенах Ю-рист спросит. Дышать в избе-читальне вовсе невозможно стало, однако дышали.
Лампу под потолком засветили.
При лампе разглядел Степан: сразу за Печурой Павлом сидел Митя-уполномоченный. Приехал, значит, и в самом деле в Крутые Луки Митя, но к Степану на квартиру не зашел, баульчик свой фанерный не взял. Узнал, видать, что Ольга у него в доме, и не захотел прийти…
А за Митей еще одного разглядел Степан человека, не сразу признал. А это Корякин был. Корякин из крутолучинских мужиков, самый был первый председатель комбеда. После пошел и пошел по службе. Уже и не мужик, а начальник. Уже в Крутые Луки пожаловал если – так не для того, чтобы, скажем, по сено за реку съездить. Тужурка на нем не то чтобы новая, но городская. И личность стала не мужицкая: безбородый, и глядеть на него – очень строгий. Замученный еще… Верно, по деревням ездит, из кошевки не вылазит. И молодой ли, старый ли – не сразу поймешь.
Вот оно, какое собрание-то нынче – Корякин здесь! Этот зря не приедет. Нет. Будет что-то, если Ю-риста мало одного и Мити-уполномоченного мало, а еще приехал Корякин!
Был Корякин головастый, но только вовсе не по-мужичьи слаженный.
Он и в партизанах был долгое время, и с Пятой армией ушел Колчака окончательно воевать, после ходил еще на Врангеля, а вернулся – бабу свою постриг под мужика, картуз на нее надел тоже мужичий, и пошли они вдвоем в таком виде агитировать против бога, против кулаков, против попов. По деревням ездили и показывали между собой равенство, какое должно быть при новой жизни. Верст на сто в окружности Корякин этот всех попов объехал, спорил с ними принародно – есть бог либо нету бога, и, сказать надо, боялись попы его хуже черта рогатого.
На тракту, за Шадриной где-то, стреляли в них сразу с двух обрезов, но они живые остались и своего не бросили. И не то что говорун бы какой, а больше ничего – любую крестьянскую работу мог Корякин руками делать, но вместо того он книжки читал и бабу читать учил. Дружбу же водил в Крутых Луках с Печурой с Павлом.
Когда уехал в город насовсем, Печура постарел враз, руками стал с той поры махать шибче и говорить громче. Переживал, что без дружка остался.
И хотя живет Корякин в городе уже долгое время со своей стриженой бабой – скрозь мужика он глядит по сю пору. Это не Ю-рист, он, к примеру, про кошку спрашивать не будет и об том, как ты газетку читаешь и мясо ешь ли каждый день – тоже нет. Про твою жизнь у тебя не спросит, он ее сам знает.
И давно он задумал жизнь эту на другой лад повернуть, и нету слова того, чтобы Корякину стало поперек: он враз перешагнет.
Это вовсе не надо глядеть, что человек, как все,– силы в нем без конца… И еще у него власть.
Вот оно какое – собрание нынче…
Так…
Ну что же, поглядеть надо. Подождать надо. И хотя верно, что тошно уже в помещении от дыма табачного, надо еще закурить.
Ждут все…
Каждый по-своему ждет… Один – слов еще от Ю-риста об справедливости ждет, другой – когда собрание кончится. Печура Павел от Степана чего-то ждет, а Степан – когда о новом плане посева речь зайдет, о семенах…
Уже о пожаре сказал Ю-рист, о классовом враге. Ладно…
О Степане Чаузове сказал: сил Чаузов не пожалел, чтобы семена спасти. Ладно…
– И вот,– сказал Ю-рист,– люди сознательные, люди преданные нашему делу, колхозному строю, я думаю, подадут пример – из своих личных запасов пополнят семенной фонд колхоза. Для обеспечения нового плана сева.
Замолчал…
Он замолчал, и никто не говорил… Лампа под потолком мигала, мужики под лампой сопели.
Так долгое время было…
– Пуд! – сказал Печура Павел. Он поднялся с лавки, стоял и руками шапчонку свою, воронье гнездо, вертел и мял. Будто не от себя пуд отдавал, а Христом-богом у кого-то вымаливал. Правда что вот-вот на коленки готовый был упасть.
– Надоть, мужики, бабам наказать, чтобы они не кормили печуровских-то ребятишек, куска не давали им,– сказал кто-то.– Пуд-то Печуре вовсе лишний!
А этот дурак какой-то сказал, больше никто. Голоса не разобрать – чей такой? Это хуже бабы мужик сказать мог, не иначе. Не хочешь от себя отдавать – не отдавай, но и Печуру попрекать не смей. И ребятишки его здесь ни при чем.
От попрека этого в горле заскребло.
А Печура еще раз сказал:
– Пуд!
…Э-эх, Печура, Печура!.. Как бы скинуться вот сейчас по пуду всем, по два и по три даже, а после знать, что никто хлеба твоего больше требовать не будет! Поперек колена никто тебя ломать не вздумает! Как бы знать об этом, о чем бы тогда и разговор!
Ю-рист тоже за столом стоял, очки дергал. Вдруг обернулся и прямо к Степану:
– А теперь хочу спросить Чаузова: если Печура вносит пуд, сколько он может внести?
Поднялся и Степан. Постоял. Поглядел.
– Ни зернышка! – И снова сел.
– Вопрос у меня есть к гражданину Чаузову…
Степан оглянулся, а это Корякин ставит вопрос. Молчал, молчал и вот заговорил:
– Вопрос такой: Чаузову есть чем кормить жену классового врага и поджигателя с тремя ребятишками. С тремя! А внести в семенной фонд колхоза у него и зернышка нету. Как это понять? Как объяснить? Гражданин Чаузов?
Подумал Степан, как ответить.
– Потому и нету, что едоков прибавилось. Подойти как следоват – с меня на семена-то и в самом деле по этой причине не кажный спросит. Которому и стыдно будет спросить. Об остальном товарищ Ю-рист с меня допрос уже сымал. И все у его в бумагу записано.
– Значит, ни зерна? – еще спросил Корякин.
– Ни единого…
Кончилось собрание. Пуд один был на семена записан.
Мужики ушли, двери распахнули, холодом с улицы потянуло.
Печура Павел поднялся на скамью, лампу снял с потолка и поставил ее на красный стол. Сам чуть в стороне сел на табурет, обе руки запустил в лохматую свою голову.
– Заседание тройки по довыявлению кулачества считаем открытым! – сказал Корякин.– Пиши, Дмитрий, протокол…
За столом сидел Корякин, по одну сторону от него – Митя-уполномоченный, по другую – следователь.
– Ну? – Поглядел Корякин на того и на другого.– Какие еще будут соображения по Чаузову? Вопрос ясен? Пиши, Дмитрий: «Постановили…»
– Товарищ Корякин,– сказал Печура, подвинув табуретку чуть ближе к столу,– не ошибиться бы, товарищ Корякин… Вот он видишь как – не дал зерна, а сам-то, может, и больше значит для колхоза, чем зерно его?… Вы же его знаете, Чаузова, на одной улице жили с им, товарищ Корякин. Его бы только в работу как можно скорее, а после он уже себя покажет! Он не тот вовсе будет… И как мы колхозникам объясним?… Перекосу как бы не было с нашей стороны, товарищ Корякин. Перекос человеку сделать на всю жизнь – это легко. После того трудно бывает…
Корякин поднял удивленное лицо:
– Какие могут быть объяснения? Неясный вопрос? Хвалят тебя в районе, товарищ Печура, хвалят все как передового, а оказывается, тебе до оппортунизма – один шаг! Да знаю я Чаузова Степана, знаю вот с таких лет! – Показал чуть-чуть над столом.– И скажу: если бы Советская власть его не остановила, он бы кулаком вот каким стал!
– Но ведь остановила? – спросил следователь, не поднимая головы и подкручивая фитиль мигающей лампы.– Все-таки остановила? Для чего? Чтобы потом снова в кулаки зачислить?
– Всю жизнь за ним следить и его останавливать невозможно. Для него никогда и бедняк-то человеком не был. Это сегодня и сказалось. Проявилась его собственническая сущность.
– А жену он взял из самой бедной семьи. Не ошибаюсь я? – спросил следователь.
– Нет. Не ошибаетесь,– ответил Митя.– Но она никогда не забывала о своей классовой принадлежности. Она влияла на мужа положительно. Хотя, должно быть, этого влияния оказалось недостаточно.
– Вот именно,– подтвердил Корякин.– Жена не могла повлиять, ты, что ли, Печура, возьмешь на всю жизнь за него ответственность? Он жену-то погубил. Активисткой могла бы стать. Женским организатором. В районном масштабе или больше, а теперь?
– Да! – снова согласился Митя.– Она вполне бы могла. Ей бы среднее образование.
Следователь подкрутил наконец фитиль, и лампа засветила поярче.
– Но он же колхозник? Чаузов? Он же вступил? И не последним?
– Тем хуже для нас. Замаскировался и будет разлагать изнутри. И саботажничать, как сегодня саботажничал. Срывать любое мероприятие. Еще будем ждать таких же случаев? Или – хватит с нас?
Следователь вытер пальцы о бумажку, бумажку смял и бросил под стол.
– Чаузов воевал за Советскую власть…– сказал он.
Печура вскочил с табуретки.
– Так и есть – воевал! Они с Христоней с Федоренковым шпалы повынимали из-под железки. На повороте как раз. Полный состав теплушек с колчаками ушел под откос. Такое в результате случилось крушение!
Облокотившись на стол, следователь глядел в огонь лампы. Два огонька мерцали в стеклах его пенсне, и только за этими огоньками где-то в глубине иногда появлялись глаза, потерявшие вдруг цвет, небольшие и неподвижные. Пальцы рук следователь крепко сплел между собой и как будто не мог их разнять, а от усилий в руках и на лице его – высоколобом и морщинистом – морщины становились глубже, плотнее сжимались губы.
Корякин поглядел на следователя, встал из-за стола, прошелся туда-сюда, топая огромными валенками, по скрипучим половицам, и остановился за его спиной.
– Ну? – спросил Корякин.– Ну – что еще?
– Ничего…– ответил следователь, не оборачиваясь.– Нельзя не анализировать факты.
– Знаю! – кивнул Корякин.– Для этого, для анализирования, нужно высшее образование?
– Образование нужно. И вся жизнь наша тоже нужна.
– Знаю! Книжечки свои вспоминаете, которые о земском суде написали. Политическую работу среди крестьянских масс во время ссылки. Партийный стаж.
– Вспоминаю и это.
– А я скажу: вы меня и стажем своим со сталинского курса не свернете! Того больше – не допущу, чтобы и вы пошатнулись!
– А вы не забыли «Ответ товарищам колхозникам»? А «Головокружение от успехов»?
– Теперь я скажу: а в чем Сталин видит успех нашего дела? В чем успех можно видеть, если не в этом самом подходе к середняку? Будете возражать? Не будете? Правильно, потому что – диалектика…– Корякин усмехнулся, постучал пальцем себе по лбу…– Так вот – с протоколом вашего допроса я ознакомился. И сразу понял: наводили Чаузова на классовую платформу. Будто он с Ударцевым, как с врагом, хотел расправиться! И ничего у вас не вышло – он Ударцева за врага признать не захотел. Вы подумали – засудить Чаузова, дать ему каких-нибудь полгода за разорение имущества классового врага, а после пускай, мол, вернется как ни в чем не бывало?! Не вышло. И – не выйдет. Повторяю: носитель он индивидуализма и собственничества. Он всегда между нами и сознательным трудящимся колхозником стоять будет. Ваш же протокол допроса начисто Чаузова обнажает. Мужики все показывают, будто Егорка Гилев подстрекателем был, когда Ударцева рушили, а Чаузова они берегут, сказать прямо – выгораживают. Смешно, Егорка Гилев – всем голова! Я на пожаре не был, но ясно себе представляю, кто за кем шел. Нынче Чаузов Степан шел пожар тушить, а завтра он пойдет колхоз рушить, и некоторые мужики его на этот случай берегут! Таких, как Чаузов, навсегда надо от масс изолировать, избавиться от их влияния. Вот вы объясняли мужикам про пастьбу, про хлебный магазин, про маслодельное товарищество. Да об этом они лучше нас с вами знают! Но я не увидел, где вы нанесли сокрушительный удар по мелкобуржуазной сущности. Не было такого удара с вашей стороны! А ведь колхоз создаем, и атмосфера в колхозе должна быть абсолютно чистая…
Корякин чуть приподнялся на носки, потом качнулся на пятках своих огромных валенок и вдруг тихо, мечтательно сказал:
– Вот как весной капель падает – кап-кап! Кап-кап! И ничто-то ее не замутит, ни сориночки в ней нету! Будто слеза ребячья.– Погладил следователя по плечу.– Вот какую мы нынче создаем идеологию! Чтобы через пятилетку или, может, там через две мужики сами же над собой смеялись – какие, дескать, у нас были нечеловеческие устремления к частной собственности! Подумать только – зерна по три пуда на круг для своего же колхоза пожалели?! Ну, а на сегодня – борьба! И я не просто про Чаузова говорю – я действием доказал его кулацкую сущность.
